Ильин Андрей. До последней капли

   Остаются начальники среднего звена. Которые ни рыба ни мясо, но еще те фрукты! Они немало знают, но мало значат, чтобы по поводу их пропажи били серьезную тревогу. Они еще не боссы, каждый шаг которых охраняют, но уже не исполнители, отсутствие которых на рабочих местах сильно задевает самолюбие их начальников. Эти уже могут позволить себе не опаздывать — но задерживаться. С них и надо начинать.
   Этот не подходит.
   Этих двое. С двоими Сан Санычу не справиться.
   Этот не дошел до места, зачем-то вернувшись назад.
   Этого охраняют.
   А вот этот в самый раз.
   Нужная жертва объявилась около 23 часов. Жертва шла, слегка покачиваясь, от дома к воротам. Жертва что-то напевала себе под нос, знать не зная, что ее поджидает возле тех вот кустов.
   Там ее поджидал Сан Саныч.
   По давней науке брать «языка» ему надо было встать и, пристроившись за спиной идущего, пройти несколько метров, в последнем шаге обрушившись на него всей массой тела. Или напасть из-за укрытия. Или подсечь ногой…
   Но ничего такого сделать Сан Саныч был не в состоянии. Он не мог, как это делал в молодости, легко и бесшумно вскочить на ноги после многочасового неподвижного вылеживания. Не мог незаметно пристроиться сзади. Не мог провести подсечку. Его тело стало громоздким и неуклюжим, как туша кита, выброшенного штормом на сушу. Он мог только лежать. И еще кричать.
   — Помогите! — сказал Сан Саныч сиплым от долгого молчания голосом.
   — Кто здесь? — остановился прохожий.
   Если бы это был немец из 1943 года, он не остановился бы и ничего не спрашивал. Он бы передернул затвор автомата и всадил пол-обоймы в темноту, откуда раздался подозрительный голос. Или бросил гранату. Во время войны такой прием не сработал бы. Но этот и не был готов к подвохам.
   — Слышь, мужик. Где я? — все так же сипло спросил бывший фронтовой разведчик.
   — Ты что, пьяный, что ли?
   — Ага. Перебрал маленько. И заблудился. Ни черта не помню. Помню только, как через какой-то забор лез.
   — Ну ты даешь. Ладно, выходи сюда, я тебя до ворот провожу.
   — Да я бы вышел, кабы мог. Я, кажись, ногу вывихнул. И еще за что-то зацепился. Вот если бы ты мне помог…
   — Хорошо, где ты там?
   А вот этого немец не сделал бы, даже забросав подозрительный куст десятком гранат. Не полез бы он в одиночку на рожон. Дождался бы своих и только после этого прочесал обочину метров на двадцать во все стороны. А еще лучше — бронетранспортером проутюжил бы. Осторожный немец был. Потому что оккупант. Потому что на чужой территории. А этот на своей. Этому все до фени.
   — Ну ты куда пропал?
   — Вот он я. Здесь.
   Сан Саныч увидел склонившуюся над его убежищем фигуру. Увидел протянутую навстречу руку.
   — Вот спасибочки-то. А то околел бы вовсе…
   — Хорош ты, дядя. Умудрился в двух шагах от фонаря заплутать. Кому скажи — не поверит.
   И правильно сделает, что не поверит!
   Сан Саныч обхватил запястье протянутой руки, слегка оттолкнул, чтобы человек потерял равновесие, и сильно дернул на себя. Прохожий кулем свалился на землю. В падении он очень неудачно наткнулся лицом на выставленный неизвестным злоумышленником кулак. Так неудачно, что даже закричать не успел — потерял сознание.
   Ухватившись за плечи пиджака, Сан Саныч оттащил бесчувственное тело подальше от дорожки, вытащил из кармана заранее припасенный кляп и впихнул его в чужую булькающую слюной глотку. Руки спереди накрепко перетянул ременной петлей.
   Чувствовал себя Полковник после подобных физических упражнений ничуть не лучше жертвы. Возможно, он даже согласился бы поменяться с «языком» местами. Тому что — лежи себе, отдыхай и ни о чем таком не заботься. А разведчику, напротив, — самая работа: окружающую местность в порядок приведи, травинки распрями, следы разровняй, чтобы никто и догадаться не мог, что здесь несколько часов тому назад произошло. А потом тушу неподъемную еще на собственном горбу через линию фронта перетаскивай. Да от случайных пулек-осколочков оберегай, да не поморозь, не повреди, если не хочешь следующей ночью снова в поиск идти.
   Проще было бы убить его, но мертвые молчат. И показаний не дают.
   Поэтому убивать не придется. Придется тащить.
   Сан Саныч лег на землю, придвинулся бок в бок к неподвижному телу, перекатил его на себя.
   О-ей! Сытно кормят работников загородных дач. Такого кабанчика втроем тащить — семь потов сойдет. А в одиночку…
   Полковник прополз метр, еще метр и еще десять. Он упирался руками и ногами в землю, он цеплялся за случайные кочки и ветки, он тужился и кряхтел — но толку было чуть. Он напоминал больного, страдающего хроническим запором. Нагрузки — как у штангиста-рекордсмена в жиме, а результат жима — нулевой. Каждым рывком он отыгрывал не более полуметра расстояния. Такими темпами ему до забора ползти сутки.
   Сан Саныч тяжело вздохнул и сбросил с себя непосильную ношу.
   — M-м, — промычал пленник. Значит, очухался. Значит, пришел в себя. Сан Саныч наклонился к самому уху пленника и тихо прошептал:
   — Слышь, парень. Нет у меня силенок тебя на спине волочь. Здоров ты больно. Может, ты мне пособишь чуток?
   Пленник замычал, завертел во все стороны головой.
   — Не желаешь, значит?
   — М-м-м!
   — Ну тогда извини.
   Сан Саныч запустил руку в карман, покопался, вытащил тонкое сапожное шило и, примерившись, наполовину вогнал его в зад пленнику.
   — М-м-мммм!!! — застонал сквозь кляп «язык».
   — Больно? — участливо спросил Полковник.
   — Угу! У-у-у…
   — Тогда ползи, пожалуйста. А то я тороплюсь, — попросил Сан Саныч, проведя туда-сюда перед глазами «языка» шилом.
   Повторного тычка не понадобилось. Пленник, шустро переставляя колени и локти, побежал к забору. Сан Саныч еле за ним поспевал. Подумать только, такой миниатюрный инструмент, а какой положительный эффект дает!
   Хлипкий оказался «язык». Впечатлительный. Настоящих «языков», тех, что на фронте, иногда и десятый укол не убеждал. Бывало, задница уже как подушечка для иголок, а он рычит и норовит головой в лицо боднуть. Крепкие попадались ребята. Не чета нынешним.
   За забором Сан Саныч задержался. Аккуратно засыпав лаз, он уложил поверх, вплотную друг к другу заранее срезанные куски дерна. Яма исчезла, словно ее и не было.
   Дальше охотник и его жертва следовали открыто, в полный рост. Здесь бояться уже было некого. По таким зарослям случайные прохожие не гуляют. Нечего им здесь кромешной ночью делать, кроме как ноги ломать.
   Чтобы исключить попытку побега, Сан Саныч привязал «языка» к своей правой руке длинной веревкой и, когда хотел придержать его, или подогнать, или повернуть, подергивал дальний ее конец.
   Право — лево — тпру. Прямо как извозчик с лошадью.
   До разрушенной деревеньки добрались быстро. Немного поплутали по руинам, наконец остановились.
   — Заходи!
   Зашли в заброшенную, покосившуюся сараюшку.
   — Направо. Теперь прямо. Стоп. Впереди под ногами была подозрительно густая темнота.
   — Прыгай! — скомандовал Сан Саныч, указывая на черный провал заброшенного погреба.
   Пленник напряженно скосил глаза. Отступил на шаг.
   — Давай, давай, — подтолкнул его в спину Полковник. — Не задерживайся. Не у тещи на блинах.
   «Язык» со сдавленным криком упал вниз, неглубоко, всего-то метра на два. Поднялся на ноги. Сильно, с досадой пнул случайно попавшее под ногу гнилое полено. Сан Саныч спустился следом, зажег спичку, а от нее припасенную заранее керосиновую лампу, старенькую «летучую мышь». Заброшенный погреб осветился желтовато-тусклым пламенем нещадно коптящего фитиля. Сан Саныч с огорчением цокнул языком — следовало бы подрезать фитилек, да не было ножниц.
   Погреб очень напоминал блиндаж. Собственно говоря, по устройству, по конструкции он и был блиндажом, только хранили в нем не бойцов от вражьих мин и снарядов, а картошку, капусту и соленые огурцы от трескучих морозов. Те же самые земляные стены, пол и накат бревен вместо крыши. Только один накат, а не три или пять, как на фронте. И еще выход не вбок — в подходящий окоп, а вверх, сразу на улицу. Вот и вся разница.
   Сан Саныч скинул плащ-палатку, повесил ее на гвоздь. Он вдруг почувствовал себя в родной обстановке — блиндаж, коптилка под потолком, запах сырой земли и ни с чем не сравнимое ощущение удачно завершившейся операции. И сам живой, и даже не подраненный, и «язык» — вот он, во всей своей красе. Что еще надо для фронтового счастья? Ну разве только сто фронтовых граммов в жестяную кружку. Или, на худой конец, чай.
   — Нравится? — спросил Сан Саныч, обводя глазами свое убежище.
   Пленник что-то отчаянно замычал. Он тоже успел осмотреться и оценить архитектуру своей временной тюрьмы и внешний вид своего тюремщика. Честно говоря, не самый грозный вид. Так себе. И пострашн"е бывает.
   Сан Саныч протянул руку и выдернул кляп. Не церемонясь. Чуть не вместе с зубами.
   — Что ж ты творишь, старая сука! Охренел, что ли? Чего тебе надо? — заорал взбешенный пленник.
   — Задать несколько вопросов.
   — Каких на хрен вопросов!
   — Касающихся численности, состава и дислокации ваших войск на интересующем нас участке обороны.
   — Ты что, придурок? — удивился пленник. — Ты знаешь, с кем имеешь дело? Ты знаешь, кто я?
   — «Язык».
   — Кто?!
   — «Я-зык»! — по слогам повторил Сан Саныч.
   — Это что, пидор, что ли?
   — Военнопленный, взятый с целью получения информации, — пояснил Полковник.
   — А ты кто?
   — Сержант отдельного разведывательного батальона 181-й дважды Краснознаменной стрелковой дивизии имени Десятой годовщины Октябрьской революции. В отставке, — представился Полковник.
   — Гнида ты, а не сержант.
   — Ты бы не ерепенился, — миролюбиво сказал Сан Саныч, — силы поберег. Тебе еще показания давать.
   — Какие показания?
   — Правдивые.
   — Ты точно мозгами съехал. Хрен старый!
   — Это тебе за хрен, за старый, — все тем же миролюбивым тоном сказал Сан Саныч и неожиданно правым кулаком ударил «языка» в солнечное сплетение. — И за то, что мне пришлось по вашей милости ползать на брюхе по грязной земле и с такой, как ты, мразью разговаривать.
   — Ты… что… делаешь… — просипел пленник, судорожно хватая воздух ртом.
   — Не терплю грубости. С детства, — пояснил Сан Саныч. — Так что ты лучше придержи язычок.
   Пленник молчал.
   — Ну тогда давай. Фамилия. Имя. Отчество…
   — Да пошел ты.
   — Ты бы сильно крылышками не трепыхал и не огорчал меня понапрасну. А то я тебя по законам военного времени…
   — Какого времени? Ты что, дядя, с печки упал? Какая война? Нет никакой войны. Сто лет нет!
   — Есть!
   — Какая? Мировая?
   — Великая отечественная!
   — Кого с кем?
   — Меня — с вами. До полного уничтожения противника. До полной победы.
   Пленник внимательно взглянул в лицо Сан Саныча, и первый раз в его глазах промелькнул страх.
   — Ты хочешь сказать, что если я буду молчать, то ты меня… в расход?
   — По законам военного времени, — еще раз повторил Сан Саныч.
   — Ты блефуешь, старик. На пушку берешь. За убийство вышка!
   — Меня вышка не страшит. Я чаще под смертью ходил, чем ты в детстве на горшок. Меня эта старушка с косой не пугает. Мы старые знакомые. И потом какая вышка? Кто тебя здесь отыщет? А если отыщет — кто подумает на меня? Я старик. Дедушка. У меня руки трясутся и песок из всех щелей сыплется. Как бы я мог с таким бугаем, как ты, совладать? Мне, даже если я собственноручное признание принесу, не поверят! А я не принесу — не надейся. Я скажу, что ничего не знаю. Что на печке лежал, не в силах руки поднять. Так что ты меня не зли. Нервы у меня за эти годы поизносились. Ни к черту нервы стали. Я разволнуюсь, тюкну тебя по черепу лопаткой, потом вылезу наружу и забросаю эту земляночку под самый верх землицей. Чем тебе не могилка? В полный рост!
   Пленник огляделся, словно оценивая возможности шантажиста. Вообще-то все сходилось. И готовая могила в два метра глубиной есть, и лопаточка в руках у полубезумного старикана. Возьмет и тюкнет. Возьмет и закопает. Чего ему ответственности за убийство опасаться? Он до приговора не доживет.
   — Что ты хочешь узнать?
   — Местоположение похищенных снохи и внучки моего боевого товарища.
   — Не знаю я никакой внучки.
   — А ты припомни. Ты напрягись.
   — Я же сказал — не знаю!
   — У тебя выбора нет! Или вспомнишь, или… Все нити ведут за ваш забор. Ну!
   — Отстань!
   — Где женщина и ребенок?
   — Пошел ты знаешь куда. Козел старый!
   — Улыбнись, — попросил Сан Саныч.
   — Чего? — не понял «язык».
   — Я говорю улыбнись. Пошире. Чтобы я тебе лицо не попортил.
   — Ну ты даешь! — оскалился пленник. — Ты думаешь, я вот так сейчас с испугу все тебе и выложу? За кого ты меня принимаешь?
   — За того, кто ты есть, — сказал Сан Саныч и без дополнительного предупреждения и почти без замаха ударил его в приоткрытые зубы рукоятью пистолета.
   Пленник взвыл, выплюнул на земляной пол кровь и четыре выбитых зуба.
   — Ты так ничего и не понял, — сказал Сан Саныч. — Мне надо знать, где прячут заложников. Очень надо. И я узнаю. Выбора у тебя нет!
   На этот раз «язык» смотрел на Сан Саныча с ужасом.
   Полковник добился того, чего хотел. Его стали принимать всерьез. Кровь во рту и сквозняк от четырех свежих дыр в верхней челюсти лучше всяких слов подтверждали серьезность намерений неизвестного фронтового разведчика. Старик не пугал. Старик бил. И, значит, мог убить. И в землю закопать, и надпись написать.
   — Место?
   — Я знаю очень мало.
   Сан Саныч поднял пистолет, развернул его рукоятью к лицу противника.
   — Двадцать седьмой километр северного шоссе. Поворот влево. Метров восемьсот. Там забор. За ним заброшенный пионерский лагерь.
   — Рисуй план.
   — Ничего рисовать не буду! Ты что, не понимаешь? Одно дело, что я тебе с глазу на глаз сказал. Совсем другое — план. План — это улика. Вещественное доказательство. До-ка-за-тель-ство! Они же меня вычислят и голову снимут!
   — План!
   — Пойми. Если я его нарисую, я все равно подохну. Хоть так, хоть так. Но и ты тоже подохнешь. Они же и тебя по этой бумажке прихватят.
   — План!
   — Ну что за упрямый старикан. У тебя что, извилин в голове не хватает? Ну хочешь, я тебе все подробно опишу. Словами. По сантиметру.
   — Мне рисунок нужен, а не твои россказни.
   — Ну не могу я. Не могу! Хоть убей.
   — Это твое последнее слово?
   — Последнее.
   Сан Саныч взвел затвор пистолета и направил дуло в колено пленнику.
   — Ты что, стрелять будешь? — отшатнулся тот.
   — Буду!
   — Но это же нарушение процессуально-правовых норм. Это же самосуд!
   — Это война. И объявил ее не я.
   — Ты не посмеешь!
   — Посмею. Мне жизни близких моих друзей важнее десяти ваших.
   Сан Саныч прижал дуло пистолета к ноге.
   — План. Последний раз спрашиваю.
   — Козел вонючий…
   Сан Саныч нажал на курок. Выстрел хлопнул негромко. Как новогодняя хлопушка. Пленный взвыл в полную глотку. Полковник еле успел прикрыть ему ладонью рот.
   — Падла! Что ж ты делаешь!
   — Воюю. План!
   И Сан Саныч переместил пистолет с колена под живот упорствующего врага.
   — Через тридцать секунд я стреляю.
   Пленник на мгновение даже забыл о боли. Округлив глаза, он смотрел на вороненое дуло, прижатое к его мужскому достоинству. Теперь он знал — старик выстрелит. Старик держит свое слово.
   Сан Саныч внимательно наблюдал за секундной стрелкой, бегущей по циферблату часов. Она отсчитала уже двадцать пять секунд.
   — Твое решение? Рисуешь план или нет?.. — и еще сильнее вдавил дуло.
   — Бумагу давай! — отчаянно заорал пленник. Местоположение заложников было установлено.
   — Здесь ворота, здесь основной корпус, здесь бывший медпункт. Туалет. Кухня. Гараж. Здесь и здесь обычно находятся наблюдатели…
   Сан Саныч забинтовал пленнику рану. Влил ему в рот сто граммов водки. Закуску не предлагал. Тому кусать было нечем.
   — Ты парень ничего. Только немножко глупый. И запутавшийся. Но это пройдет. Со временем.
   — Что ты сделаешь со мной дальше?
   — Убивать не буду. Можешь не бояться. Мне твоя жизнь не нужна. Мне нужен был только план.
   — Ты оставишь меня здесь?
   — Нет, отправлю в Баден-Баден на курортное лечение.
   — Но я же истеку кровью. Я же умру!
   — Не истечешь. Это я тебе как специалист говорю. Я знаешь, сколько таких ран на своем веку видел? И никто не умирал. Ты, главное, меньше ходи. Чтобы инфекцию не занести. Тебе движение противопоказано. Больше лежи и сиди. А на досуге поразмысли о своем моральном облике и общественном долге. Очень это полезно. Раньше-то, поди, досуга не было? Одни заботы — стрельба, мордобой да водка. С утра до вечера. А теперь совсем другое дело. Так что считай, тебе представилась уникальная возможность.
   На случай, если удумаешь чего полезного, например, вдруг раскаешься, захочешь с прокурором или архиепископом в переписку вступить на предмет спасения души и тела — оставляю тебе бумагу и ручку. Пиши. Только не тяни, а то керосина в лампе только на шесть часов осталось.
   Через денек-другой я к тебе наведаюсь. Обещаю. Если, конечно, ты в плане случайно чего не напутал. По невнимательности. Если напутал — тогда не обессудь. Тогда не вернусь. Не смогу. Тогда мы в другом месте встретимся. И еще тебе обещаю похлопотать, чтобы тебе эти дни зачислили в срок предварительного заключения. Все меньше сидеть, хоть даже на денек. Так что ты можешь считать, что твоя отсидка уже началась. Ну, бывай, что ли?
   — Я там, кажется, одну дверь нарисовать позабыл.
   — Одну?
   — И еще дыру в заборе. Ты посмотри в плане.
   — Ну вот, видишь, а говорил, память плохая. Говорил, мало знаешь. Очень даже немало. Ровно столько, сколько нужно!

Глава 13

   — Ну и что ты этим хочешь сказать? — спросили друзья-ветераны, собравшиеся на очередное оперативное совещание.
   — Только то, что я сказал. Что на двадцать седьмом километре северного шоссе находятся интересующие нас лица, — ответил Полковник.
   Он специально не сказал «заложники», чтобы не травмировать лишний раз Семена.
   — Ты уверен в этом?
   — Я уверен только в том, что в данную минуту сижу задницей на этом вот стуле. И даже не могу со стопроцентной уверенностью утверждать, что буду сидеть на нем через мгновение.
   — Хорошо. Что ты предлагаешь?
   — Ничего. Я только сообщил вновь установленные факты, которые могут помочь делу.
   — Откуда узнал про лагерь?
   — Из надежного источника. Один добрый малый подсказал. В виде безвозмездной помощи. Он в последнее время сильно раскаялся в своем прежнем образе жизни и теперь, наверстывая упущенное, творит добрые дела.
   — Откуда ты знаешь, что он не солгал?
   — Ну, это вряд ли. Он же раскаялся. В любом случае других источников у нас нет.
   — Что верно, то верно.
   — Похоже, надо идти в управление.
   — Чтобы бандиты по своим каналам узнали о нашем расследовании и переправили заложников в более надежное место? Или вовсе избавились от них? Если бы мы могли безбоязненно обратиться в органы, мы бы это сделали давно.
   — А что, у моря погоды ждать?
   — Да нет, не ждать. Действовать. Действовать! Мы что, первый раз замужем, что чурбанами застыли, лишнее движение боимся сделать? Зачем нам идти в органы, если мы те же самые органы?!
   — На пенсии, заметь. На пенсии!
   — Что из того? Старый конь борозды не портит.
   — Старый конь много уже чего не испортит. Просто не сможет по дряхлости.
   — Типун тебе на язык.
   — Ладно, допустим, мы решимся. А дальше что? Вооружимся до зубов отнятыми у внуков пластмассовыми револьверами и пойдем на приступ. Они, конечно, поумирают. Со смеху. Увидев толпу старперов, рассыпающих на подходах к крепости песок. А потом похватают и отправят на личные дачные участки благоустраивать прилежащие к бассейнам пляжи.
   — Да, ребята эти серьезные. Без оружия лезть с ними в драку нельзя.
   — Может, не будем раньше времени плакать? Может, прикинем, что у кого есть?
   — У меня ружье. Вертикалка. 38-й калибр, — сказал Борис.
   — Аналогично, — поднял руку Анатолий.
   — Револьвер. Наган. И штук сорок патронов, — признался Михась.
   — Откуда у тебя револьвер?
   — От верблюда. Я же не спрашиваю, откуда у тебя геморрой. Должны же у людей быть тайны. Оружие и болезни — дело сугубо интимное.
   — У меня пистолет, — показал Сан Саныч.
   — Четыре ствола на пятерых. Из них два гладкоствола и пистолет, из которого воробья не испугать, стреляя дальше чем за полметра. Не густо, если не сказать пусто. С таким арсеналом мы не одолеем даже банду двенадцатилетних подростков, промышляющих подделкой оценок в школьных дневниках. Грустно, ветераны.
   — Может, оружейный магазин грабанем? — для смеху предложил Петр.
   — Ага. И хлебный магазин с готовыми к употреблению сухарями.
   — Тогда в бою возьмем. Как в сорок первом.
   — Так боя не будет. Будет бойня. Они стрелки — мы малоподвижные мишени.
   — Ну, не знаю. Тогда остается только милиция.
   — Вот что, мужики, — вступил в разговор молчавший до того Семен, — есть у меня одно соображение.
   — Говори, не тяни кота за хвост.
   — Помните дело Конопатого?
   — В сорок девятом? Это когда они при захвате Сашку Трофимова положили?
   — В сорок восьмом. И не одного только Сашку. А еще трех человек из местной милиции. Крепкая была банда. Из бывших фронтовиков. Бились до последнего патрона. А когда выхода не осталось, подорвались гранатой.
   — Ну и что? Им теперь, в связи с изменившимся историческим подходом, ордена дают, памятники ставят, вдовам пенсии назначают. Что из того?
   — А то, что я тогда их дело вел и все подчистки делал. Основные, проходящие по делу лица погибли, но второстепенные-то остались. На них меня и бросили. Бояться свидетелям уже было нечего, вот они и разговорились. В том числе несколько логовищ Конопатого указали. Пришлось мне тогда по «малинам» да по лесам-буеракам помотаться.
   — Ты к делу переходи. Не на пионерском слете с воспоминаниями выступаешь.
   — А дело состоит в том, что на одном заброшенном хуторе мы раскопали склад оружия. Совершенно случайно раскопали. Больше там ничего не было — ни ценностей, ни документов. Ничего. Одни только стволы. Но в количествах даже по тем временам немалых. Небольшой партизанский отряд можно было вооружить.
   — Ну правильно. Только война кончилась. Тогда оружия на руках населения было, что сегодня в столовых вилок. Любой участковый стволы мешками сдавал. На вес. В те времена за конфискацию оружия орденок было не заработать.
   — Вот и мы так подумали. Дополнительным складом оружия начальство не удивишь, его и так изъяли сверх всяких норм. Главных подследственных, которые могут о том складе вспомнить, — нет. Дополнительных вещдоков не требуется. А таскать их, между прочим и в немалых количествах, предстояло на собственном горбу. И оформлять — сто листов испишешь, до полного истирания пальцев. В общем, решили мы это дело замять Ребята были свои, и никому не хотелось лишний раз спины на погрузочно-разгрузочных работах ломать. Засыпали мы тот склад и забыли о нем, словно его и не было.
   — И что, так и не всплыло это дело?
   — Так и не всплыло.
   — И ты хочешь сказать, что это оружие до сей поры в том месте лежит, нас дожидается?
   — Может, и лежит, а может, и нет. Времени-то сколько прошло.
   — А может, ты по старости лет что подзабыл или перепутал? Может, его после того изъяли?
   — Ничего я не забыл. Все я помню. Даже то, что ты мне деньги за билет на футбол в пятьдесят третьем году не отдал. А я его, между прочим, с рук, за двойную цену покупал.
   — Действительно память выдающаяся. Больше не сомневаюсь, пока ты что-нибудь еще не припомнил.
   — Значит, если ты поднапряжешься, то сможешь то место вспомнить?
   — Ну, если поднапрягусь.
   — И, значит, если мы вооружимся…
   — То пойдем выручать пленников.
   — Да вы что, ребята! Это же уголовка! Это же статья за вооруженный бандитизм!
   — Да ладно тебе, Толя, с твоим крючкотворством. Какой бандитизм? Так, мелкое хулиганство выживших из ума дедушек. Ну кто нас сажать будет за такую мразь? От силы в психушку свозят, чтобы удостоверить умственную невменяемость. Кому мы на нарах со своими ишиаса-ми нужны? Но даже если станут судить, мы ж до приговора не доживем. Пока следствие, пока то да се. Мы же в зале суда скончаемся. Или ты себе сто лет намерил?
   — Короче, где склад? — подвел итог бесплодным рассуждениям Сан Саныч.
   — Да не так уж и далеко. Километров шестьдесят-семьдесят от города.
   — Это тогда было семьдесят, а сейчас, пожалуй, меньше. Как говорится — новостройки шагают в поля!
   — Так что ж мы сидим?
   — А кто сидит?
   — Толя, открывай гараж, выгоняй свой «Студебекер». Баки под завязку. Форма одежды рабочая. Да, не забудьте шанцевый инструмент.
   На сборы сорок пять секунд плюс поправка на возраст.
   Через полтора часа потрепанного вида «уазик» выруливал со двора.
   — Командуй, штурман.
   — Юго-юго-восток. До поселка Гусиная слобода. А там скажу. Если вспомню.
   — Ты уж постарайся. А то под трибунал.
   — По какой дороге поедем? — спросил водитель.
   — А в чем разница?
   — Одна хорошая, но длинная. Другая короткая, но разбитая.
   — По короткой! Какие могут быть сомнения, — оживились ветераны. — Прямой путь ближе к цели. Ты же не таксист, чтобы кренделя выписывать.
   — Верти динаму, водила. Труба зовет!
   В машине трясло, как в «козле», прыгающем по разбитой фронтовой дороге. Пенсионеры-разведчики подскакивали, сталкивались, наваливались друг на друга. Их животы вздрагивали в такт каждой выбоине. Им было неудобно, но весело. Как тогда, когда не было ни животов, ни пенсионных книжек, ни колитов с радикулитами. Когда им было на всех столько же, сколько сейчас каждому. И когда никто из них не мечтал о том, чтобы жить долго. Хотя бы до завтрашнего дня.