Ибрагимов Мирза. Слияние вод

Ибрагимов Мирза
Слияние вод

   Мирза Ибрагимов
   СЛИЯНИЕ ВОД
   Перевод с азербайджанского - В. Василевского
   ГЛАВА ПЕРВАЯ
   1
   Этим вечером в Муганской степи было тепло, тихо, словно ранней осенью, а ведь уже наступила зима. После заката солнца туман окутал бесснежную равнину, покрытую жухлой, увядшей травой, но поднялась луна, и мгла поредела, развеялась, открылось по-южному бездонное, сверкающее звездами небо Мугани.
   А когда, скользнув над крышами, луна закатилась, звезд стало еще больше - не сосчитать; задумчивые, светлоокие, они пристально всматривались в нашу землю, словно читали запечатленный на ней дастан о любви.
   В такой поздний час председатель колхоза Рустам обычно сидел за стаканом янтарно-желтого чая и, подперев голову рукой, припоминал весь трудовой день с его заботами и волнениями, изредка перекидываясь словечком с женою. Сакина, все еще статная, моложавая, несмотря на годы, вязала шерстяные носки или вышивала, прислушиваясь к смеху и щебетанию дочери, односложно отвечая супругу; сидеть сложа руки Сакина не умела. А дочка Першан, хоть и минуло ей восемнадцать лет, занималась перед сном всякими пустяками: то перед зеркалом повертится, то с кошкой поиграет, то песенку затянет и сразу же оборвет, над чем-то весело рассмеявшись...
   Однако сегодня вечер выдался гнетуще унылый. У Першан сердце сжималось, когда она искоса поглядывала на хмурого отца и задумчивую мать. И все же заговорить с ними она не решалась. Словно поссорившись, они не замечали друг друга.
   Порывшись в книжном шкафу, занимавшем весь угол просторной комнаты, Першан взяла наугад какую-то книгу, полистала и отбросила; подошла к квадратному с точеными ножками столику, включила радиоприемник. В комнату ворвались скрежещущие, хриплые звуки. Рустам исподлобья взглянул на дочь, но ничего не сказал. Вскоре и радио наскучило девушке. Выключив приемник, она подошла к окну.
   Глава семьи неподвижно сидел у самовара. Чай остывал в граненом стакане. Резная трубка дымилась в руке Рустама, и на столе перед ним стояла раскрытая коробка "Золотого руна". Обычно Рустам с удовольствием вдыхал медовый, пряный запах этого табака, любовался его коричнево-золотистым цветом, а теперь он, казалось, не замечал ни цвета, ни запаха, нетерпеливо посасывал трубку, наполняя комнату клубами темно-синего дыма.
   С самого утра Рустаму не повезло, словно черная кошка дорогу перебежала.
   Войдя во двор правления, он увидел сидевшую на ступеньках крыльца тетушку Телли и поморщился. "Старуха вечно приносит дурные вести", подумал он. Предчувствие не обмануло: быстро поднявшись навстречу, тетушка напустилась на него с упреками:
   - Аи, киши, беда какая, а ты спишь долго! На ферме зараза так и валит овец!
   Председатель окинул ее злым взглядом, будто сама тетушка Телли в синем жакете и юбке со сборками занесла на ферму заразу.
   - Когда наконец я услышу из твоих уст добрую весть? Дай хоть пройти в кабинет!
   Тетушка поправила смуглой жилистой рукой съехавший на затылок черный платок и сердито крикнула:
   - Дурные или добрые вести, а если ты председатель, так берись за дело! Побывала я у сына на ферме, своими глазами видела, как овцы дохнут. А ведь самое время окота.
   - Есть ветеринар - пусть он и лечит, - возразил Рустам. - Нельзя с любым делом приставать к председателю. Самостоятельность хоть какую-то надо проявлять!
   "Напрасно порчу кровь с этой скандалисткой", решил Рустам и, обойдя тетушку, вошел в дом.
   Все же он немедленно связался по телефону с районным центром, разыскал нужных людей и успокоился, лишь когда его заверили, что ветеринар с ампулами выезжает на ферму.
   Приказав сторожу подать коня, Рустам вышел на веранду и увидел вбежавшего в ворота бригадира Гусейна.
   - Н-ну?... - крикнул Рустам, предчувствуя новую беду.
   Вместо ответа бригадир бормотал что-то невнятное - за эту манеру давно был он прозван односельчанами "Немым Гусейном".
   - Да вы пытались вытащить?... - грозно произнес председатель, поняв наконец, что грузовик с минеральными удобрениями свалился в придорожную канаву.
   Немой Гусейн только шевелил мясистыми губами, не говоря ни "да", ни "нет".
   Махнув рукою, Рустам вскочил в седло и поспешил в степь.
   Грузовик прочно засел в канаве задними, колесами. Шофер спал в кабинке, накрывшись кожаной курткой. Растолкав его, Рустам велел сбегать на ближнее поле и позвать колхозников. Когда сняли мешки с удобрениями, оказалось, как и предполагал Рустам, что вытащить машину не так уж трудно. Председатель распоряжался, сам подпирал могучим плечом воющую от натуги машину, орал на Немого Гусейна, наконец-то пришедшего из села. Взмокнув до седьмого пота, сорвав голос, Рустам влез в седло и направил коня к овцеводческой ферме.
   Вернулся он домой поздно вечером, усталый, с забрызганным грязью лицом. И почему-то ему понадобилось именно сегодня, сейчас, когда нервы напряжены до предела, закончить с женою спор, начатый несколько дней назад. Но как и с чего возобновить разговор, Рустам не знал и терпеливо поджидал удобного случая, а тем временем до красноты в лице затягивался трубкой.
   Сакина не привыкла расспрашивать мужа о колхозных делах. Молчит пусть молчит, значит, так надо. Поджав ноги, она сидела на пестром ковре, разложив вокруг коробки с клубками ниток, иголками, пуговицами. Как всегда спокойная, она старалась не замечать ни беспокойных взглядов дочки, ни угрюмого вида мужа. Глядя со стороны, можно было подумать, что она поглощена вышиванием. А на самом деле Сакина и не видела, как мелькает игла в ее ловкой руке: муж и дочка - вот о ком она размышляла в тревоге.
   А когда страстно, нетерпеливо прозвучала где-то на улице песня, мать, уколовшись иглою, даже не вздрогнула, а только вопросительно подняла глаза на встрепенувшуюся дочь. Та, заслышав звуки баяты, глубоко вздохнула и еще плотнее прижалась к косяку окна. Песня приближалась издалека и билась, словно птица крыльями, в стекла. Першан так захотелось распахнуть окно, чтобы, ворвался в дом поющий мужской голос, но она сдержала порыв. Теперь песня звучала совсем близко...
   Мутна вода Аракса,
   Цветут сады весной.
   Побудь со мной, любимая,
   Часок побудь со мной!1
   Вслушавшись в песню, председатель усмехнулся, снял со стены полевую сумку, заменявшую ему портфель, вынул записную книжку и написал для памяти: "Поручить бригадиру Ширзаду организовать хоровой кружок".
   Мысль была, что и говорить, дельной. "Нечего зря драть горло такому сладкоголосому соловью, сказал себе Рустам, - пусть готовит хор к районному смотру самодеятельности. И чтоб без диплома первой степени не возвращались!"
   А Першан будто и не томилась весь вечер - лицо сияло, глаза горели. И, словно угадав, что песня волнует сердце девушки, певец затянул еще печальнее:
   И солнце закатилось,
   И свет луны погас.
   Твоя стрела, любимая,
   Приблизит смертный час!
   В другое время Рустам смекнул бы, что страстную баяты случайно не поют под окнами дома, в котором живет такая девушка, как Першан. "Приглядывай за дочкой!" - строго наказал бы он жене. А сейчас, опустив на грудь голову с чалмою перепутанных седеющих кудрей, он грустно улыбался, не вникая в смысл баяты, вспоминая, как он сам когда-то распевал у дома юной Сакины.
   Он поискал взглядом жену, но оказалось, что Сакина ушла в соседнюю комнату.
   Это Рустаму не понравилось: равнодушие какое-то, чуть ли не презрение... Он решил с места не двигаться, лучше ночного сна лишиться, а во что бы то ни стало сегодня же поговорить с женою и кончить затянувшийся спор.
   2
   Рустам и Сакина поженились ровно тридцать лет назад. Тридцать лет они жили одной судьбою, честно деля друг с другом радости и невзгоды, тридцать лет склоняли головы на одну подушку и укрывались одним одеялом.
   За эти годы только однажды не совпали их желания, не сошлись думы и помыслы.
   Это произошло в самый канун войны.
   К тому времени Рустама уже величали Рустамом-киши, он был окружен народным уважением и признанием. Нужно дождаться, когда люди сами произнесут: "киши". Ведь этого не впишешь в паспорт! Но слово это не только ласкает слух и тешит тщеславие, оно приносит и печальное раздумье: дни молодости остались позади, много, слишком много кирпичей искрошилось, выпало из стен дворца жизни...
   А Рустам в ту пору переживал расцвет своей жизни. Уже два года был он председателем колхоза "Новая жизнь", и этот, один из крупнейших на Мугани, колхоз расцветал, как по весне вся напоенная влагой, тучная, по-матерински щедрая Муганская степь. Первенцу сыну Гарашу было восемь, а щебетунье Першан - три года. Угловатая, худенькая Сакина пополнела, как бы выпрямилась и привлекала взоры встречных зрелой красотой счастливой тридцатипятилетней женщины.
   Как-то раз осенним вечером, когда дети уже улеглись спать, муж и жена сидели под навесом. Сакина вязала дочке к зиме шерстяные чулки, придвинув поближе керосиновую лампу, а Рустам с довольной улыбкой рассказывал ей, что вот, мол, выполнил их колхоз государственные поставки и впервые - впервые, это надо понять! - выдал на трудодень по два килограмма зерна, по пять рублей деньгами. А овощи? А фрукты? Мед? Подсчитай-ка, сколько весит колхозный трудодень! Вот уж действительно не зря назван колхоз "Новая жизнь"!
   Он говорил весело, и хорошо было у него на душе, и часто взглядывал на жену, любуясь ее точеной шеей и волосами, рассыпавшимися вокруг красивого, румяного лица. Сакина, не отрывая глаз от спиц и ползущей в ее пальцах шерстяной нити, внимательно слушала мужа, согласно кивала, и в добрых глазах ее можно было прочитать безмятежное довольство судьбою, мужем, детьми. Аромат ее волос, тепло ее статного тела пьянили Рустама, и он сказал дрогнувшим голосом:
   - Хватит, убирай клубок и спицы, стели постель, спать пора.
   Сакина почувствовала нетерпение мужа, улыбнулась сдержанно:
   - Не спеши, ночь длинная.
   Рустам вскочил, порывисто потянул жену за руку и вздрогнул, но не от того, что упала, зазвенев, спица, а потому, что впервые почувствовал, как груба ее рука, будто кожу продубили и высушили под солнцем. Он первый раз в жизни подумал, что жена много лет работает кетменем, а вечерами хлопочет в доме, и, крепко сжав ее руку, приказал:
   - Завтра не выйдешь в поле.
   Сакина подумала, что муж шутит. А может, Рустам решил испытать ее? И глаза Сакины, голубые, кроткие, улыбнулись.
   - Бросай звено, хватит! - повторил Рустам.
   - Аи, киши, ты хочешь на старости лет, чтоб жена твоя превратилась в госпожу? Не годится это, да и госпожи из меня не выйдет.
   - Госпожа... Ты мне и не нужна госпожой. Открываем детский сад, вот туда и пойдешь. Работа легкая, останется время и для стряпни и для того, чтобы за собой следить.
   Муж не шутил, но и Сакина не была расположена к шуткам.
   - Нет, киши, никуда не пойду. Что мне детский сад? Скучно! Во-первых, дала слово стать мастером высокого урожая, во-вторых...
   - Ха! "Во-первых, во-вторых"! - прервал ее Рустам. - Об ордене мечтаешь?
   - От тебя скрывать не буду: мечтаю.
   - Ну, а во-вторых?
   - Во-вторых, в старину говорили: "Внимай проповеди муллы, но не подражай его поступкам". Если я не выйду в поле, то с каким же лицом ты станешь стучаться в окна и напоминать чужим женам: "Пора на работу"? Лучше от стыда сквозь землю провалиться, чем услышать: "Сперва свою жену отправь, потом нас зови!" А ведь так ответят. Не хочу, чтоб тебя упрекали!
   - Это меня-то станут упрекать? Не бойся! - Рустам встряхнул кудрями. Сама видишь, десять лет у нас гроши на трудодень выдавали, а я все перевернул кверху дном: семь-восемь центнеров каждому, денег уйма. И все государственные поставки выполнили! А в наше время план выполнил - гуляй не хочу, шапка набекрень, никто не осудит, худого слова не скажет.
   - Выходит, выполнил планки - и законы не для тебя писаны? - спросила Сакина. - Почему же у гашимлинцев председателю десять лет влепили? Там ведь тоже планы выполняли, на Доске почета красовались. Нет, киши, себя не обманывай. Не хочу, чтобы ты вознесся, как тополь, - рукой не достать. И увидеть тебя павшим не желаю, чтоб ногами топтали. Мудрый всегда одинаков: и когда он в почете, греется на солнцепеке, и когда в тени...
   - Обо мне не беспокойся! - возразил Рустам. Участь председателя гашимлинцев меня не постигнет. Тот от жадности чуть не рехнулся, забыл о законах, колхозным добром обожрался. Брал-брал, во все карманы совал, вот и попал за решетку!
   - Аи, киши, не сразу ведь и у того глазки разгорелись! - сказала Сакина, - Наверно, и он сперва загордился, возомнил о себе бог весть что. А тут еще планы перевыполнили. Доска почета, премии, портреты... Вот и решил, что все дозволено.
   - Я-то тут при чем? - насупился Рустам.
   - А при том, что я привыкла работать. Жиром, что ли, обрастать? Не дай бог, наступят черные дни, а я и кетмени не подниму. Нет, нет, киши, назначай в детский сад вдову или девушку, а я уж в поле останусь!
   У Рустама всю осень было такое радужное настроение, что ему сейчас даже не хотелось сердиться на жену. Он толком не разобрался в смысле ее слов - так, обычная женская мнительность, причуды. И все-таки откуда взялись у нее этот решительный тон, эта душевная стойкость? Рустам привык к уступчивости жены. Почему же сегодня она так своевольна и дерзка? Что-то новое было в Сакине, непонятное Рустаму, что задевало его самолюбие. Он пристально поглядел на жену, и, под влиянием недоброго чувства, все то, что несколько минут назад влекло к ней: и налитые плечи, и высокая грудь, и пряди волос, обрамлявшие миловидное лицо, - все теперь показалось отталкивающим, чужим. Наполнив чубук табаком, он вполголоса сказал:
   - Хватит пререкаться! Я все обдумал. Завтра же пойдешь в детский сад.
   - А где же моя свобода? - так же тихо спросила Сакина. - Не ты ли на всех собраниях распинаешься о женском равноправии?
   Когда Рустаму приходилось видеть слезы жены, ему хотелось утешить, приласкать ее. Отвернувшись, он проворчал:
   - Разве свобода - самоуправство? Муж - муж, жена - жена. Или в этом доме у хозяина не осталось никаких прав?
   - Права у тебя очень большие! Но и у меня есть право распорядиться своей жизнью. В этом, прости, ты не властен...
   Сказано было спокойно, даже слезы высохли в глазах Сакины, но именно в эту минуту Рустам понял, что потерпел поражение: всегда уступчивая жена стала твердой, как булатный клинок...
   - А, чтоб тебя... - пробормотал Рустам и ушел в сад, долго гулял там, а затем постелил себе постель под навесом, улегся и притворился спящим, хоть и слышал, как бродила по двору Сакина.
   Конечно, они помирились, следующей же ночью помирились. Но только на фронте, в боях, мучимый тоскою по жене, по детям, Рустам понял, как безоговорочно была права Сакина, и хотел написать ей об этом, но все медлил: то ли некогда было, то ли забыл, то ли мешало уязвленное самолюбие.
   А в районной газете, которая приходила в полк, хвалили звеньевую Сакану Рустамову, славили ее как мастера высоких урожаев, и Рустам знал, что семья не ведает нужды, что дети сыты и учатся в школе, а не торгуют яблоками и арбузами на перекрестках, как некоторые солдатские ребятишки. В мае 1942 года на фронте под Харьковом Рустам получил номер газеты с портретом Сакины, награжденной орденом Трудового Красного Знамени. Вот тогда-то и хватило у него мужества и великодушия написать жене: "Прости, я был неправ..." Да, в те дни он видел, что у жены глаза зорче, чем у него, и что Сакина понимает в жизни то, что он, охмелевший от успехов, понять не умудрился. И он дал себе слово никогда не принуждать ее ни в чем, доверять ее мудрости и чуткости.
   3
   Не все люди остаются верными клятве, данной в часы душевного подъема, когда сердце теснится благородными побуждениями. Время безжалостно и жестоко, оно у многих сглаживает и притупляет полноту чувств, стирает из памяти те священные мгновения, когда рождались, казалось бы, незыблемые клятвы.
   Отшумела буря войны. Усталые солдаты сдали на склад винтовки и взяли в руки топоры, пилы; танкисты пересели на тракторы и комбайны; плуг провел первую борозду по изрытой воронками земле, и сеятель вышел в поле сеять... Люди взялись за мирный труд с тем же мужеством и вдохновением, с каким сражались четыре года подряд. Вступало в жизнь новое поколение солдатских детей и внуков.
   Произошли перемены и в семье Рустамовых. Голова Сакины сделалась похожей на вишневый куст, схваченный инеем, паутинка морщинок пролегла у ее милых глаз и красиво очерченного рта. Крохотный румяный Гараш возмужал, стала взрослой девушкой Першан.
   И Рустам стал не тот. Поредела копна густых волос, зазмеились в них серебряные нити. Но не согнулся, не сгорбился Рустам, высоко держал голову, выходя к людям, и многие смущались, встречая его твердый взгляд. А школьники торопливо стаскивали шапчонки: "Добрый день, дядюшка Рустам!" Ну, дядюшка так дядюшка. Скоро станут величать дедушкой! Что тут поделаешь?
   Происходили в характере Рустама и неприятные перемены, которые лучше всех видела, конечно, Сакина: муж становился нетерпеливым, вспыльчивым. Но Сакина любила его и во всем оправдывала: война... Порою она отмалчивалась, порою хитрила, твердо веря, что сколько бы муж ни горячился, ни спорил, а ведь в конце-то концов ей же подчинится. В часы семейных неурядиц, - а как без них обойдешься! - она старалась отвечать спокойно, внимательно подбирала слова, чтобы нечаянно - упаси боже! - не вывести мужа из терпения. Иногда и уступала...
   Неделю назад Сакина весело сообщила:
   - Аи, киши, поздравляю: сын надумал жениться!
   - Что ж ему, до седых волос холостяком резвиться? - заметил Рустам. Похвальное намерение. Есть кто-нибудь на примете?
   - Не было бы - так и речи не завела бы... Городская! Уже обо всем сговорились. Откуда бы ни пришла, из города или из села, лишь бы оказалась достойной. Больше всего боялась - не встретился бы с ветреной девчонкой.
   - С чего бы? Кажется, Гараш вскормлен твоим молоком и моим хлебом. Кем попало не прельстится.
   Сакина готова была возразить, что всякое случается, бывает и так, что хорошие парни увлекаются смазливыми вертушками, но промолчала: "А вдруг напророчу?" И только, вздохнув, сказала:
   - Да сбудутся твои слова, киши!
   Добрая весть пришлась по сердцу. В последнее время Рустам часто с тревогой думал, как бы не стряслась с сыном беда. Попробуй-ка удержи красавца игита! Ведь любая девчонка при встрече с Гарашом меняется в лице и дышит стесненно, а в глазах искорки...
   - Чем быстрее введет невестку в наш дом, тем лучше, - сказал Рустам.
   - Да и я так думаю: пора готовить молодым спальню! - обрадовалась Сакина.
   Но еще больше обрадовалась Першан: она прыгала, резвилась, тормошила мать, украшала комнату Гараша, переставляя из угла в угол мебель.
   Вот тут-то в доме Рустамовых и начались раздоры.
   Председателю передового колхоза захотелось устроить сыну пышную свадьбу. Он решил пригласить на семейное торжество не только односельчан, но и руководящих деятелей района. Пусть множество столов ломится от яств, пусть колонна легковых машин доставит невесту с подружками, пусть оркестр встретит ее... "Вот это по-нашему, по-рустамовскиЬ
   Першан обрадовалась: чего таить, о такой же своей собственной свадьбе мечтала она знойными летними ночами.
   Но, к удивлению мужа и дочки, Сакина не одобрила эту затею.
   - К чему пышность? Пригласим пять-шесть друзей Гараша, родственников. Чем скромнее, тем сердечнее.
   - Да что ты! - Рустам обиделся. Один-единственный сын! И я поскуплюсь на его свадьбу? А Что в районе скажут? Осудят. "Председатель Рустам денег пожалел на свадебный пир!" Нет, жена, неразумны твои речи. И опять же, пусть невеста увидит, что мы для счастья сына ничего не жалеем...
   - Ну-у, мама!... - капризно надула губки Першан. - Разве ты не хочешь, чтобы они были счастливы?
   - Не в этом счастье, девочка, - ответила Сакина. - Когда мы с отцом женились, на свадьбе даже зурначей не было. А всем бы так хорошо жизнь прожить.
   - Времена были не те, возразил Рустам. - Я же батрачил, батраком был, нищим! Помнится, и тебя не из дворца бека взял. Ничего не было: ни колхоза, ни этого двухэтажного дома. А теперь, слава богу, живем не тужим. Я такую свадьбу сыну сыграю, что по всей Мугани слух пройдет!
   - Что Мугань! - кротко сказала Сакина. - И в Баку услышат! Боюсь, как бы от такого шума мы с тобой не оглохли...
   День ото дня разгорались семейные споры.
   - В тебе сидит дух противоречия! - упрекал Рустам жену. - Прошу дать белую рубаху - ты приносишь черную. Не успею сказать "да" ты кричишь "нет".
   - Я все та же, киши. Поздно мне меняться. Такой и в гроб сойду... Видно, ты сам переменился. В волосах седина, а походка быстрая!
   Вспылив, он крикнул:
   - Так я тебя заставлю!
   И отправился в правление, чтобы там отсидеться в кабинете, успокоиться...
   Так ссоры и раздоры поселились в уютном двухэтажном доме, окруженном яблонями и виноградником.
   Вот отчего, зажав трубку в зубах, Рустам-киши сейчас злился не на шутку.
   Едва затих голос певца, Першан достала из шкафа книгу стихов ашуга Алескера и углубилась в чтение, не обращая внимания на отца.
   Куда же Сакина запропастилась? Рустам строго покашлял, напоминая о себе, но жена не возвращалась. Чего ей делать после ужина в темной боковой комнатке? Не выдержав, он позвал:
   - Сакина!
   Жена не поспешила к нему, как бывало обычно. Он даже не рассердился, а удивился и сказал погромче:
   - Сакина, где ты?
   Но ответа не было. Обернувшись к дочке - а той уже надоела книжка, и она опять включила приемник, - Рустам попросил:
   - Доченька, сходи-ка поищи маму,
   И ему стало неприятно, что голос был резким, грубым, когда он звал жену, и звучал так ласково, когда он обратился к Першан.
   А та мигом смекнула, о чем пойдет речь, перекинула через плечо длинные свои косы, обняла отца, поцеловала и шепнула:
   - Смотри не уступай маме...
   И выпорхнула на веранду.
   Отец усмехнулся. "Точь-в-точь Сакина. Как две капли воды похожи. Отодвинув стол, он зашагал по комнате, раздумывая, с чего бы начать разговор. Только не повышать голоса! - убеждал себя Рустам. - Если начнешь с высокой ноты, то и жена распалится, не удержать. Не ровен час, соседи подслушают. Услышат одно слово, а присочинят целую историю. Для чего эти ссоры? Видишь, жена заупрямилась, - промолчи, а когда отойдет - вернись, приласкай, чтобы сердце ее стало мягким, как комочек хлопка. Ей-богу, смешно: из-за каких пустяков распря началась. Дело гнилого ореха не стоит!"
   Когда Сакина, накинув на плечи пушистый шерстяной платок, вошла в столовую, Рустам встретил ее улыбкой.
   - Как, улеглась злость-то? Подобрела?
   - Пусть твоя злость уляжется, во мне ее и в помине не было, возразила Сакина, твердо выдержав взгляд мужа. - А тебе что нужно? сказала она заглянувшей в дверь Першан. - Чего уставилась? Морщинистые щеки мои уже не похожи на кожицу абрикоса. Иди к себе!
   Першан прижалась к матери, шепнула:
   - Ради бога, мама, не спорь, уступи...
   - Уступит, уступит, - с притворной беспечностью сказал отец. - Иди1
   Дождавшись, когда Першан ушла, Сакина на шутку мужа ответила серьезно:
   - Если бы затея тебя одного касалась, я бы набрала полон рот воды и промолчала: "Делай, как совесть велит! А окажутся плоды древа твоего горькими - тебе морщиться!" Но эта несчастная выдумка не только тебя может коснуться, а всей семьи, и Гараша, и Першан, а значит, и меня, матери. И если горем, а не радостью все обернется, втроем придем к тебе за ответом. Ладно, я не в счет, но что ты сыну и дочери скажешь?
   - А за что я буду держать ответ? Не пойму никак. Преступление, что ли, задумал? Ты, жена, в трусливого халифа превратилась, собственной тени боишься!
   - Да, боюсь, - согласилась Сакина, - а как же не бояться? Ты пригласишь сотню гостей. А во сколько такой пир обойдется, об этом подумал?
   - Не жадничай! Есть у тебя пять баранов - прирежем трех! В могилу, что ли, их с собою забирать?
   - Ну, ладно, баранов на плов зарежем. А рис? А масло? А приправы? Фрукты? Напитки? Нет, киши, не стану я, засучив рукава, замачивать рис для таких разгульных пиров! Ты - председатель. Все взгляды на тебя устремлены. Бутылку вина поставим - найдется такой гость, который увидит пять бутылок. Своих баранов зарежем - люди скажут: "Колхозные". Будут и такие: наедятся, напьются, а тебя же, уйдя, ославят. Не хочу я, киши, не хочу! Подумай спокойно - и сам увидишь, что я права.
   Забыв о том, что решил сохранять спокойствие, Рустам раздраженно сказал:
   - Плевать я хотел на сплетниц, черт с ними! Хватит! Один у меня сын, один раз его женю. Хочу доставить удовольствие мальчику. А люди почешут языки и перестанут...
   - Напрасно, киши, напрасно так относишься к людям. Свысока что-то глядишь, не к лицу это тебе.
   Дорожить бы надо доверием, ценить его. А иначе лучше самому же свою свечу погасить! Самому топором по корню хватить, чтоб засохло дерево. Сколько лет про жила, а не видела, чтобы весь народ говорил неправду. Не было такого и не будет, киши!... Если народ о ком-то худо отозвался, значит, споткнулся тот человек, на кривую дорожку свернул. Ты так у всех на виду живи, чтоб добрым словом тебя в народе поминали! Раньше беки кичились, презирали народ. Что ж в этом хорошего, киши? И сейчас не перевелись гордецы, которые сами же виноваты, а обижаются на людское мнение. Не-ет, если совесть чиста, как горный снег, то человек смело, открыто в глаза людям смотрит!
   - Почему так упрямишься, мама? - шепнула Першан, метнувшись к матери,
   Сакина оттолкнула ее.
   - Дай нам с отцом разобраться, как и что. Тебе лишь бы развлекаться.
   Першан залилась румянцем: покраснели не только тугие щеки, но даже кончики маленьких, изящных ушей, видневшиеся из-под вьющихся прядей иссиня-черных волос. А покраснев, она безжалостно сказала: