Ильин Андрей. До последней капли

   Это если суд. А можно и без суда. И без следствия. Как на войне. «Пропал без вести». И ребенок пропал. И женщина. И все прочие. Ну ты-то, допустим, один как перст. По тебе убиваться некому. А как воспримут безвременное исчезновение своих отцов и дедушек родственники твоих товарищей? Не расстроятся? Не заплачут горькими слезами? А сами твои товарищи как отнесутся к тому, что их по твоей вине, из-за твоего упрямства остатка жизни лишают? Того, что так сладок?
   И всего этого можно избежать, если добровольно отдать то, что отдать все равно рано или поздно придется.
   Ну что? Внемлет старость здравому рассудку? Или только упрямству?
   Сан Саныч чувствовал себя альпинистом, по собственной глупости сорвавшимся с вершины горы в пропасть. Да еще сдернувшим за собой всех шедших с ним в одной связке.
   Он думал, что небезуспешно борется против преступников, посягнувших на жизнь дорогих ему людей, а оказывается, эти преступники и его самого, и его друзей использовали в качестве статистов в написанной ими же трагикомической пьесе. Для них поставили мизансцены, написали слова и заставили поверить в вымысел. Их заставили двигаться, говорить, переживать так, как и следовало двигаться, говорить и переживать людям, оказавшимся в подобной ситуации. Вот только ситуации этой не было! Была пустышка! Фальшивка, подсунутая опытным шулером случайному дураку-картежнику.
   Их сделали по всем правилам сценического искусства. Их сделали по Станиславскому.
   Сан Саныч представил, как они, пригибаясь, подавая друг другу условные знаки, периодически залегая в грязь, ползали по окулярам и экранам приборов ночного видения, через которые наблюдали все их действия, как покатывались со смеху, как комментировали их комические ужимки невидимые ими наблюдатели, и ему стало нестерпимо стыдно.
   — Итак, твое решение? В свете вновь открывшихся обстоятельств.
   Сан Саныч был раздавлен и уничтожен. Он понимал, что драка проиграна. Что шансов на выигрыш или хотя бы на ничью нет. Что противник оказался на голову сильнее. Но он понимал также, что не может не продолжить борьбу. Не ради победы. О ней разговор уже не идет. Ради спасения. Хотя бы кого-нибудь. Хотя бы женщины и ребенка, которые ничего не знают и ничего никому рассказать не смогут. Он должен был продолжать борьбу, сколь бы безнадежной она ни казалась.
   В его случае борьбой была торговля. Торговля за каждую голову. За каждое мгновение жизни! Торговля до последнего.
   — Я слушаю!
   — Условия старые. Дискета против заложников. Против всех заложников.
   — Ты ничего не понял, старик, — раздосадовано вздохнул депутат. — Я думал, ты умнее.
   И, уже не обращая на Полковника внимания, распорядился:
   — Можете отвести его к бабе. И остальных туда же! Через полтора часа. Пора кончать этот балаган!

Глава 19

   Старики уже не толпились возле открытого мотора, уже не ругались и не грозили земными и небесными карами, не погоняли нерадивого водителя. Они молча, подавленно, обхватив головы руками, сидели в салоне автомобиля, потом бродили подле него, присматриваясь к проезжающим мимо машинам. Они искали автомобиль, желательно микроавтобус, в котором находился бы один только водитель. Они готовы были пойти на преступление. Они готовы были «брать колеса» силой. Ради спасения жизни Полковника. Ради призрачной надежды. Потому что вряд ли они его смогут спасти и вряд ли в той борьбе останутся живы сами. Операции нахрапом, с ходу редко заканчиваются победой. И еще реже без большого количества жертв.
   И все же они готовились идти на выручку и готовились умереть. Они не могли поступить иначе. Разведчики не бросают своих товарищей в беде. И даже безжизненные тела их, если есть хоть малая возможность, несут на себе обратно через линию фронта, чтобы предать, как полагается, земле. И гибнут, неся это тело. Но все равно несут!
   «Рафик».
   Поднять руку. Тормознуть. В салоне на сиденьях спят не замеченные с улицы люди.
   Проезжай!
   «Скорая помощь».
   Водитель останавливается, но даже дверцу не приоткрывает.
   Мимо.
   «Волга».
   — Увы, дедушка. У меня бензин на нуле. Сам буду голосовать.
   Опять неудача.
   Неожиданно и очень громко застучал движок их до того безнадежно молчавшего «УАЗа». Ветераны встрепенулись, повернули головы. С надеждой сгрудились подле мотора.
   — Ну?! Что там? Ну что ты молчишь, Толя? Едем?
   Мотор взревел еще раз, чихнул и затих.
   — Сволочь! — раздосадовано выругались старики, и было непонятно, кого они имеют в виду: бездушный мотор или живого и уже ненавистного им водителя.
   Толя оторвал глаза от вскрытого капота и как-то странно взглянул на своих товарищей. Без чувства вины.
   — А вы знаете, что я вам скажу, мужики. Это не я виноват. И не мотор.
   — А кто, черти тебя задери! Папа римский? Или задница зловредной старухи Фортуны? Не имей привычки валить свои грехи на других. Мы не верим в роковые стечения обстоятельств. Но верим в безалаберность и разгильдяйское отношение к делу конкретных людей!
   — Нет, вы меня не так поняли. В моторе кто-то копался.
   Все насторожились.
   — Как это копался? Слесарь, что ли?
   — Слесаря чинят. А эти ломали. Причем так, чтобы мы могли его завести и проехать несколько километров. Но не более того. Мы и проехали не более.
   — Ты хочешь сказать, что кто-то так хитро сломал мотор, что он остановился именно там, где угодно было злоумышленнику?
   — Именно это я и хочу сказать.
   — А это возможно? Хотя бы теоретически.
   — И даже практически. Если в пределах плюс-минус полкилометра. Старики переглянулись.
   — Ты понимаешь, что говоришь? Это означает, что… Это означает!..
   — Перестань жевать сопли. Говори то, что есть. Это означает, что наш план был известен противнику. Причем заранее известен! И ничего другого. Умная кошка играла с безмозглыми мышами в «кошки-мышки».
   Высказанная вслух мысль была так страшна и так безнадежна, что старые разведчики отключились от происходящего на несколько минут. Каждый думал о своем. И об одном и том же.
   О том, что они зря ввязались в эту безнадежную игру. Что старость, видно, еще чем-то, кроме физической немощи, отличается от молодости. Что все их маскарадные переодевания и слежки-пряталки были смешны и наивны, как детская игра в войну. Что они глубокие старики, а не разведчики и место им на теплой печи, под тулупом, а не в чистом поле с боевым оружием.
   — Нас подставили, а мы как последние идиоты подыграли. И даже ничего не заметили до последней минуты. Грустно, деды. И противно!
   — Да. Верно говорят, каждому возрасту свои развлечения. Нашему — внуки и домино во дворе.
   — Что теперь делать будем?
   — Искать автобусную остановку и ехать домой!
   — Но Сан Саныч? И заложники?
   — На Полковника я, может, и плюнул бы. Он знал, на что шел. И нам не сказал. А вот заложники…
   — Похоже, надо вызывать милицию.
   — Вряд ли мы этим чего-нибудь добьемся. Если они так хорошо все просчитали, то наверняка предусмотрели и этот наш ход. Милиция, может быть, и приедет, но что найдет? Заложников в лагере нет, случайно оказавшиеся там бандиты безоружны и обаятельны, и у каждого на руках документ, что он пионервожатый или из персонала.
   А вот мы не пионервожатые, не пионеры и даже не безоружные прохожие. Мы банда вооруженных до зубов пенсионеров-маньяков, замысливших массовый захват заложников и угон в Тель-Авив трех вагонов пригородной электрички. Как вам такая версия?
   — Хорошо они нас подловили! Не дернешься. Куда теперь эти стволы девать? В канаву ссыпать? Так найдут. И пальчики на них найдут! И сличат. От мать твою, влипли!
   — Может, капитулировать? Может, сдаться на милость победителя? Вдруг удастся поторговаться?
   — Я бы, может, и сдался, только кому? К нам никто не подходил и руки поднимать не просил.
   — Погодите, погодите. А вон та иномарка с затемненными стеклами? Что все это время никуда не отъезжала. Чего ей тут стоять?
   — В принципе верно. Без присмотра они нас оставить не могли. Кто-то должен был нас пасти. Всю дорогу. В том числе и здесь. Надо же им отслеживать ответные наши ходы. Вполне возможно, что в этом задействована и та иномарка. В принципе очень удобно.
   — Может, вступим в переговоры?
   — В переговоры? С этим дерьмом? А не запачкаемся?
   — А если родная милиция нас со всеми этими пушками-пистолетами повяжет, мы чистоту соблюдем? Не запятнаем ружейной смазкой белизну полковничьих мундиров? О чем ты говоришь? Сидя по уши в г…, о чистоте не рассуждают. Раньше надо было думать. До того, как в яму заныривать. Надо идти. И торговаться.
   — А если не торговаться? Если попробовать силовыми методами?
   — Для силовых у нас сил нет. Мы уже пробовали силовыми…
   — Все, осточертели вы мне все! Игры эти ваши подростковые в войнушку! Три дня как куклы на ниточках болтались и снова туда же. Не могу больше, — неожиданно вскричал Семен и, размахивая руками и что-то выкрикивая, направился прямо к иномарке.
   — У меня внучка там… Полковник… Сыт по горло… Хватит.. Сколько еще можно…
   — Надо его остановить, — заволновался Михась.
   — Не надо его останавливать. Пусть идет. Он больше всех завязан в этой истории. Мы ради него во все это влезли. Это его внучка. Ему и решение принимать.
   — Надоело… Надоело… — бормотал Семен, приближаясь к машине. — Хватит экспериментов.
   Остановился возле шикарной иномарки. Стукнул в стекло.
   — Эй вы там! Откройте! В машине молчали.
   — Откройте! Открывайте, я сказал! — стучал и бил в дверь ногой Семен, и по щекам его поползли слезы. — Я знаю, что вы там! Ну, откройте. Пожалуйста. Я прошу вас!
   Ветераны потупили глаза. Первый раз в своей жизни они видели плачущего и просящего разведчика. Того, который раньше даже пулям не кланялся.
   Дверца машины раскрылась.
   — Мне надо попасть к вашему начальству!
   — К какому начальству? О чем вы?
   — К тому, которое в лагере. Передайте — я согласен на все. Мы все согласны. На все!
   Ветераны стояли понурой кучкой подле мертвого «уазика». И не протестовали.
   Водитель мгновение посомневался, о чем-то спросил сидящего рядом напарника, потом распахнул заднюю дверцу.
   Семен присел, нагнул голову, протиснулся внутрь. Его лицо и глаза мелькнули в щели захлопывающейся дверцы.
   — На что вы согласны? — спросил бандит, сидящий рядом с водителем, поднося к губам микрофон радиостанции.
   — На все. На все, что вы скажете. Так и передайте! Только внучку… Внучку пусть не трогают.
   Бандит усмехнулся.
   — База. Прием. Слышите меня? База? Шефа позови. Тут дело такое. Обстоятельства немного изменились. Старички дозрели. Да. Сами пришли. Просят почетной капитуляции. Что делать? В лагерь везти? О'кей. Скоро будем. Приготовьте там что-нибудь пожрать. А то у нас кишки свело от этой сухомятки. Ну все. До встречи.
   — Едем? — спросил водитель.
   — Да, сейчас остальных загрузим и двинемся, — и, повернувшись к Семену, весело добавил:
   — Все, старый, считай, отмаялся. Скоро с внучкой встретишься… на небесах…
   И больше ничего не добавил. Потому что не успел. Потому что в горло ему, в сонную артерию, мгновенно блеснув в луче света, вонзилось лезвие десантного тесака.
   — А-хр-хра-ссс! — запузырилась, запенилась кровь на сведенных гримасой боли губах. — Сво-лочь!
   Выхватить пистолет он не сумел. Семен придержал заплечную кобуру освободившейся от ножа рукой. Несколько раз пальцы бандита царапнули сиденье, и руки упали вниз.
   Впавший в ступор водитель, выпучив глаза, смотрел на корчи своего напарника, на бьющую в ветровое стекло толстую струю ярко-алой крови. Он даже не думал сопротивляться. Он и не мог сопротивляться. В затылок ему больно уперся вороненый ствол револьвера системы «наган».
   — Не глупи! Мне уже терять нечего! — предупредил Семен.
   Водитель, судорожно кривя губы, хотел согласно кивнуть головой, но побоялся. Побоялся оторвать затылок от револьверного ствола.
   — Нажми на клаксон. А то мне тут с вами одному валандаться затруднительно.
   Водитель нащупал сигнал, нажал его и не отпускал, пока к машине не подошли ветераны.
   — В общем, так, — сказал Семен, вытирая о чужое плечо выдернутый из мертвого тела тесак, — внучка моя, решение принимать следовало мне. Я его принял. Мосты сожжены.
   Идти на уступки бандитам, торговаться за жизнь пленников — считаю делом безнадежным. Они все равно избавятся от них. И от нас. Они все равно убьют всех. Я готов умереть, но не как баран на бойне. Я готов умереть, но только в бою. Это достойная смерть.
   Свое дело я сделал. Я начал драку. Дальше действовать всем. Я сказал все, что мог сказать. — Ты действительно успел многое, — показал Михась на залитый кровью салон. — Но вообще-то мог и посоветоваться, прежде чем бросаться на приступ. Вместе мы это могли сделать элегантней.
   — Мы и так слишком много говорим последнее время. Надо действовать. Долгие дискуссии — это потерянные минуты. На фронте мы не говорили. На фронте мы сражались.
   — Да уж теперь что говорить. Теперь не о чем говорить. И не с кем. Теперь только вперед!

Глава 20

   Сан Саныча волокли по коридору. Волокли, потому что сам он идти уже не мог. По всей видимости, с него сняли статус неприкосновенности. Видно, начальство сильно обиделось на его несговорчивость, раз разрешило бить его без опасения попортить шкуру.
   Мордастые бандиты не преминули воспользоваться своей привилегией. Били недолго, но в охотку. Особенно усердствовал тот, веселый, который вначале шмонал квартиру, потом ее же ремонтировал, а потом без сознания лежал на грязном асфальте.
   — Вот тебе, дедок. Вот тебе еще. И еще. И еще разок, — прыгал он вокруг, доставая ненавистное тело то рукой, то ногой. — Вот так. Вот так вот!
   — Ребята, я же старый, из меня дух может выскочить, — пытался остановить распоясавшихся молодчиков Полковник. — Вы силу-то соизмеряйте. С вас же спросят, если я концы отдам. Я ведь еще нужен.
   Удары стали слабее. Но чаще.
   — Все. Шабаш! — приказал старший. — Отвели душу и будя.
   — Дай еще один разик. Всего один! — попросил, словно конфетку, веселый. — Ну очень хочется. Ну удержу нет.
   — Черт с тобой. Но только раз.
   — Что, дед, боишься? Бойся-бойся, — приговаривал обиженный мститель, закатывая рукав на правой руке. — Счас я тебе за все…
   — Только ты не перестарайся, — предупредил Сан Саныч, — а то снова споткнешься.
   — На! — ахнул молодец, впечатывая в ухо старика кулак.
   Сан Саныч упал навзничь и замер.
   — Давай вставай, — пошевелил его кто-то ногой.
   Но Сан Саныч лежал. Потому что команды не услышал. Потому что ничего, кроме гула в ушах, не слышал. И потому что очень обиделся.
   — Теперь если он сдохнет, шеф нам головы поотвернет, — предупредил старший.
   — Ты чего, дед? — забеспокоился веселый. — Ты чего молчишь?
   Сан Саныч шевельнулся.
   — Ну вот, я же говорю, живой, — обрадовался бандит. — Давай поднимайся.
   Полковник попытался приподняться, но снова рухнул навзничь, ударившись головой о бетон.
   — Помоги, — попросил он. — Сам не встану.
   Веселый подошел, протянул руку.
   — Ниже, — показал пальцем Сан Саныч.
   Веселый наклонился ниже.
   — Вот так в самый раз, — сказал Сан Саныч и с огромным удовольствием и всей возможной силой врезал обидчику все в ту же, уже разбитую и замазанную зеленкой, переносицу.
   Тот как стоял, так и упал лицом вперед, на жесткий пол. Лицом и носом.
   И будь что будет!
   Бандиты придвинулись со всех сторон.
   — Стоять! — крикнул старший. — С него на сегодня хватит. Я за его жизнь башкой отвечаю. Кому приспичит, после сквитаетесь. Когда разрешат.
   Недовольные бандиты, ворча, разошлись в стороны. Кроме одного. Который не хотел подниматься с пола.
   — И обязательно обыщите его! — приказал старший.
   — Да мы уже обыскивали. Еще тогда, во дворе.
   — Еще раз обыщите. И на совесть. Я проверю.
   Интересно только, как могут обыскивать на совесть люди, у которых этой совести нет?
   Сан Саныча заставили снять обувь, приставили к стенке, пинком растащили в две стороны ноги и тщательно, по сантиметру, прощупали пиджак, рукава и штанины.
   Зря все-таки он поддался эмоциям. Зря ответил ударом на удар. Так, может, шмонать не стали бы.
   Или все равно стали?
   — Ты часом не петух? — поинтересовался он у работающего в районе бедер бандита. — А то как-то уж очень заинтересованно пальцами шевелишь в том месте, где у меня штанины соединяются. Может, ты любитель этого дела? Слегка пассивный.
   Бандит дернулся, но руку не убрал. Попытка Сан Саныча сыграть на самолюбии помнящего воровские законы бандита не удалась. Не побрезговал он рук замарать.
   — Есть! — бандит разорвал штанину и вытащил небольшой, в кожаных ножнах со специальной круговой обвязкой нож. — У, сволочь старая!
   Заначка была раскрыта. Сан Саныч остался безоружным.
   — Теперь шагай. Диверсант сраный!
   Тумаками и пинками Полковника прогнали по коридору и еще одним ударом, пришедшимся чуть ниже спины, втолкнули в темную, без окон, комнату. Скорее всего бывшую кладовку.
   — Все, юморист. Теперь жди, когда вызовут. Теперь бойся.
   Дверь с грохотом захлопнулась.
   Темнота. Запах затхлости и какие-то невнятные звуки в глубине. Кажется, даже всхлипы.
   — Кто здесь? Откликнись. Настороженная тишина. И даже всхлипы прекратились.
   — Марина? Это я, Александр Александрович. Не бойся.
   — Сан Саныч! Вы! Откуда?!
   И тут же поток уже не сдерживаемых, в два голоса, рыданий. И руки из темноты. И теплые слезы.
   — Ну ладно, ладно, успокойтесь. Живы, и хорошо.
   Но успокоились пленники только через полчаса.
   — Как вы попали-то сюда?
   — По-глупому. Я Светку из музыкальной школы забирала, а тут машина подошла, сказали, что отец в аварию попал. Надо срочно в больницу ехать. Мы сели. А там нам рты пластырем заклеили и сюда привезли. Вначале на втором этаже в отдельной комнате держали, кормили хорошо, а потом сюда перетащили. Что они с нами сделают?
   — Отпустят. Что они еще могут сделать? Не в рабство же продать. Рабство давно уже отменили. Точно, Светка? Что в школе по этому поводу говорят?
   — Отменили. А что это у вас с руками, дядя Саша?
   — Что с руками? Что, шесть пальцев, что ли? Или ногти не стрижены?
   — Мокрые они. И липкие. Это кровь?
   — Варенье это. Банку с вареньем я вам нес. С клубничным. Да разбил второпях.
   — Шутите? Варенье таким не бывает.
   — Ну, тогда кровь. На лестнице я оступился и нос разбил. Весь запачкался. У стариков со сворачиваемостью крови плохо. Течет и течет. Всю одежду залил. Ну, это ничего. Лестнице это тоже даром не прошло.
   И почти без паузы, чтобы уйти от опасной темы:
   — У вас, Марина, косметичку, конечно, отобрали?
   — Отобрали.
   — А заколки, невидимки?
   — Те, что в волосах, оставили.
   — А можно на них взглянуть? Секундное шуршание волос в темноте.
   — Держите.
   Дрянь невидимки. Из мягкой, легко гнущейся проволоки. Не умеют наши женщины бижутерию выбирать. Красоту предпочитают практичности. Ни на что путное такие невидимки не годятся.
   — А что здесь в комнате есть?
   — Ничего. Хлам всякий. Старые матрасы и мебель.
   — Какая мебель?
   — Стулья, шкафы, тумбочки.
   — Шкафы, говорите? Старые? Латаные-перелатаные? А где они? Вы меня не проводите? А то я еще эту местную топографию не освоил.
   В полной темноте Сан Саныч сантиметр за сантиметром ощупал пальцами сваленные в кучу шкафы. Очень старые шкафы. На что и была надежда. Старую, крупногабаритную, которую уже не жалко, мебель нередко ремонтируют с помощью одного только молотка и гвоздей. Новую, чтобы внешний вид не попортить, — клеят. Новая мебель в деле самозащиты бесполезна.
   — Ой! — вскрикнул Сан Саныч, неожиданно напоровшись пальцем на выступающий гвоздь. — Вот ведь халтурщики. Наколотили гвоздей и даже спрятать острие не удосужились. А если бы пионеры надумали в том шкафу прятаться? Да на тот гвоздь глазиком…
   Упершись ногой в противоположную стенку, Сан Саныч что было сил потянул на себя боковую доску. Сил осталось мало даже для одного гвоздя.
   — Марина, помогите, пожалуйста. Вы давите здесь. Я — здесь.
   — А что вы хотите, Сан Саныч?
   — Да вот хочу комнату меблировать. Все-таки жить нам здесь. Гостей принимать. Неудобно как-то в бардаке. Ну что, начали.
   Гвоздь заскрипел и медленно-медленно потянулся из древесины. Боковая стенка отпала от шкафа. Еще с полчаса Сан Саныч раскачивал гвоздь из стороны в сторону в отверстии, прежде чем он вылез наружу.
   Отличный гвоздь. Сантиметров пятнадцать. Хорошо, что плотник в лагере был лентяй и колотил мебель тем, что находилось под рукой. Слава лентяям и нерадивым снабженцам, поставляющим вместо мебельных шурупов гробовые гвозди. Пока в стране есть такие люди, никаким наемным бандитам с ее жителями не совладать.
   Полезный гвоздь. Если его правильно использовать.

Глава 21

   Старики держали большой совет. Как в Филях. Только в отличие от Кутузова у них не было армии. Одни военачальники.
   — Как действовать будем?
   — Силой. Больше никак.
   — Лобовой штурм?
   — На обходные маневры времени не осталось.
   — Интересно, сколько их там, в лагере?
   — Сколько бы ни было — все наши.
   — Может, «языка» допросим?
   — Этот «язык», по-моему, со злости язык проглотил.
   — Эй, парень, ты слышишь меня? Сколько людей в лагере?
   Водитель только мычал и с ненавистью зыркал глазами во все стороны.
   — Ты ему кляп-то вытащи. Когда спрашиваешь.
   Семен выдернул изо рта «языка» втиснутую ему туда случайную, взятую из ремонтного набора, грязно-масленую тряпку.
   — Ну, что скажешь?
   — Козлы вонючие! Гниды старые! Все равно вас там всех положат! До одного…
   — Я же говорил…
   — Это потому, что вы его спрашиваете не правильно, — зло сказал Семен. — С соблюдением социалистической законности. А с ними уже по-другому надо. Сколько людей в лагере?
   — Да пошел ты!
   Семен схватил бандита за волосы и силой развернул в сторону его мертвого напарника.
   — Смотри. Он пять минут назад был жив. Дышал, говорил, баб хотел. А сейчас его нет. И тебя не будет. Через минуту.
   В прокуратуру я тебя не сдам — не надейся. Я грань переступил. Мне что один труп, что два. Срок мне по старости скостят. А перед Богом я за такую погань как-нибудь отговорюсь. Будешь говорить?
   Бандит отрицательно замотал головой.
   — Ты никак мести своих дружков боишься? — спросил Семен. — Тогда дурак. Некому тебе будет мстить. Не будет мстителей, если ты нам поможешь. Но даже если у нас ничего не выйдет, ты будешь иметь несколько часов, чтобы слинять куда подальше от своих приятелей. Или ты предпочитаешь вместе с ними в яму лечь?
   Молчишь? Тогда так: времени воспитательные беседы с тобой вести у меня нет. Я не Макаренко! Даю тебе две минуты. Через две минуты я тебя убью! Но не сразу. Постепенно. По секундам. Клянусь всем дорогим, что у меня есть и чего вы меня захотели лишить.
   Семен задрал рукав и поднес к глазам бандита часы. Рядом с часами он вертикально поставил тесак.
   — Отсчет пошел!
   Десять раз прыгнула секундная стрелка.
   — Десять секунд! Первый раунд ты проиграл, — сказал Семен и неожиданно ударил бандита рукоятью ножа в губы. Чтобы он запах крови почувствовал.
   Тот дернулся, еще сильнее стиснул зубы.
   — Будешь говорить?
   — Сука! Гад! Падла! — хрипел упорствующий пленник.
   Семен не обращал никакого внимания на матерную ругань. Он внимательно смотрел на часы. И в этом своем безмолвном упорстве он был страшен.
   — Еще десять секунд, — сообщил он и, ухватив бандита за ухо, оттянул в сторону мочку, — раз, два, три…
   — Ты что творишь, сволочь! Ты что удумал!
   — Десять секунд, — бесстрастно сказал Семен и с маху резанул лезвием тесака по мочке.
   Он знал, что делал. Ранения ушной раковины жизни не угрожают, но болезненны и очень кровавы.
   — А-а-а! — вскричал, заерзал на месте покалеченный бандит. Ему еще не было больно. Но уже было очень страшно. Он не видел раны, но чувствовал густо стекающую по его шее, и по спине, и по груди кровь. Водопад крови!
   На что и был расчет.
   — Раз, — начал новый отсчет Семен. Рывком задрал, уложил на руль руку бандита, ухватил и отжал в сторону один палец.
   — Два.
   — Ты что? Ты что? — невнятно бубнил упорствующий пленник, глядя то на Семена, то на тесак, то на палец.
   — Три. Каждые десять секунд я буду отрубать тебе по пальцу. По одному. Потом убью. Но не раньше чем через сто секунд. Пять. Шесть.
   — Сема, прекрати! — попробовали остановить его друзья.
   — Сидеть! — страшно оскалился Семен. — Они не жалели меня. Я не буду жалеть их. И вас, если вы мне помешаете. Семь. Восемь.
   Он с силой оттянул один палец и занес для удара нож.
   — Сколько людей в лагере?
   — Много! — заорал бандит. — Девятнадцать!
   — Подробнее.
   — Двенадцать охраны. Еще шеф с телохранителями. И еще…
   — Где заложники?
   — В главном корпусе, на втором этаже, в кладовке.
   — Живы?
   — Два часа назад были живы.
   Слаб в коленках оказался бандит. Не было у него по-настоящему серьезных стимулов для молчания. Своя боль ему была важнее жизни подельников. Своя боль болела сильнее.
   Не за кого и не за что ему, по большому счету, было страдать и умирать. Погибшие на фронте друзья Семена не раскрывали рта, даже когда им, плененным, жилы на шомпол наворачивали Даже когда умирали на нейтральной полосе с выпавшими наружу внутренностями, с оторванными руками и ногами. И тогда они молчали, зная, что любой шум может вызвать обвал минометно-артиллерийского огня. Но уже прицельного огня. Молчали, потому что беспокоились о товарищах больше, чем о себе. Потому что приняли как одиннадцатую заповедь — честь выше жизни. И выше страданий!