Страница:
Из-за спин желающих коварно выглядывал Викул. В левой руке он сжимал оторванную тяжёлую голову плюшевого медвежьего животного. Викула не выпускали специально, усиленным патрулём, догадываясь наверняка, что поэзия и стульчик будут нещадно унижены и растоптаны!
Рядом, заодно, не выпускали и Тютюрикова (настоящее фамильное название семьи). Этого не выпускать было легче, потому что Тютюриков сам не лез никуда, а только орал из-под окна, как будто его били девочки:
– Как же не стих? Я его два месяца из окна наизусть учил!
– Не выкрикивайте с места, больной! – протирая его лицо платьем от куклы, увещевала Варя. – Это и вправду не стихотворение, но не волнуйтесь так! У вас ещё получится!
Варвара хотела, когда станет взрослой, помогать людям.
Марина, нагло улыбаясь, взяв двумя щепотками пальцев края юбки и, растянув это почти до головы, томно, но чётко зашипела:
Викул же, отвоевавший место под солнцем лампы, быстро, ещё толком не вскарабкавшись на «подиум», затараторил, зная, что у него есть только несколько секунд:
А я вчера, на мой именинов день, подопивал из всех маминых рюмок и как сочинил, стаскивая скатерть со стола, на бегу:
Когда юного алкоголика-плагиатора всей поэзии начала середины конца двадцатого века за оба шорта сдёргивали с флагштока, он, усиленно в полёте цепляясь чешками за стульчик, орал:
Не одна я в поле кувыркалась!
Не одной мне в копчик ветер дул!
Вспомнить весь этот шедевр не представлялось сейчас никакой возможности, но физические упражнения запомнились.
Дальше – больше!
Мишка Громов нанёс ощутимый удар в сторону дошкольного печатного правописания:
Неожиданно инициативу перехватила Соня – у всех перехватило дыхание. От Сони до сих пор, за годы, проведённые вместе, никто не слышал ни одного слова, кроме храпа в «мёртвый час». Если бы единственная гуппия в зазеленевшем аквариуме под названием «Живой уголок» заговорила сразу с двумя, тоже единственными там, улитками, то это вызвало бы меньший шок!
Хамски выкрикнул Алёша, уже находясь первым в очереди к почёту.
Соня стала хватать воздух в какой-то неимоверной судороге и опять замолчала. Теперь, видимо, навсегда.
– Надо бы родителям её сказать, что она разговаривает.
Робко предложил сердобольный кто-то, но все уже стряхнули наваждение, и феерия вспыхнула с новой силой.
Алёша, ведомый своей порядковостью, выступил в порядке перебитой им очереди:
«Карась» – потому что, хорошенько побузив, мог вовремя лечь на дно.
«Хомяк» – потому, что обладал незаурядной способностью, луская семечки во время занятий, не выплёвывать шкорлупу (было бы заметно), а накапливать большое её количество за щекой. Потом, в удобный момент, наклоняясь, опорожнял всё в жменю и перекладывал тихонько внутрь стола.
Три раза хихикнув, Карась начал заводить толпу:
Когда улеглось, осознав, что натворили «Бох зна, шо», все пошли просить Макса как-то исправить положение. Макс иногда мог успокоить в трудной ситуации.
Откашлявшись в голову близстоящего и немного заикаясь, как умел, Макс начал сеанс одномоментноодновременной психотерапии:
– Сейчас! Прочту! Про что? Про двоечников-неудачников-зачинщиков и отличника, героически стоического! Начну с четвёртой части:
Свихнули чудо с пьедестала, оттянули за правую трусину и, замазав щекой об ковёр, оставили забываться ещё при жизни. Пока устраивали свержение, прозевали выползание на стол Дамалега. Тот был таким по отцу, в любых падежах, временах и числах. «Дамалега». Как это писалось? Вряд ли повторили бы, если б и умели. Догадки были, а вот вариантов было несколько. То ли «Дом Олега», то ли «Дамол Ега», толи «Дама Лего», то ли «Да, Мол, Его»?.. Остановились на том, что называли, кто как мог. /Так часто бывает: вроде, и к отцам никаких претензий, но отчества фамилий угнетают!/ Дамалега любил помогать нянечкам убирать с пола, мыть тряпки, заправлять пододеяльники. И все ласково называли его по имени героини любимой сказки:
– Смотрите, смотрите, опять ЗолушОк наш пошкандылял. …
Сейчас Домолего быстро-быстро, совсем непонятно без выражения «гнал», озираясь по сторонам и немного вниз:
Из спальни, ничего не осознавая, выковыривая из глаз лишнее, пошатываясь от непрошедшего сна, но уже понимая, что в группе происходит событие не по расписанию, ковылял Гном, оставленный в этой группе на второй год. (В своём пятилетнем возрасте он всё ещё не возмужал и был ниже четырёхлетних девочек). Но год разницы от сверстников давал неоспоримое превосходство в повышенной умственности. Гнома уже никогда не будили на полдник и на все остальные, «разнообразные» мероприятия. Это было бесполезно! Он, как штык, просыпался, когда основная масса родителей уже натягивала запасные сухие колготки своим отпрыскам для ухода домой. Сейчас Гном, встав раньше из-за невообразимого шума, пробирался к ключевой точке. Ничего не говоря и не спрашивая, медленно, но тщательно закарабкавшись на стол, при этом ухватившись за ноги ещё пары «ораторов», которые просто молча ходили по «сцене», Гном сказал:
– А теперь – я!
– Тихо, тихо! – выкрикнула остроумная Эличка Колёсникова: – Послушаем ораторию «Когда спящий проснётся».
Гном даже не удостоил подкольщицу резкостью взгляда.
– Название произведения «Сладкий сон», читаю один раз и – навсегда! Кому не нравится, можете не слушать. Прошу не перебивать и не вмешиваться! А кто не снился мне сегодня, приснитесь завтра, по порядку. Внимание!
– Я рассыпал, а вы собирайте!
Следы его простыли где-то в спальне.
– Я вам говорила: «зомби!». А вы – «лунатик, лунатик!»
Встревожилась Элька:
– Эко его присыпИло! Утопическим животным миром по башке присЫпало!..
В углу покашливал, пытаясь обратить на себя внимание массивный, но тактичный, Шклёда. Он молчал, пока не спросили. Так и не спросили. Так и молчал.
Конкурс «Алло, не ищите таланты, они все здесь!» продолжался!
Близнецы (всего полгода разницы) Нина, Дина и их кузина Полина станцевали хором.
Адидас с хрустом съел стеклянный стакан, измазанный маканием кисточек.
Света села в позу «лотос». Сесть – не встать! Некоторым маньякам потом доставляло удовольствие вытягивать её из этого цветочного состояния.
И все при том – рассказывали стихи.
Стол-подмостки переходил из ног в ноги. Читали в подлиннике и вподлую перевирая. Чесали беспошлинно пошлости, не признаваясь, что надеются на признание.
Казалось, торжество поэзии невозможно притупить! Но вдруг такая тупость нашлась: появился шестнадцатилетний сын завхоза детского садика Любы Григорьевны. И, почему-то тоже встав на стол, стал играть на аккордеоне марш «Мы красные кавалеристы». Этот длинный стрюк корявыми мелодиями заполнял все утренники и раз в году был дедом морозом. Талант его был на лицо (оно было бордовое), да и весь он был похож на то, что «родила царица в ночь». Но одна положительская черта брала у него своё: инструмент было «не отнять»! От этой рожи у детей сразу пропало желание поэзить. «Метать бисер» горстями, читая сокровенное, откровенно перехотелось!
ОН точно не вспомнил, чем всё закончилось в этот день. Кажется, родительским собранием послезавтра и ременной передачей хороших манер – по домам. Однако, после открытого дня поэзии, в группу пришла любовь! В туалете тайное стеснительное показывание друг другу интимных мест уже перестало быть хаотичным. Оно обрело двустороннюю любовную целенаправленность.
3
Рядом, заодно, не выпускали и Тютюрикова (настоящее фамильное название семьи). Этого не выпускать было легче, потому что Тютюриков сам не лез никуда, а только орал из-под окна, как будто его били девочки:
– Это не стих, не стих, не стих! – били его девочки.
Автомотовелофототелерадиомонтаж!
Автомотовелофототелерадиомонтаж!
– Как же не стих? Я его два месяца из окна наизусть учил!
– Не выкрикивайте с места, больной! – протирая его лицо платьем от куклы, увещевала Варя. – Это и вправду не стихотворение, но не волнуйтесь так! У вас ещё получится!
Варвара хотела, когда станет взрослой, помогать людям.
Марина, нагло улыбаясь, взяв двумя щепотками пальцев края юбки и, растянув это почти до головы, томно, но чётко зашипела:
Марина была слабая, но сильная.
Хочешь, мы будем? Хочешь – не будем.
Хочешь – прибудем? Хочешь – побудем!
Хочешь – разбудим? Хочешь – забудем!
Хочешь на людях? Хочешь при людях!
Хочешь – не хочешь! Будем и будем!
МЕТКА*Она крепко захомутала соседа по подъезду – второклассника. Тот и не собирался «хотеть» вместе с Мариной. Бедный, он каждый день прилагал всю свою сноровку, фантазию и скоростные качества для быстрого просачивания в квартиру родителей. Это в подъезд-то всего с одной нижней дверью! Чердачный люк был заварен, в междуэтажные окна не пролазила даже кошка, а балконы висели неприступными пыльными стеклянными будками. После сексуальной террористки трибуну достойно занял Вася (это не было его настоящим именем, но фамилия, извините, начиналась на «Ва»). Являя в себе тонкого философа, изящного математика и стройного физика в одном тощем лице, он рассказывал всем о жизненной несправедливости и после каждой строфы кланялся, надеясь на серьёзную адекватность реакции толпившихся обывателей:
Слабость сильнее силы! Ее не надо доказывать.
Всё с дороги той – на Лысу Гору…
Равнодушьем загубив тогда;
Порешив: «то не моя беда»,
Посмеялись своему же горю!
* * *
Шкурные интересы Васи были сбиты с толку метким попаданием в грудь одноглазого плюшевого чудовища. Вася, встав с колен, гордо отряхнулся и стал калямалякать на обоях новые соображения про подлость удара из-за спины в открытое сердце!
И от сей позорной процедуры
Тащим крест насилия и лжи!
Наплевать, что точатся ножи,
Лишь бы не по «наши добры шкуры»!
Викул же, отвоевавший место под солнцем лампы, быстро, ещё толком не вскарабкавшись на «подиум», затараторил, зная, что у него есть только несколько секунд:
А я вчера, на мой именинов день, подопивал из всех маминых рюмок и как сочинил, стаскивая скатерть со стола, на бегу:
Надо было быть только Викулом, чтобы в свой ежегодный День Рождения умудриться получить ремня! /Это – даже реже, чем Первомай и реже даже[21], чем День шахтёра вместе взятые!/
Почему же всё кругом,
Завертелось, закружилось
И привстало на рога!
Холодец – за винегретом,
Отбивная – за паштетом.
Запеканка – за рулетом
За инжиром – курага.
За стаканами – бутылки.
За салатницами – вилки.
За печёнкою прожилки,
А за рёбрами – нога.
Всё разбилось, поломалось
Мне «осталась только малость!
Только выстрелить в висок,
Иль – во врага!»
Когда юного алкоголика-плагиатора всей поэзии начала середины конца двадцатого века за оба шорта сдёргивали с флагштока, он, усиленно в полёте цепляясь чешками за стульчик, орал:
Группа заочно тоже благодарно отнеслась к такой его матери. Но стул затрещал, наклонясь, и лопнул – в дрова! Ситуация при этом неожиданно улучшилась. Пострадавшие щепки спрятали в тот же ящик к старосте (видно, всё непотребное ассоциировалось народом с ящиком для игрушек), а сцену соорудили из парты, и это давало возможность участвующим быть выше равнодушных. Используя добавленное пространство, можно было теперь идти вприсядку, садиться на шпагат, делать другие резкие движения и жесты для большей убедительности своих стихов. Так, спортсмен Никлесон стал приседать на одной ноге «пистолетом» и почему-то вдруг, «ни в замочину, ни в уключину», запел. Слова от мелодии подозрительно напоминали либретто на рапсодию:
И где концы, и где началы – не понять!
Все середины не найду я: «Спасибо, мать!»
Не одна я в поле кувыркалась!
Не одной мне в копчик ветер дул!
Вспомнить весь этот шедевр не представлялось сейчас никакой возможности, но физические упражнения запомнились.
Дальше – больше!
Мишка Громов нанёс ощутимый удар в сторону дошкольного печатного правописания:
Я не люблю тетради в линию,
Как не любит Гамлет Оливию.
* * *
Я не люблю тетради в клеточку,
Как не любит Миронова Деточкин.
* * *
Я не люблю тетради в косую,
Как карты, когда не тасую.
* * *
Я не люблю тетради чистые,
Как девок, что – худоглистые.
* * *
Я не люблю тетради измаранные,
Как лапшу с молоком переваренную.
* * *
– Вот и я!
Я не люблю…
Неожиданно инициативу перехватила Соня – у всех перехватило дыхание. От Сони до сих пор, за годы, проведённые вместе, никто не слышал ни одного слова, кроме храпа в «мёртвый час». Если бы единственная гуппия в зазеленевшем аквариуме под названием «Живой уголок» заговорила сразу с двумя, тоже единственными там, улитками, то это вызвало бы меньший шок!
Я уйду в морозы севера,
Ледяное слушать безмолвие.
Улечу в стратосферу я,
Всё на тех же условиях!
* * *
Я открою пещеры дальние,
Отыщу я места пустынные,
Чтоб не слышать слова банальные,
Чтоб забыть вашу речь постылую!
* * *
– Соня, блин, не тяни резину! Давай мы просто тебя оглушим!
Я спущусь в морские глубины —
Далёкие от болтливой суши…
Хамски выкрикнул Алёша, уже находясь первым в очереди к почёту.
Соня стала хватать воздух в какой-то неимоверной судороге и опять замолчала. Теперь, видимо, навсегда.
– Надо бы родителям её сказать, что она разговаривает.
Робко предложил сердобольный кто-то, но все уже стряхнули наваждение, и феерия вспыхнула с новой силой.
Алёша, ведомый своей порядковостью, выступил в порядке перебитой им очереди:
Читаписец повторил то же самое с другим акцентом на ударение:
Всё должно быть на своих местах:
Порох – в пороховнИцах.
Нож – в ножнИцах.
Колобки – в сусеках,
А дрова – в дровосеках.
Но сусеки и дровосеки пошли по жизни неизменные! Потом Алёша попытался публично упорядочить ещё томатный сок с наждачной бумагой, но его грубо смахнул со стола бунтарь группы Голоднюк. Клички: «карась», «хомяк».
Порох – в порохОвницах.
Нож – в нОжницах.
«Карась» – потому что, хорошенько побузив, мог вовремя лечь на дно.
«Хомяк» – потому, что обладал незаурядной способностью, луская семечки во время занятий, не выплёвывать шкорлупу (было бы заметно), а накапливать большое её количество за щекой. Потом, в удобный момент, наклоняясь, опорожнял всё в жменю и перекладывал тихонько внутрь стола.
Три раза хихикнув, Карась начал заводить толпу:
По-видимому, вовсе не богов
Настигла мысль перекромсать просторы!
Хоть много кануло, живучие заборы
Дошли до нас из затхлости веков.
* * *
Понятно! Бесконечность – чистый вздор!
Её – ни дать, ни взять, ни бросить в дело.
Отрадно глазу то, что ближе к телу!
Что далеко – отнюдь не тешит взор!
* * *
И Дарвин был совсем не дилетант,
Придумав эволюции ученье.
Как такомУ прямое подтвержденье —
Развитие строения оград!
* * *
Несчётное количество преград
Возвысилось величественно-строго
Из слов, дверей, параграфов, порогов,
Из душ, характеров, поступков и бумаг.
* * *
С проезжей части – белизной блестят,
А со двора – прореха над дырою.
Да разве важно, что нутро гнилое?
Когда столь изумительный фасад!
* * *
А если ты ещё до этих пор
Живёшь открыто, словно на ладони,
Ты, мягко говоря, немного болен!
Или «открытость» – это твой забор?
* * *
Но если нет, то поспеши скорей
Отгородиться, только сделай тут же:
Широки ворота – ввозить снаружи
И для отдачи – маленькую щель.
* * *
Не имеющие своего мнения тут же поддались и подались ломать декоративную перегородку между столовой и игровой комнатой. Другие стали пить оставшийся в кухне, не помытый кефир на брудершафт.
С зачатья – чрева гулкая стена.
Стена земли, когда затих в постели.
Круши заборы, чтоб они летели!
Чтоб солнца свет от нас скрывать не смели!
И выпей чашу общности до дна!
Когда улеглось, осознав, что натворили «Бох зна, шо», все пошли просить Макса как-то исправить положение. Макс иногда мог успокоить в трудной ситуации.
Откашлявшись в голову близстоящего и немного заикаясь, как умел, Макс начал сеанс одномоментноодновременной психотерапии:
Вытри слёзы свои после плача
И футболку с пятнами-знаками.
Это сизая птица «удача»
Для везенья тебя закакала!
* * *
Вытри слёзы свои после стона.
Бывших стёкол оставь осколки.
Видишь целостность рам оконных?
Ну, без форточки, да и только!
* * *
Вытри слёзы свои после воя.
Не ищи эти зубы молочные.
Ты теперь, как небитых двое!
Отдыхай, стоматолог конченый!
* * *
Липко – Липа картавил, шепелявил, тянул буквосочетания от «бэ» до «мэ», но звуки «че», «чё», «чь», «чю», «чя» звучали из него чётко, чеканно, с каким-то пронончоусом, и укрепляли необоснованную уверенность начинающего оратора в своём красноречии.
Вытри слёзы свои после рыда.
«Всех забрали, а ты ещё в садике!»
Так зато воспиталка-трында
Опоздала на случку с Вадиком!
Настроение улучшилось!
– Сейчас! Прочту! Про что? Про двоечников-неудачников-зачинщиков и отличника, героически стоического! Начну с четвёртой части:
– Ты, читатило! Отчитался? Починь с почётом!
Счёл честью извлечь
«стечкина» птенчик застенчивый,
опорочить чтоб порченых прочих
прочность опрометчивую.
Свихнули чудо с пьедестала, оттянули за правую трусину и, замазав щекой об ковёр, оставили забываться ещё при жизни. Пока устраивали свержение, прозевали выползание на стол Дамалега. Тот был таким по отцу, в любых падежах, временах и числах. «Дамалега». Как это писалось? Вряд ли повторили бы, если б и умели. Догадки были, а вот вариантов было несколько. То ли «Дом Олега», то ли «Дамол Ега», толи «Дама Лего», то ли «Да, Мол, Его»?.. Остановились на том, что называли, кто как мог. /Так часто бывает: вроде, и к отцам никаких претензий, но отчества фамилий угнетают!/ Дамалега любил помогать нянечкам убирать с пола, мыть тряпки, заправлять пододеяльники. И все ласково называли его по имени героини любимой сказки:
– Смотрите, смотрите, опять ЗолушОк наш пошкандылял. …
Сейчас Домолего быстро-быстро, совсем непонятно без выражения «гнал», озираясь по сторонам и немного вниз:
В зоосаде, скорей всего, посылали бабу в лимонад. Из лимонада не было другого пути, как только в Кёнигсбёрг… Но до конца никто не доосознался, потому что Дамалега всеми губами лёг на стол, помогая себе слезть, и бубнил внутрь себя. Скоропостижность его поведения сообразили до конца, когда проследили за ним до туалета…
Жили-были дед да баба,
Ели кашу с молоком.
Дед на бабу рассердился,
Бац по пузи кулаком!
А из пуза – два арбуза
Покатились в дом союза.
В домсоюзе говорят:
«Надо бабу в детский сад»
А в детсаде говорят:
«Надо бабу в зоосад»
В зоосаде говорят: …
Из спальни, ничего не осознавая, выковыривая из глаз лишнее, пошатываясь от непрошедшего сна, но уже понимая, что в группе происходит событие не по расписанию, ковылял Гном, оставленный в этой группе на второй год. (В своём пятилетнем возрасте он всё ещё не возмужал и был ниже четырёхлетних девочек). Но год разницы от сверстников давал неоспоримое превосходство в повышенной умственности. Гнома уже никогда не будили на полдник и на все остальные, «разнообразные» мероприятия. Это было бесполезно! Он, как штык, просыпался, когда основная масса родителей уже натягивала запасные сухие колготки своим отпрыскам для ухода домой. Сейчас Гном, встав раньше из-за невообразимого шума, пробирался к ключевой точке. Ничего не говоря и не спрашивая, медленно, но тщательно закарабкавшись на стол, при этом ухватившись за ноги ещё пары «ораторов», которые просто молча ходили по «сцене», Гном сказал:
– А теперь – я!
– Тихо, тихо! – выкрикнула остроумная Эличка Колёсникова: – Послушаем ораторию «Когда спящий проснётся».
Гном даже не удостоил подкольщицу резкостью взгляда.
– Название произведения «Сладкий сон», читаю один раз и – навсегда! Кому не нравится, можете не слушать. Прошу не перебивать и не вмешиваться! А кто не снился мне сегодня, приснитесь завтра, по порядку. Внимание!
Куда попал я? Ну, дела!
Наполнено всё светом!
Лежит на солнце камбала
Со скумбрией «валетом»…
* * *
Тут хвастовства да сплетен нет!
Оступишься – поднимут!
Живут здесь много зим и лет,
Влияет добрый климат!
* * *
Никто не взлезет в твой карман
И не оттопчет пятки.
Родство – не в счёт. Всё – по делам!
Кроты играют в прятки…
* * *
Нет денег! Вижу белый дым —
Горят всех справок кипы.
И больше нет просящих спин,
Возни и волокиты!
* * *
И нет, куда я ни войду,
Приёмных, кабинетов!
Сидит на стуле какаду
В сиреневых штиблетах…
* * *
Талант большой, но без чинов,
Не давит глупость «в чине».
Любая дверь – не на засов!
Бояться нет причины!
* * *
Здесь, без заборов и кулис,
Всё на виду, как в бане.
В саду гуляет рыжий лис
В малиновой панаме…
* * *
Здоровы все и нет врачей.
Все честны – нету судей!
Военных нет и палачей!
А звери все, как люди.
* * *
Сонату льют колокола!
Лиловый слон трезвонит…
****** ******
Проснулся! Это со стола
Вся группа мудозвонит!
* * *
Под неимоверную тишину восприятия, так же медленно, Гном слез со стола и втянул на вдохе:– Я рассыпал, а вы собирайте!
Следы его простыли где-то в спальне.
– Я вам говорила: «зомби!». А вы – «лунатик, лунатик!»
Встревожилась Элька:
– Эко его присыпИло! Утопическим животным миром по башке присЫпало!..
В углу покашливал, пытаясь обратить на себя внимание массивный, но тактичный, Шклёда. Он молчал, пока не спросили. Так и не спросили. Так и молчал.
Конкурс «Алло, не ищите таланты, они все здесь!» продолжался!
Близнецы (всего полгода разницы) Нина, Дина и их кузина Полина станцевали хором.
Адидас с хрустом съел стеклянный стакан, измазанный маканием кисточек.
Света села в позу «лотос». Сесть – не встать! Некоторым маньякам потом доставляло удовольствие вытягивать её из этого цветочного состояния.
И все при том – рассказывали стихи.
Стол-подмостки переходил из ног в ноги. Читали в подлиннике и вподлую перевирая. Чесали беспошлинно пошлости, не признаваясь, что надеются на признание.
Казалось, торжество поэзии невозможно притупить! Но вдруг такая тупость нашлась: появился шестнадцатилетний сын завхоза детского садика Любы Григорьевны. И, почему-то тоже встав на стол, стал играть на аккордеоне марш «Мы красные кавалеристы». Этот длинный стрюк корявыми мелодиями заполнял все утренники и раз в году был дедом морозом. Талант его был на лицо (оно было бордовое), да и весь он был похож на то, что «родила царица в ночь». Но одна положительская черта брала у него своё: инструмент было «не отнять»! От этой рожи у детей сразу пропало желание поэзить. «Метать бисер» горстями, читая сокровенное, откровенно перехотелось!
ОН точно не вспомнил, чем всё закончилось в этот день. Кажется, родительским собранием послезавтра и ременной передачей хороших манер – по домам. Однако, после открытого дня поэзии, в группу пришла любовь! В туалете тайное стеснительное показывание друг другу интимных мест уже перестало быть хаотичным. Оно обрело двустороннюю любовную целенаправленность.
* * *
3
Это утро соседка тоже пропустила. Она упорно молчала и все четыре дома проспали. Колокол Моисеевны являлся неотъемлемой атрибутикой двора и поддерживал существование дворян. На эту достопримечательность приходили заслушаться и другие дома. Но сразу, сходу не могли определиться. То ли это у них хорошо, что потише, то ли – это тут неплохо, раз погромче. Голос Сеевны (так звали её коллеги по лавочке) был необходим, как нужность дождя при осенней грусти, и как участие солнца в сгорании плеч. Поэтому сегодня двор вдруг расшатался, поник и оглох от дохлой тишины утра, прозевавшего рассвет.
Что же где? Типа: «Как же так?»
Одно из двух вторых: либо Моисеевна не встала, либо муж из последних сил наконец-то задавил её подушкой, либо одно из третьего: соседка с ночи заняла очередь на почту за пенсией.
В общем, день приподнимался тихий и солнечный до тошноты! Радость таилась во всём и пугала.
«Может, войти в депрессию? – придумал ОН. – Нужно только напиться вчера! Нет, не выйдет. Что бы такого сочувственного вспомнить? А, «Белый Бим, чёрное ухо»… Нет. Это – в старом детстве отплакалось».
Грусть не наводилась.
«Побегу пройдусь! А там всегда найдётся повод затосковать. У работы, в кои веки, выходной! Жаль терять!..»
– «У работы выходной, пуговицы – в ряд!» – цитировалось, обуваясь. – Нет! Каким «интеллектом» можно дойти до такой мозговой катастрофы? «Пуговицы – в ряд»… – ОН обулся и весь вышел.
На газоне сквера в парке, между табличками «Собакам нельзя!» и «Осторожно! Огажено!», проходил митинг, явно вызванный спонтанно. Сколоченное наскоро из строительных щитов возвышение подскрипывало, а микрофоны, использующиеся больше для записи, чем для воспроизведения, подсвистывали. Тему ОН прочёл на самопальном плакате: «Поддержим использование нерабочих механизмов, прошедших амортизацию!» Шестеро ораторов, заплёвывая микрофоны, призывали четырёх независимых слушателей внизу высказаться. ОН стал целым пятым, но к микрофону полез первым из всех, кто не хотел. Давно думалось опробовать себя в караоке.
«Грузите уши спагеттями!»
Подключилась ФРАЗА.
ОН с речью были внятны до убедительности и серьёзны до юмора![22]
Хоть ОН и любил выступать, но его не сразу понимали… его не понимали вообще! Так же было в прошлый раз, когда, однажды, студёный ОН из лесу вышел и впору угораздил на «поляну» зелёных пацифистов. Маёвка проходила под девизом: «За мирные инициативы». Дерзнув не промолчать на сходке, ОН, как ему потом доверительно сообщили, сумел «наплести, не зная, что:
…Так и сейчас, ОН лишился вещания и не раздал ни одного автографа.
Утренний пиво пился за углом. Заострив внимание, было заметно, что угол этот тупой, поэтому прохожие спешили его срезать.
«Режьте тупость остротами!»
Сглупила ФРАЗА.
Уже сидя за столиком, ОН стал подсматривать за приближающейся дамой. Дама фланировала походкой «груженого цементовоза под гору». Её прокатный стан двигался разбалансированно-расшатанно, как будто гайки между собой разболтались.
– Пройдёт или не пройдёт?
Она прошла с «запасом», почти не зацепив соседний светофор, на ходу сбросив из бомболюка два отдела парфюмерного магазина. ОН оглянулся на неё вперёд-походу:
– Интересно! Если ноги растут от коренных ушей, то где-то в этом месте и должен находиться верхний головной мозг? Действительно, две доли…
– Опять задница горит! Наверно, кто-то обсуждает, – прорвалось у неё, но перед тем думающаяся ею мысль была настолько глубока, что тут же снова заполнила всё её соображание: – Если они думают, будто я о них думаю, то почему они не думают о том, что они думают обо мне!
ОН допил кружку. Над примороженной лужей клокотала собака.
– Лучше – взахлёб, чем – захлёбываясь!
Процитировалось само.
– О! Точно! Пойду-ка я к Алкашам! Послушаю!
Мысль показалась неумной, и ОН её передумал:
– А почему бы и не пойти!
…При стуках в гаражи, услышалось долгожданное «эхо» потустороннего мира:
– Пароль?
Отзвук голоса радовал, но смысл слова озадачил. Это было что-то новое! Усилили бдительность?
– Пароль!
Настаивал гараж.
– Забыл.
ОН вернулся уходить, загрустив на развороте. Но спохватился – аж подпрыгнул:
– Вспомнил! Вспомнил! «Первый раз стратил» – не считается! Наш пароль: «Принёс!»
– Отзыв: «Молодец!»
Скрипанули ворота, расщеляясь для своего.
Когда ОН вошёл полностью, каждого было не слыхать.
– Что это вы сегодня молчите? Скажите что-нибудь думное!
Алкаши замолчали.
Один, племенновождно наливая стопарик и оторвав перочинкой ломоть корки, подавая между ножиком и большим пальцем, буркнул оскорблённо:
– Думай, что говоришь! Говори, что думаешь! Но «думой» нас не оскорбляй! Государственная дума[23] – порнуха.
– Там все лижут попу с искусственными стонами, сплёвывая и растирая чужие страдания. При этом нагло, не стесняясь, глядят в камеру, стелясь и выворачиваясь, чтобы их сняли на второй срок!
– Правильно! А им не в камеру смотреть надо, а из камеры!
Добавил кто-то. Не соглашаться совсем не хотелось, и ОН проглотил «соточку».
– Садись, в ногах правды нет!
– Это точно! Вся правда в заднице!
Все довольно всхрюкнули.
Водка разогнала кровь по сосудам. Кровь теперь сидела в сосудах и не высовывалась, побаиваясь.
Беседа продолжала прыгать с кочки на кочку, иногда проваливаясь в зыбкую трясину пустоты порожнего переспора. Но, в конце концов, всегда выходила на стремнину всеобщего интереса.
Прерываться не хотелось, но опять наступила очередь, и ОН пошёл за сывороткой правды в напитке истины. А куда пошёл? Хуже не придумаешь! В ба-ка-ле-ю! В бакалею!
Продавец был вежливейшим, культурнейшим в третьем поколении (из тех, кто пальцем проверяет чистоту стакана), и отсвечивал улыбкой № 37, с которой явно не дружил. В собирательном образе «хозяина жизни» сквозило: «По капле выдавливай из себя улыбку и, может быть, в отдалённых закоулках своего недоразвитого подсознания ты едва ощутишь слабый отблеск полуоттенка чувства, похожего на часть радости, полученной от твоей работы!»
– Не сломай зубоскулы об губоскалы, «столичная».
Одним предложением ОН попытался разбить «скульптуру» и, одновременно, заказал покупку.
– Детям до двадцати одного не отпускаем. Ваш паспорт!
Не искажая гримасы (отдадим ему должное, но потом, не за прилавком), процедил халдей, при этом назад и вперёд продавая водку «без сдачи» тринадцатилетним младенцам.
Пришлось доставать корочку:
– Там адрес моего дня рождения, приглашаю и вас!
Не на шутку рассмешил ОН. Но нашла мясорубка на кость.
– Вы знаете, как раз этот день для вас заказан отсутствием меня!
Грубыми и совсем не такими словами всё-таки сорвался продавец.
Цель была достигнута. Общаться дальше не желалось, и ОН отвалил, не посчитав недостающую сдачу.
«Травите змеев ядами!»
Вприпрыжку держалась за руку ФРАЗА, забегая вперёд и подхалимно заглядывая в глаза.
Бутылка была доставлена и начались «распри деления». Все легко намекали, что ОН не очень-то умно поступил, купив одну, подразумевая: «пошли дурака за водкой, и тот принесёт один литр!» ОН выкручивался, говоря, мол, «водка» не бывает во множественном числе и такому подобно…
Помирил всех от ссоры поэт Непечтаный. (То ли ошиблись в паспортном столе, то ли это была настоящая фамилия матери, то ли так его звали в связи с отношением к нему печатных органов, то ли с детства придерживался принципа «не печь в штаны», то ли, что совсем уж странно, поэт не носил с собой печать).
Что же где? Типа: «Как же так?»
Одно из двух вторых: либо Моисеевна не встала, либо муж из последних сил наконец-то задавил её подушкой, либо одно из третьего: соседка с ночи заняла очередь на почту за пенсией.
В общем, день приподнимался тихий и солнечный до тошноты! Радость таилась во всём и пугала.
«Может, войти в депрессию? – придумал ОН. – Нужно только напиться вчера! Нет, не выйдет. Что бы такого сочувственного вспомнить? А, «Белый Бим, чёрное ухо»… Нет. Это – в старом детстве отплакалось».
Грусть не наводилась.
«Побегу пройдусь! А там всегда найдётся повод затосковать. У работы, в кои веки, выходной! Жаль терять!..»
– «У работы выходной, пуговицы – в ряд!» – цитировалось, обуваясь. – Нет! Каким «интеллектом» можно дойти до такой мозговой катастрофы? «Пуговицы – в ряд»… – ОН обулся и весь вышел.
На газоне сквера в парке, между табличками «Собакам нельзя!» и «Осторожно! Огажено!», проходил митинг, явно вызванный спонтанно. Сколоченное наскоро из строительных щитов возвышение подскрипывало, а микрофоны, использующиеся больше для записи, чем для воспроизведения, подсвистывали. Тему ОН прочёл на самопальном плакате: «Поддержим использование нерабочих механизмов, прошедших амортизацию!» Шестеро ораторов, заплёвывая микрофоны, призывали четырёх независимых слушателей внизу высказаться. ОН стал целым пятым, но к микрофону полез первым из всех, кто не хотел. Давно думалось опробовать себя в караоке.
«Грузите уши спагеттями!»
Подключилась ФРАЗА.
ОН с речью были внятны до убедительности и серьёзны до юмора![22]
Воодушевлённый пониманием и поддержкой «товарищей», ОН разогнулся и разогнался продолжать. Но президиум отобрал и захватил «свистульку». Как всегда, организаторов процесса было больше, чем участников, и большевики взяли власть руками.– Прибор, при длительном высоком напряжении, работает на износ, а человек – на вынос!
Товарищи!
И, если показания аппарата умножают
на процент погрешности, то погрешности человека приравнивают к его чистым показателям!
Это всегда является ведущим «руководством по эксплуатации» вас для вашего руководства!
Товарищи!
Хоть ОН и любил выступать, но его не сразу понимали… его не понимали вообще! Так же было в прошлый раз, когда, однажды, студёный ОН из лесу вышел и впору угораздил на «поляну» зелёных пацифистов. Маёвка проходила под девизом: «За мирные инициативы». Дерзнув не промолчать на сходке, ОН, как ему потом доверительно сообщили, сумел «наплести, не зная, что:
В той речёвке чувствовались грубые зазубилины, но «в корне» всё было верно.
– Когда мир умиротворённо замирает
от «миротворческого» примирения,
усмирённые в «смирительные»
не мирятся с вымиранием!
…Так и сейчас, ОН лишился вещания и не раздал ни одного автографа.
Утренний пиво пился за углом. Заострив внимание, было заметно, что угол этот тупой, поэтому прохожие спешили его срезать.
«Режьте тупость остротами!»
Сглупила ФРАЗА.
Уже сидя за столиком, ОН стал подсматривать за приближающейся дамой. Дама фланировала походкой «груженого цементовоза под гору». Её прокатный стан двигался разбалансированно-расшатанно, как будто гайки между собой разболтались.
– Пройдёт или не пройдёт?
Она прошла с «запасом», почти не зацепив соседний светофор, на ходу сбросив из бомболюка два отдела парфюмерного магазина. ОН оглянулся на неё вперёд-походу:
– Интересно! Если ноги растут от коренных ушей, то где-то в этом месте и должен находиться верхний головной мозг? Действительно, две доли…
– Опять задница горит! Наверно, кто-то обсуждает, – прорвалось у неё, но перед тем думающаяся ею мысль была настолько глубока, что тут же снова заполнила всё её соображание: – Если они думают, будто я о них думаю, то почему они не думают о том, что они думают обо мне!
ОН допил кружку. Над примороженной лужей клокотала собака.
– Лучше – взахлёб, чем – захлёбываясь!
Процитировалось само.
– О! Точно! Пойду-ка я к Алкашам! Послушаю!
Мысль показалась неумной, и ОН её передумал:
– А почему бы и не пойти!
…При стуках в гаражи, услышалось долгожданное «эхо» потустороннего мира:
– Пароль?
Отзвук голоса радовал, но смысл слова озадачил. Это было что-то новое! Усилили бдительность?
– Пароль!
Настаивал гараж.
– Забыл.
ОН вернулся уходить, загрустив на развороте. Но спохватился – аж подпрыгнул:
– Вспомнил! Вспомнил! «Первый раз стратил» – не считается! Наш пароль: «Принёс!»
– Отзыв: «Молодец!»
Скрипанули ворота, расщеляясь для своего.
Когда ОН вошёл полностью, каждого было не слыхать.
– Что это вы сегодня молчите? Скажите что-нибудь думное!
Алкаши замолчали.
Один, племенновождно наливая стопарик и оторвав перочинкой ломоть корки, подавая между ножиком и большим пальцем, буркнул оскорблённо:
– Думай, что говоришь! Говори, что думаешь! Но «думой» нас не оскорбляй! Государственная дума[23] – порнуха.
– Там все лижут попу с искусственными стонами, сплёвывая и растирая чужие страдания. При этом нагло, не стесняясь, глядят в камеру, стелясь и выворачиваясь, чтобы их сняли на второй срок!
– Правильно! А им не в камеру смотреть надо, а из камеры!
Добавил кто-то. Не соглашаться совсем не хотелось, и ОН проглотил «соточку».
– Садись, в ногах правды нет!
– Это точно! Вся правда в заднице!
Все довольно всхрюкнули.
Водка разогнала кровь по сосудам. Кровь теперь сидела в сосудах и не высовывалась, побаиваясь.
Беседа продолжала прыгать с кочки на кочку, иногда проваливаясь в зыбкую трясину пустоты порожнего переспора. Но, в конце концов, всегда выходила на стремнину всеобщего интереса.
Прерываться не хотелось, но опять наступила очередь, и ОН пошёл за сывороткой правды в напитке истины. А куда пошёл? Хуже не придумаешь! В ба-ка-ле-ю! В бакалею!
Продавец был вежливейшим, культурнейшим в третьем поколении (из тех, кто пальцем проверяет чистоту стакана), и отсвечивал улыбкой № 37, с которой явно не дружил. В собирательном образе «хозяина жизни» сквозило: «По капле выдавливай из себя улыбку и, может быть, в отдалённых закоулках своего недоразвитого подсознания ты едва ощутишь слабый отблеск полуоттенка чувства, похожего на часть радости, полученной от твоей работы!»
– Не сломай зубоскулы об губоскалы, «столичная».
Одним предложением ОН попытался разбить «скульптуру» и, одновременно, заказал покупку.
– Детям до двадцати одного не отпускаем. Ваш паспорт!
Не искажая гримасы (отдадим ему должное, но потом, не за прилавком), процедил халдей, при этом назад и вперёд продавая водку «без сдачи» тринадцатилетним младенцам.
Пришлось доставать корочку:
– Там адрес моего дня рождения, приглашаю и вас!
Не на шутку рассмешил ОН. Но нашла мясорубка на кость.
– Вы знаете, как раз этот день для вас заказан отсутствием меня!
Грубыми и совсем не такими словами всё-таки сорвался продавец.
Цель была достигнута. Общаться дальше не желалось, и ОН отвалил, не посчитав недостающую сдачу.
«Травите змеев ядами!»
Вприпрыжку держалась за руку ФРАЗА, забегая вперёд и подхалимно заглядывая в глаза.
Бутылка была доставлена и начались «распри деления». Все легко намекали, что ОН не очень-то умно поступил, купив одну, подразумевая: «пошли дурака за водкой, и тот принесёт один литр!» ОН выкручивался, говоря, мол, «водка» не бывает во множественном числе и такому подобно…
Помирил всех от ссоры поэт Непечтаный. (То ли ошиблись в паспортном столе, то ли это была настоящая фамилия матери, то ли так его звали в связи с отношением к нему печатных органов, то ли с детства придерживался принципа «не печь в штаны», то ли, что совсем уж странно, поэт не носил с собой печать).