Страница:
Что ж, чудовищ прогонять – дело, на первый взгляд, благое. Но только если не вспоминать, сколько в Долине глухих деревенек, куда лишь патрули храмовые и забредают. Даже мытари в такую даль не забираются.
Духи, твари и демоны, изгнанные монахами из Обуды, Дакийского княжества или Видинской земли, нашли себе корм в Тырнове, Лихогорье, многострадальном Средеце и, конечно, по всей границе болот. Город и Пустоши – в Развалинах. Хозяин Воды – в Балатоне. Хмельной Вурдалак – в Средеце, в самом сердце тамошних виноградников. Хохотунчик – в Бургасовых болотах, откуда сбежал трактирщик Захар Качия, Садовник – в болотах Рудных. А в Идрии пришлось прекратить добычу ртути. Там Триглав, Велебит, Красовы Ямы – и все это сразу взбесилось, оголодало, полезло жрать, как будто со всей Долины стеклись туда твари и нечисть.
И никто больше не живет в Дуга-Ресе. Даже тамошний воевода сбежал, явился к герцогу с повинной: твой меч – моя голова с плеч, но не вернусь, и не приказывай.
Потеряли город. И удастся ли вернуть, этого сейчас и храмовники не знают.
По южной границе Аграмского княжества, вдоль Рудных болот было много небольших поселений. Земли там плодородные, и люди за них держались, несмотря на то что очень уж далеко оттуда до городов и наезженных дорог.
Карнай рассказывал, что, когда они с Ирмой забредали к Рудным болотам в последний раз, никого живого в поселках уже не осталось.
Пожрали.
Оно и понятно: куда ж деваться голодным и неубитым тварям?
Шопронский митрополит Адам высказывался в том смысле, что придет время, когда пастыри смогут защитить всех людей в Единой Земле.
Дай-то бог. А пока оно не пришло, это славное время, чернецы делали, что могли, и слыли в людских глазах праведниками. Тамплиеры же, убивающие чудищ на окраинах, становились как бы уже и ненужными.
Чего там хотел сэр Герман? Незамыленного взгляда? Так замыленный или нет, взгляд видит то, что на поверхности: глава епископской церкви начал войну против воинства Храма. Бескровную войну, до победного конца. Наше дело правое – мы победим. И возразить-то нечего. Дело и вправду правое. Двуглавая церковь – это ведь исключительно от безысходности, от неверия в людскую порядочность. После Дня Гнева, когда жизнь устраивалась заново, Невилл-Наставник повелел не отдавать такую силу в одни руки. И Артура с Альбертом сто лет назад тоже не от хорошей жизни отправили в Теневую Лакуну. Слишком много возникло вопросов к ордену у тогдашнего митрополита. Герои там или нет, а непорядок это, чтобы рыцарь и нечистый маг братьями стали, кровь смешали по языческому обряду – две силы несовместимые.
Тогда надеялись переждать, пока страсти улягутся, и вернуться тихо и незаметно. Получилось же совсем не так, как рассчитывали. Сто лет прошло… Страсти не улеглись, страсти сказками стали. Ну люди! Уж лучше б грешником числили. Младшему, правда, еще того хуже – в ангелы записали. Тьфу! Грех и срамота, и смешно, и страшновато.
А нынешний митрополит, он всем праведникам праведник. Ему можно всю власть отдать. Даже нужно, пожалуй.
Не многовато ли святых для одной Долины?
Ересь, ересь… Но Господь простит, поскольку добр и понимает, что человеческий разум далек от совершенства. И цепляется этот разум за щербиночку на гладкой полировке. Щербинка, она и ни при чем, может. Не в ней, может, и дело. Но – цепляется.
Не многовато ли святых?
– Мыслишь?
Артур лишь вздохнул. Бессмысленное перебирание фактов и фактиков, собственных ощущений и чужих рассказов – меньше всего это походило на размышления. Выводы, выводы где? Хоть какие-нибудь, кроме банального перехода власти в одни праведные руки! Переборы струн, увы, не были музыкой Флейты, и озарение не приходило. Хотя надо признать, что сам Галеш чем-то на Флейтиста походил. Такой же странный, не в себе, и говорит загадками. Только не от ума, а потому что редко какую мысль додумать умеет. У него, что в стихи не складывается, сразу из головы вылетает. Зато если уж сложится…
– Как тебе песня? – спросил Галеш, сообразив, что ответа на первый вопрос не дождется.
Артур кивнул.
Да, если что складывалось в стихи, то получалось оно, как сейчас, или как тогда, в Ратуше, или как той ночью во дворе профессора. Песни были всегда к месту и всегда о том, о чем думалось, чему радовалась или по чему томилась душа.
– Ты сам мог бы, – Галеш поставил кружку, облизнулся, – рисовать мог бы. Как я пою. Я в Сегеде был, видел. Понял, как ты Ее любишь, даже позавидовал. И сейчас еще завидую. Ты Ее правда видел?
Артур пожал плечами.
Его рисунки хранились в архивах орденской библиотеки. Может, стоило бы удивиться тому, как Галеш пролез туда, но удивляться Галешу Артур за время знакомства с ним разучился. А отвечать на дурацкие вопросы еще не привык. И не привыкнет, наверное.
Рисовать заставил сэр Герман. Впрочем, на языке командора это называется «попросил». Еще тогда, сто лет назад. Артур «по просьбе» начальства изобразил всех чудищ, каких довелось повидать. И убить. Это уж само собой. Отметил уязвимые места, на словах объяснил, какая кого берет магия, тогда же составили подробную карту мест обитания… Это было вскоре после житника. И сэр Герман с несвойственной ему застенчивостью спросил: «А Пречистую написать сможешь?»
Неожиданный переход от чудищ к Богородице сбил с толку, так что Артур, не задумываясь, начал набрасывать Ее лик, темные и теплые глаза, спокойную улыбку…
– М-да, – только и сказал командор, поглядев на рисунок. – И как оно, святым быть при жизни?
Грех, конечно, такое спрашивать. Но тогда все они, все братья и сэр Герман тоже, не в себе были. Это рассказывать потом легко, пожгли, мол, детишек, и вся недолга В общем, извинился сэр Герман, рисунки забрал и ушел.
– И ведь не красавица, – удивленно заметил Галеш, – а на сердце легла. Я, знаешь, взгляд ее теперь вижу. Изредка. Это как рассвет – чистота, надежда, и радостно так.
Он сосредоточенно нахмурился, потянулся за гитарой, да так и застыл с протянутой рукой, подавшись вперед. Задумался. Накатило значит. Со дня на день новой песни ждать можно.
Завтра Зако на очереди и послезавтра тоже. А потом опять Галеш будет. Что у него народится, интересно?
«Интересно? – сам себя спросил Артур. И сам себе кивнул: – Да».
Эти песни «ложились на сердце». А гитара, подаренная флейтистом, казалась иной раз просто волшебной. Хотя ни Альберт, ни сам Артур никакой магии там не ощущали. Просто добрый инструмент, с любовью сделанный, оттого и особенный. Галеш с подарком Флейтиста не расставался. Когда был собой, а не Зако, понятное дело. Зако от гитар воротило. От всех.
Что ж, понять можно. Если бы не подарок нежданный, был бы хайдук в теле Галеша полновластным хозяином. А так пришлось договариваться: два дня один командует, два дня – другой. Зако и бесился-то с самого начала лишь оттого, что Галеш Ирмину гитару с собой в Цитадель потащил. Пока не разбился инструмент, певун собой оставался, для Зако лишь малый уголок выделив. Правда, от гагары той уже через минуту только гриф да струны остались. Но Зако доблестному и минуты за глаза хватило.
При ближайшем рассмотрении Золотой Витязь оказался совсем неплохим мужиком. Карная, вон, от смерти спас. С Галешем, опять же, полюбовно договорился. Хороший, в общем, человек, что для хайдуков, надо сказать, нехарактерно. Артура еще в самом начале всей этой истории искоробила легкость, с какой профессор сравнил неведомого тогда Зако с орденскими братьями. Потому что ничего oбщего у храмовников, защищавших людей, и хайдуков, рыщущих в поисках кладов, не было и быть не могло. То, что и те и другие убивали чудовищ, – не признак общности, а, скорее, нелепое совпадение Тем более что хайдуки от тварей предпочитали убегать.
Тут-то они, конечно, были правы. Артур и сам, не будь истребление нечисти его работой, за версту обходил бы даже завалящего крикунчика, а уж про друидов и говорить не приходится.
Друиды – люди. Тем и опасны.
А Зако, Зако убивался за идею. Он считал себя потомком Миротворца… Хотел когда-то вступить в орден. С орденом не получилось, и вместо рыцаря Зако стал хайдуком. Удачливым. До безрассудства смелым. А уж безбожником каких поискать. Но последнее поправимо. Все, что нужно Зако, – это перестать крыситься на орден и не ревновать Артура к светлому образу покойного Миротворца, мир его несуществующему праху.
Витязь
Галеш
Духи, твари и демоны, изгнанные монахами из Обуды, Дакийского княжества или Видинской земли, нашли себе корм в Тырнове, Лихогорье, многострадальном Средеце и, конечно, по всей границе болот. Город и Пустоши – в Развалинах. Хозяин Воды – в Балатоне. Хмельной Вурдалак – в Средеце, в самом сердце тамошних виноградников. Хохотунчик – в Бургасовых болотах, откуда сбежал трактирщик Захар Качия, Садовник – в болотах Рудных. А в Идрии пришлось прекратить добычу ртути. Там Триглав, Велебит, Красовы Ямы – и все это сразу взбесилось, оголодало, полезло жрать, как будто со всей Долины стеклись туда твари и нечисть.
И никто больше не живет в Дуга-Ресе. Даже тамошний воевода сбежал, явился к герцогу с повинной: твой меч – моя голова с плеч, но не вернусь, и не приказывай.
Потеряли город. И удастся ли вернуть, этого сейчас и храмовники не знают.
По южной границе Аграмского княжества, вдоль Рудных болот было много небольших поселений. Земли там плодородные, и люди за них держались, несмотря на то что очень уж далеко оттуда до городов и наезженных дорог.
Карнай рассказывал, что, когда они с Ирмой забредали к Рудным болотам в последний раз, никого живого в поселках уже не осталось.
Пожрали.
Оно и понятно: куда ж деваться голодным и неубитым тварям?
Шопронский митрополит Адам высказывался в том смысле, что придет время, когда пастыри смогут защитить всех людей в Единой Земле.
Дай-то бог. А пока оно не пришло, это славное время, чернецы делали, что могли, и слыли в людских глазах праведниками. Тамплиеры же, убивающие чудищ на окраинах, становились как бы уже и ненужными.
Чего там хотел сэр Герман? Незамыленного взгляда? Так замыленный или нет, взгляд видит то, что на поверхности: глава епископской церкви начал войну против воинства Храма. Бескровную войну, до победного конца. Наше дело правое – мы победим. И возразить-то нечего. Дело и вправду правое. Двуглавая церковь – это ведь исключительно от безысходности, от неверия в людскую порядочность. После Дня Гнева, когда жизнь устраивалась заново, Невилл-Наставник повелел не отдавать такую силу в одни руки. И Артура с Альбертом сто лет назад тоже не от хорошей жизни отправили в Теневую Лакуну. Слишком много возникло вопросов к ордену у тогдашнего митрополита. Герои там или нет, а непорядок это, чтобы рыцарь и нечистый маг братьями стали, кровь смешали по языческому обряду – две силы несовместимые.
Тогда надеялись переждать, пока страсти улягутся, и вернуться тихо и незаметно. Получилось же совсем не так, как рассчитывали. Сто лет прошло… Страсти не улеглись, страсти сказками стали. Ну люди! Уж лучше б грешником числили. Младшему, правда, еще того хуже – в ангелы записали. Тьфу! Грех и срамота, и смешно, и страшновато.
А нынешний митрополит, он всем праведникам праведник. Ему можно всю власть отдать. Даже нужно, пожалуй.
Не многовато ли святых для одной Долины?
Ересь, ересь… Но Господь простит, поскольку добр и понимает, что человеческий разум далек от совершенства. И цепляется этот разум за щербиночку на гладкой полировке. Щербинка, она и ни при чем, может. Не в ней, может, и дело. Но – цепляется.
Не многовато ли святых?
Чуть слышно загудев, прислонилась к стене гитара. Галеш, не спрашивая разрешения, плеснул себе вина и улыбнулся глазами поверх кружки:
Чего думать? Бить надо. Вот только некого.
Вместо личности – свобода, вместо памяти – даты.
Вместо разума – компот из разноцветных идей.
Убивая человека, убиваешь себя ты.
Убивая этот мир, мы убиваем людей.
Неоконченные фразы из неначатых песен,
Неподвижные рассветы в тумане дождя…
– Мыслишь?
Артур лишь вздохнул. Бессмысленное перебирание фактов и фактиков, собственных ощущений и чужих рассказов – меньше всего это походило на размышления. Выводы, выводы где? Хоть какие-нибудь, кроме банального перехода власти в одни праведные руки! Переборы струн, увы, не были музыкой Флейты, и озарение не приходило. Хотя надо признать, что сам Галеш чем-то на Флейтиста походил. Такой же странный, не в себе, и говорит загадками. Только не от ума, а потому что редко какую мысль додумать умеет. У него, что в стихи не складывается, сразу из головы вылетает. Зато если уж сложится…
– Как тебе песня? – спросил Галеш, сообразив, что ответа на первый вопрос не дождется.
Артур кивнул.
Да, если что складывалось в стихи, то получалось оно, как сейчас, или как тогда, в Ратуше, или как той ночью во дворе профессора. Песни были всегда к месту и всегда о том, о чем думалось, чему радовалась или по чему томилась душа.
– Ты сам мог бы, – Галеш поставил кружку, облизнулся, – рисовать мог бы. Как я пою. Я в Сегеде был, видел. Понял, как ты Ее любишь, даже позавидовал. И сейчас еще завидую. Ты Ее правда видел?
Артур пожал плечами.
Его рисунки хранились в архивах орденской библиотеки. Может, стоило бы удивиться тому, как Галеш пролез туда, но удивляться Галешу Артур за время знакомства с ним разучился. А отвечать на дурацкие вопросы еще не привык. И не привыкнет, наверное.
Рисовать заставил сэр Герман. Впрочем, на языке командора это называется «попросил». Еще тогда, сто лет назад. Артур «по просьбе» начальства изобразил всех чудищ, каких довелось повидать. И убить. Это уж само собой. Отметил уязвимые места, на словах объяснил, какая кого берет магия, тогда же составили подробную карту мест обитания… Это было вскоре после житника. И сэр Герман с несвойственной ему застенчивостью спросил: «А Пречистую написать сможешь?»
Неожиданный переход от чудищ к Богородице сбил с толку, так что Артур, не задумываясь, начал набрасывать Ее лик, темные и теплые глаза, спокойную улыбку…
– М-да, – только и сказал командор, поглядев на рисунок. – И как оно, святым быть при жизни?
Грех, конечно, такое спрашивать. Но тогда все они, все братья и сэр Герман тоже, не в себе были. Это рассказывать потом легко, пожгли, мол, детишек, и вся недолга В общем, извинился сэр Герман, рисунки забрал и ушел.
– И ведь не красавица, – удивленно заметил Галеш, – а на сердце легла. Я, знаешь, взгляд ее теперь вижу. Изредка. Это как рассвет – чистота, надежда, и радостно так.
Он сосредоточенно нахмурился, потянулся за гитарой, да так и застыл с протянутой рукой, подавшись вперед. Задумался. Накатило значит. Со дня на день новой песни ждать можно.
Завтра Зако на очереди и послезавтра тоже. А потом опять Галеш будет. Что у него народится, интересно?
«Интересно? – сам себя спросил Артур. И сам себе кивнул: – Да».
Эти песни «ложились на сердце». А гитара, подаренная флейтистом, казалась иной раз просто волшебной. Хотя ни Альберт, ни сам Артур никакой магии там не ощущали. Просто добрый инструмент, с любовью сделанный, оттого и особенный. Галеш с подарком Флейтиста не расставался. Когда был собой, а не Зако, понятное дело. Зако от гитар воротило. От всех.
Что ж, понять можно. Если бы не подарок нежданный, был бы хайдук в теле Галеша полновластным хозяином. А так пришлось договариваться: два дня один командует, два дня – другой. Зако и бесился-то с самого начала лишь оттого, что Галеш Ирмину гитару с собой в Цитадель потащил. Пока не разбился инструмент, певун собой оставался, для Зако лишь малый уголок выделив. Правда, от гагары той уже через минуту только гриф да струны остались. Но Зако доблестному и минуты за глаза хватило.
При ближайшем рассмотрении Золотой Витязь оказался совсем неплохим мужиком. Карная, вон, от смерти спас. С Галешем, опять же, полюбовно договорился. Хороший, в общем, человек, что для хайдуков, надо сказать, нехарактерно. Артура еще в самом начале всей этой истории искоробила легкость, с какой профессор сравнил неведомого тогда Зако с орденскими братьями. Потому что ничего oбщего у храмовников, защищавших людей, и хайдуков, рыщущих в поисках кладов, не было и быть не могло. То, что и те и другие убивали чудовищ, – не признак общности, а, скорее, нелепое совпадение Тем более что хайдуки от тварей предпочитали убегать.
Тут-то они, конечно, были правы. Артур и сам, не будь истребление нечисти его работой, за версту обходил бы даже завалящего крикунчика, а уж про друидов и говорить не приходится.
Друиды – люди. Тем и опасны.
А Зако, Зако убивался за идею. Он считал себя потомком Миротворца… Хотел когда-то вступить в орден. С орденом не получилось, и вместо рыцаря Зако стал хайдуком. Удачливым. До безрассудства смелым. А уж безбожником каких поискать. Но последнее поправимо. Все, что нужно Зако, – это перестать крыситься на орден и не ревновать Артура к светлому образу покойного Миротворца, мир его несуществующему праху.
Витязь
Артур вполне серьезно полагал, что сам он, доживши до тех же лет – Зако было уже за двадцать, – и не сунется в поле. Поселится в Сегеде или, ладно, в Шопроне, если уж так угодно сэру Герману, и станет натаскивать новичков.
А Зако – ничего, мотался по Долине из края в край, точнее, с окраины на окраину, нечисть давил. Ну, клады, понятно, подбирал – как же без этого? В Развалины ходил и дальше, мимо Аквиникума, в Кочевье. Ну, то есть, это Артур с Альбертом так назвали. А у Зако Кочевье называлось Чистилищем. Одно слово – безбожник. Хотя слово подходящее.
В будущем, когда закончатся остовы машин на улицах Развалин и на Кладбище, Кочевье обещало стать новым источником железа для Долины. Тогда к нему так же, как сейчас к Кладбищу и Развалинам, регулярно начнут ходить обозы, сопровождаемые конвоем храмовников. Или пастырей – это если верить обещаниям митрополита. А пока в Кочевье жили чудища да толпились, сцепленные между собой, огромные повозки на железных колесах.
«Вагоны». Значение слова известно, но повозки оно роднее и понятнее. В большинстве своем они перевозили грузы, но некоторые были предназначены для людей. Обставлены. Роскошно и не очень, а то и вовсе убого. Видимо, в каких-то повозках жили, а в какие-то приходили просто посидеть. Зачем? Да кто ж их, древних, поймет? В этих своих вагонах они кочевали из города в город и возили за собой очень много разного добра. Потому и Кочевье.
А Чистилище – это потому, что после людей там поселилась нечисть. Это всегда так бывает.
Про Кочевье-Чистилище рассказывали всякое. Не о чудищах – чего в чудищах интересного? О кладах, что можно было там отыскать. Ходили сказки про целые горы драгоценных камней, про слитки железа и золота, про неисчислимое множество мэджик-буков… Последнее, кстати, чистая правда. Именно там добывали их интуиты. Альберт с Артуром так и не поняли, за какой надобностью древние после Дня Гнева оставили этакое сокровище валяться бесхозным. Или тогдашние маги полагали, что их мэджик-буки вечны? А на появление нового поколения они не рассчитывали?
Профессор врет, что раньше магов вовсе не было. А какие были, те без мэджик-буков обходились. Уж выбрал бы одно что-нибудь: или были маги, или не было их. А то брешет, пень ученый, и сам не помнит, чего брехал.
В книгах про магов написано. Значит, были. И про мэджик-буки написано, называют их только по-другому: «секретари». Но дело ведь не в названии.
Вот, кстати, Тори, она пока в демоническом теле жила, умела колдовать сама по себе, вроде как Альберт. А только лишь в человека перебралась, тут же ей самой мэджик-бук понадобился. Обидно, что есть он у нее. Зако сам же и привез. Сначала придавил Некроманта, явившегося в Долину, чтобы вызволить свою госпожу, а потом забрал из логова все ценное, что нашел. И мэджик-бук, специально для Тори отлаженный, конечно, увез.
Зако рассказывал, что Некромант подготовил для Тори не меньше десятка тел, чтоб было госпоже из чего выбрать. И они лежали в стасисах, то ли мертвые, то ли живые – Зако не разбирался, просто поотрубал всем головы да сжег поганое гнездо.
Даже думать о таком тошно, с души воротит. А Тори, бабочка с клинками-крыльями, выходит, запросто могла в мертвяка вселиться.
Но вселилась-то она в конечном счете в живого.
А Зако сейчас, как вспоминает мэджик-бук, так крестится. «Слава богу, – говорит, – что я эту штуку Фортуне не отдал. Уж он просил, вьюном вокруг вился, денег сулил немереных, чуть ли не бессмертие обещал». Но Зако хоть и хайдук, а не совсем дурак. То, что ему страсть как интересно стало, зачем демоницу в Цитадель понесло, – это дурь, конечно. Но то, что он в интересе своем поддержкой Фортуны заручился, – вот это уже умнее. А профессор засуетился, забегал, когда мэджик-бук драгоценный, почти его собственный, вместе с телом Зако сгинул куда-то.
Беда в том, что младший задумался – что ж там такого интересного, если Фортуна ради того, чтобы книгу вернуть, его, Альберта, разбудить не побоялся. Плохо быть магом. Все время им неймется.
– Хочешь песню? – спросил Галеш, нацедив себе очередную кружку.
Вот маленький вроде, тощий, а пьет, как в бурдюк выливает. И не пьянеет ведь.
Покачать головой Артур не успел. В дверь постучали, возник на пороге посыльный с орденскими нашивками:
– Сэр Артур, сэр командор вызывает вас в Сегед.
– Срочно? – с надеждой спросил рыцарь.
– Велено быть послезавтра к вечеру, – ответил посыльный, поклонился и исчез.
– Вот чего я не знаю, – промолвил Галеш, – так это как вы внутри ордена посланиями обмениваетесь. Голубиная почта?
– Отстань, – попросил Артур.
Врать не хотелось, а рассказать правду было нельзя. Правда была неприятной: сэр командор не желал делиться секретом быстрой связи ни с герцогом, ни с Недремлющими, ни даже с митрополитом. Особенно с митрополитом.
Не желал. И правильно делал.
– Можно с тобой? – Галеш заерзал на табурете. – Можно я в Сегед приеду?
– Да пожалуйста.
Что за вопросы дурацкие! В Сегед никому дорога не заказана.
– Да нет, с тобой дальше можно? Вы же в Цитадель Павших поедете. Ты, и рыцари, и командор ваш. Возьми меня, а? Я… – Галеш задумался всего на секундочку и зачастил, пока Артур не успел отказать: – я готовить умею, и за конем ходить, я с животиной лажу, ты ведь знаешь. Опять же нескучно вам будет.
Вот это он зря сказал. И сам понял, что зря. Нескучно. Да у храмовников одна мечта в жизни – поскучать от души.
Галеш хлопнул глазами и примолк безнадежно.
– Тебе зачем? – смилостивился Артур.
– Изнутри хочу посмотреть, – признался менестрель, – на братьев, на командора, на тебя там. Я же до сих пор не знаю, какой Миротворец на самом деле.
– Стальной, – отрезал рыцарь.
– Так я приеду?
Артур вздохнул. Галеш счел этот тяжкий вздох разрешением, подхватил гитару и усвистал из комнаты. Теперь он до самого Сегеда на глаза не попадется. А взять его с собой можно. Во-первых, со скотиной он ладит – это правда, а во-вторых, пусть сэр Герман на певуна посмотрит. Если до экзорсизма дойдет, демона изгонять не Артур – командор будет.
А Зако – ничего, мотался по Долине из края в край, точнее, с окраины на окраину, нечисть давил. Ну, клады, понятно, подбирал – как же без этого? В Развалины ходил и дальше, мимо Аквиникума, в Кочевье. Ну, то есть, это Артур с Альбертом так назвали. А у Зако Кочевье называлось Чистилищем. Одно слово – безбожник. Хотя слово подходящее.
В будущем, когда закончатся остовы машин на улицах Развалин и на Кладбище, Кочевье обещало стать новым источником железа для Долины. Тогда к нему так же, как сейчас к Кладбищу и Развалинам, регулярно начнут ходить обозы, сопровождаемые конвоем храмовников. Или пастырей – это если верить обещаниям митрополита. А пока в Кочевье жили чудища да толпились, сцепленные между собой, огромные повозки на железных колесах.
«Вагоны». Значение слова известно, но повозки оно роднее и понятнее. В большинстве своем они перевозили грузы, но некоторые были предназначены для людей. Обставлены. Роскошно и не очень, а то и вовсе убого. Видимо, в каких-то повозках жили, а в какие-то приходили просто посидеть. Зачем? Да кто ж их, древних, поймет? В этих своих вагонах они кочевали из города в город и возили за собой очень много разного добра. Потому и Кочевье.
А Чистилище – это потому, что после людей там поселилась нечисть. Это всегда так бывает.
Про Кочевье-Чистилище рассказывали всякое. Не о чудищах – чего в чудищах интересного? О кладах, что можно было там отыскать. Ходили сказки про целые горы драгоценных камней, про слитки железа и золота, про неисчислимое множество мэджик-буков… Последнее, кстати, чистая правда. Именно там добывали их интуиты. Альберт с Артуром так и не поняли, за какой надобностью древние после Дня Гнева оставили этакое сокровище валяться бесхозным. Или тогдашние маги полагали, что их мэджик-буки вечны? А на появление нового поколения они не рассчитывали?
Профессор врет, что раньше магов вовсе не было. А какие были, те без мэджик-буков обходились. Уж выбрал бы одно что-нибудь: или были маги, или не было их. А то брешет, пень ученый, и сам не помнит, чего брехал.
В книгах про магов написано. Значит, были. И про мэджик-буки написано, называют их только по-другому: «секретари». Но дело ведь не в названии.
Вот, кстати, Тори, она пока в демоническом теле жила, умела колдовать сама по себе, вроде как Альберт. А только лишь в человека перебралась, тут же ей самой мэджик-бук понадобился. Обидно, что есть он у нее. Зако сам же и привез. Сначала придавил Некроманта, явившегося в Долину, чтобы вызволить свою госпожу, а потом забрал из логова все ценное, что нашел. И мэджик-бук, специально для Тори отлаженный, конечно, увез.
Зако рассказывал, что Некромант подготовил для Тори не меньше десятка тел, чтоб было госпоже из чего выбрать. И они лежали в стасисах, то ли мертвые, то ли живые – Зако не разбирался, просто поотрубал всем головы да сжег поганое гнездо.
Даже думать о таком тошно, с души воротит. А Тори, бабочка с клинками-крыльями, выходит, запросто могла в мертвяка вселиться.
Но вселилась-то она в конечном счете в живого.
А Зако сейчас, как вспоминает мэджик-бук, так крестится. «Слава богу, – говорит, – что я эту штуку Фортуне не отдал. Уж он просил, вьюном вокруг вился, денег сулил немереных, чуть ли не бессмертие обещал». Но Зако хоть и хайдук, а не совсем дурак. То, что ему страсть как интересно стало, зачем демоницу в Цитадель понесло, – это дурь, конечно. Но то, что он в интересе своем поддержкой Фортуны заручился, – вот это уже умнее. А профессор засуетился, забегал, когда мэджик-бук драгоценный, почти его собственный, вместе с телом Зако сгинул куда-то.
Беда в том, что младший задумался – что ж там такого интересного, если Фортуна ради того, чтобы книгу вернуть, его, Альберта, разбудить не побоялся. Плохо быть магом. Все время им неймется.
– Хочешь песню? – спросил Галеш, нацедив себе очередную кружку.
Вот маленький вроде, тощий, а пьет, как в бурдюк выливает. И не пьянеет ведь.
Покачать головой Артур не успел. В дверь постучали, возник на пороге посыльный с орденскими нашивками:
– Сэр Артур, сэр командор вызывает вас в Сегед.
– Срочно? – с надеждой спросил рыцарь.
– Велено быть послезавтра к вечеру, – ответил посыльный, поклонился и исчез.
– Вот чего я не знаю, – промолвил Галеш, – так это как вы внутри ордена посланиями обмениваетесь. Голубиная почта?
– Отстань, – попросил Артур.
Врать не хотелось, а рассказать правду было нельзя. Правда была неприятной: сэр командор не желал делиться секретом быстрой связи ни с герцогом, ни с Недремлющими, ни даже с митрополитом. Особенно с митрополитом.
Не желал. И правильно делал.
– Можно с тобой? – Галеш заерзал на табурете. – Можно я в Сегед приеду?
– Да пожалуйста.
Что за вопросы дурацкие! В Сегед никому дорога не заказана.
– Да нет, с тобой дальше можно? Вы же в Цитадель Павших поедете. Ты, и рыцари, и командор ваш. Возьми меня, а? Я… – Галеш задумался всего на секундочку и зачастил, пока Артур не успел отказать: – я готовить умею, и за конем ходить, я с животиной лажу, ты ведь знаешь. Опять же нескучно вам будет.
Вот это он зря сказал. И сам понял, что зря. Нескучно. Да у храмовников одна мечта в жизни – поскучать от души.
Галеш хлопнул глазами и примолк безнадежно.
– Тебе зачем? – смилостивился Артур.
– Изнутри хочу посмотреть, – признался менестрель, – на братьев, на командора, на тебя там. Я же до сих пор не знаю, какой Миротворец на самом деле.
– Стальной, – отрезал рыцарь.
– Так я приеду?
Артур вздохнул. Галеш счел этот тяжкий вздох разрешением, подхватил гитару и усвистал из комнаты. Теперь он до самого Сегеда на глаза не попадется. А взять его с собой можно. Во-первых, со скотиной он ладит – это правда, а во-вторых, пусть сэр Герман на певуна посмотрит. Если до экзорсизма дойдет, демона изгонять не Артур – командор будет.
Галеш
Я очень хочу знать правду. Я люблю песни, я умею складывать их и умею слушать. Песни блестят и переливаются, как самоцветные камни, и, как камни, их нельзя держать при себе, нужно отдавать, менять на деньги. Да, мы, музыканты, как хайдуки, отдаем самоцветы в обмен на разного достоинства монетки. Песни радуют глаз, тешат слух, будят фантазию. У них даже вкус есть, у каждой – свой, как у разных сортов винограда.
Но любая, даже самая сказочная песня была когда-то правдой. Некрасивой, скучной, чаще всего горькой. Почему так бывает, что не складывается ни сказки, ни песни из истории, где все хорошо, герои веселы и счастливы, и самые большие передряги, в какие они попадают, – это расковавшаяся лошадь или забравшийся в штаны муравей?
Я очень хочу знать правду.
Потому что в песнях и сказках Братья не знают бед. Потому что в песнях и сказках святой Миротворец и посланный ему небом брат счастливы и веселы, и даже лошади у них не расковываются, а муравьи держатся поодаль, почтительно впитывая исходящую от праведников благодать. Слышал я и другие песни, слышал другие сказки, где два колдуна сеяли великое зло и, расчищая ему путь, уничтожили зло малое. И не знали эти колдуны ни горя, ни бед, и лошади у них не расковывались, а муравьи держались поодаль: даже мельчайшие бессмысленные создания божьи боялись черной силы.
Сказки врут. Врут песни. Я сложил свою, и она не понравилась людям. Но командор Единой Земли не раз приглашал меня в Сегед, приказывал петь.
И никогда не предлагал остаться.
Своими глазами я вижу совсем не то, о чем рассказывают сказки. Два юноши, ставшие легендой, меньше всего думают о своей легендарности. О подвигах же прошлых и будущих даже не вспоминают. Они говорят о женщинах, книгах и загадках Большого мира, они ругают Иляса Фортуну, жару и аграмское вино. Они такие обычные, что я понимаю, отчего зол и разочарован Зако Золотой Витязь, воспитанный на благоговейных легендах о Миротворце.
Зако сродни ребенку, разобравшему калейдоскоп, чтобы добраться до красивых узоров внутри, и нашедший лишь несколько зеркал да россыпь цветных стекляшек.
А я?
Я не разочарован. В самых обыденных разговорах я слышу отзвуки кровавых легенд. В спокойных замечаниях о том, что чудовища изменились, я явственно различаю несказанное: «за сто лет». И мне было страшно заглянуть в пропасть, что открылась во взгляде Артура той ночью во дворе дома Фортуны.
Даже в ничем не примечательной любви Артура и Ирмы, в ее изменах Варгу, в коротких, словно бы случайных встречах днем, в страстных ночах, во взглядах, улыбках, недомолвках, во всей греховности их взаимного влечения есть нечто, отличающее этот адюльтер от всех других.
Даже в ничем не примечательной нелюбви Альберта и Ветки, в его снисходительности, в ее готовности услужить, в его равнодушии, в ее бешеной ревности есть нечто, отличающее этот мезальянс от любого другого.
И даже ревность Ветки – ревность женщины, понимающей, что у кого-то есть права на ее возлюбленного, – не похожа на обычную ревность.
Все это выльется во что-то неожиданное, может быть, страшное и обязательно достойное новых песен и новых сказок. Я хочу знать правду. Видеть правду. И запомнить правду. Чтобы, когда Братья уйдут вновь, остался кто-то, кто сможет эту правду рассказать. Я – очень гордый поэт и очень самонадеянный, а еще я знаю себе цену. И если останусь жив, если Зако не убьет меня, если не убьет меня сам Артур, когда сбежавшая демоница Тори переселится в мое тело, я сложу о Братьях песню, послушав которую, правду увидит любой.
Я благодарен Артуру за то, что он спас мою душу. Я благодарен Господу за то, что он дал мне эту душу такой, какая она есть: способной брать и отдавать. И я благодарен судьбе за то, что она свела меня с двумя своими избранниками. Пусть даже все это закончится печально и для меня, и для них.
– Может, так запомнишь? – спросил старший без особой надежды.
– Да ну тебя! – отмахнулся Альберт. – Я тебе рыцарь что ли? Не беспокойся, отмечу все на карте, вернешься – отдам. Можешь ее потом хоть жечь, хоть есть, хоть в сундук прятать.
– Лентяй, – подытожил Артур. – Ладно, карту читать ты умеешь. Только не забывай, хорошо?
– Не забуду.
Старший заглянул перед самым отъездом, уже собравшись в дорогу. Явился этаким мрачным красавцем, на белом коне, сам весь светится. Альберт аж взревновал слегка, когда заметил, как Ветка на Артура загляделась. Давно ли радовался, что Рыжая с братцем друг к другу притерпелись, а вот, извольте видеть, уже и ревновать начал.
Хорошо хоть Ветка не в Артуровом вкусе. Впрочем, кто его поймет? Он всех любит.
«Ирму он любит, – напомнил себе Альберт, – ведьму зеленую. А вовсе не Ветку».
– Свинство, между прочим, – сказал вслух, – неделю не показывался, а заглянул на пять минут, и то по делу.
– Шумно здесь, – привычно соврал старший, – вот закончите с ремонтом, тогда посмотрим.
«Закончите» – это лучше, чем «закончишь», которое было сразу по возвращении. «Закончите» означало, что Ветку признали человеком. Вот только Артур сюда не переберется, что бы он там ни врал про шум и ремонт.
Зачем он врет? Что случилось? Что сделано не так? Или старший все еще не может простить того, что Альберт не сразу рассказал о жертвоприношении?
Стенка. Прозрачная и холодная. Появилась из ничего, на пустом месте выросла. Ее разбить надо, но страшно. Страшно натолкнуться на холодную, непонимающую усмешку.
– Ну ладно, – сказал Артур и улыбнулся невесело…
Вот сейчас он обнимет, как всегда, на прощание. И можно будет, ткнувшись носом в холодную кожу доспеха, спросить у него, что же случилось. И Артур скажет, в чем дело, и все прояснится, и станет хорошо. Как раньше.
– Ты уж возвращайся поскорее, – сказала из-за спины Ветка. Ее руки обвили плечи Альберта, подбородок лег ему на плечо. Глаза улыбались: – И будь осторожнее, благородный сэр.
– Да, леди. – Артур церемонно поклонился и птицей взлетел в седло. Выезжая со двора, поднял руку, прощаясь.
И все.
Альберт стоял возле калитки, смотрел на людную улицу, не спеша вернуться в дом. Артур уехал один – это непривычно. Артур рад, что не нужно брать с собой младшего… Рад.
– О чем задумался? – Ветка коснулась локтя.
– Да так, – Альберт помотал головой, – о ерунде всякой.
Он следил за Ирмой. И он учил Ветку. Учил пустякам, мелочам, с которых начинается магия. Учил читать и считать. Учил понимать и слова, и числа. Учил концентрации и сосредоточению. Учил видеть тонкие ниточки сил, паутинкой тянущиеся из земли к небу.
Ерундовые ерундовинки, для которых даже мэджик-бук не нужен. Когда Ветка в первый раз потянулась и передвинула по столу кусочек луковой шелухи, Альберт радовался едва ли не больше, чем сама ведьма.
Такая рыжая. Такая способная.
Круглая лодочка, желтая, ломкая и легкая, пролетела через стол и остановилась на краю.
Остановилась!
Сам Альберт когда-то выполнял это упражнение с высушенным цветком. Если верить профессору, он сдвинул цветок, письменный прибор, канделябр, сорвал с ножек столешницу и все это вместе вышвырнул в окно. Высадив, разумеется, раму.
Альберт ничего подобного не помнил. Он вообще не помнил, как начал учиться магии, – ему тогда и двух лет не исполнилось. Важно, что он «останавливать» не умел. Этому Фортуна учил отдельно. А Ветка – умела. Не задумываясь. Она делала то, что хотела сделать. Не меньше и не больше. Ровненько.
Может быть, женщины просто аккуратней?
Может быть. Но хотелось думать, что Рыжая – очень способный маг. Это было бы здорово. Одно дело рассуждать, мол, двум сильным магам в Долине тесно, а совсем другое – взять и такого мага найти. Самому. И научить. Самостоятельно.
Ага. Фортуна, поди, так же думал, когда Альберта подобрал.
Да наплевать, что он там думал.
Он учил Ветку. И он следил за Ирмой. Старший, вот скотина хитрая, отдал ей жемчужину, и теперь Альберт, не напрягаясь, мог почувствовать, где находится ведьма. Драгoцeнный Артуров подарочек светился на все герцогство. Если знать, что искать и как искать, понятное дело. Альберт знал, еще бы не знать – когда-то и у него жемчужина была.
Старший и сам иногда Ирму чуял, но себе доверял не слишком. У него ведь как когда: то пень пнем в магии, хоть «пандемониум» под носом выстраивай, не почует, то прямо ясновидящим становится. Месячной давности заклинания вынюхивает и грозится уши надрать.
Тоже нашелся! Уши… Ну-ну.
Когда он попросил за Ирмой присматривать и докладывать, где она была и сколько времени, Альберт чуть не сел. Чтобы Артур какой-то ведьмой заинтересовался!
Спросил: зачем? А старший только мордой крутит: не твое, мол, мажьe дело. Надо – значит надо. Трудно, что ли?
Нет, оно нетрудно, но интересно ведь.
– Влюбился, – констатировал Альберт, – в ведьму, – подумал, и добавил, чтобы изничтожить окончательно: – в зеленую!
– Ты еще скажи «в дикую», – огрызнулся Артур, – и не влюбился вовсе. А зеленое ей к лицу.
– Влюбился, влюбился, – радостно замурлыкал Альберт, тут же настраиваясь и на жемчужину, и на эмоциональный фон старшего, и на всякий случай покрепче запирая входную дверь. Мало ли? Артуру из «Звездня» до дома не полчаса, как всем людям, Артур, если разозлится, в пять минут долетит.
Жемчужина никуда не двигалась, пребывая в одной из деревень к юго-востоку от Шопрона. В эмоциональном фоне были злость и смущение.
Дверь послушно щелкнула замками.
Ха-ха!
Впрочем, буйствовать старший не стал, обрычал только матерно и напомнил, чтобы Альберт не забывал хотя бы раз в пару часов за ведьмой приглядывать. На том и порешили.
Это так давно было! Кажется, целую вечность назад. Тогда еще не выросла между ними стенка, и хотя Артур не приходил домой, предпочитая жить в «Звездне» или в казармах, Альберт знал, что старший все равно здесь, рядом. Что он придет, если будет в том нужда. Или придет, когда захочет. И будет, конечно, ругать за волшбу и грозиться надрать уши, и они поспорят привычно, и… Ну, как всегда, все как надо.
Он уехал и даже не попрощался толком. Так, заглянул по делу, об Ирме напомнить. Ведьма поганая. Из-за нее все. Из-за того, что Артур с ней связался.
И когда вернется, неизвестно.
От Сегеда до Цитадели Павших, если ездить как люди, а не как Артур обычно, – пять дней верхом. А с обозом – неделя. Храмовники, наверное, через Пустоши двинутся – рыцари все-таки, им и по бездорожью можно. Значит, дней за пять все-таки доберутся. Ну там плюс-минус полдня на чудищ каких-нибудь, не может такого быть, чтоб тамплиеры в Пустоши вышли и не прибили никого. Старший, правда, сказал, что командор собирается по Ямам прогуляться. Это делается время от времени, потому что, если Ямы хотя бы поверху огнем не вычищать, оттуда такое полезть может – огненные чувырлы котятками покажутся.
Но любая, даже самая сказочная песня была когда-то правдой. Некрасивой, скучной, чаще всего горькой. Почему так бывает, что не складывается ни сказки, ни песни из истории, где все хорошо, герои веселы и счастливы, и самые большие передряги, в какие они попадают, – это расковавшаяся лошадь или забравшийся в штаны муравей?
Я очень хочу знать правду.
Потому что в песнях и сказках Братья не знают бед. Потому что в песнях и сказках святой Миротворец и посланный ему небом брат счастливы и веселы, и даже лошади у них не расковываются, а муравьи держатся поодаль, почтительно впитывая исходящую от праведников благодать. Слышал я и другие песни, слышал другие сказки, где два колдуна сеяли великое зло и, расчищая ему путь, уничтожили зло малое. И не знали эти колдуны ни горя, ни бед, и лошади у них не расковывались, а муравьи держались поодаль: даже мельчайшие бессмысленные создания божьи боялись черной силы.
Сказки врут. Врут песни. Я сложил свою, и она не понравилась людям. Но командор Единой Земли не раз приглашал меня в Сегед, приказывал петь.
И никогда не предлагал остаться.
Своими глазами я вижу совсем не то, о чем рассказывают сказки. Два юноши, ставшие легендой, меньше всего думают о своей легендарности. О подвигах же прошлых и будущих даже не вспоминают. Они говорят о женщинах, книгах и загадках Большого мира, они ругают Иляса Фортуну, жару и аграмское вино. Они такие обычные, что я понимаю, отчего зол и разочарован Зако Золотой Витязь, воспитанный на благоговейных легендах о Миротворце.
Зако сродни ребенку, разобравшему калейдоскоп, чтобы добраться до красивых узоров внутри, и нашедший лишь несколько зеркал да россыпь цветных стекляшек.
А я?
Я не разочарован. В самых обыденных разговорах я слышу отзвуки кровавых легенд. В спокойных замечаниях о том, что чудовища изменились, я явственно различаю несказанное: «за сто лет». И мне было страшно заглянуть в пропасть, что открылась во взгляде Артура той ночью во дворе дома Фортуны.
Даже в ничем не примечательной любви Артура и Ирмы, в ее изменах Варгу, в коротких, словно бы случайных встречах днем, в страстных ночах, во взглядах, улыбках, недомолвках, во всей греховности их взаимного влечения есть нечто, отличающее этот адюльтер от всех других.
Даже в ничем не примечательной нелюбви Альберта и Ветки, в его снисходительности, в ее готовности услужить, в его равнодушии, в ее бешеной ревности есть нечто, отличающее этот мезальянс от любого другого.
И даже ревность Ветки – ревность женщины, понимающей, что у кого-то есть права на ее возлюбленного, – не похожа на обычную ревность.
Все это выльется во что-то неожиданное, может быть, страшное и обязательно достойное новых песен и новых сказок. Я хочу знать правду. Видеть правду. И запомнить правду. Чтобы, когда Братья уйдут вновь, остался кто-то, кто сможет эту правду рассказать. Я – очень гордый поэт и очень самонадеянный, а еще я знаю себе цену. И если останусь жив, если Зако не убьет меня, если не убьет меня сам Артур, когда сбежавшая демоница Тори переселится в мое тело, я сложу о Братьях песню, послушав которую, правду увидит любой.
Я благодарен Артуру за то, что он спас мою душу. Я благодарен Господу за то, что он дал мне эту душу такой, какая она есть: способной брать и отдавать. И я благодарен судьбе за то, что она свела меня с двумя своими избранниками. Пусть даже все это закончится печально и для меня, и для них.
– Может, так запомнишь? – спросил старший без особой надежды.
– Да ну тебя! – отмахнулся Альберт. – Я тебе рыцарь что ли? Не беспокойся, отмечу все на карте, вернешься – отдам. Можешь ее потом хоть жечь, хоть есть, хоть в сундук прятать.
– Лентяй, – подытожил Артур. – Ладно, карту читать ты умеешь. Только не забывай, хорошо?
– Не забуду.
Старший заглянул перед самым отъездом, уже собравшись в дорогу. Явился этаким мрачным красавцем, на белом коне, сам весь светится. Альберт аж взревновал слегка, когда заметил, как Ветка на Артура загляделась. Давно ли радовался, что Рыжая с братцем друг к другу притерпелись, а вот, извольте видеть, уже и ревновать начал.
Хорошо хоть Ветка не в Артуровом вкусе. Впрочем, кто его поймет? Он всех любит.
«Ирму он любит, – напомнил себе Альберт, – ведьму зеленую. А вовсе не Ветку».
– Свинство, между прочим, – сказал вслух, – неделю не показывался, а заглянул на пять минут, и то по делу.
– Шумно здесь, – привычно соврал старший, – вот закончите с ремонтом, тогда посмотрим.
«Закончите» – это лучше, чем «закончишь», которое было сразу по возвращении. «Закончите» означало, что Ветку признали человеком. Вот только Артур сюда не переберется, что бы он там ни врал про шум и ремонт.
Зачем он врет? Что случилось? Что сделано не так? Или старший все еще не может простить того, что Альберт не сразу рассказал о жертвоприношении?
Стенка. Прозрачная и холодная. Появилась из ничего, на пустом месте выросла. Ее разбить надо, но страшно. Страшно натолкнуться на холодную, непонимающую усмешку.
– Ну ладно, – сказал Артур и улыбнулся невесело…
Вот сейчас он обнимет, как всегда, на прощание. И можно будет, ткнувшись носом в холодную кожу доспеха, спросить у него, что же случилось. И Артур скажет, в чем дело, и все прояснится, и станет хорошо. Как раньше.
– Ты уж возвращайся поскорее, – сказала из-за спины Ветка. Ее руки обвили плечи Альберта, подбородок лег ему на плечо. Глаза улыбались: – И будь осторожнее, благородный сэр.
– Да, леди. – Артур церемонно поклонился и птицей взлетел в седло. Выезжая со двора, поднял руку, прощаясь.
И все.
Альберт стоял возле калитки, смотрел на людную улицу, не спеша вернуться в дом. Артур уехал один – это непривычно. Артур рад, что не нужно брать с собой младшего… Рад.
– О чем задумался? – Ветка коснулась локтя.
– Да так, – Альберт помотал головой, – о ерунде всякой.
Он следил за Ирмой. И он учил Ветку. Учил пустякам, мелочам, с которых начинается магия. Учил читать и считать. Учил понимать и слова, и числа. Учил концентрации и сосредоточению. Учил видеть тонкие ниточки сил, паутинкой тянущиеся из земли к небу.
Ерундовые ерундовинки, для которых даже мэджик-бук не нужен. Когда Ветка в первый раз потянулась и передвинула по столу кусочек луковой шелухи, Альберт радовался едва ли не больше, чем сама ведьма.
Такая рыжая. Такая способная.
Круглая лодочка, желтая, ломкая и легкая, пролетела через стол и остановилась на краю.
Остановилась!
Сам Альберт когда-то выполнял это упражнение с высушенным цветком. Если верить профессору, он сдвинул цветок, письменный прибор, канделябр, сорвал с ножек столешницу и все это вместе вышвырнул в окно. Высадив, разумеется, раму.
Альберт ничего подобного не помнил. Он вообще не помнил, как начал учиться магии, – ему тогда и двух лет не исполнилось. Важно, что он «останавливать» не умел. Этому Фортуна учил отдельно. А Ветка – умела. Не задумываясь. Она делала то, что хотела сделать. Не меньше и не больше. Ровненько.
Может быть, женщины просто аккуратней?
Может быть. Но хотелось думать, что Рыжая – очень способный маг. Это было бы здорово. Одно дело рассуждать, мол, двум сильным магам в Долине тесно, а совсем другое – взять и такого мага найти. Самому. И научить. Самостоятельно.
Ага. Фортуна, поди, так же думал, когда Альберта подобрал.
Да наплевать, что он там думал.
Он учил Ветку. И он следил за Ирмой. Старший, вот скотина хитрая, отдал ей жемчужину, и теперь Альберт, не напрягаясь, мог почувствовать, где находится ведьма. Драгoцeнный Артуров подарочек светился на все герцогство. Если знать, что искать и как искать, понятное дело. Альберт знал, еще бы не знать – когда-то и у него жемчужина была.
Старший и сам иногда Ирму чуял, но себе доверял не слишком. У него ведь как когда: то пень пнем в магии, хоть «пандемониум» под носом выстраивай, не почует, то прямо ясновидящим становится. Месячной давности заклинания вынюхивает и грозится уши надрать.
Тоже нашелся! Уши… Ну-ну.
Когда он попросил за Ирмой присматривать и докладывать, где она была и сколько времени, Альберт чуть не сел. Чтобы Артур какой-то ведьмой заинтересовался!
Спросил: зачем? А старший только мордой крутит: не твое, мол, мажьe дело. Надо – значит надо. Трудно, что ли?
Нет, оно нетрудно, но интересно ведь.
– Влюбился, – констатировал Альберт, – в ведьму, – подумал, и добавил, чтобы изничтожить окончательно: – в зеленую!
– Ты еще скажи «в дикую», – огрызнулся Артур, – и не влюбился вовсе. А зеленое ей к лицу.
– Влюбился, влюбился, – радостно замурлыкал Альберт, тут же настраиваясь и на жемчужину, и на эмоциональный фон старшего, и на всякий случай покрепче запирая входную дверь. Мало ли? Артуру из «Звездня» до дома не полчаса, как всем людям, Артур, если разозлится, в пять минут долетит.
Жемчужина никуда не двигалась, пребывая в одной из деревень к юго-востоку от Шопрона. В эмоциональном фоне были злость и смущение.
Дверь послушно щелкнула замками.
Ха-ха!
Впрочем, буйствовать старший не стал, обрычал только матерно и напомнил, чтобы Альберт не забывал хотя бы раз в пару часов за ведьмой приглядывать. На том и порешили.
Это так давно было! Кажется, целую вечность назад. Тогда еще не выросла между ними стенка, и хотя Артур не приходил домой, предпочитая жить в «Звездне» или в казармах, Альберт знал, что старший все равно здесь, рядом. Что он придет, если будет в том нужда. Или придет, когда захочет. И будет, конечно, ругать за волшбу и грозиться надрать уши, и они поспорят привычно, и… Ну, как всегда, все как надо.
Он уехал и даже не попрощался толком. Так, заглянул по делу, об Ирме напомнить. Ведьма поганая. Из-за нее все. Из-за того, что Артур с ней связался.
И когда вернется, неизвестно.
От Сегеда до Цитадели Павших, если ездить как люди, а не как Артур обычно, – пять дней верхом. А с обозом – неделя. Храмовники, наверное, через Пустоши двинутся – рыцари все-таки, им и по бездорожью можно. Значит, дней за пять все-таки доберутся. Ну там плюс-минус полдня на чудищ каких-нибудь, не может такого быть, чтоб тамплиеры в Пустоши вышли и не прибили никого. Старший, правда, сказал, что командор собирается по Ямам прогуляться. Это делается время от времени, потому что, если Ямы хотя бы поверху огнем не вычищать, оттуда такое полезть может – огненные чувырлы котятками покажутся.