Страница:
– Да, уже была эта песня. Это все со мной происходило в Екатеринбурге и в Москве. Я в то время уже вообще один был. Развелся, и у меня дома не было, ничего не было. Я болтался по Москве… В какой-то гостинице жил… Такой мрак начался. Страдания, мучения; на кого я обиделся – это не важно уже. Это было просто испытание на силу духа и воли, к которому человек в 24 года не готов просто. Однажды меня вытащил директор, Боря Агрест (он был первый наш официальный директор – представлял наши интересы, когда мы ездили с «Машиной»). Ночью просто приехал со «скорой помощью», и мне тогда клизму вставили – в прямом и переносном смысле. Я пытаюсь ответить на твой вопрос: почему я пропал? Когда начинаешь в это вникать, получается довольно пространно все. Как бы покороче это рассказать… В общем, волею судеб я оказался в Питере, хотя и не собирался туда.
– У тебя были тогда какие-то дела на «Ленфильме».
– Да, это была командировка, мы там полгода жили: писали саунд-трек к музыкальному фильму «Человек без имени». Питер на меня, надо сказать, благотворно подействовал. Я там более плотно общался с Костей Кинчевым, с Юрой Шевчуком, который на тот момент жил в Питере. С Борей Гребенщиковым познакомился, с Цоем. Даже с панками удалось познакомиться, хотя они на тот момент были элитой музыкальной. Ну вот. За те полгода, что я болтался в Питере, со мной много чего произошло. К примеру, непреднамеренное самоубийство. Третье по счету. Я вляпался в такую историю по пьяни… Началось с того, что я пошел на вокзал провожать Костю Кинчева. Народу много было. Ты Рикошета знаешь, да? Он как старый десантник мне показал какой-то прием, и мы мощно ударились головой о поребрик.
– Вдвоем.
– Ну естественно. Но он как десантник смог сгруппироваться, а я – нет. После этого со сдвинутой башкой я еще купил пузырь водки и, решив все это дело добить, контрольный выстрел сделать, приехал в гостиницу «Советская»… На следующее утро я проснулся в номере. Сразу понял, что мне очень плохо, – но внимания на это не обратил: это было привычное по тем временам состояние. А обескуражило меня то, что я весь в крови был. Я лежал на кровати, залитой кровью, а пол покрыт тонким слоем битого стекла. Я на карачках добрался до ванной и взглянул на себя в зеркало. И увидел ужасающую картину: левый глаз у меня вылез, а полчерепа было вдавлено внутрь. Извини за такие подробности. Я так понимаю, меня били ногами, графинами, еще чем-то.
– Кто?
– Люди, с которыми я имел неосторожность познакомиться. Сейчас копаться в этом бессмысленно. Я ведь не помню ничего, потому что у меня память после этого отшибло вообще; я мог только предполагать, как развивались события. Моя бабушка говорила: «Не лезь в пекло!» А я ее не послушал. Глянув в зеркало, я первым делом вот что сделал: прямиком из ванной прошел через комнату, открыл окно, глянул вниз с десятого этажа – и сказал себе: вот подходящий выход из ситуации! Прыгнуть – и все. Я еще пожалел, что у меня пистолета с собой не было. Красиво было бы, если б я еще и застрелился.
– В прыжке. На лету.
– Так не было пистолета, пойми. Но я соображал, что, если шмякнусь, вряд ли кто поймет, что со мной произошло раньше. Все будет на одном качественном уровне. Все подумают, что глаз вылез при падении. И череп расплющился тоже. Я же архитектор, я думаю о композиции, чтоб все было в ансамбле. И тут зазвонил телефон. Я автоматически пошел снял трубку – хотя зачем? Я ведь готовился выпрыгнуть из окна. Странно, да? Снял трубку, а мне говорят: короче, быстро собирайся, мы сейчас за тобой заедем, и на студию. Работать. Как это было каждый день. Они очень быстро приехали, увидели меня и увезли в больницу. Я туда на месяц загремел. А у них такая штука, она втыкается в голову, под кость, и там расправляется, как зонт, – и этим зонтом поднимают вдавленные участки черепа.
– Тебе буквально вправили мозги.
– Причем в прямом и в переносном смыслах. Ну, я еще ничего. А там были люди, которым вообще пазл собирали из головы. Они ходили в хоккейных масках, как доктор Ганнибал Лектер, и не могли рот открывать, у них же все на струбцинах. Так они через трубочку пили портвейн, как эстеты. Я полежал там месяц и сбежал. У меня голова была многоцветная – там синее, зеленое, серо-буро-малиновое, так что я ходил в темных очках…
– «Она его за муки полюбила».
– Ну вот. Несмотря на то что у нее бабушка суровая была, у которой она в коммуналке жила. Бабушка любила внучку и потому держала ее в ежовых рукавицах. И тогда Анжелика показала бабушке фотографии, на которых я снят с великими… Бабушка увидела – и прониклась ко мне уважением. Ну вот. Анжелика… И постепенно меня это вытащило. Это все было в 89-м. И с того дня 15 лет я был как реставратор: заделывал трещинки, подбирал осколочки, вставлял их на место, потихоньку замазывал дырочки.
– И наконец все пришло в норму?
– Нет, думаю, такие вещи даром не проходят. Представь: сейчас я брошу этот стакан об стену, он разлетится на куски – и сколько ж времени понадобится, чтоб собрать все осколки и склеить? Чтоб стакан не протекал, чтоб снова функционировал как положено? Мне даже страшно думать об этом… Но у меня такое ощущение, что я теперь даже лучше, чем был. Я много чего приобрел. Это не значит, что, если б не было этих страданий и испытаний, было бы хуже. Все-таки я 15 лет потратил на восстановление. Я стоял на месте. А представь, если бы эти 15 лет я провел с чувством, с толком, с расстановкой?
– Да… Ну тут мораль какая: если жизнь пошла наперекосяк, не надо ссать?
– Нет. Другое. Если тебе посылаются испытания, значит, ты их заслужил. И нужно радоваться испытаниям. Потому что, когда ты их пройдешь, когда сам себя сделаешь, это будет твой жизненный шедевр. Когда понимаешь, что ты сам себя сделал, то ты к себе относишься уже аккуратней, бережней, с любовью. Видимо, этого мне и не хватало, у меня была такая сильная эйфория молодежная.
– По большому счету – да, про это. И вообще обо всем, что у меня в голове.
– Да… Ты не западная звезда, жаль – а то б ты еще 20 лет назад стал миллионером. То есть даже миллиардером.
– Чего? Как бы я стал?
– Ну как же! С таким оборотом песен и дисков!
– На Западе я бы жил как сыр в масле. Давно бы катался на инвалидном кресле, потому что весил бы 300 кило и с утра нюхал кокс. Плавал бы в бассейне. Или утопился бы в нем. С креслом-каталкой. Запад! У меня было очень много соблазнов на эту тему – жить за границей. Я туда уезжал, бывало, на полгода.
– Куда именно?
– Не важно. Эти все места называются одинаково – неРодина.
– А что ты там делал?
– Вообще ничего. Просто прозябал. Чувствовал себя там как изгой. Мне даже делать ничего не хотелось.
– Это тебя спонсоры вывозили?
– Не спонсоры, просто друзья. Которым не жалко было, что я у них живу. Они меня кормили. И поили – как это обычно бывает.
– А ты помнишь, как Есенин объяснял причину, по которой он не остался с Айседорой Дункан в Штатах, вообще за границей? «Там не перед кем открыть свою душу».
– Вот видишь. Это очень опасное состояние, когда душа не открывается.
– А помнишь, про тебя писали, что ты ушел в сатанинскую секту? И ты подтверждал это. И уточнял: рок-музыка – это и есть такая секта.
– Ну да, говорил… Но это был дебильный ответ. Какая секта? Я вообще человек очень опасливый. Я даже к религии относился с опаской. Не хотел…
– Сейчас я попробую угадать: ты не хотел над собой внешнего контроля?
– Очень не хотел. И боялся его. Я боялся, что тогда откроется все, что я натворил, а это так ужасно, что я со стыда сгорю на месте. Хотя когда-то у меня действительно было подозрение, что рок-музыка – это сатанинская секта, и из-за этого вся эта дрянь со мной происходит. Но потом я понял, что это неправда. Я теперь считаю, что русская рок-музыка – это совершенно отдельная история, не такая, как за Западе. Это никакой не sex, не drugs, не rock-n-roll. У нас ни того, ни другого, ни третьего. Это просто рок-музыка. Когда в ней кураж творился, начиная с 79-го – если я ошибаюсь, ты поправишь, – это был такой поток сознания, который всех нас пер! Мне было совершенно все равно, чем заниматься в этом потоке, главное – быть в нем. Кем угодно! Я и журналистикой занимался. В институте студентом делал малотиражную газету – раз в месяц семь планшетов, в одном экземпляре. Это сверхгазета была! Успех был бешеный. Ее весь институт читал, из других институтов приезжали смотреть! Мы были самые продвинутые по музыке, потому что слушали самые лучшие пластинки, нам ребята приносили. Мы про рок-фестивали писали. И рисовали, естественно, – мы ж архитекторы.
– Ты как-то сказал, что у тебя таланта не хватило для живописи.
– Думаю, мне не хватило не таланта, мне не хватило просто уверенности в том, что мне это нужно. Я только позже понял, что таки нужно. А тогда я считал: вот мальчики с нотными папками и мольбертами – изгои, все во дворе играют в футбол, а ты в школу с этюдником, ха-ха-ха.
– Лучше на гитаре с девушками, так?
– Конечно, лучше. И я это осваивал. В свободное от учебы в разных школах время.
– Я считаю, что именно благодаря ему я вернулся к концертной деятельности. У меня был период, после «Наутилуса», когда я год вообще не двигался ни в какую сторону – просто сидел дома. Потом я начал ездить, выступать под гитару, но мне это не понравилось. И все равно ездил – нужно же было зарабатывать. И я по инерции расходовал свой политический капитал, расходовал бездарно, чтоб заработать деньги. А потом я встретил Каспаряна. Мы с ним сразу сделали два стационарных проекта – два альбома студийных, по идее Сергея Рокамболя, художника-концептуалиста из Питера. И вот мы сделали два альбома… Я был потрясен тем обстоятельством, что проект «Кино» к тому времени десять лет как закрылся и Юра ничем не занимался, сидел в какой-то берлоге как затворник. И я подумал – нельзя, чтоб такой человек пропадал! Да он и сам соскучился по концертной деятельности. Я говорю – так давай группу сделаем! Мы пожали друг другу руки и осенью начали репетировать.
– Да молодцы!
– Теперь я это осознаю. А тогда думал: ладно, мне самому ничего не хочется, я утратил ко всему интерес, так хоть для Юры что-то полезное сделаю. Хоть для него. Хотя бы. А оказалось, что и для себя. Я вернулся!
Ингеборга Дапкунайте
– У тебя были тогда какие-то дела на «Ленфильме».
– Да, это была командировка, мы там полгода жили: писали саунд-трек к музыкальному фильму «Человек без имени». Питер на меня, надо сказать, благотворно подействовал. Я там более плотно общался с Костей Кинчевым, с Юрой Шевчуком, который на тот момент жил в Питере. С Борей Гребенщиковым познакомился, с Цоем. Даже с панками удалось познакомиться, хотя они на тот момент были элитой музыкальной. Ну вот. За те полгода, что я болтался в Питере, со мной много чего произошло. К примеру, непреднамеренное самоубийство. Третье по счету. Я вляпался в такую историю по пьяни… Началось с того, что я пошел на вокзал провожать Костю Кинчева. Народу много было. Ты Рикошета знаешь, да? Он как старый десантник мне показал какой-то прием, и мы мощно ударились головой о поребрик.
– Вдвоем.
– Ну естественно. Но он как десантник смог сгруппироваться, а я – нет. После этого со сдвинутой башкой я еще купил пузырь водки и, решив все это дело добить, контрольный выстрел сделать, приехал в гостиницу «Советская»… На следующее утро я проснулся в номере. Сразу понял, что мне очень плохо, – но внимания на это не обратил: это было привычное по тем временам состояние. А обескуражило меня то, что я весь в крови был. Я лежал на кровати, залитой кровью, а пол покрыт тонким слоем битого стекла. Я на карачках добрался до ванной и взглянул на себя в зеркало. И увидел ужасающую картину: левый глаз у меня вылез, а полчерепа было вдавлено внутрь. Извини за такие подробности. Я так понимаю, меня били ногами, графинами, еще чем-то.
– Кто?
– Люди, с которыми я имел неосторожность познакомиться. Сейчас копаться в этом бессмысленно. Я ведь не помню ничего, потому что у меня память после этого отшибло вообще; я мог только предполагать, как развивались события. Моя бабушка говорила: «Не лезь в пекло!» А я ее не послушал. Глянув в зеркало, я первым делом вот что сделал: прямиком из ванной прошел через комнату, открыл окно, глянул вниз с десятого этажа – и сказал себе: вот подходящий выход из ситуации! Прыгнуть – и все. Я еще пожалел, что у меня пистолета с собой не было. Красиво было бы, если б я еще и застрелился.
– В прыжке. На лету.
– Так не было пистолета, пойми. Но я соображал, что, если шмякнусь, вряд ли кто поймет, что со мной произошло раньше. Все будет на одном качественном уровне. Все подумают, что глаз вылез при падении. И череп расплющился тоже. Я же архитектор, я думаю о композиции, чтоб все было в ансамбле. И тут зазвонил телефон. Я автоматически пошел снял трубку – хотя зачем? Я ведь готовился выпрыгнуть из окна. Странно, да? Снял трубку, а мне говорят: короче, быстро собирайся, мы сейчас за тобой заедем, и на студию. Работать. Как это было каждый день. Они очень быстро приехали, увидели меня и увезли в больницу. Я туда на месяц загремел. А у них такая штука, она втыкается в голову, под кость, и там расправляется, как зонт, – и этим зонтом поднимают вдавленные участки черепа.
– Тебе буквально вправили мозги.
– Причем в прямом и в переносном смыслах. Ну, я еще ничего. А там были люди, которым вообще пазл собирали из головы. Они ходили в хоккейных масках, как доктор Ганнибал Лектер, и не могли рот открывать, у них же все на струбцинах. Так они через трубочку пили портвейн, как эстеты. Я полежал там месяц и сбежал. У меня голова была многоцветная – там синее, зеленое, серо-буро-малиновое, так что я ходил в темных очках…
Чудесное спасение
– И вот тогда-то я встретил Анжелику. (Она теперь моя жена.) Прям на улице. Я был, конечно, в ужасном состоянии, меня ж на транквилизаторах держали. Мне б к чему прислониться, прилепиться, посидеть, полежать – никаких активных действий не хотелось. Люди просто шарахались от меня. И меня очень удивило, что такая молодая девушка, юное создание, ей 18 было, не то что не испугалась меня, а даже сочувственно отнеслась. «Чего-то у вас не то», – говорит она мне. И мне от этого как-то полегчало, я подумал, что еще не совсем пропащий человек. И мы с ней подружились. Она себя самоотверженно вела, в любое время дня и ночи готова была встретиться со мной.– «Она его за муки полюбила».
– Ну вот. Несмотря на то что у нее бабушка суровая была, у которой она в коммуналке жила. Бабушка любила внучку и потому держала ее в ежовых рукавицах. И тогда Анжелика показала бабушке фотографии, на которых я снят с великими… Бабушка увидела – и прониклась ко мне уважением. Ну вот. Анжелика… И постепенно меня это вытащило. Это все было в 89-м. И с того дня 15 лет я был как реставратор: заделывал трещинки, подбирал осколочки, вставлял их на место, потихоньку замазывал дырочки.
– И наконец все пришло в норму?
– Нет, думаю, такие вещи даром не проходят. Представь: сейчас я брошу этот стакан об стену, он разлетится на куски – и сколько ж времени понадобится, чтоб собрать все осколки и склеить? Чтоб стакан не протекал, чтоб снова функционировал как положено? Мне даже страшно думать об этом… Но у меня такое ощущение, что я теперь даже лучше, чем был. Я много чего приобрел. Это не значит, что, если б не было этих страданий и испытаний, было бы хуже. Все-таки я 15 лет потратил на восстановление. Я стоял на месте. А представь, если бы эти 15 лет я провел с чувством, с толком, с расстановкой?
– Да… Ну тут мораль какая: если жизнь пошла наперекосяк, не надо ссать?
– Нет. Другое. Если тебе посылаются испытания, значит, ты их заслужил. И нужно радоваться испытаниям. Потому что, когда ты их пройдешь, когда сам себя сделаешь, это будет твой жизненный шедевр. Когда понимаешь, что ты сам себя сделал, то ты к себе относишься уже аккуратней, бережней, с любовью. Видимо, этого мне и не хватало, у меня была такая сильная эйфория молодежная.
Разное
– И про все это, насколько я знаю, ты пишешь книгу.– По большому счету – да, про это. И вообще обо всем, что у меня в голове.
– Да… Ты не западная звезда, жаль – а то б ты еще 20 лет назад стал миллионером. То есть даже миллиардером.
– Чего? Как бы я стал?
– Ну как же! С таким оборотом песен и дисков!
– На Западе я бы жил как сыр в масле. Давно бы катался на инвалидном кресле, потому что весил бы 300 кило и с утра нюхал кокс. Плавал бы в бассейне. Или утопился бы в нем. С креслом-каталкой. Запад! У меня было очень много соблазнов на эту тему – жить за границей. Я туда уезжал, бывало, на полгода.
– Куда именно?
– Не важно. Эти все места называются одинаково – неРодина.
– А что ты там делал?
– Вообще ничего. Просто прозябал. Чувствовал себя там как изгой. Мне даже делать ничего не хотелось.
– Это тебя спонсоры вывозили?
– Не спонсоры, просто друзья. Которым не жалко было, что я у них живу. Они меня кормили. И поили – как это обычно бывает.
– А ты помнишь, как Есенин объяснял причину, по которой он не остался с Айседорой Дункан в Штатах, вообще за границей? «Там не перед кем открыть свою душу».
– Вот видишь. Это очень опасное состояние, когда душа не открывается.
– А помнишь, про тебя писали, что ты ушел в сатанинскую секту? И ты подтверждал это. И уточнял: рок-музыка – это и есть такая секта.
– Ну да, говорил… Но это был дебильный ответ. Какая секта? Я вообще человек очень опасливый. Я даже к религии относился с опаской. Не хотел…
– Сейчас я попробую угадать: ты не хотел над собой внешнего контроля?
– Очень не хотел. И боялся его. Я боялся, что тогда откроется все, что я натворил, а это так ужасно, что я со стыда сгорю на месте. Хотя когда-то у меня действительно было подозрение, что рок-музыка – это сатанинская секта, и из-за этого вся эта дрянь со мной происходит. Но потом я понял, что это неправда. Я теперь считаю, что русская рок-музыка – это совершенно отдельная история, не такая, как за Западе. Это никакой не sex, не drugs, не rock-n-roll. У нас ни того, ни другого, ни третьего. Это просто рок-музыка. Когда в ней кураж творился, начиная с 79-го – если я ошибаюсь, ты поправишь, – это был такой поток сознания, который всех нас пер! Мне было совершенно все равно, чем заниматься в этом потоке, главное – быть в нем. Кем угодно! Я и журналистикой занимался. В институте студентом делал малотиражную газету – раз в месяц семь планшетов, в одном экземпляре. Это сверхгазета была! Успех был бешеный. Ее весь институт читал, из других институтов приезжали смотреть! Мы были самые продвинутые по музыке, потому что слушали самые лучшие пластинки, нам ребята приносили. Мы про рок-фестивали писали. И рисовали, естественно, – мы ж архитекторы.
– Ты как-то сказал, что у тебя таланта не хватило для живописи.
– Думаю, мне не хватило не таланта, мне не хватило просто уверенности в том, что мне это нужно. Я только позже понял, что таки нужно. А тогда я считал: вот мальчики с нотными папками и мольбертами – изгои, все во дворе играют в футбол, а ты в школу с этюдником, ха-ха-ха.
– Лучше на гитаре с девушками, так?
– Конечно, лучше. И я это осваивал. В свободное от учебы в разных школах время.
Возвращение
– Слава, ты сейчас работаешь с гитаристом Цоя – Юрием Каспаряном. Расскажи про это.– Я считаю, что именно благодаря ему я вернулся к концертной деятельности. У меня был период, после «Наутилуса», когда я год вообще не двигался ни в какую сторону – просто сидел дома. Потом я начал ездить, выступать под гитару, но мне это не понравилось. И все равно ездил – нужно же было зарабатывать. И я по инерции расходовал свой политический капитал, расходовал бездарно, чтоб заработать деньги. А потом я встретил Каспаряна. Мы с ним сразу сделали два стационарных проекта – два альбома студийных, по идее Сергея Рокамболя, художника-концептуалиста из Питера. И вот мы сделали два альбома… Я был потрясен тем обстоятельством, что проект «Кино» к тому времени десять лет как закрылся и Юра ничем не занимался, сидел в какой-то берлоге как затворник. И я подумал – нельзя, чтоб такой человек пропадал! Да он и сам соскучился по концертной деятельности. Я говорю – так давай группу сделаем! Мы пожали друг другу руки и осенью начали репетировать.
– Да молодцы!
– Теперь я это осознаю. А тогда думал: ладно, мне самому ничего не хочется, я утратил ко всему интерес, так хоть для Юры что-то полезное сделаю. Хоть для него. Хотя бы. А оказалось, что и для себя. Я вернулся!
Ингеборга Дапкунайте
Звезда со льда
Эта экзотическая литовка, подданная британской короны, за последнее время стала еще более звездной, чем прежде. Оказалось, она неплохо катается на коньках (в телешоу Первого канала) и даже, чего сама от себя не ожидала, умеет исполнять на льду такую жаркую вещь, как танго. Подобного темперамента и мы от знойной прибалтийской девушки не ожидали. И оттого это вдвойне приятно.
– Это что у тебя – коньки, что ли?
– Нет, коньки у меня на катке, на «Мосфильме», а тут всякая прочая байда.
Словечко «байда» мне понравилось – впервые я его слышу от иностранки. А что, она тут у нас сидит теперь безвылазно месяцами, звезды же теперь на льду, вот и научилась местному сленгу. Мы стали заказывать еду. Она, кроме всего прочего, велела принести ей такую экзотическую для модных девушек штуку, как пюре. Это меня потрясло: – Ну ты и жрешь!
– Попробовал бы ты пять часов на коньках поездить, как я вчера! Еще б не то сожрал.
– Что, правда пять часов?
– Да.
– И так каждый день?
– Нет, не каждый – я еще в Вильнюс ездила. И не всегда пять: вот сегодня всего лишь два часа будем кататься. А так в среднем три. Четыре – это уже ненормально. Плющенко говорит, что мы сумасшедшие, и он прав. Но мне это нравится! Каждые пять дней мы ставим новый номер. Очень трудно. Мы все там сумасшедшие! Как ты думаешь, о чем мы говорим теперь с Бутманом? О фигурном катании! Мы все сошли с ума.
– Это все Эрнст придумал?
– Нет! Англичане. Но у нас получилось круче, потому что все чемпионы мира – в России! Мне мой партнер Жулин говорит: «Ты понимаешь, что борьба будет жесткая? Никто не будет сдаваться, потому что мы все – чемпионы!»
– А нужен какой-то особый талант, чтоб научиться на коньках вот так? Или можно даже обезьяну научить?
– Можно, наверно. Просто это вопрос времени.
– Это все вообще для чего? Для пиара? Артисты же должны напоминать о себе…
– Объясняю. Я это делаю абсолютно для себя. Чемпионы мира со мной, лучшие в мире! Я люблю быть с лучшими в мире, кто бы они ни были, – это может быть крановщик, слесарь, фигурист. Лучшие в мире фигуристы учат меня кататься на коньках! Жулин – гений. И Авербух – гений. И Тарасова тоже. Наши фигуристы – лучшие в мире. Если тебе скажут, что тебя Шарапова будет учить теннису, ты откажешься?
– Ну, она симпатичная…
– Ты с другой стороны на это смотришь. А я со своей. Опыт! Craft! В смысле ремесло. Новые навыки, новый опыт, новые люди!
– И надолго это?
– Пока не выкинут.
– Это для тебя все-таки работа? За это платят деньги?
– Не буду отвечать на этот вопрос. Не хочу про деньги. Я не смотрю на это как на работу (хотя это, конечно, работа). Ты видел, как я играла Орлову?! Это был лучший наш номер! Мы с Жулиным сделали номер из «Веселых ребят»: он Утесов, я Орлова. А старые песни о главном! Мы выбрали «Мне нравится, что вы больны не мной».
– Ты там часто падаешь?
– Я вся в синяках, смотри! Она показывает. Я смотрю: неплохо, неплохо. Она все-таки хороша.
– Ну и что? – продолжает она. – Синяки проходят, опыт остается. А пресс какой у меня теперь, попробуй!
Я послушно тяну руку. Ну что тут сказать: и пресс тоже неплохой, зовущий. Она продолжает рассказывать, в голосе ее неподдельный – хотя кто их поймет, этих артисток – восторг:
– Со мной такого еще не происходило. Чтоб на меня так действовала работа. Хотя я снималась в очень хороших фильмах, играла в прекрасных спектаклях – в общем, работала с великими…
– В Лондоне давно не была?
– Три месяца.
– А что же муж?
– Он говорит: «Я приеду в Москву и, если ты выйдешь в финал, пойду смотреть. А нет – значит, мы будем свободны и проведем вместе время. Будем сидеть дома, смотреть ТВ». И так и так нам хорошо.
– Да, подсела ты на эти коньки…
– Очень!
– Советские люди очень любили фигурное катание. И сейчас все смотрят, потому что опять застой.
– Не буду комментировать это. И вообще я не согласна с тобой. Просто это зимний вид спорта, он в России популярен: у нас (хорошее словечко «у нас». – И.С.) же большая зима. Я сама теперь промоутер фигурного катания, потому что это и красиво, и полезно. И очень хорошо мне сказал Башмет: «А когда я увижу тебя в трусах вниз головой? Только на льду!» Ха-ха-ха-ха!
– Ну, может, он мог бы с тобой как-то познакомиться, и…
– Мы знакомы.
– Кстати, вот в Интернете висят фотографии, где ты голая.
– Да ладно! Совсем голая?
– Полностью. Это настоящие или фотомонтаж?
– Я не видела… Надо посмотреть!
– Вы с этими коньками – просто реалити-шоу! Типа «За стеклом».
– Мы – другое, мы все-таки вечером идем домой.
– Вот в этом-то главная ошибка. Вас надо было там закрыть…
– А-а-а…
– И таблоиды кинулись бы обсуждать: «Был ли секс у Ингеборги с тренером»?
– Прекрасная тема для разговора… Замечательная! Ага, Саймон приезжает, а его туда не пускают! Потому что он англичанин. Он бьется лбом о стекло и кричит: «Отдайте, отдайте мне ее!» Прекрасно. Ха-ха-ха. Но я должна тебе сразу сказать, что мы там только учимся кататься на коньках, а романов нет. Мы только на льду.
– В общем, недоработал Эрнст… Надо бы вас за стекло.
– И мы его знаем.
– Да-да, мы его знаем! А по-английски… Cool? Нет, это не то. Это значит «круто».
– Tough?
– Нет, это «жестко», «жесть»… Это скорей будет fuck, причем многое зависит от интонации. (Она говорит это с восторженной интонацией, и на это стоит посмотреть. – И.С.) Интонации очень важны. Я поэтому не могу смотреть дублированное кино! Убирается половина роли! Ведь голосом столько всего выражается… В театре никому не приходит в голову дублировать.
– Да, мы все в курсе, что ты прекрасно знаешь английский. Но чего-то же и ты не знаешь. Вот интересно, какое слово ты искала в словаре последний раз?
– Ты не поверишь: business. Я забыла, как его писать – то ли в середине два «с», то ли в конце. Вообще же я в словари не смотрю; если попадается непонятное слово, я звоню мужу и спрашиваю. Это намного удобней, чем лезть в словарь.
Меж тем принесли цыпленка табака. Она ела с видимым удовольствием и нахваливала.
– А ты такого бы смогла приготовить?
– Сейчас практически не готовлю. Некогда. Вот разве что у Урганта в «Смаке» сделала рыбный пирог. Потрясающий! Правда, они, заразы, слишком рано его вынули, потому что не было времени, и он был жидкий. Но всё равно все съели с удовольствием.
– Не готовишь? Даже завтракаешь в кафе?
– Нет, я дома ем кашу каждый день. Овсяную. Я могу быть пропагандистом этой каши.
– А, ну да: «Ваша овсянка, сэр!» Это тебя англичане научили…
– Нет. Во-первых, овсянка – это не английское блюдо, а шотландское. Во-вторых, каша во всех странах естся в основном зимой, это зимнее блюдо. Вот и мой муж ест по сезону: летом – салат, а зимой – суп. Он поражается, когда видит, что люди зимой едят мороженое. Это для него потрясение.
– Да, на англичан это почему-то производит впечатление. Еще Черчилль говорил: «Народ, который зимой ест мороженое, непобедим».
– Это точно. Слушай, а почему называется «табака»? При чем тут табак?
– Может, он распялен, как табачный лист для просушки?
– Кстати, я тоже не знаю, что означает Snatch hawk chicken – англичане так называют цыпленка табака.
Незаметно мы расправились со своими цыплятами.
– Ну что, десерт?
– Да-да. Я буду кофе, сладкий, по полной программе: я же еду тренироваться.
Мы взяли один штрудель на двоих и в две ложки довольно быстро смолотили его.
– У тебя лицо меняется как калейдоскоп – это само собой происходит? – спросил я после.
– Ну да. Я же все-таки актриса…
– А ты же красишься?
– Конечно. Для каждой роли. Я была и рыжая, и белая. Не помню, какая я настоящая.
– Раньше, в юности, ты была недовольна своей внешностью. А сейчас как с этим?
– Я не то что была недовольна… Просто отдавала себе отчет в том, что я не Клаудиа Кардинале. Ты же видел ее на картинке?
– Да, но где она сейчас?
– А где я буду через 50 лет?
– Ну, это когда еще. А сейчас у тебя все в порядке!
– Ха-ха-ха! Да… В юности я была очень худая, у меня были сальные волосы, я мыла их один раз в неделю – считалось, что чаще нельзя. Сейчас каждый день мою голову. Что сказать о внешности? Моложе я не буду, лучше не буду, а после умру. Вот так. Но «жизнь становится интересней, ты становишься умнее и, надеюсь, мудрее» – это мой муж так говорит.
– Все то же. И муж тот же. В смысле второй муж. А первый муж – литовец, очень талантливый актер, очень. Он приезжал в Москву на гастроли, я ходила на спектакль. Кстати, фамилия его второй жены знаешь какая? Дапкунайте! Однофамилица, конечно. Я ее знаю – она училась в консерватории, когда я там преподавала.
– Послушай, ты же практически голливудская актриса (после съемок в США)! У тебя должна быть выверенная пиар-кампания: разводы, бойфренды, наркотики, лечение от алкоголизма… Как у тамошних звезд. Тогда и деньги будут голливудские.
– Да… Мне однажды на интервью посоветовали рассказать о том, как я нюхаю кокаин, пью водку, гуляю. Я тогда подумала и ответила: «Не поверят, подумают, что пиар». Что нового? Вот снялась в фильме «По этапу». Женский лагерь, туда привозят немецких военнопленных, а я русская надзирательница. Мою героиню зовут Вера. Там еще Джон Малкович играл.
– Это уже готово. А что ты еще делаешь тут, кроме коньков?
– Снимаюсь в приквеле – мы делаем новое кино про Ганнибала Лектера, я там играю мамочку людоеда. Еще обсуждаю кое-что, но говорить об этом сейчас не буду.
– Ты мне как-то рассказывала, что в Лондоне ходишь на футбол, а Абрамовича там так и не встретила ни разу. Что, так и не познакомилась с ним?
– Нет!
– Ты знаешь, если бы у бабушки были яички, она была бы дедушкой.
– Формально, естественно, иностранка – я въезжаю в эту страну с визой.
– А паспорт у тебя какой, английский?
– У меня двойное гражданство. Кроме британского, еще литовское. Я же литовка.
– Зачем тебе литовское? Это же все равно что английское: и то и то – Европа.
– Сейчас – да.
– Стало быть, ты иностранка… Но все-таки не чужая здесь. Иностранцы же другие. У них узкий диапазон.
– Я здесь, конечно, своя. Грубо говоря, естественно. Я везде и своя, и чужая. Потому что никуда не убежать от моего акцента. Я, конечно же, могу говорить по-русски очень чисто, как ты сейчас слышишь. Но! Когда я расслабляюсь, акцент появляется. И потом, без акцента – это не я, ну не совсем я. Настоящая я – это когда я со своим литовским акцентом.
– У грузин акцент тоже всегда был сильный – и ничего.
– В Советском Союзе был такой чистый русский язык, для телевидения. (Кстати, Джигарханян говорит чистейше по-русски.) И советский диктор телевидения никогда в жизни с грузинским акцентом не мог себе позволить говорить. А, например, в Англии в какой-то момент на радио и на телевидении произошел перелом вот этого бибисишного английского языка. И сейчас ведущие – шотландки и ирландки – говорят со своими акцентами. Иногда даже шутят: ты не получишь работу на телевидении, если говоришь на чистом литературном языке… Все говорят с акцентом. С определенным акцентом.
– Вот именно. Мне всегда говорили: а почему ты говоришь с украинским акцентом?
– А ты из Украины?
– Ну. Я отвечал: «Я, Брежнев, Горбачев, Хрущев – у нас у всех украинский акцент, в Кремле именно так говорят, а не на корявом московском диалекте, когда пишется одно, а говорится другое, зачем-то „а“ вместо „о“… Это у вас неправильный акцент, а не у меня». Я вот, как и ты, могу себя заставить говорить с московским акцентом, только на кой это? Но что мы все про меня да про меня. Давай про тебя. Ты все-таки – кто? Это тебе непонятно?
Лед
Мы встретились в пафосном кафе возле ее дома, чтоб устроить поздний ланч. Она пришла с опозданием и с кошелкой.– Это что у тебя – коньки, что ли?
– Нет, коньки у меня на катке, на «Мосфильме», а тут всякая прочая байда.
Словечко «байда» мне понравилось – впервые я его слышу от иностранки. А что, она тут у нас сидит теперь безвылазно месяцами, звезды же теперь на льду, вот и научилась местному сленгу. Мы стали заказывать еду. Она, кроме всего прочего, велела принести ей такую экзотическую для модных девушек штуку, как пюре. Это меня потрясло: – Ну ты и жрешь!
– Попробовал бы ты пять часов на коньках поездить, как я вчера! Еще б не то сожрал.
– Что, правда пять часов?
– Да.
– И так каждый день?
– Нет, не каждый – я еще в Вильнюс ездила. И не всегда пять: вот сегодня всего лишь два часа будем кататься. А так в среднем три. Четыре – это уже ненормально. Плющенко говорит, что мы сумасшедшие, и он прав. Но мне это нравится! Каждые пять дней мы ставим новый номер. Очень трудно. Мы все там сумасшедшие! Как ты думаешь, о чем мы говорим теперь с Бутманом? О фигурном катании! Мы все сошли с ума.
– Это все Эрнст придумал?
– Нет! Англичане. Но у нас получилось круче, потому что все чемпионы мира – в России! Мне мой партнер Жулин говорит: «Ты понимаешь, что борьба будет жесткая? Никто не будет сдаваться, потому что мы все – чемпионы!»
– А нужен какой-то особый талант, чтоб научиться на коньках вот так? Или можно даже обезьяну научить?
– Можно, наверно. Просто это вопрос времени.
– Это все вообще для чего? Для пиара? Артисты же должны напоминать о себе…
– Объясняю. Я это делаю абсолютно для себя. Чемпионы мира со мной, лучшие в мире! Я люблю быть с лучшими в мире, кто бы они ни были, – это может быть крановщик, слесарь, фигурист. Лучшие в мире фигуристы учат меня кататься на коньках! Жулин – гений. И Авербух – гений. И Тарасова тоже. Наши фигуристы – лучшие в мире. Если тебе скажут, что тебя Шарапова будет учить теннису, ты откажешься?
– Ну, она симпатичная…
– Ты с другой стороны на это смотришь. А я со своей. Опыт! Craft! В смысле ремесло. Новые навыки, новый опыт, новые люди!
– И надолго это?
– Пока не выкинут.
– Это для тебя все-таки работа? За это платят деньги?
– Не буду отвечать на этот вопрос. Не хочу про деньги. Я не смотрю на это как на работу (хотя это, конечно, работа). Ты видел, как я играла Орлову?! Это был лучший наш номер! Мы с Жулиным сделали номер из «Веселых ребят»: он Утесов, я Орлова. А старые песни о главном! Мы выбрали «Мне нравится, что вы больны не мной».
– Ты там часто падаешь?
– Я вся в синяках, смотри! Она показывает. Я смотрю: неплохо, неплохо. Она все-таки хороша.
– Ну и что? – продолжает она. – Синяки проходят, опыт остается. А пресс какой у меня теперь, попробуй!
Я послушно тяну руку. Ну что тут сказать: и пресс тоже неплохой, зовущий. Она продолжает рассказывать, в голосе ее неподдельный – хотя кто их поймет, этих артисток – восторг:
– Со мной такого еще не происходило. Чтоб на меня так действовала работа. Хотя я снималась в очень хороших фильмах, играла в прекрасных спектаклях – в общем, работала с великими…
– В Лондоне давно не была?
– Три месяца.
– А что же муж?
– Он говорит: «Я приеду в Москву и, если ты выйдешь в финал, пойду смотреть. А нет – значит, мы будем свободны и проведем вместе время. Будем сидеть дома, смотреть ТВ». И так и так нам хорошо.
– Да, подсела ты на эти коньки…
– Очень!
– Советские люди очень любили фигурное катание. И сейчас все смотрят, потому что опять застой.
– Не буду комментировать это. И вообще я не согласна с тобой. Просто это зимний вид спорта, он в России популярен: у нас (хорошее словечко «у нас». – И.С.) же большая зима. Я сама теперь промоутер фигурного катания, потому что это и красиво, и полезно. И очень хорошо мне сказал Башмет: «А когда я увижу тебя в трусах вниз головой? Только на льду!» Ха-ха-ха-ха!
– Ну, может, он мог бы с тобой как-то познакомиться, и…
– Мы знакомы.
– Кстати, вот в Интернете висят фотографии, где ты голая.
– Да ладно! Совсем голая?
– Полностью. Это настоящие или фотомонтаж?
– Я не видела… Надо посмотреть!
– Вы с этими коньками – просто реалити-шоу! Типа «За стеклом».
– Мы – другое, мы все-таки вечером идем домой.
– Вот в этом-то главная ошибка. Вас надо было там закрыть…
– А-а-а…
– И таблоиды кинулись бы обсуждать: «Был ли секс у Ингеборги с тренером»?
– Прекрасная тема для разговора… Замечательная! Ага, Саймон приезжает, а его туда не пускают! Потому что он англичанин. Он бьется лбом о стекло и кричит: «Отдайте, отдайте мне ее!» Прекрасно. Ха-ха-ха. Но я должна тебе сразу сказать, что мы там только учимся кататься на коньках, а романов нет. Мы только на льду.
– В общем, недоработал Эрнст… Надо бы вас за стекло.
Lost in translation (Трудности перевода)
– На льду я научилась новому русскому языку. Спортсмены знаешь, как говорят? «Я в шоке». То есть в восторге. Это у них самая большая похвала. Я сказала это по ТВ, когда у меня брали интервью: «Я в шоке». И теперь мне все шлют эсэмэски: «Я в шоке». Это как по-русски? Есть такое слово…– И мы его знаем.
– Да-да, мы его знаем! А по-английски… Cool? Нет, это не то. Это значит «круто».
– Tough?
– Нет, это «жестко», «жесть»… Это скорей будет fuck, причем многое зависит от интонации. (Она говорит это с восторженной интонацией, и на это стоит посмотреть. – И.С.) Интонации очень важны. Я поэтому не могу смотреть дублированное кино! Убирается половина роли! Ведь голосом столько всего выражается… В театре никому не приходит в голову дублировать.
– Да, мы все в курсе, что ты прекрасно знаешь английский. Но чего-то же и ты не знаешь. Вот интересно, какое слово ты искала в словаре последний раз?
– Ты не поверишь: business. Я забыла, как его писать – то ли в середине два «с», то ли в конце. Вообще же я в словари не смотрю; если попадается непонятное слово, я звоню мужу и спрашиваю. Это намного удобней, чем лезть в словарь.
Меж тем принесли цыпленка табака. Она ела с видимым удовольствием и нахваливала.
– А ты такого бы смогла приготовить?
– Сейчас практически не готовлю. Некогда. Вот разве что у Урганта в «Смаке» сделала рыбный пирог. Потрясающий! Правда, они, заразы, слишком рано его вынули, потому что не было времени, и он был жидкий. Но всё равно все съели с удовольствием.
– Не готовишь? Даже завтракаешь в кафе?
– Нет, я дома ем кашу каждый день. Овсяную. Я могу быть пропагандистом этой каши.
– А, ну да: «Ваша овсянка, сэр!» Это тебя англичане научили…
– Нет. Во-первых, овсянка – это не английское блюдо, а шотландское. Во-вторых, каша во всех странах естся в основном зимой, это зимнее блюдо. Вот и мой муж ест по сезону: летом – салат, а зимой – суп. Он поражается, когда видит, что люди зимой едят мороженое. Это для него потрясение.
– Да, на англичан это почему-то производит впечатление. Еще Черчилль говорил: «Народ, который зимой ест мороженое, непобедим».
– Это точно. Слушай, а почему называется «табака»? При чем тут табак?
– Может, он распялен, как табачный лист для просушки?
– Кстати, я тоже не знаю, что означает Snatch hawk chicken – англичане так называют цыпленка табака.
Незаметно мы расправились со своими цыплятами.
– Ну что, десерт?
– Да-да. Я буду кофе, сладкий, по полной программе: я же еду тренироваться.
Мы взяли один штрудель на двоих и в две ложки довольно быстро смолотили его.
Внешность
Пару раз за ланч звонил ее мобильный, она вела беседы, глядя в пространство, а я, пользуясь случаем, рассматривал ее со вниманием. И заметил то, что, в общем, раскидано по множеству фильмов, где она снималась. С каждым легким поворотом головы, с едва заметным наклоном, с изменением света и даже интонации – всякий раз у нее радикально менялось лицо. Вот оно совсем школьное, невинное, как бы простенькое. А через секунду проступают выпуклости «детских припухших желез». Дальше вдруг появляется манящая такая порочность, кошачья волнительная секс-туристическая раскосость. Ее, как сейчас помню, отлавливал оператор в «Интердевочке», где Ингеборга прикидывалась путаной по кличке, кстати сказать, Кисуля. Еще одно движение – и перед нами светская дама, с виду так вообще вхожая в аристократические лондонские круги.– У тебя лицо меняется как калейдоскоп – это само собой происходит? – спросил я после.
– Ну да. Я же все-таки актриса…
– А ты же красишься?
– Конечно. Для каждой роли. Я была и рыжая, и белая. Не помню, какая я настоящая.
– Раньше, в юности, ты была недовольна своей внешностью. А сейчас как с этим?
– Я не то что была недовольна… Просто отдавала себе отчет в том, что я не Клаудиа Кардинале. Ты же видел ее на картинке?
– Да, но где она сейчас?
– А где я буду через 50 лет?
– Ну, это когда еще. А сейчас у тебя все в порядке!
– Ха-ха-ха! Да… В юности я была очень худая, у меня были сальные волосы, я мыла их один раз в неделю – считалось, что чаще нельзя. Сейчас каждый день мою голову. Что сказать о внешности? Моложе я не буду, лучше не буду, а после умру. Вот так. Но «жизнь становится интересней, ты становишься умнее и, надеюсь, мудрее» – это мой муж так говорит.
Что нового?
– Ну а вообще что у тебя нового? В смысле, кроме коньков.– Все то же. И муж тот же. В смысле второй муж. А первый муж – литовец, очень талантливый актер, очень. Он приезжал в Москву на гастроли, я ходила на спектакль. Кстати, фамилия его второй жены знаешь какая? Дапкунайте! Однофамилица, конечно. Я ее знаю – она училась в консерватории, когда я там преподавала.
– Послушай, ты же практически голливудская актриса (после съемок в США)! У тебя должна быть выверенная пиар-кампания: разводы, бойфренды, наркотики, лечение от алкоголизма… Как у тамошних звезд. Тогда и деньги будут голливудские.
– Да… Мне однажды на интервью посоветовали рассказать о том, как я нюхаю кокаин, пью водку, гуляю. Я тогда подумала и ответила: «Не поверят, подумают, что пиар». Что нового? Вот снялась в фильме «По этапу». Женский лагерь, туда привозят немецких военнопленных, а я русская надзирательница. Мою героиню зовут Вера. Там еще Джон Малкович играл.
– Это уже готово. А что ты еще делаешь тут, кроме коньков?
– Снимаюсь в приквеле – мы делаем новое кино про Ганнибала Лектера, я там играю мамочку людоеда. Еще обсуждаю кое-что, но говорить об этом сейчас не буду.
– Ты мне как-то рассказывала, что в Лондоне ходишь на футбол, а Абрамовича там так и не встретила ни разу. Что, так и не познакомилась с ним?
– Нет!
Итого
– Слушай, Ингеборга… А если бы остался Советский Союз, то ты кем бы была?– Ты знаешь, если бы у бабушки были яички, она была бы дедушкой.
«Мой город – Москва»
Экзотическая тонкая литовка, с недавних пор – подданная британской короны, она начала свою артистическую карьеру в четыре года: играла детские роли в спектаклях Вильнюсского оперного театра. Потом прославилась на весь Советский Союз ролью валютной проститутки и прогремела в оскароносных «Утомленных солнцем». Теперь вот живет с мужем-англичанином в Лондоне, играет там в театре, снимается в телесериалах – но то и дело приезжает в Москву, на съемки черной комедии «Ночной продавец» (режиссер Валерий Рожнов), где у нее главная женская роль. А еще потому, что именно тут у нее старые друзья и настоящая крепкая слава. К тому ж она не отказывается от советского прошлого, которое у нас одно на всех. И даже ездит по старой памяти на метро («Чем я лучше других?»). Мы обедали с ней в одном кафе на территории ГУМа – в памятном для обоих месте. Она впервые попробовала здесь когда-то мороженое за 22 копейки, я же давился тут в очередях за «33-м» портвейном – тут же винный был, с видом на Красную площадь…
Акцент
– Ингеборга, скажи, а ты вообще иностранка – или кто?– Формально, естественно, иностранка – я въезжаю в эту страну с визой.
– А паспорт у тебя какой, английский?
– У меня двойное гражданство. Кроме британского, еще литовское. Я же литовка.
– Зачем тебе литовское? Это же все равно что английское: и то и то – Европа.
– Сейчас – да.
– Стало быть, ты иностранка… Но все-таки не чужая здесь. Иностранцы же другие. У них узкий диапазон.
– Я здесь, конечно, своя. Грубо говоря, естественно. Я везде и своя, и чужая. Потому что никуда не убежать от моего акцента. Я, конечно же, могу говорить по-русски очень чисто, как ты сейчас слышишь. Но! Когда я расслабляюсь, акцент появляется. И потом, без акцента – это не я, ну не совсем я. Настоящая я – это когда я со своим литовским акцентом.
– У грузин акцент тоже всегда был сильный – и ничего.
– В Советском Союзе был такой чистый русский язык, для телевидения. (Кстати, Джигарханян говорит чистейше по-русски.) И советский диктор телевидения никогда в жизни с грузинским акцентом не мог себе позволить говорить. А, например, в Англии в какой-то момент на радио и на телевидении произошел перелом вот этого бибисишного английского языка. И сейчас ведущие – шотландки и ирландки – говорят со своими акцентами. Иногда даже шутят: ты не получишь работу на телевидении, если говоришь на чистом литературном языке… Все говорят с акцентом. С определенным акцентом.
– Вот именно. Мне всегда говорили: а почему ты говоришь с украинским акцентом?
– А ты из Украины?
– Ну. Я отвечал: «Я, Брежнев, Горбачев, Хрущев – у нас у всех украинский акцент, в Кремле именно так говорят, а не на корявом московском диалекте, когда пишется одно, а говорится другое, зачем-то „а“ вместо „о“… Это у вас неправильный акцент, а не у меня». Я вот, как и ты, могу себя заставить говорить с московским акцентом, только на кой это? Но что мы все про меня да про меня. Давай про тебя. Ты все-таки – кто? Это тебе непонятно?