Страница:
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- 6
- 7
- Следующая »
- Последняя >>
---------------------------------------------------------------
Перевод с испанского В.Н Андреева, А.Ю. Балакина
OCR: Phiper
---------------------------------------------------------------
(Коррида -- мексиканская народная песня.)
Есть в Сапотлане площадь, которая неизвестно почему носит имя Амеки
(гора, река и город в мексиканском штате Халиско; городок Сапотлан находится
в этом же штате.). Широкая мощеная булыжником улица, наткнувшись на стену,
распадается на две. По ним жители выходят на маисовые поля.
Перекресток и дома с огромными воротами -- это и есть небольшая площадь
Амеки. И вот на площади однажды вечером, давным-давно, встретились случайно
соперники. Здесь была замешана девушка. -
Через площадь ездят повозки. Попадая в рытвины, колеса перемалывают
землю, пока она не превращается в пыль, в пыль, от которой, когда дует
ветер, щиплет глаза. Еще совсем недавно здесь стояла колонка: две
водопроводные трубы с бронзовым краном и каменной чашей.
Первой пришла девушка с большим красным кувшином -- по широкой улице,
разделяющейся на две. Соперники направлялись ей навстречу, по боковым
улицам, не подозревая, что случай сведет их у стены. И они, и девушка шли
каждый по своей улице, словно по велению судьбы.
Девушка пришла и открыла кран. В то же мгновение на площади появились
оба мужчины, и она знала зачем. На площади путь каждого обрывался. Мужчины
пристально взглянули друг на друга, и ни один не отвел глаза. Они словно
сказали друг другу безмолвно:
-- Что смотришь, приятель?
-- Хочу и смотрю.
Взгляды были красноречивы. Ни один не сделал и шага в сторону. И на
пустынной площади, словно по уговору покинутой окрестными жителями, началась
эта история.
Вода наполняла кувшин, а их переполняло желание драться. Только звук
текущей воды нарушал тишину. Девушка лишь тогда закрыла кран, когда
заметила, что вода переливается через край. Она поставила кувшин на плечо и
в испуге едва ли не пустилась бежать бегом.
А те, кто ее жаждал, в крайнем нетерпении буравили друг друга черными
зрачками, как петухи перед дракой. Уже поднимаясь на тротуар, на другой
стороне улицы, девушка оступилась и кувшин с водой упал на землю и вдребезги
разбился.
Это послужило сигналом. У одного был кинжал, у другого -- мачете. И
они, защищаясь плащом, принялись наносить друг другу удары. О девушке теперь
напоминали только осколки кувшина да лужа воды.
Оба были молоды и сильны, и оба дрались не на жизнь, а на смерть. Тем
же вечером все было кончено. Они остались лежать на земле, лицом вверх, один
-- с перерезанным горлом, другой -- с рассеченной головой. Точь-в-точь
петухи, которые дерутся до тех пор, пока не испустят дух.
Ночью на площади собрался народ. Женщины принялись причитать, мужчины
обсуждали схватку. Перед смертью один из соперников все-таки нашел в себе
силы сказать несколько слов -- он спросил, убит ли другой.
Только потом все узнали, что здесь была замешана девушка. И тень
осуждения пала на ту, что разбила кувшин. По слухам она никогда не вышла
замуж. Окажись девушка хоть на другом конце света, молва о ней, приносящей
несчастье, вероятно, пришла бы туда вместе с ней, а может быть, и раньше.
1952
С той минуты, как я принял условия, между мной и Богом все было решено.
Я отказываюсь от своих намерений и сворачиваю все свои апостольские труды.
Ада не одолеть, мое упрямство ни к чему не приведет, а то, чего доброго,
даст обратный результат. Бог дал мне это понять с предельной ясностью, не
дозволив и слова молвить.
С меня взяли обязательство вернуть назад моих учеников. Тех, ясное
дело, что на земле. А тем, что в аду, придется ждать моего возвращения. Ведь
вместо обещанного спасения я только и добился еще одного испытания --
испытания надеждой. Так угодно было Богу.
Я должен вернуться туда, откуда прибыл. Бог не сподобил меня благодати,
и я вынужден возвратиться в то состояние, в котором пребывал перед
вступлением на ложный путь, то есть еще до рукоположения.
Разговор состоялся там, где я нахожусь с тех пор, как меня отобрали у
ада. Это что-то вроде распахнутой в бесконечность кельи, которую почти
целиком заполняет мое тело.
Бог нисколько не спешил со свиданием. Ничуть. Ожидание мне показалось
вечностью, промедление заставило страдать больше всех прежних мучений. Боль,
которая ушла, оставляет по себе в каком-то смысле приятные воспоминания. Мне
предоставилась возможность удостовериться в собственном существовании и
осязать края своего тела. Зато там я походил на облако, на чувствующий
островок, чьи берега истаивают, растворяясь в каких-то безличных состояниях,
-- так что мне не удавалось разобраться, где я схожу на нет и перехожу в
ничто.
Я способен только мыслить, причем неизменно мощно и сокрушительно. В
одиночестве у меня хватило времени перебрать все возможности, я скрупулезно
восстановил все свои умопостроения, я заблудился в мною же сотворенном
лабиринте и нашел выход только тогда, когда Бог меня окликнул. Сотни идей
разом испарились, и я почувствовал, что у меня не голова, а впадина внезапно
пересохшего океана. Излишне говорить, что это Бог выставил условия договора,
на мою долю выпадала только привилегия принять их. Он нисколько не укрепил
моего духа, предоставив такую свободу воли, что его безучастность показалась
мне немилосердной. Он ограничился тем, что указал две возможности: начать
жизнь сначала или снова отправляться в ад. Все скажут, что тут и думать
нечего, и что я должен был незамедлительно принять решение. Но я сильно
сомневался. Возвратиться назад непросто, ведь речь идет о том, чтобы
переписать жизнь наново, жизнь с теми же препятствиями, но уже без ошибок, и
это предлагается человеку, не выказавшему склонности к здравому суждению.
Меж тем здесь потребны спокойствие и смирение, которых, Богу самому это
известно, во мне порядком недостает. Куда как просто натворить снова ошибок
и позволить дороге к спасению опять завести в пропасть, Кроме того, мне
предстоят тяжкие поступки и бесчисленные унижения: я обязан подчиниться и
публично признать все как оно нынче есть. Все должны быть в курсе дела,
ученики и враги. Те наверху, чью власть я презирал, получат исчерпывающие
свидетельства моего послушания. Клянусь, не будь среди них брата Лоренсо,
это было бы не так тяжело. Но как раз он должен обо всем узнать первым и
выступить посредником при моем спасении. На него возложен строжайший надзор
за моей жизнью, именно он будет выявлять подлинные причины всех моих
поступков.
Идея возвратиться в ад тоже не очень воодушевляет. Поскольку речь идет
не только об осуждении, но о вещах более капитальных: о провале всех моих
трудов. В пребывании в аду уже нет никакого смысла, это стало неважным с
того момента, как Господь положил конец моим мечтаниям, я уже не в состоянии
никого ни убедить, ни обнадежить. И это если не брать в расчет то
естественнейшее обстоятельство, что в аду все ощутят себя обманутыми. Они
обзовут меня паяцем и предателем, они перетолкуют мое отбытие вкривь и
вкось, и уж точно, будут клясть меня in aeternum (Вечно)...
И вот я здесь, на краю пропасти, каков есть, со своей немощной
добродетелью, жалкими страхами и неизменным самолюбованием. Ведь мне никак
не забыть моих триумфов в аду. Успеха, какой, поверьте, апостолам на земле
никогда не сопутствовал. Всем предстало потрясающее зрелище, и моя
несгибаемая и многократно возросшая вера была словно разящий клинок в руках
моих сподвижников.
Я смаху свалился в ад, при том, что у меня по сему поводу никогда не
было и тени сомнений. Меня окружали угрюмые бесы, но соблазны не про меня.
Тысячи людей страждут в тяжких муках, и все же на всякое неутешительное
событие мое стойкое в вере сердце отвечало: Бог хочет меня испытать.
Страдания, которым подвергали меня мои мучители на земле, не только не
прекратились, а продолжились как будто со мной не произошло никаких перемен.
Бог сам осмотрел мои раны и не распознал, какие мне нанесли на земле, а
какие -- от дьявольских когтей. Не знаю, сколько мне довелось пробыть в аду,
но величие апостольской миссии открылось мне пронзительно ясно. Я без устали
распространял собственные убеждения: мы вовсе не безвозвратно приговорены,
наказание связано только с нашим отчаянным бунтом. Не богохульствовать надо,
а проникнуться смирением и жертвенностью. Страдания при этом будут теми же,
а посему, отчего бы и не попробовать. И Бог обратит к нам свой лик, осознав,
что мы постигли его тайные умыслы. Языки пламени довершат очищение и врата
неба откроются перед прощенными.
Песнь надежды росла во мне и крепла. Живительная влага веры начала
пропитывать и смягчать зачерствевшие сердца, совсем как в былые времена. Не
стану отрицать, что для многих это было не более чем забавой, скрашивающей
жестокое однообразие. Но даже самые закоренелые присоединились к нашим
жалобным призывам и среди демонов нашлись такие, что, забыв о призвании,
влились в наши ряды. И тогда открылись удивительные вещи: приговоренные сами
бросались к печам и простирались на углях и раскаленных камнях, прыгали в
кипящие котлы и с наслаждением впивали долгими глотками расплавленный
свинец. Боязливые бесы сострадания убеждали их отдохнуть, сделать передышку.
Из гнусной ямы ад превратился в святое прибежище надежды и покаяния.
Что-то они там сейчас делают? Должно быть, снова отчаялись и восстали
или с тоской ждут моего возвращения, но мне уже не увидеть их взором,
исполненным благодати.
А я, отвергший все доводы здравого смысла, я, узревший за всеми пытками
лучезарное лицо Бога, сегодня признаю свое поражение. И да будет мне
душевным утешением, что это Бог разуверил меня, а не брат Лоренсо. Меня
вынудили смиренно признать его своим спасителем, чтобы посильнее уязвить мое
тщеславие. Моя гордость, несломленная пыткой, склонится под его жестоким
взглядом.
А все от того, что жить я хотел по простоте душевной. Удивительное
дело, жизнь по простоте
душевной приводит к худшим последствиям. Бога обижает слепая вера, ему
потребна вера бдящая, страшащаяся. Я пустил на волю волн добродетели и
инстинкты, я пренебрег собственной волей. И вместо того, чтобы вести себя
разумно и сообразно, ударился в веру и она возгорелась во мне потаенным, но
мощным пламенем, А поступками моими распоряжалась та прихотливая и темная
сила, которая движет всем, что ни есть на земле.
Все это внезапно рухнуло, когда я отдал себе отчет в том, что деяния, и
дурные и добрые, те, что я полагал такими, -- пустопорожние еретические
умствования -- наилучшим образом записываются на мой личный счет. Бог дал
мне возможность удостовериться в том, что все взвешивается и учитывается,
поочередно ткнул меня во все мои заблуждения и предъявил позорный
отрицательный итог. В мою пользу говорила только вера, вера, глубоко ложная,
хотя Бог и решил, что ее не стоит сбрасывать со счета.
Я осознаю, что мой случай только подтверждает предопределение, но мне
неведомо, что получится с моей новой попыткой спастись. Бог не единожды
укреплял меня в сомнениях и отпустил, не дав ни единого ощутимого
доказательства. И вот с тем же волнением, что и некогда, я
смотрю взором несведущего дитяти на открывающиеся мне пути. Моя немощь
снова здесь, и я все вижу как во сне, и нет у меня про запас никакой истины.
Мало-помалу границы моего тела обретают присущие мне очертания. Смутная
расплывчатость сгущается, и я обретаю телесность. Я чувствую, как кожа
облекает меня, полагая пределы разливам бессознательного. Ощущения медленно
пробуждаются и начинают связывать меня с миром вещей.
Я у себя в камере, на полу. На стене распятие. Двигаю ногой, ощупываю
лоб. Губы шевелятся. Я впиваю дыхание жизни и с усилием складываю страшные
слова: "Я, Алонсо де Седильо, отступаюсь и отрекаюсь..."
Перед решеткой брат Лоренсо и в руке у него светильник.
1944
Хоть я и спешил, в кино я все же опоздал: фильм уже начался. Пришлось
разыскивать в темноте свободное место. Наконец я сел и оказался рядом с
каким-то ничем не примечательным человеком.
-- Извините, -- сказал я ему, -- не могли бы вы коротко рассказать, что
происходило на экране?
-- Пожалуйста: Даниэль Вебстер, которого вы сейчас видите, заключил
договор с чертом.
-- Спасибо. Хотелось бы знать условия этого договора. Может быть, вы
расскажете?
-- С большим удовольствием. Черт обещает Даниэлю Вебстеру семь лет
богатства. Конечно, в обмен на его душу.
-- Всего семь лет?
-- Договор может возобновляться. Даниэль Вебстер только что подписал
его своей кровью.
Этих сведений было вполне достаточно, чтобы понять содержание фильма.
Но мне хотелось спросить еще кое о чем. Любезный незнакомец
казался человеком рассудительным. И пока Даниэль Вебстер набивал
карманы золотыми монетами, я спросил:
-- Как вы думаете, кто из них больше рискует?
-- Черт.
-- Почему же? -- удивился я.
-- Поверьте, душа этого Даниэля Вебстера представляла не слишком-то
большую ценность в момент, когда он решился продать ее.
-- Следовательно, черт...
-- Будет в убытке от сделки, потому что Даниэль собирается вытянуть из
него ужасно много денег. Смотрите!
Действительно, Вебстер сорил деньгами направо и налево. Его
крестьянская душа разлагалась. Мой сосед заметил с укоризненным видом:
-- Погоди, вот дождешься седьмого года... Я вздрогнул. Даниэль Вебстер
внушал симпатию. Я не удержался и спросил:
-- Простите, вы когда-нибудь были бедны?
На лице соседа, затушеванном темнотой, появилась слабая улыбка. Он
отвел взгляд от экрана, где Даниэль Вебстер начинал уже испытывать угрызения
совести, и сказал, не глядя на меня:
-- Я не знаю, что такое бедность. А вы знаете?
-- Если вы так ставите вопрос...
-- Но зато я прекрасно знаю, что могут дать человеку семь лет
богатства.
Я постарался представить себе, что это были бы за годы, и увидел
улыбающуюся Паулину в новом платье, среди красивых вещей. Этот образ повлек
за собой другие мысли.
-- Вы сказали, что душа Даниэля Вебстера ничего не стоит. Почему же
тогда черт заплатил ему так много?
-- Душа этого бедного парня может стать лучше, страдания увеличат ее
ценность, -- ответил сосед тоном философа и лукаво добавил: -- Значит, черт
не зря тратил время.
-- А если Даниэль раскается?
Моему собеседнику как будто не понравилось сочувствие, проявляемое
мной. Он хотел что-то сказать, но из его горла вырвался только короткий
гортанный звук. Я настаивал:
-- Даниэль Вебстер может раскаяться, и тогда...
-- Не в первый раз у черта срываются подобные вещи. Некоторые
ускользают из его лап, несмотря на договор.
-- Пожалуй, это не очень-то честно, -- сказал я, сам не отдавая себе
отчета в том, что говорю.
-- Что вы сказали?
-- Если черт выполняет договор, человек тем более должен его выполнить,
-- добавил я в виде пояснения.
-- Например?.. -- Сосед замолчал, явно заинтересованный.
-- Например, Даниэль Вебстер, -- отвечал я. -- Он обожает свою жену.
Посмотрите, какой дом он купил ей. Ради любви к ней он продал свою душу и
обязан выполнить договор.
Такие доводы привели моего собеседника в замешательство.
-- Простите, -- сказал он, -- но ведь вы только что были на стороне
Даниэля.
-- Я и продолжаю оставаться на его стороне. Но он должен выполнить
договор. - А вы выполнили бы?
Я не успел ответить. На экране появился мрачный Даниэль Вебстер.
Богатство не могло заставить его забыть простую крестьянскую жизнь. Его
большой роскошный дом выглядел печально. Его жене не шли наряды и
драгоценности. Она очень изменилась.
Годы бежали быстро. Деньги сыпались из рук Даниэля, как некогда семена.
Но на его поле больше не зеленели весенние всходы, а в душе зрела тоска.
Я сделал над собой усилие и сказал:
-- Даниэль должен выполнить обязательство. Я тоже выполнил бы. Нет
ничего хуже бедности. Он пожертвовал собой ради жены, остальное неважно.
-- Вы хорошо говорите. Вы понимаете его, потому что у вас тоже есть
жена, не так ли?
-- Я отдал бы что угодно, лишь бы Паулина ни в чем не нуждалась.
-- И СВОЮ Душу?
Мы разговаривали потихоньку, однако все же мешали окружающим. Нас
несколько раз просили замолчать. Мой сосед, по-видимому, живо
заинтересованный беседой, предложил:
-- Не хотите ли выйти в коридор? Досмотреть картину можно потом.
Было неловко отказаться, и мы встали. Я бросил последний взгляд на
экран: Даниэль Вебстер со слезами рассказывал жене о заключенной с чертом
сделке.
Я продолжал думать о Паулине, о нужде, в которой мы жили, о том, как
покорно она переносит нашу бедность, отчего я еще больше страдаю. Я
решительно не мог понять, о чем плачет этот Даниэль Вебстер, если карманы у
него набиты деньгами.
-- Вы бедны?
Мы прошли через зал и вышли в узкий темный коридор, где пахло сыростью.
Опустив потертую портьеру, мой спутник снова спросил:
-- Вы очень бедны?
-- Сегодня будний день, -- отвечал я, -- билеты в кино стоят дешевле,
чем по праздникам. Тем не менее если бы вы знали, чего стоило Паулине
заставить меня потратить эти деньги! Она уговаривала меня пойти так долго,
что я даже пропустил начало сеанса.
-- Итак, какого же вы мнения о человеке, разрешающем трудности так, как
Даниэль?
-- Об этом стоит подумать. Дела мои идут очень плохо. Люди, подобные
мне, уже не заботятся о том, чтобы одеться, мы ходим в чем попало, без конца
чиним, чистим, переделываем свое платье. Паулина очень изобретательна.
Что-то комбинирует и добавляет, импровизирует. Нового платья у нее уже давно
не было.
-- Обещаю вам стать вашим клиентом, -- сочувственно сказал мой
собеседник, -- на этой же неделе закажу вам пару костюмов.
-- Спасибо. Паулина оказалась права, уговорив меня пойти в кино. Она
будет очень довольна.
-- Я мог бы сделать для вас нечто большее, -- добавил новый клиент, --
например, я хотел бы предложить вам одну сделку, купить у вас кое-что...
-- Извините, -- поспешно ответил я, -- у нас нет ничего для продажи.
Последнее, серьги Паулины...
-- Подумайте хорошенько, кое-что все же есть, вы, может быть, не
помните.
Я сделал вид, что размышляю. Наступило молчание. Потом мой благодетель
сказал странным голосом:
-- Поразмыслите, вспомните Даниэля Вебстера, перед вашим приходом ему
тоже нечего было продать, и тем не менее...
Я вдруг заметил, что черты его лица как-то заострились. На стене
светилась реклама. Отблески вспыхивали в его глазах, словно языки пламени.
Он отгадал мое смятение и ясно, отчетливо произнес:
-- Мне кажется, уважаемый сеньор, представляться излишне. Я полностью к
вашим услугам.
Я инстинктивно сделал правой рукой крестное знамение, но при этом не
вынул руку из кармана, что, по-видимому, лишило крест его силы, потому что
черт, поправляя галстук, спокойно продолжал:
-- У меня здесь в кармане есть один документ...
Я был в замешательстве. Снова представил
себе Паулину, как она стоит, встречая меня, на
Голос у него был вкрадчивый, нежный, словно звон золотых монет. Он
добавил:
-- Если вы хотите, я могу сейчас же выдать вам аванс.
Он был похож на ловкого торговца. Я энергично отверг его предложение:
-- Я хочу видеть конец картины. А потом подпишу.
-- Даете слово?
-- Даю.
Мы снова вошли в зал. Я ничего не видел в темноте, но мой спутник легко
отыскал два места.
На экране, то есть в жизни Даниэля Вебстера, произошли удивительные
перемены, вызванные какими-то неизвестными таинственными обстоятельствами.
Бедный, развалившийся крестьянский дом. Жена Вебстера готовит обед.
Смеркается, Даниэль возвращается с поля с мотыгой на плече. Потный,
уставший, в грубой пропыленной одежде, он тем не менее кажется счастливым.
Опершись на мотыгу, он несколько мгновений стоит у дверей. Жена с улыбкой
подходит к нему. Оба смотрят, как медленно тает день. Надвигающаяся ночь
обещает мирный отдых. Даниэль нежно смотрит на жену, потом обво-
дит взглядом свое бедное, но уютное жилище и спрашивает:
-- Ты не жалеешь о прошлом богатстве? Обо всем, что у нас было? Жена
отвечает тихо:
-- Твоя душа, Даниэль, дороже всего.
Лицо крестьянина светлеет, его улыбка становится все шире и шире,
заполняя весь дом, освещая окрестность. Звучит музыка, и в ней постепенно
тают, растворяются все образы. От счастливого бедного дома Даниэля Вебстера
отделяются три белые буквы, они растут, растут и наконец занимают весь
экран.
Не помню, каким образом я оказался в гуще толпы, выходящей из зала. Я
спешил и толкался, с трудом пробивая себе дорогу. Кто-то схватил меня за
руку, пытаясь удержать. Но я энергично вырвался и выбежал на улицу. Было
темно. Я шел быстро, потом еще ускорил шаги и в конце концов побежал. Ни
разу я не оглянулся назад, пока не добежал до своего дома. Вошел, стараясь
держаться как можно спокойнее, и тщательно запер за собой дверь. Паулина
ждала меня. Она обвила рукой мою шею и сказала:
-- Ты, кажется, взволнован...
-- Нет, ничего...
-- Тебе не понравилась картина?
-- Понравилась, но...
Я был смущен. Поднес руку к глазам. Паулина все смотрела на меня и
вдруг, не в силах удержаться, рассмеялась. Она звонко, весело смеялась, а я
стоял, растерянный, смущенный, не зная, что сказать.
Сквозь смех она выговорила с веселым укором:
-- Неужели ты проспал весь фильм? Эти слова успокоили меня и
подсказали, как держаться. Я ответил, притворяясь пристыженным:
-- Да, правда, я спал. И затем извиняющимся тоном добавил:
-- Мне приснился сон, сейчас я расскажу тебе...
Когда я кончил рассказывать, Паулина сказала, что это был самый лучший
фильм, какой только я мог ей рассказать. Она казалась довольной и много
смеялась. Однако уже лежа в постели я видел, как она тайком принесла немного
золы и выложила крест на пороге нашего дома.
1942
Однажды утром, которое мало чем отличалось от всех прочих, в час, когда
все было обыденным, когда гомон, похожий на монотонный гул дождя, заполнял
коридоры и кабинеты Центрального: банка, на Пабло снизошла Божия благодать.
Старший кассир оторвался от сложных вычислений, не окончив их, и
сосредоточил свои размышления лишь на одном. Мысль о божественном, четкая и
яркая, как видение, ясная, как осязаемый образ, наполнила все его существо.
Непривычное и сокровенное наслаждение, -- и прежде посещавшее его, но только
как мгновенный, ускользающий отблеск, -- теперь, явленное в чистом виде и
надолго, завладело им целиком. Ему казалось: мир населен бесчисленным
множеством Пабло и все они обитают в его сердце.
Пабло узрел Бога в самом начале сотворения мира, в человеческом обличий
и одновременно в виде всеобщего духа, сосредоточившего в себе все
способности к созиданию. Мысли витали в пространстве, словно ангелы, и самая
прекрасная из
них -- о свободе -- была подобна беспредельному свету. Вселенная,
только что сотворенная и потому безгрешная, располагала свои новорожденные
создания в стройном порядке. Господь даровал им жизнь, покой или движение, а
сам пребывал во всей своей целостности, непостижимости и величии. Но самое
совершенное творение для Него было тогда бесконечно далеким. Оно оставалось
неизвестным Ему, даже в его созидательном и живительном всесилии, и никто не
мог бы ни осознать, ни измыслить его. Отец своих детей, не способных любить
Его, Он чувствовал себя бесконечно одиноким и поверил в человека как в
единственную возможность воплотить свое стремление к совершенству во всей
его полноте. Он надеялся: человек непременно должен будет нести в себе
божественное начало, иначе превратится в немое, рабское создание. После
долгого ожидания Господь решил явиться на землю, рассеялся на мириады частиц
и вложил их зародыш в человека, чтобы однажды, пройдя все возможные формы
жизни, эти рассеянные, отделенные друг от друга частицы могли бы вновь
собраться воедино и явиться миру, но уже в ином обличий, одновременно
отделенном от Бога и едином с Ним. Так будет замкнут круг вселенского
существования и полностью воплощен план созидания, к которому Господь
приступил однажды, исполненный любви.
Затерянный в людском потоке -- капля воды в море столетий, песчинка в
пустыне бесконечности -- таков был Пабло: за своим столом, в клетчатом сером
костюме, очках в черепаховой оправе, с каштановыми тщательно причесанными и
ухоженными волосами, руками, что умеют писать безукоризненные цифры и буквы,
светлой головой служащего, добивающегося безупречных результатов, располагая
числа в четких столбцах, служащего, ни разу не допустившего ни малейшей
ошибки, служащего, не поставившего в своих гроссбухах ни единой кляксы. Так,
сгорбившись за своим столом, и внимал первым словам божественного тот, о ком
никто никогда ничего не знал и не узнает, но кто нес теперь в себе Божие
откровение, совершенный код, выигрышный номер бесконечной лотереи, Пабло --
ни плох и ни хорош. Он поступал так или иначе сообразно своему характеру, и
поступки его были просты и понятны, но состоял он из частиц, что
тысячелетиями пытались слиться воедино, и его появление на свет Божий было
предопределено на заре мироздания. Все прошлое рода человеческого готовило
приход Пабло. Настоящее было наполнено множеством Пабло, несовершенных,
хороших и плохих, больших и маленьких, знаменитых и безымянных. Все женщины
мира, сами не зная того, жаждали быть его матерью и возлагали надежду на
своих потомков, веря, что однажды станут его прародительницами. Но Пабло уже
Перевод с испанского В.Н Андреева, А.Ю. Балакина
OCR: Phiper
---------------------------------------------------------------
(Коррида -- мексиканская народная песня.)
Есть в Сапотлане площадь, которая неизвестно почему носит имя Амеки
(гора, река и город в мексиканском штате Халиско; городок Сапотлан находится
в этом же штате.). Широкая мощеная булыжником улица, наткнувшись на стену,
распадается на две. По ним жители выходят на маисовые поля.
Перекресток и дома с огромными воротами -- это и есть небольшая площадь
Амеки. И вот на площади однажды вечером, давным-давно, встретились случайно
соперники. Здесь была замешана девушка. -
Через площадь ездят повозки. Попадая в рытвины, колеса перемалывают
землю, пока она не превращается в пыль, в пыль, от которой, когда дует
ветер, щиплет глаза. Еще совсем недавно здесь стояла колонка: две
водопроводные трубы с бронзовым краном и каменной чашей.
Первой пришла девушка с большим красным кувшином -- по широкой улице,
разделяющейся на две. Соперники направлялись ей навстречу, по боковым
улицам, не подозревая, что случай сведет их у стены. И они, и девушка шли
каждый по своей улице, словно по велению судьбы.
Девушка пришла и открыла кран. В то же мгновение на площади появились
оба мужчины, и она знала зачем. На площади путь каждого обрывался. Мужчины
пристально взглянули друг на друга, и ни один не отвел глаза. Они словно
сказали друг другу безмолвно:
-- Что смотришь, приятель?
-- Хочу и смотрю.
Взгляды были красноречивы. Ни один не сделал и шага в сторону. И на
пустынной площади, словно по уговору покинутой окрестными жителями, началась
эта история.
Вода наполняла кувшин, а их переполняло желание драться. Только звук
текущей воды нарушал тишину. Девушка лишь тогда закрыла кран, когда
заметила, что вода переливается через край. Она поставила кувшин на плечо и
в испуге едва ли не пустилась бежать бегом.
А те, кто ее жаждал, в крайнем нетерпении буравили друг друга черными
зрачками, как петухи перед дракой. Уже поднимаясь на тротуар, на другой
стороне улицы, девушка оступилась и кувшин с водой упал на землю и вдребезги
разбился.
Это послужило сигналом. У одного был кинжал, у другого -- мачете. И
они, защищаясь плащом, принялись наносить друг другу удары. О девушке теперь
напоминали только осколки кувшина да лужа воды.
Оба были молоды и сильны, и оба дрались не на жизнь, а на смерть. Тем
же вечером все было кончено. Они остались лежать на земле, лицом вверх, один
-- с перерезанным горлом, другой -- с рассеченной головой. Точь-в-точь
петухи, которые дерутся до тех пор, пока не испустят дух.
Ночью на площади собрался народ. Женщины принялись причитать, мужчины
обсуждали схватку. Перед смертью один из соперников все-таки нашел в себе
силы сказать несколько слов -- он спросил, убит ли другой.
Только потом все узнали, что здесь была замешана девушка. И тень
осуждения пала на ту, что разбила кувшин. По слухам она никогда не вышла
замуж. Окажись девушка хоть на другом конце света, молва о ней, приносящей
несчастье, вероятно, пришла бы туда вместе с ней, а может быть, и раньше.
1952
С той минуты, как я принял условия, между мной и Богом все было решено.
Я отказываюсь от своих намерений и сворачиваю все свои апостольские труды.
Ада не одолеть, мое упрямство ни к чему не приведет, а то, чего доброго,
даст обратный результат. Бог дал мне это понять с предельной ясностью, не
дозволив и слова молвить.
С меня взяли обязательство вернуть назад моих учеников. Тех, ясное
дело, что на земле. А тем, что в аду, придется ждать моего возвращения. Ведь
вместо обещанного спасения я только и добился еще одного испытания --
испытания надеждой. Так угодно было Богу.
Я должен вернуться туда, откуда прибыл. Бог не сподобил меня благодати,
и я вынужден возвратиться в то состояние, в котором пребывал перед
вступлением на ложный путь, то есть еще до рукоположения.
Разговор состоялся там, где я нахожусь с тех пор, как меня отобрали у
ада. Это что-то вроде распахнутой в бесконечность кельи, которую почти
целиком заполняет мое тело.
Бог нисколько не спешил со свиданием. Ничуть. Ожидание мне показалось
вечностью, промедление заставило страдать больше всех прежних мучений. Боль,
которая ушла, оставляет по себе в каком-то смысле приятные воспоминания. Мне
предоставилась возможность удостовериться в собственном существовании и
осязать края своего тела. Зато там я походил на облако, на чувствующий
островок, чьи берега истаивают, растворяясь в каких-то безличных состояниях,
-- так что мне не удавалось разобраться, где я схожу на нет и перехожу в
ничто.
Я способен только мыслить, причем неизменно мощно и сокрушительно. В
одиночестве у меня хватило времени перебрать все возможности, я скрупулезно
восстановил все свои умопостроения, я заблудился в мною же сотворенном
лабиринте и нашел выход только тогда, когда Бог меня окликнул. Сотни идей
разом испарились, и я почувствовал, что у меня не голова, а впадина внезапно
пересохшего океана. Излишне говорить, что это Бог выставил условия договора,
на мою долю выпадала только привилегия принять их. Он нисколько не укрепил
моего духа, предоставив такую свободу воли, что его безучастность показалась
мне немилосердной. Он ограничился тем, что указал две возможности: начать
жизнь сначала или снова отправляться в ад. Все скажут, что тут и думать
нечего, и что я должен был незамедлительно принять решение. Но я сильно
сомневался. Возвратиться назад непросто, ведь речь идет о том, чтобы
переписать жизнь наново, жизнь с теми же препятствиями, но уже без ошибок, и
это предлагается человеку, не выказавшему склонности к здравому суждению.
Меж тем здесь потребны спокойствие и смирение, которых, Богу самому это
известно, во мне порядком недостает. Куда как просто натворить снова ошибок
и позволить дороге к спасению опять завести в пропасть, Кроме того, мне
предстоят тяжкие поступки и бесчисленные унижения: я обязан подчиниться и
публично признать все как оно нынче есть. Все должны быть в курсе дела,
ученики и враги. Те наверху, чью власть я презирал, получат исчерпывающие
свидетельства моего послушания. Клянусь, не будь среди них брата Лоренсо,
это было бы не так тяжело. Но как раз он должен обо всем узнать первым и
выступить посредником при моем спасении. На него возложен строжайший надзор
за моей жизнью, именно он будет выявлять подлинные причины всех моих
поступков.
Идея возвратиться в ад тоже не очень воодушевляет. Поскольку речь идет
не только об осуждении, но о вещах более капитальных: о провале всех моих
трудов. В пребывании в аду уже нет никакого смысла, это стало неважным с
того момента, как Господь положил конец моим мечтаниям, я уже не в состоянии
никого ни убедить, ни обнадежить. И это если не брать в расчет то
естественнейшее обстоятельство, что в аду все ощутят себя обманутыми. Они
обзовут меня паяцем и предателем, они перетолкуют мое отбытие вкривь и
вкось, и уж точно, будут клясть меня in aeternum (Вечно)...
И вот я здесь, на краю пропасти, каков есть, со своей немощной
добродетелью, жалкими страхами и неизменным самолюбованием. Ведь мне никак
не забыть моих триумфов в аду. Успеха, какой, поверьте, апостолам на земле
никогда не сопутствовал. Всем предстало потрясающее зрелище, и моя
несгибаемая и многократно возросшая вера была словно разящий клинок в руках
моих сподвижников.
Я смаху свалился в ад, при том, что у меня по сему поводу никогда не
было и тени сомнений. Меня окружали угрюмые бесы, но соблазны не про меня.
Тысячи людей страждут в тяжких муках, и все же на всякое неутешительное
событие мое стойкое в вере сердце отвечало: Бог хочет меня испытать.
Страдания, которым подвергали меня мои мучители на земле, не только не
прекратились, а продолжились как будто со мной не произошло никаких перемен.
Бог сам осмотрел мои раны и не распознал, какие мне нанесли на земле, а
какие -- от дьявольских когтей. Не знаю, сколько мне довелось пробыть в аду,
но величие апостольской миссии открылось мне пронзительно ясно. Я без устали
распространял собственные убеждения: мы вовсе не безвозвратно приговорены,
наказание связано только с нашим отчаянным бунтом. Не богохульствовать надо,
а проникнуться смирением и жертвенностью. Страдания при этом будут теми же,
а посему, отчего бы и не попробовать. И Бог обратит к нам свой лик, осознав,
что мы постигли его тайные умыслы. Языки пламени довершат очищение и врата
неба откроются перед прощенными.
Песнь надежды росла во мне и крепла. Живительная влага веры начала
пропитывать и смягчать зачерствевшие сердца, совсем как в былые времена. Не
стану отрицать, что для многих это было не более чем забавой, скрашивающей
жестокое однообразие. Но даже самые закоренелые присоединились к нашим
жалобным призывам и среди демонов нашлись такие, что, забыв о призвании,
влились в наши ряды. И тогда открылись удивительные вещи: приговоренные сами
бросались к печам и простирались на углях и раскаленных камнях, прыгали в
кипящие котлы и с наслаждением впивали долгими глотками расплавленный
свинец. Боязливые бесы сострадания убеждали их отдохнуть, сделать передышку.
Из гнусной ямы ад превратился в святое прибежище надежды и покаяния.
Что-то они там сейчас делают? Должно быть, снова отчаялись и восстали
или с тоской ждут моего возвращения, но мне уже не увидеть их взором,
исполненным благодати.
А я, отвергший все доводы здравого смысла, я, узревший за всеми пытками
лучезарное лицо Бога, сегодня признаю свое поражение. И да будет мне
душевным утешением, что это Бог разуверил меня, а не брат Лоренсо. Меня
вынудили смиренно признать его своим спасителем, чтобы посильнее уязвить мое
тщеславие. Моя гордость, несломленная пыткой, склонится под его жестоким
взглядом.
А все от того, что жить я хотел по простоте душевной. Удивительное
дело, жизнь по простоте
душевной приводит к худшим последствиям. Бога обижает слепая вера, ему
потребна вера бдящая, страшащаяся. Я пустил на волю волн добродетели и
инстинкты, я пренебрег собственной волей. И вместо того, чтобы вести себя
разумно и сообразно, ударился в веру и она возгорелась во мне потаенным, но
мощным пламенем, А поступками моими распоряжалась та прихотливая и темная
сила, которая движет всем, что ни есть на земле.
Все это внезапно рухнуло, когда я отдал себе отчет в том, что деяния, и
дурные и добрые, те, что я полагал такими, -- пустопорожние еретические
умствования -- наилучшим образом записываются на мой личный счет. Бог дал
мне возможность удостовериться в том, что все взвешивается и учитывается,
поочередно ткнул меня во все мои заблуждения и предъявил позорный
отрицательный итог. В мою пользу говорила только вера, вера, глубоко ложная,
хотя Бог и решил, что ее не стоит сбрасывать со счета.
Я осознаю, что мой случай только подтверждает предопределение, но мне
неведомо, что получится с моей новой попыткой спастись. Бог не единожды
укреплял меня в сомнениях и отпустил, не дав ни единого ощутимого
доказательства. И вот с тем же волнением, что и некогда, я
смотрю взором несведущего дитяти на открывающиеся мне пути. Моя немощь
снова здесь, и я все вижу как во сне, и нет у меня про запас никакой истины.
Мало-помалу границы моего тела обретают присущие мне очертания. Смутная
расплывчатость сгущается, и я обретаю телесность. Я чувствую, как кожа
облекает меня, полагая пределы разливам бессознательного. Ощущения медленно
пробуждаются и начинают связывать меня с миром вещей.
Я у себя в камере, на полу. На стене распятие. Двигаю ногой, ощупываю
лоб. Губы шевелятся. Я впиваю дыхание жизни и с усилием складываю страшные
слова: "Я, Алонсо де Седильо, отступаюсь и отрекаюсь..."
Перед решеткой брат Лоренсо и в руке у него светильник.
1944
Хоть я и спешил, в кино я все же опоздал: фильм уже начался. Пришлось
разыскивать в темноте свободное место. Наконец я сел и оказался рядом с
каким-то ничем не примечательным человеком.
-- Извините, -- сказал я ему, -- не могли бы вы коротко рассказать, что
происходило на экране?
-- Пожалуйста: Даниэль Вебстер, которого вы сейчас видите, заключил
договор с чертом.
-- Спасибо. Хотелось бы знать условия этого договора. Может быть, вы
расскажете?
-- С большим удовольствием. Черт обещает Даниэлю Вебстеру семь лет
богатства. Конечно, в обмен на его душу.
-- Всего семь лет?
-- Договор может возобновляться. Даниэль Вебстер только что подписал
его своей кровью.
Этих сведений было вполне достаточно, чтобы понять содержание фильма.
Но мне хотелось спросить еще кое о чем. Любезный незнакомец
казался человеком рассудительным. И пока Даниэль Вебстер набивал
карманы золотыми монетами, я спросил:
-- Как вы думаете, кто из них больше рискует?
-- Черт.
-- Почему же? -- удивился я.
-- Поверьте, душа этого Даниэля Вебстера представляла не слишком-то
большую ценность в момент, когда он решился продать ее.
-- Следовательно, черт...
-- Будет в убытке от сделки, потому что Даниэль собирается вытянуть из
него ужасно много денег. Смотрите!
Действительно, Вебстер сорил деньгами направо и налево. Его
крестьянская душа разлагалась. Мой сосед заметил с укоризненным видом:
-- Погоди, вот дождешься седьмого года... Я вздрогнул. Даниэль Вебстер
внушал симпатию. Я не удержался и спросил:
-- Простите, вы когда-нибудь были бедны?
На лице соседа, затушеванном темнотой, появилась слабая улыбка. Он
отвел взгляд от экрана, где Даниэль Вебстер начинал уже испытывать угрызения
совести, и сказал, не глядя на меня:
-- Я не знаю, что такое бедность. А вы знаете?
-- Если вы так ставите вопрос...
-- Но зато я прекрасно знаю, что могут дать человеку семь лет
богатства.
Я постарался представить себе, что это были бы за годы, и увидел
улыбающуюся Паулину в новом платье, среди красивых вещей. Этот образ повлек
за собой другие мысли.
-- Вы сказали, что душа Даниэля Вебстера ничего не стоит. Почему же
тогда черт заплатил ему так много?
-- Душа этого бедного парня может стать лучше, страдания увеличат ее
ценность, -- ответил сосед тоном философа и лукаво добавил: -- Значит, черт
не зря тратил время.
-- А если Даниэль раскается?
Моему собеседнику как будто не понравилось сочувствие, проявляемое
мной. Он хотел что-то сказать, но из его горла вырвался только короткий
гортанный звук. Я настаивал:
-- Даниэль Вебстер может раскаяться, и тогда...
-- Не в первый раз у черта срываются подобные вещи. Некоторые
ускользают из его лап, несмотря на договор.
-- Пожалуй, это не очень-то честно, -- сказал я, сам не отдавая себе
отчета в том, что говорю.
-- Что вы сказали?
-- Если черт выполняет договор, человек тем более должен его выполнить,
-- добавил я в виде пояснения.
-- Например?.. -- Сосед замолчал, явно заинтересованный.
-- Например, Даниэль Вебстер, -- отвечал я. -- Он обожает свою жену.
Посмотрите, какой дом он купил ей. Ради любви к ней он продал свою душу и
обязан выполнить договор.
Такие доводы привели моего собеседника в замешательство.
-- Простите, -- сказал он, -- но ведь вы только что были на стороне
Даниэля.
-- Я и продолжаю оставаться на его стороне. Но он должен выполнить
договор. - А вы выполнили бы?
Я не успел ответить. На экране появился мрачный Даниэль Вебстер.
Богатство не могло заставить его забыть простую крестьянскую жизнь. Его
большой роскошный дом выглядел печально. Его жене не шли наряды и
драгоценности. Она очень изменилась.
Годы бежали быстро. Деньги сыпались из рук Даниэля, как некогда семена.
Но на его поле больше не зеленели весенние всходы, а в душе зрела тоска.
Я сделал над собой усилие и сказал:
-- Даниэль должен выполнить обязательство. Я тоже выполнил бы. Нет
ничего хуже бедности. Он пожертвовал собой ради жены, остальное неважно.
-- Вы хорошо говорите. Вы понимаете его, потому что у вас тоже есть
жена, не так ли?
-- Я отдал бы что угодно, лишь бы Паулина ни в чем не нуждалась.
-- И СВОЮ Душу?
Мы разговаривали потихоньку, однако все же мешали окружающим. Нас
несколько раз просили замолчать. Мой сосед, по-видимому, живо
заинтересованный беседой, предложил:
-- Не хотите ли выйти в коридор? Досмотреть картину можно потом.
Было неловко отказаться, и мы встали. Я бросил последний взгляд на
экран: Даниэль Вебстер со слезами рассказывал жене о заключенной с чертом
сделке.
Я продолжал думать о Паулине, о нужде, в которой мы жили, о том, как
покорно она переносит нашу бедность, отчего я еще больше страдаю. Я
решительно не мог понять, о чем плачет этот Даниэль Вебстер, если карманы у
него набиты деньгами.
-- Вы бедны?
Мы прошли через зал и вышли в узкий темный коридор, где пахло сыростью.
Опустив потертую портьеру, мой спутник снова спросил:
-- Вы очень бедны?
-- Сегодня будний день, -- отвечал я, -- билеты в кино стоят дешевле,
чем по праздникам. Тем не менее если бы вы знали, чего стоило Паулине
заставить меня потратить эти деньги! Она уговаривала меня пойти так долго,
что я даже пропустил начало сеанса.
-- Итак, какого же вы мнения о человеке, разрешающем трудности так, как
Даниэль?
-- Об этом стоит подумать. Дела мои идут очень плохо. Люди, подобные
мне, уже не заботятся о том, чтобы одеться, мы ходим в чем попало, без конца
чиним, чистим, переделываем свое платье. Паулина очень изобретательна.
Что-то комбинирует и добавляет, импровизирует. Нового платья у нее уже давно
не было.
-- Обещаю вам стать вашим клиентом, -- сочувственно сказал мой
собеседник, -- на этой же неделе закажу вам пару костюмов.
-- Спасибо. Паулина оказалась права, уговорив меня пойти в кино. Она
будет очень довольна.
-- Я мог бы сделать для вас нечто большее, -- добавил новый клиент, --
например, я хотел бы предложить вам одну сделку, купить у вас кое-что...
-- Извините, -- поспешно ответил я, -- у нас нет ничего для продажи.
Последнее, серьги Паулины...
-- Подумайте хорошенько, кое-что все же есть, вы, может быть, не
помните.
Я сделал вид, что размышляю. Наступило молчание. Потом мой благодетель
сказал странным голосом:
-- Поразмыслите, вспомните Даниэля Вебстера, перед вашим приходом ему
тоже нечего было продать, и тем не менее...
Я вдруг заметил, что черты его лица как-то заострились. На стене
светилась реклама. Отблески вспыхивали в его глазах, словно языки пламени.
Он отгадал мое смятение и ясно, отчетливо произнес:
-- Мне кажется, уважаемый сеньор, представляться излишне. Я полностью к
вашим услугам.
Я инстинктивно сделал правой рукой крестное знамение, но при этом не
вынул руку из кармана, что, по-видимому, лишило крест его силы, потому что
черт, поправляя галстук, спокойно продолжал:
-- У меня здесь в кармане есть один документ...
Я был в замешательстве. Снова представил
себе Паулину, как она стоит, встречая меня, на
Голос у него был вкрадчивый, нежный, словно звон золотых монет. Он
добавил:
-- Если вы хотите, я могу сейчас же выдать вам аванс.
Он был похож на ловкого торговца. Я энергично отверг его предложение:
-- Я хочу видеть конец картины. А потом подпишу.
-- Даете слово?
-- Даю.
Мы снова вошли в зал. Я ничего не видел в темноте, но мой спутник легко
отыскал два места.
На экране, то есть в жизни Даниэля Вебстера, произошли удивительные
перемены, вызванные какими-то неизвестными таинственными обстоятельствами.
Бедный, развалившийся крестьянский дом. Жена Вебстера готовит обед.
Смеркается, Даниэль возвращается с поля с мотыгой на плече. Потный,
уставший, в грубой пропыленной одежде, он тем не менее кажется счастливым.
Опершись на мотыгу, он несколько мгновений стоит у дверей. Жена с улыбкой
подходит к нему. Оба смотрят, как медленно тает день. Надвигающаяся ночь
обещает мирный отдых. Даниэль нежно смотрит на жену, потом обво-
дит взглядом свое бедное, но уютное жилище и спрашивает:
-- Ты не жалеешь о прошлом богатстве? Обо всем, что у нас было? Жена
отвечает тихо:
-- Твоя душа, Даниэль, дороже всего.
Лицо крестьянина светлеет, его улыбка становится все шире и шире,
заполняя весь дом, освещая окрестность. Звучит музыка, и в ней постепенно
тают, растворяются все образы. От счастливого бедного дома Даниэля Вебстера
отделяются три белые буквы, они растут, растут и наконец занимают весь
экран.
Не помню, каким образом я оказался в гуще толпы, выходящей из зала. Я
спешил и толкался, с трудом пробивая себе дорогу. Кто-то схватил меня за
руку, пытаясь удержать. Но я энергично вырвался и выбежал на улицу. Было
темно. Я шел быстро, потом еще ускорил шаги и в конце концов побежал. Ни
разу я не оглянулся назад, пока не добежал до своего дома. Вошел, стараясь
держаться как можно спокойнее, и тщательно запер за собой дверь. Паулина
ждала меня. Она обвила рукой мою шею и сказала:
-- Ты, кажется, взволнован...
-- Нет, ничего...
-- Тебе не понравилась картина?
-- Понравилась, но...
Я был смущен. Поднес руку к глазам. Паулина все смотрела на меня и
вдруг, не в силах удержаться, рассмеялась. Она звонко, весело смеялась, а я
стоял, растерянный, смущенный, не зная, что сказать.
Сквозь смех она выговорила с веселым укором:
-- Неужели ты проспал весь фильм? Эти слова успокоили меня и
подсказали, как держаться. Я ответил, притворяясь пристыженным:
-- Да, правда, я спал. И затем извиняющимся тоном добавил:
-- Мне приснился сон, сейчас я расскажу тебе...
Когда я кончил рассказывать, Паулина сказала, что это был самый лучший
фильм, какой только я мог ей рассказать. Она казалась довольной и много
смеялась. Однако уже лежа в постели я видел, как она тайком принесла немного
золы и выложила крест на пороге нашего дома.
1942
Однажды утром, которое мало чем отличалось от всех прочих, в час, когда
все было обыденным, когда гомон, похожий на монотонный гул дождя, заполнял
коридоры и кабинеты Центрального: банка, на Пабло снизошла Божия благодать.
Старший кассир оторвался от сложных вычислений, не окончив их, и
сосредоточил свои размышления лишь на одном. Мысль о божественном, четкая и
яркая, как видение, ясная, как осязаемый образ, наполнила все его существо.
Непривычное и сокровенное наслаждение, -- и прежде посещавшее его, но только
как мгновенный, ускользающий отблеск, -- теперь, явленное в чистом виде и
надолго, завладело им целиком. Ему казалось: мир населен бесчисленным
множеством Пабло и все они обитают в его сердце.
Пабло узрел Бога в самом начале сотворения мира, в человеческом обличий
и одновременно в виде всеобщего духа, сосредоточившего в себе все
способности к созиданию. Мысли витали в пространстве, словно ангелы, и самая
прекрасная из
них -- о свободе -- была подобна беспредельному свету. Вселенная,
только что сотворенная и потому безгрешная, располагала свои новорожденные
создания в стройном порядке. Господь даровал им жизнь, покой или движение, а
сам пребывал во всей своей целостности, непостижимости и величии. Но самое
совершенное творение для Него было тогда бесконечно далеким. Оно оставалось
неизвестным Ему, даже в его созидательном и живительном всесилии, и никто не
мог бы ни осознать, ни измыслить его. Отец своих детей, не способных любить
Его, Он чувствовал себя бесконечно одиноким и поверил в человека как в
единственную возможность воплотить свое стремление к совершенству во всей
его полноте. Он надеялся: человек непременно должен будет нести в себе
божественное начало, иначе превратится в немое, рабское создание. После
долгого ожидания Господь решил явиться на землю, рассеялся на мириады частиц
и вложил их зародыш в человека, чтобы однажды, пройдя все возможные формы
жизни, эти рассеянные, отделенные друг от друга частицы могли бы вновь
собраться воедино и явиться миру, но уже в ином обличий, одновременно
отделенном от Бога и едином с Ним. Так будет замкнут круг вселенского
существования и полностью воплощен план созидания, к которому Господь
приступил однажды, исполненный любви.
Затерянный в людском потоке -- капля воды в море столетий, песчинка в
пустыне бесконечности -- таков был Пабло: за своим столом, в клетчатом сером
костюме, очках в черепаховой оправе, с каштановыми тщательно причесанными и
ухоженными волосами, руками, что умеют писать безукоризненные цифры и буквы,
светлой головой служащего, добивающегося безупречных результатов, располагая
числа в четких столбцах, служащего, ни разу не допустившего ни малейшей
ошибки, служащего, не поставившего в своих гроссбухах ни единой кляксы. Так,
сгорбившись за своим столом, и внимал первым словам божественного тот, о ком
никто никогда ничего не знал и не узнает, но кто нес теперь в себе Божие
откровение, совершенный код, выигрышный номер бесконечной лотереи, Пабло --
ни плох и ни хорош. Он поступал так или иначе сообразно своему характеру, и
поступки его были просты и понятны, но состоял он из частиц, что
тысячелетиями пытались слиться воедино, и его появление на свет Божий было
предопределено на заре мироздания. Все прошлое рода человеческого готовило
приход Пабло. Настоящее было наполнено множеством Пабло, несовершенных,
хороших и плохих, больших и маленьких, знаменитых и безымянных. Все женщины
мира, сами не зная того, жаждали быть его матерью и возлагали надежду на
своих потомков, веря, что однажды станут его прародительницами. Но Пабло уже