Страница:
Умыться было нечем Артур брезгливо вытер губы тыльной стороной ладони, посмотрел на смазанные полоски крови.
«Стоит только приказать».
Пусть прикажет. Пусть только выпустит отсюда. Страх помогает бороться с чарами, а если испугаться очень сильно или сильно разозлиться, кто знает, может быть, получится и вовсе избавиться от наваждения.
Это не колдовство, то, что делают пастыри и митрополит – это чародейство. А что такое чародейство, не знает никто. Просто есть слово, обозначающее все непонятное, не доступное изучению. Чары – это что-то вроде христианских чудес, только не от Бога, а от того, с рогами, и порой очень трудно найти разницу, потому что Господь далеко не всегда утруждает себя прямыми ответами. Отсюда и заблуждения Его Высокопреосвященства: он всерьез полагает себя посланником Божьим, облеченным великой миссией, и действительно верит в то, что цель оправдывает средства.
А раз верит, значит, не убьет. Вот так-то, рыцарь. Убежденный в собственной правоте, владыка также убежденно верит в то, что ты колдун, продавший душу еретик, смутитель невинных душ… Ага, и эльфийский шпион. Вот в это, последнее, вряд ли. А во все прочее – запросто. И он из кожи вон вылезет, дабы всем другим доказать вину Миротворца, а заодно и ордена Храма.
Доказать! Как тебе это нравится, сэр Артур Северный? Ты хотел напугать убийцу тем, что знаешь о его преступлениях, а на деле раззадорил фанатика, предложив ему посрамить в твоем лице самого Падшего. И если правильно вести себя с разумными людьми ты умеешь, то что делать с безумцами, знают лишь специально обученные священники да некоторые маги.
Не убьет владыка. Будет выбивать признания, не потому даже, что нужны ему эти глупости, а потому, что верит он: только раскаяние спасет заблудшую душу. Ну и, естественно, хочет свалить орден Храма. А другая такая возможность вряд ли представится.
Артур понял наконец-то, что это холодно – стоять босиком на каменном полу, и сел на койку, обхватив колени руками. Когда за стеной закричали, он на долю секунды лишь подосадовал на то, что крик отвлекает от размышлений…
И узнал голос.
Узнал. Он никогда не слышал его таким, этот знакомый до мельчайших оттенков родной голос. Он никогда не слышал в нем такого ужаса и такой боли.
За стеной.
Совсем рядом.
Артур едва не взвыл сам. Сорвался с места. Пронесся по камере. Остановился ошалелый, яростно и беспомощно озираясь.
Альберт…
Каменные стены заглушали звук. Но он слышал. Слышал…
Как больно, Господи! За что?! Его за что?!
Приоткрылось забранное решеткой смотровое окошко. И туда, в бесцветные глаза стражника, полетел тяжелый табурет. С грохотом ударился о стальную оковку. Разлетелся на куски.
Окошко захлопнулось.
Артур зарычал, ударил в дверь плечом. Еще раз. Еще. Дерево и сталь, и тяжелые засовы снаружи… Дверь вздрогнула. Удар кулака выгнул решетку в окошке. Стальные прутья со скрипом выползли из толстого дерева. Вдребезги разлетелась хрупкая заслонка.
Там, в коридоре, забегали. Зашумели. Приказывали усилить посты.
Артур отвернулся от двери. Упал на колени, закрыв глаза. Куда спрятаться, куда убежать от мучительной боли? Не своей. Господи, не надо! Пожалуйста, ну пожалуйста, Господи…
Милрад Брюхотряс гордился собой и уже совсем иначе смотрел на живущих в его трактире хайдуков, на отважных караванщиков, на разных других геройствующих бродяг – как на равных смотрел. Вот они – смелые, отчаянные, не ведающие страха. А вот он, Милрад, тоже смелый и тоже не понаслышке знающий, как весело и звонко может биться сердце, когда идешь на смертельный риск. Рыцарей же. рыцарей Храма, разумеется, что заходили в «Звездень» – чаще, чем раньше, надо заметить, – Брюхотряс принимал с радушным достоинством, совсем не похожим на прежнее, чуть лебезящее желание угодить дорогим гостям.
А на стене трактира красовался видный издалека, ярко-алый на белом, тамплиерский крест.
«Этот дом находится под защитой ордена Храма». Съели, братья-пастыри? То-то же!
Цыбань в ту ночь разбудил всех, от половых до постояльцев, громко колотя в отпертую дверь и требуя хозяина А Милрад, выслушав невероятные новости, оставил пьяницу наедине с бутылкой лучшего в Шопроне бренди и. преисполненный неведомого ранее мужества, отправился в казармы храмовников. Сам отправился, не стал ждать, пока заглянет в «Звездень» кто-нибудь из тамплиеров, потому что решил – и откуда достало смелости, – что до утра может случиться всякое. А рассказав об аресте Миротворца сначала дежурному командиру рыцарей, затем – самому сэру Раду, Милрад, все еще поражаясь собственной смелости, погнал свою лошадку к дому, где жила Ирма.
Правда, там обошлось без него: трактирщик лишь пронаблюдал издалека, как полюбовница сэра Артура в сопровождении двух братьев-сержантов рысью уезжает по темным улицам. Но разве в этом дело? Дело в том, что он смог. Совершил подвиг. Ведь подвиг же, кто будет отрицать?
И крест на стене – видимое тому свидетельство. Ей-богу, Брюхотряса почти не взволновало освобождение от налогов: законная привилегия любого «человека Храма», куда приятнее было сознавать, что орден признал его заслуги, его мужество. Признал и прямо, недвусмысленно заявил о своем признании.
Все-таки тамплиеры справедливы, куда справедливей большинства земных владык. Может быть, это потому, что они – божьи люди и смотрят на дольний мир чисто и ясно, так, словно созерцают его с горних высей.
А в Шопроне жизнь забила ключом. Сначала справедливые тамплиеры взялись разыскивать пропавшего – да-да, в Белой крепости его не оказалось – Миротворца. Потом, двумя днями спустя, неожиданно и безо всякой торжественности, аж сотня рыцарей Кодекса в сопровождении гвардии отправились на охоту за дикими магами. Сотня! Скольких же магов они собирались поймать? Еще поговаривали, что эти самые маги (говорили-то о колдунах, но Брюхотряс не зря был потомственным хозяином «Звездня» и прекрасно знал, чем отличается колдун от интуита), так вот, поговаривали, что эти самые маги устраивают свои шабаши чуть ли не под стенами столицы. А дальше начало происходить что-то совсем непонятное. Потому что из сотни вернулось два десятка. Диких магов не поймали ни одного. Тамплиеры же начали стягиваться в Шопрон со всех краев Единой Земли. Ну или, во всяком случае, рыцари Обуды явились все до единого. Две тысячи. Снова, как в страшном сто тридцать третьем году, орден отозвал все патрули, снял заставы, предоставил герцогу выбор: оставить христиан на съедение тварям или выполнить требования командора Единой Земли.
Кто-то скажет: не по-божески.
А Милрад, хоть и не станет возражать, но мог бы. Потому что, во-первых, неслыханное это святотатство – поднимать руку на посланца Пречистой Девы; а во-вторых, два караванщика, в один день пришедших с юга и с востока, оба рассказывали одно: твари попрятались.
Чуть позже неведомо откуда пришел слух, что с Триглава спускается Черный Туман. Тот, кто жил там, впервые за сто лет напомнил о себе людям.
В Сегеде, по сравнению с растревоженной столицей, было тихо, как в деревне ночью, и все же основная работа по розыскам пропавшего Миротворца велась именно здесь. Сюда же привезли и Ветку. Двое сержантов-храмовников отыскали ее в родительском доме, приказали взять самые необходимые вещи и отправляться с ними.
Она думала, как бы сообщить о том, что за ней пришли храмовники, тому старому магу, учителю Альберта. Ведь это он посоветовал уехать из столицы и обещал, в случае чего, помочь. Оставил даже стеклянную палочку, усыпанную золотой пылью. «Активатор телепорта». Первое, что сделала Вегка, едва задернула шторку, отгораживающую ее закуток от общей комнаты, это переломила стекляшку. Но ничего не произошло, лишь грубый голос из-за шторки попросил:
– Не баловалась бы ты с магией, девица. Собирайся, да так поедем.
«Дура! – Ветка уронила осколки на вязаный коврик возле кровати и едва не расплакалась. – Ведь нужно же было представить место, куда хочешь уйти!»
Плакать, однако, было не время.
Ветка взяла с собой подарки Альберта: украшения, несколько самых красивых платьев и изысканное, как у знатных дам, кружевное шелковое белье, с отвращением оглядела крохотную комнатушку. Родители ее не озаботились в свое время обзавестись достаточным количеством детей и ничего не получили от властей: ни денег на дом побольше, ни малой монетки на обзаведение хозяйством. Если б Ветка не родилась, наверное, остались бы совсем уж нищебродами.
Что же, все собрано, значит, пора. И ничего не бояться. Ордену Храма не в чем ее обвинить. Скорее всего, как и предупреждал тот старик, за ней приехали, чтобы увезти в безопасное место. Когда Альберта выпустят, он найдет ее и все снова будет хорошо.
… А в Сегеде было тихо, но очень неспокойно. Добирались туда, вопреки словам о «так поедем», все же с помощью телепорта, прямо из столичных казарм Храма. А когда добрались, Ветка, привыкшая за годы работы в «Звездне» чутко реагировать на настроение самых разных людей, даже удивилась: никак не думала, что рыцари – все до единого, а также послушники, служки и даже священники, что все они могут быть так сильно встревожены. Из-за чего? Из-за того, что среди них обнаружился колдун? Из-за того, что этого колдуна нашли и взяли под стражу?
Разговаривал с ней седой, очень пожилой священник. Большой, как дерево, и широкий, как городские ворота, больше похожий на рыцаря, чем на батюшку. Он назвался отцом Германом и сказал прямо, не ходя вокруг да около:
– Дочь моя, твой хозяин Альберт Северный и его брат арестованы орденом Недремлющих, и мы вот уже несколько часов безуспешно пытаемся разыскать обоих. Ты была последней, кто видел их на свободе, возможно, ты знаешь что-то, что поможет нам в поисках. Пожалуйста, расскажи мне все о вчерашнем вечере. Как можно более подробно.
– Почему орденом Недремлющих? – вырвалось у Ветки. – Орденом Пастырей!
И добрый священник взглянул на нее, как коршун:
– Ты впустила их в дом, девочка. Почему? Зачем? Рассказывай!
Этот человек, куда более старый, чем отец Герман, бородатый и седой, постучал в дверь уже под вечер. Открыла ему Санда, горничная, но впустить чужого человека, конечно, не смогла, а гость, едва завидев спустившуюся вниз Ветку, заявил:
– Отошли прислугу, милая девочка, нам нужно поговорить о даре, который ты утратила, и о том, что можно сделать для его возвращения.
Представился он уже после, когда Ветка провела его в Круглую гостиную. Сама она эту комнату терпеть не могла, но, пока Артура с Альбертом не было дома, с каким-то мстительным удовольствием принимала гостей именно там, в святая святых огромного особняка. И усаживала визитеров в любимое кресло Артура. А старый господин, сообщивший, что зовут его Фортуной, но он предпочитает обращение «профессор», на упомянутое кресло покосился с непонятной гримасой и сказал:
– Благодарю, девочка, но я лучше присяду на канапе. Итак, слушай меня: сегодня у тебя будет возможность раз и навсегда избавиться от Артура Северного. Через несколько часов они с Альбертом приедут в столицу, а ближе к утру сюда придут пастыри, и ты откроешь им двери. Альберт монахам не нужен, его, конечно, тоже арестуют, но, уверяю тебя, отпустят, как только он даст все необходимые показания. Интересует же пастырей только и исключительно Артур. Как ты знаешь, он имеет наглость называть себя святым Миротворцем, а это, разумеется, не может нравиться святым отцам…
… Ветка согласилась не сразу. Она не любила Артура, она его ненавидела, она мечтала от него избавиться и каких только способов не изыскивала в этих мечтах, но все же, когда дошло до дела, решиться оказалось нелегко. Альберта арестуют тоже. И кто знает, отпустят ли…
Однако господин профессор был очень убедителен. И, конечно, он был намного умнее, чем Ветка, и намного больше знал. Кроме того, ведь он же не просто учил Альберта, он его вырастил, как родного сына, а значит, ни за что не стал бы желать ему зла. Это, как казалось Ветке, она знала точно. Она сама часто ссорилась с родителями, и не раз мать в горячке заявляла ей: убирайся, чтоб ноги твоей больше не было в этом доме! Однако стоило Ветке уехать в столицу, как все переменилось. И теперь каждый ее приезд домой был для родителей праздником. Какие бы ни были нищие и неудачники, свою единственную доченьку они все-таки любили. Вот и профессор, что бы там ни рассказывал о нем Альберт, видно же – тревожится и любит, и желает только добра. И так же, как Ветка, терпеть не может Артура. Знает, что ничего хорошего не принесет рыцарь своему названому брату.
В конце концов она обещала подумать. Последний довод господина профессора показался очень убедительным.
– Артур отнял твои дар, – сказал гость, – но, когда Артур… исчезнет, сила вернется к тебе.
Ветка поверила. Это было как в сказках про Козлодуйское Лихо: со смертью злого колдуна рассыпаются все его заклинания. А ведь отшельник Козлодуя существовал на самом деле и на самом деле был убит, после чего все плохое, что он сделал, закончилось само.
Ветка поверила и, обещая подумать, уже знала: она сделает то, чего хочет от нее господин профессор. Тем более что пастыри были хорошими и справедливыми, а отец Константин сам сказал: любой грех, совершенный для спасения того, кого любишь, будет прощен.
Альберт с Артуром приехали поздно вечером, уже затемно. Оба валились с ног от усталости, и Ветка не удержалась, выскочила во двор: встретить, помочь. Альберту помочь, конечно. Не Артуру же. Но любимый досадливо отстранил ее:
– Иди к себе. Где Тадеуш?
– Я его отпустила, – пролепетала Ветка, – всю прислугу отпустила.
– Дура! – бросил Альберт в сердцах. Артур одернул его:
– Она же не знала, что мы вернемся. Иди спать.
– А лошади?
– Я займусь. Иди.
Альберт даже не впустил ее в свою спальню. Зато потом туда пришел Артур, и сквозь приоткрытую дверь Ветка видела, как он, сидя возле кровати, что-то говорит Альберту. Что-то, наверное, веселое. Потому что любимый, несмотря на смертельную усталость, в конце концов все-таки улыбнулся. И тогда Артур погладил его по голове и перекрестил:
– Я помолюсь за тебя.
– А спать кто будет?
Вот тогда Ветка и решила окончательно, что кому-кому, а Артуру этой ночью выспаться не доведется.
– Идеальная кандидатура, – заявила Тори, когда рыжую девушку увели обратно в предоставленную ей келью, – здоровое молодое тело, начисто лишенное каких бы то ни было навыков и способностей.
– Она была магом, – напомнил сэр Герман.
– Я тебя умоляю! – отмахнулась госпожа де Крис, с недоумением поглядела на свою (Галеша) руку, которой отмахивалась, и признала: – Менестрель тоже ничего, но он мужчина. Не люблю я этого. К тому же он рано или поздно возьмет контроль над телом. А эта… как ее? Ветка. Что за идиотское имя? Она была магом, а сейчас в ней силы не больше, чем луж у тебя во дворе. – Тори кивнула в окно на сверкающий под солнцем раскаленный камень. – Самое то, что надо. И кроме того, Невилл, ну когда еще ты отыщешь для меня другую потенциальную самоубийцу, такую же молодую и ухоженную? Молодые и ухоженные, сам знаешь, в петлю не лезут.
– Почему именно самоубийцу? И, кстати, я сменил имя при рукоположении.
– Ладно-ладно, как ты теперь зовешься? Герман? Я постараюсь не забывать. Не обязательно самоубийцу, меня устроила бы и некрещеная. – Тори де Крис в облике Галеша пожала узкими плечами. – Но много ли здесь некрещеных? А самоубийца добровольно отказывается от божьего дара, а значит, и от своей бессмертной души. Вот как менестрель этот отказался когда-то. Если б ему твой Писмейкер мозги не вправил, еще неизвестно, как бы оно обернулось. А Ветку я, считай, облагодетельствую: не позволю занять ее тело каким-нибудь бесам. Ну что? Ты позволишь мне прямо сейчас начать обработку?
– Что ты собираешься делать?
– Поговорить по душам. – На выразительном лице менестреля появилась сочувственная улыбка, в черных глазах затеплилось участливое понимание. – Ах, – тронув струны гитары, сняли тонкие пальцы легкий-легкий, воздушный аккорд, – как это ужасно: своими руками погубить своего любимого. Я боюсь даже представить, что делают с этим хрупким мальчиком в застенках…
– Заткнись, пожалуйста! – бросил сэр Герман.
– Прости, – подняла руки Тори, – прости, Невилл, я забыла, что там еще и твой рыцарь. Но, обрати внимание, из Артура сейчас вынимают душу исключительно по милости этой рыжей мерзавки.
– Что за детство, бабуля! – Командор Единой Земли снисходительно поморщился. – Тебе недостает тонкости.
– А ты меня не учи! – Тори отложила гитару и направилась к дверям. – Вот увидишь, для девочки чем жестче, тем будет лучше.
Странное дело, оказывается, не только смерть, но даже и вразумление еретиков добавляло Силу. Понемногу, тоненькой струйкой, зато постоянно. Главное – делать все самому, не перепоручая эту работу братьям-дознатчикам.
Владыка Адам размышлял о причинах этого явления и рано или поздно понял: страдания очищают душу, так же, как смерть освобождает ее. И в первом и во втором случае совершается богоугодное дело, а потому, разумеется, Господь награждает своего верного и бесстрашного слугу. Да-да, бесстрашного, что бы ни думали те, кто полагает, будто невелико мужество причинять боль беспомощной жертве.
Во-первых, хороши жертвы: два могущественных колдуна, один другого опаснее. Во-вторых, беспомощность – понятие относительное. Власть над телом еще не означает власти над душой, а как раз души, отвратившиеся от Господа, и нужно призвать к раскаянию, открыть им дорогу к спасению.
Не получалось. Закосневшие в грехах, колдуны упорствовали, не желая раскаяться и признать свою вину; не желая, чтобы страшный господин их был побежден смиренным, но исполненным Силы служителем Божьим. Проклятый храмовник был упрям, как демон, который ему покровительствовал. А ведь сколько раз владыке Адаму казалось, что вот оно, вот, еще чуть-чуть, еще самую малость, самую крохотную толику убеждений, и заблудшая душа обернется к Свету.
Надменный синеглазый рыцарь!
Мстительность недостойна христианина, тем более недостойна священника, поэтому владыка не мстил – просто помнил. Но зато помнил очень хорошо. Помнил золотое сияние и холодный голос: «Тебе ли решать, кто угоден Господу, пастырь?» – Сколько было в этом голосе презрения и брезгливости! Еще помнил собственный страх, и – хуже всего – собственную готовность поверить. Нет, владыка Адам не мстил. Месть тут ни при чем, и более чем справедливо то, что теперь гордый Миротворец на коленях умоляет не трогать его младшего брата – это исчадье ада с адским же светом в черных глазах, – более чем справедливо, что холодная надменность сменилась покорностью и страхом. Более чем! Только вот упрямство никуда не делось. И храмовник по-прежнему отрицает все обвинения, мотивируя это нелепой причиной он, дескать, не хочет погубить свою душу.
Их уже разыскивали: кто-то узнал, что Артур Северный вернулся в Шопрон, и узнал о том, что его и его младшего брата арестовали за колдовство. Белую крепость от чердаков до подвалов прочесали тем же утром. Опросили всех жителей в Золотом квартале. Складывалось впечатление, что и с каждым из трех тысяч гвардейцев побеседовали лично. Впрочем, те из гвардейцев, кто был причастен к аресту Миротворца, накрепко забыли ту ночь, точнее, накрепко запомнили, что провели ее в других местах, за другими занятиями. Лишь сэру Милушу, рыцарю Кодекса, дозволено было сохранить ясность воспоминаний. Но он, как и владыка Адам, почти не покидал подземелий кафедрального собора. Занят был, очень занят, ведь Миротворец убил его сына.
О чем они беседовали наедине, сэр Милуш и сэр Артур Северный, владыка Адам не знал и не интересовался. Главное, что достойный рыцарь помогал церкви, а за это прощается многое, в том числе и ненависть, и недостойное христианина желание отомстить, и жестокость, без сомнения чрезмерная, если бы не шла речь о святом деле спасения погибающей души.
Многое прощается.
А сэр Милуш тоже боится. Так же, как владыка Адам. И оба не понимают, чем вызван этот страх, противный, липучий, как паутина. Ведь Миротворец побежден… вот-вот будет побежден. Он знает это и упорствует более из нечестивого упрямства, нежели из надежды на помощь своего Господина. Он знает. И все-таки очень страшно смотреть ему в глаза. Синие, такие яркие – таких глаз не должно быть у человека. Там, в этой ослепительной сини, нет страха. Нет боли. Нет даже гнева. А ведь он должен ненавидеть их, о, как он должен ненавидеть и сэра Милуша, и, особенно, владыку Адама!
Жалость во взгляде Миротворца. Ничего, кроме жалости. Даже когда молит он униженно о пощаде для черного колдуна, не мольба – все та же жалость вспышками золота пронизывает синеву.
Страшно.
И, может быть, разумнее всего, правильнее всего, богоугоднее всего было просто убить Артура Северного – ведь на процессе хватило бы и одного только мальчика-колдуна. Да, убить и не думать больше. Правильно, разумно, богоугодно, но.. Ох уж это «но», почему без него не обходится? Владыка Адам боялся разрушать телесную оболочку Миротворца, опасаясь высвободить его дух. Будь этот дух взбешен, одержим жаждой мести, униженный сейчас, и тем более страшный, окажись на воле, Его Высокопреосвященство не колебался бы ни мгновения, уверенный, что сумеет защитить себя. Но тот, кто жалеет своих палачей, непонятен, непредсказуем и наверняка способен на нечто большее, чем простая месть.
Выбора не оставалось, не было пути ни назад, ни в сторону – только вперед, трудно и мучительно вытягивая несчастную душу к Богу.
Лунный Туман. Лунный Туман с Триглава.
– Как я устал! – жалобно проговорил Галеш, отнимая руки от обветренного худого лица. – За что мне такое, сэр командор?
Сэр Герман ободряюще положил руку на плечо менестреля:
– Ты молодец. Уверен, когда госпожа де Крис очнется, она поблагодарит тебя от всей души.
– От души, – Галеш судорожно хихикнул, – ну конечно. Что я должен сделать теперь?
– Ничего ты не должен, сын мой, – ворчливо ответил сэр Герман, – ты птица вольная, лети себе, куда хочешь.
– На Триглав.
– Зачем? – Командор присел на кровать так, чтобы видеть лицо музыканта. – Тебе мало приключений? Шел бы ты лучше… да хоть в кабак для начала.
– Он зовет меня.
– Кто?
– Тот, на Триглаве. – Галеш улыбнулся и печально моргнул. – Его Артур так называет… называл: «Тот, на Триглаве».
– Артур жив.
– Что? – Галеш так удивился и так искренне обрадовался, что сэр Герман даже рассмеялся, а ведь последние дни при мысли об Артуре было совсем не до смеха.
– Во всяком случае, пока Если Миротворец умрет, уж поверь мне, это не пройдет незамеченным.
– Но он не мог выжить, ведь Зако… – Менестрель осекся, прислушался к себе и вскочил на ноги – Простите, сэр командор, однако я вынужден поторопиться. Лунный Туман, он хочет сказать что-то важное.
– Отдохнуть тебе надо. – Сэр Герман покосился на Тори, не подающую признаков жизни. – Нет на Триглаве ничего, что могло бы говорить.
– Угу, – Галеш кивнул, – я пойду, сэр командор.
Тори открыла глаза, едва за менестрелем закрылась дверь.
– Спасибо тебе, внучек, – прокаркала она сухим, незнакомым голосом, – ты что, не мог вынуть ее из петли пораньше?
– Уж чем богаты, – равнодушно ответил сэр Герман. – Как ты себя чувствуешь?
– Как ожившая мумия. Выйди, мне нужно одеться. А потом нам стоит о многом поговорить. Да, и распорядись, чтобы принесли воды. В вашем дурацком климате обезвоживание, видимо, считается нормой, но я, извини уж, так не привыкла.
Она ко многому не привыкла, что правда, то правда. Если верить Артуру… Господи, да что же это такое? Почему мысли снова и снова возвращаются к мальчику, сделать для которого больше, чем делается уже, все равно нельзя. Если верить Артуру, госпожа де Крис, «эта ведьма…» в Единой Земле появлялась лишь урывками. Знала, что за ней охотятся, и предпочитала не рисковать. Где-то в безопасном месте осваивала теоретическую базу, время от времени позволяя себе короткие вылазки для практической отработки усвоенного материала. А когда оказалась в теле музыканта, ей тем более стало ни до чего. То есть не до знакомства с особенностями здешней жизни и климатическими условиями.
А теперь поглядите только – она недовольна. Можно подумать, уживаться с Галешем было легче, чем освоиться в плоти, добровольно лишившейся души.
– Да уж, – недовольно каркнули за спиной.
Сэр Герман не вздрогнул: знал, что прабабка умеет появляться бесшумно из-за любой, самой скрипучей двери. Обернулся спокойненько. Пожал плечами:
– Ты неплохо выглядишь.
– Для своих лет. – Госпожа де Крис поджала губы. – Странно это – одновременно чувствовать себя убийцей и самоубийцей – Она хмыкнула – Не смотри так У тебя глаза становятся, как у этого Писмейкера. Да, кстати, Невилл, если он действительно жив, его нужно убить.
– Ты совсем рехнулась? – зло поинтересовался сэр Герман. – Или это стресс?
– Сейчас я выпью воды, – госпожа де Крис отвернулась и пошла к столику, где стоял запотевший графин, – потом покурю, а потом, Мастиф, я расскажу тебе очень старую и очень страшную сказку. Я помню, ты любил сказки.