Ильин Андрей. Игра на вылет

   Сейчас вы напишете расписки о двадцатилетнем неразглашении тайны, где примете на себя ответственность за молчание вплоть до... высшей меры наказания. Такова суровая необходимость. Тайны, в которые вы будете посвящены, стоят подобных жестких мер, направленных на их сохранение. Это не моя и не ваша тайна. Это Государственная Тайна. Надеюсь, вы меня понимаете.
   Статисты меня понимали. Подвизаясь на съемочных площадках в качестве актеров эпизодических ролей, они очень хорошо усвоили законы приключенческого кино-жанра, в строгом соответствии с которыми я разыгрывал Посвящение. Другого разговора от таинственно-могущественной Безопасности они и не ждали.
   Я добавил еще патриотизма, еще лести, еще денег.
   И еще я добавил страха. Без страха никак нельзя. Страх тот цемент, который скрепляет воедино все прочие предпосылки абсолютного подчинения.
   Ночью один из статистов попытался сбежать. Он сделал то, что должен был сделать. Для того я и брал его в эту компанию, чтобы он попытался решить свои проблемы бегством. В этом было его единственное предназначение. Я достаточно много общался с людьми, чтобы с большой вероятностью предполагать, кто и как поведет себя в той или иной ситуации. А ух предпосылки бегства создать было нетрудно.
   Беглеца поймали уже через десяток минут. Поймали и примерно наказали. Так, что он с трудом стоял на ногах.
   — Хочу, чтобы вы наконец поняли: мы играем не в казаки-разбойники. Стихийное расторжение нашего обоюдного контракта исключено. Дело идет о безопасности Государства. Ради безопасности Государства мы готовы пожертвовать одним ее гражданином. Этот, — кивнул я на неудавшегося беглеца, — уже не получит ничего из обещанного, но не получит и свободы, которую он пытался таким глупым образом добыть. Теперь у нас нет другого выхода, как изолировать его на неопределенное время от общества. И есть моральное и законное право сделать это. Если кто-то хочет повторить его путь, пусть сделает это не таким травмоопасным способом. Сообщаю, что охране базы отдан приказ останавливать всякого приблизившегося к периметру запретной зоны человека любым способом, вплоть до вооруженного.
   Глупые попытки больше не повторялись. У статистов на это просто не было времени. Каждоминутно и беспрестанно они учились ходить, сидеть, двигаться и действовать как их прототипы. Им даже понравилась эта игра, Наверное, впервые в жизни они чувствовали себя суперменами. Наверное, впервые они приблизились в ощущениях к киногероям своих любимых боевиков. Я не мешая этим их ощущениям. Я всячески поддерживал их. Игра в избранность — это рычаг не менее сильный, чем страх.
   Последним, завершающим штрихом был грим. Через неделю, отсматривая снятый с десяти-, пятнадцати — и тридцатиметровым удалением видеоматериал, я не всегда мог отличить, кого я наблюдаю — реальных персонажей или их двойников. Люди и техника были подготовлены. Дело оставалось за Президентом. И еще за взрывом.
   Я выехал на место будущего покушения. Как обезвредить мину заговорщиков, я хоть не без труда, но придумал; как установить свою, я, не без подсказки заговорщиков, нашел. Если они использовали подземные коммуникации, отчего мне не воспользоваться ими же. Умный ход повторить не зазорно. Был бы результат.
   К сожалению, всего, в том числе и чистых водотоков, на всех хватить не может, поэтому лично мне пришлось воспользоваться канализацией. Извечный, не скажу, что радующий меня закон перераспределения благ: кто первым пришел, тот лучшие места и занял. Прочие — на галерку и в... дерьмо-с.
   Что и соответствовало истине. Отходов человеческой жизнедеятельности я, чуть не в прямом смысле слова, похлебал вдосталь. Пока я расчистил забитые коллекторы интересной мне дерьмоцентрали, я не одну марафонскую дистанцию в той самой консистенции проплыл. Брассом. То есть в положении мордой вниз. А иначе нельзя. Для моей задумки любой затор в подземных коллекторах что для сердечника оторвавшийся венозный тромб. Я бы те стенки, если бы этого требовало дело, языком вылизал. Работа у меня такая. Не с дерьмом, так с заговорщиками. Но это я не к тому, что жалуюсь, это я к тому, что у нас все работы одинаково почетны. Так сказать, все работы хороши, выбирай на вкус. Лично я, так уже выбрал. Когда в подземных каналах барахтался. И именно на вкус.
   Исползав, исплавав, исщупав канализационные коммуникации, я приготовил заряд, который при прохождении президентской машины должен был сорвать пару сливных решеток, пару крышек с люков и немного вспучить асфальт. Все прочее — не имеющая никаких трагических последствий мистификация. А большего мне и не требовалось. Большее накопали бы ищейки Президента после лжепокушения. Мне надо было только их на след навести. Мордой в асфальт ткнуть. Под которым спряталась та, настоящая мина-убийца.
   Для транспортировки мины я использовал пластмассовый детский кораблик, к которому привязал полукилометровую леску, намотанную на обыкновенную спиннинговую катушку. Расстояние я вымерил до миллиметра, так что леска, распущенная на всю длину, должна была остановить сплавляющуюся по водотоку игрушку с пироминой ровнехонько под проезжей частью. И не ранее чем за пять минут до прохождения колонны. Подрыв мины в этом случае был возможен только вручную, посредством все той же лески. Сигналом должны были послужить радиопереговоры патрульных милиционеров и Безопасности, предупреждающих друг друга о прохождении Первого. Они и догадаться не могли, что вместо того, чтобы нести охрану, участвуют в заговоре.
   За сутки до визита Президента во дворе близкого к центру продуктового магазина остановился рефрижератор. Согласно документам, он был под крышу загружен мороженым мясом, для этого магазина и предназначавшимся. Внутри действительно были смерзшиеся в монолит туши, которые невозможно было расковырять даже с помощью лома. Туши занимали четверть кузова. Оставшиеся три четверти — загодя помятый и исцарапанный «ЗИЛ». Двойники находились в машине. Рядом с машиной расположились два охранника от мафии, в обязанности которых входило поддерживать режим тишины. Любыми методами. Вплоть до отъема жизни у нарушителей. Сам кузов, с внутренней стороны и со стороны туш, был выложен звукотеплоизолирующим материалом.
   Пикет милиции, случайно набредший на рефрижератор сдвинуть его не смог по причине поломки двигателя. Они ограничились тщательной проверкой документов водителя не поленившись, несмотря на протесты последнего, заглянуть внутрь кузова. Они обнаружили стену мороженого мяса. То есть то, что и значилось в накладной. С неимоверным трудом выдернув одну тушу, они обнаружили следующий ряд. Милиционеры отступились, поиказав водителю закрыть машину и не высовываться из гостиницы. Права и ключи у него на всякий случай изъяли. На большее у милиционеров не оставалось ни сил ни времени. Машина осталась стоять там, где ей положено было стоять.
   В назначенное время я поставил на воду кораблик, уложил на него мину и размотал леску. В уши я вставил плейерные наушники, подключенные к зафиксированному на милицейскую частоту радиопередатчику. Под мышку зажал еще один, предназначенный для связи с рефрижератором. У него не было ни микрофона, ни наушников. По нему я должен был передать только один коротенький, недоступный пеленгации сигнал. Сигнал начала операции.
   Путь колонны я отслеживал по доносившимся до меня отголоскам радиопереговоров.
   Десять кварталов.
   Восемь.
   Пять.
   Четыре.
   Абсолютного попадания мне не требовалось, ведь я устраивал не натуральное покушение, где важно рассчитать все до сантиметра, а только имитацию. Метром дальше, метром ближе — не суть важно. Главное, чтобы до прохода машины. Перед ее бампером.
   Три квартала.
   Два.
   Пора.
   Я прижал руку к корпусу, утопив в радиостанции кнопку передачи. За несколько сотен метров от меня в кузове рефрижератора зажглась сигнальная лампочка.
   Водитель потянулся к ключам зажигания. Сидящий с ним рядом Надсмотрщик согласно кивнул головой.
   В «ЗИЛе» их было только два профессионала — водитель и Надсмотрщик. Надсмотрщик был профессиональным бандитом. Причем не просто бандитом, а бандитом проигравшим самого себя в карты. Уже неделя, как он должен был быть покойником. Но ему выпал счастливый шанс. При успехе операции ему обещали списать долг. Обещали вернуть безвозвратно проигранную жизнь. За это он не задумываясь забрал бы десяток чужих.
   Надсмотрщик отвечал за выполнение всеми прочими своих обязанностей. От первого до последнего мгновения. Его контроль исключал отказы, отклонения от маршрута, сомнения, бунты, попытки покинуть автомобиль и т.п. нежелательные эксцессы. Он являлся абсолютным гарантом реализации разработанного плана вплоть до последней запятой. По крайней мере так утверждали преступные авторитеты. У него не было другой возможности вернуться в жизнь, как исполнить порученное дело. Для этого ему и помогли проиграться. Именно ему.
   Водитель повернул ключ. Надсмотрщик замкнул контакты.
   В задней части кузова рефрижератора, там, где лежали штабеля замороженного мяса, бухнул взрыв. Ледяные туши выбило наружу, словно пробку из бутылки взболтанного шампанского. Вместе с дверью и куском днища. Вслед за разлетающимися тушами и практически одновременно с ними из кузова вывалился «ЗИЛ». Он выскочил на полной скорости, впечатавшись колесами в асфальт. По-другому, без такого сумасшедшего разгона с места, он бы выбраться не смог. Он бы завис на срезе развороченного борта.
   Один квартал.
   Всего один квартал до цели. Шестьдесят четыре метра. Скорость машины свыше ста двадцати километров в час. Примерно так она и должна была двигаться. Скорость я рассчитывал по миграции радиопереговоров в черте города.
   Полквартала!
   Взрыв! Я резко дернул за леску. За несколько сотен метров от меня предохранительная чека выскочила из гнезда взрывателя. Чуть заметно дрогнула земля. Грохот и зловонный ветер ударили из трубы канализации. На мгновение я оглох.
   Президентский «ЗИЛ» скрылся в огне, дыму и бутафорских осколках.
   Президентский «ЗИЛ», сметая все на своем пути, выворачивал из переулка на центральную магистраль в трехстах метрах от места взрыва.
   Обалделые милиционеры растерянно вертели головами не в силах понять, что произошло. Они увидели и услышали взрыв и тут же, в двух шагах от себя, заметили выруливающий с перпендикулярной улицы президентский автомобиль. Как и когда он успел туда попасть?! Он что, способен скачками передвигаться? Как кузнечик?
   «ЗИЛ» Президента, продолжая наращивать скорость, уходил по центральной магистрали.
   «ЗИЛ» Президента бестолково тыкался по сторонам в непроницаемо черных клубах дыма и пыли.
   Технолог загнал в ствол предназначенный Президенту патрон.
   Больше в этом колодце мне делать было нечего.
   Я сбросил в резиновый мешок радиостанции, спиннинговую катушку, другие небезопасные для меня вещдоки, добавил туда самоликвидатор и зашвырнул все далеко в темноту канализационной трубы. Через пару десятков метров свободного плавания этот мешок должен был с тихим хлопком разлететься в мелкие дребезги.
   Через сто сорок секунд мне надлежало быть совсем в Другом месте. Но мне не повезло. Я оказался в еще более Другом месте. Я оказался в следственном изоляторе Безопасности. Я так и не узнал, чем завершилась столь тщательно распланированная мною операция.
   — Итак, тао вы делали в канализации?
   Господи, ну когда им надоест задавать одни и те же вопросы?
   — Допустим, какал. Захотелось очень. В подворотне как-то неудобно. Вот я и спустился.
   — Сколько какали?
   — Я не взвешивал.
   — Мы имеем в виду как долго?
   — Минут двадцать-двадцать пять.
   — У вас запоры?
   — У меня три запора, не считая замка на этой двери.
   — В отстойниках канализационной сети нами обнаружены обрывки рыболовной лески и куски пластиковой детской игрушки «Кораблик». Они вам знакомы?
   — А большой рыболовецкий сейнер вы не обнаружили? Я не знаю ни о каких детских корабликах. Я не знаю ни о какой леске. Я не рыболов. Я просто нужду справить зашел.
   — Хорошо. Повторите ваш адрес.
   — Мой адрес Советский Союз. Я уже говорил: я бомж. У меня нет ни места, ни жительства.
   — Согласно запросу, полученному с места вашей последней прописки, по данному адресу ни вы, ни другие жильцы с похожей фамилией никогда не проживали.
   — Я паспорт нашел.
   — Когда? Где?
   — На берегу реки. Точное место не помню. Когда — сказать затрудняюсь. Кажется, в прошлом году.
   — Экспертиза утверждает, что фотография на паспорте была сделана не позднее чем два месяца назад.
   — Значит, два месяца...
   Они все более сужают круги. Опасно сужают. Следующая экспертиза выявит микронесовпадения оттиска печати с оригиналом. Еще одна — отсутствие регистрации выдачи паспорта на всей территории страны. Еще — отсутствие среди ее населения человека с моей фамилией. Я никогда не рождался, никогда не регистрировался и не оставил в течение своей жизни никаких дополнительных, позволяющих подтвердить мою личность документов. Конечно, на все эти проверки уйдет масса времени но рано или поздно истина восторжествует. Следователи подходят к опасному пределу — к выявлению моих, во много раз превосходящих обычного преступника, возможностей. Следователи выходят на Контору.
   Раньше все было бы просто. Либо мои начальники под любым благовидным предлогом вырвали своего засветившегося работника из лап Безопасности, либо отказались от него. Я бы сыграл в несознанку, получил свой срок и отсидел его как самый обыкновенный гражданин. От звонка до звонка. Сбежать бы я не мог. Не имел права. Сбежать — значит, привлечь к своей серенькой личности внимание, значит, выказать свои неординарные возможности. От МВД в этом случае я, конечно бы, ушел. От Конторы, опасающейся дальнейшего разглашения тайны, — нет. Сорвавшихся, не умеющих держать себя в руках работников Контора ликвидирует, чего бы ей это ни стоило.
   Так дело обстояло бы раньше. Сегодня оно обстоит по-другому. В Контору обратиться невозможно. Единственный канал, ведущий к людям, которым я могу доверять, оборван. Сидеть от звонка до звонка глупо. Очень скоро меня найдут и сотрут в мелкий порошок заговорщики. Удивляюсь, как они еще не напали на мой след. Бежать из следственного изолятора Безопасности, где я нахожусь под круглосуточным приглядом, — затруднительно. Вернее, не очень, но только используя преподанные в Учебках навыки. А это разглашение Тайны, за которое впоследствии с меня спросят вне зависимости от того, победил я или проиграл. Тайна — это та священная корова, которую задевать нельзя.
   — Я устал. Можно на сегодня допрос прекратить?
   — Хорошо, последний вопрос. Что вы делали в канализации...
   — Собирал жидкий и твердый кал с целью его расфасовки и перепродажи садоводам в качестве удобрения... И все же следователь не солгал. Это был его последний вопрос. И последний допрос. Что настораживало гораздо больше, чем даже угрозы пристрелить меня при попытке к бегству.
   День меня не вызывали. На второй огласили безрадостный приговор:
   — Ваше дело передается в ведение следственных органов МВД.
   — Но почему? Ведь начали его вы.
   — В ходе следствия не выявлено состава преступления, относящегося к нашей компетенции. Максимум — злостное хулиганство. Политический умысел не доказан. Пострадавших нет. Есть только материальный ущерб. Подобные дела проходят по ведомству Министерства внутренних дел. Соответственно вас переводят в КПЗ горотдела милиции.
   — Это решение окончательное?
   — Странно. Другой бы на вашем месте радовался смене тяжелой статьи на легкую. А вы вроде как не удовлетворены. Или вам о лаврах революционера мечтаегся?
   — Вы, кажется, тоже от счастья не светитесь, — не выдержав, огрызнулся я.
   — Ничуть. Мы свою работу сделали. Хорошо сделали. В наш адрес замечаний нет. — И вдруг, резко наклонившись к самому моему уху, добавил: — А от себя лично скажу, что, если бы у тебя, сука, не было таких высоких защитников, гнить бы тебе в тюрьме до скончания века! — И громко: — Замечаний к ведению следствия нет?
   — Нет. Наши беседы принесли мне чувство глубокого удовлетворения.
   Свершилось! Переброс сырого следственного материала из ведомства Безопасности в милицию может обозначать только одно — заговорщики вычислили меня. Вычислили и попытаются тихо убрать. Сделать это в общей камере КПЗ гораздо легче, чем в одиночке изолятора Безопасности. Ссора сокамерников, драка или просто мертвое тело, обнаруженное при утренней поверке. Такое там случается. Такое подозрений не вызывает.
   С другой стороны, из-под опеки милиции уйти гораздо легче. Особенно при перевозке.
   Что делать? Как долго я смогу сопротивляться в общей камере?
   День точно. Днем они открыто нападать поостерегутся. Первую ночь — осилю. Да и они скорее всего будут еще только присматриваться. Чистильщикам тоже не резон подставляться под встречный удар и под лишнюю статью. Еще день? Без проблем. Еще ночь? Может быть. А дальше? Сколько можно не спать, непрерывно контролируя хаотичные перемещения полусотни потенциально опасных заключенных? Рано или поздно какой-нибудь изловчившийся незнакомец вонзит мне в спину заточку. Нет, в общей камере надолго сохранить свою жизнь не удастся. Одиночка в этом отношении куда предпочтительней. Правда, и одиночка гарантом жизни служить не может. Тот, кому очень нужно, и до одиночки дотянется. Нет, одиночка тоже всех проблем не решает. Но хотя бы дает выигрыш во времени. Так что же делать?
   — Заключенный, на выход!
   А уже ничего. Уже на выход. Вернее, если делать, то сейчас. В эту минуту. До того как захлопнется дверь камеры.
   — Я никуда не пойду.
   — Мы будем вынуждены применить силу.
   — Тогда я передумаю делать заявление и вы останетесь крайними. Я требую следователя. Я изменяю показания. Я замышлял теракт против главы государства. Я не хулиган...
   Сделав признание, я одновременно объявил голодовку. Следователи опять ничего не поняли. Если подследственный добровольно во всем сознается, то по поводу чего он может протестовать? Ерунда какая-то. Морят себя голодом, когда противостоят следствию, а не когда ему помогают.
   Следователи недоумевали, а я упорно отказывался от пищи. Я не сошел с утла, как подозревали они, я проявлял элементарную рассудочность. Когда за тобой идет охота, употреблять пищу и воду, приносимые извне, может только очень недальновидный человек. Истинным безумцем я был бы, если бы хлебал тюремные баланду и каши, а не выливал их в парашу! Проще всего до меня было дотянуться именно через еду.
   Несмотря на мою голодовку, допросы продолжались.
   — Почему вы оказались в канализации?
   — Хотел взорвать машину Президента.
   — Каким образом?
   — С помощью самодельной бомбы, уложенной на импровизированный плот.
   — Что заставило вас пойти на преступление?
   — Личные мотивы.
   — Каким образом вы подорвали заряд?
   — Это я могу показать только на месте... Вот ради этой фразы я и остался в ведении Безопасности. Ради нее сыграл в «сознанку». Ради нее решился на продолжение допросов. Я ее сказал. И больше не произнесу ни слова. Хоть на ремешки для часов меня изрежьте. Хотите узнать что-то еще — везите на место преступления. Не хотите — задавайте вопросы здесь.
   Я не оставил следователям выхода. Если они желают довести дело до конца, они не могут не пойти мне на уступки. Продолжать показания я согласен только в форме следственного эксперимента. А если они на это не пойдут, мне что общая камера, что одиночка. Без разницы. Конец один.
   — Как вы подорвали заряд?
   — Где остатки взрывного механизма?
   — Каким образом рассчитали время?..
   С удовольствием отвечу на все вопросы. Но только не здесь. Только на месте. Устал я в душном пространстве камеры. Хочется мне свежим воздухом подышать... в канализации.
   — Подозреваемый, вы привлекаетесь к участию в следственном эксперименте с целью установления...
   Давно бы так. А то скажи да скажи. Лучше один раз показать.
   Территорию возляе канализационного люка прикрыли надежно: кроме работников Безопасности, еще две машины милиции. Похоже, меня после заявления зауважали. Похоже, кто-то сверлит дырки на погонах под следующую звезду.
   — Где вы находились? Здесь? Здесь? Остановитесь. Куда двинулись потом? Идите...
   Вблизи понятые, охрана. Рядом оператор, два следователя кинолог с собакой и мой личный сопроводитель-телохранитель, к руке которого я пристегнут наручниками. Или это он ко мне пристегнут? Чтобы мне тяжелей было бежать стометрювку, надумай я продемонстрировать свои спортивные надвыки. С таким, под сто килограммов весом, багажом действительно далеко не ускачешь. Хоть с живым, хоть с мертгвым. Они что, специально подбирали кого поздоровей? Тогда они выбрали правильно.
   — Куда пошли дальше? К колодцу? С какой стороны? Идите. Теперь встаньте...
   Шансы на результативную беготню у меня дохлые. Метров сорок, если воздерживаться от крайних мер. Если воздерживаться от убийства. А если нет? Следователя — костяшками травой руки, телохранителя — его же наручниками, оператора — ногой, впрочем, нет, его в последнюю очередь, вначале второго следователя. У него в заплечной кобуре шистолет. Не взведенный. Это минус. Это лишние секундья...
   Смотреть. Заметать. Запоминать. Сопоставлять. Анализировать. Думать". Думать. Постоянно думать о возможности побега. Не упускать ни единой возможности. Только так можно спастись — беспрерывным настроем на побег.
   — Люк был открыт? Закрыт? Вы поднимали его сами? Поднимайте...
   В люк, чертыхаясь и ворча себе под нос проклятия, спустился оператор, за ним — один из оперативников.
   Теперь вниманий. Теперь ошибиться нельзя.
   — Спускайтесь вниз.
   — Как же я спущусь, у меня наручники! Пристегнутый ко мне хранитель моего тела вопросительно потянулся к наружному карману пиджака. Значит, ключи у него там.
   Это надо запомнить. Это информация не бесполезная. Это очень даже нужная информация.
   — Нет, наручники не снимать! — остановил его следователь. — Работать так.
   Ну до чего въедливый попался! Все-то ему больше всех надо.
   Неуклюже топчась возле провала люка, я нащупывал правой ногой скобу. Телохранитель, чтобы не мешать, присел на корточки. Снизу ярким снопом бил свет электрического фонаря. Оператор снимал мои барахтающиеся в круглом проеме люка конечности. Тоже работка, не позавидуешь — в дерьме стоять, «дерьмо» снимать и то же самое нюхать.
   Я кое-как погрузился в отверстие люка. Для того чтобы спускаться дальше, было необходимо активное участие моего пристегнутого провожатого.
   — Давай, давай, лезь! — приказал следователь, подгоняя замешкавшегося оперативника. — Хотя нет, погоди минутку. — Он наклонился и двумя пальцами выудил из кармана моего «багажа» ключ от наручников. — Еще выронишь ненароком. Потом ищи-свищи.
   Ну следователь! Ну подарок! Он что, мои мысли читает? Или просто от природы такой вредно-пакостный. Ладно. Теперь пусть пеняет на себя. Теперь другого выхода, кроме как силового, у меня не осталось.
   Я сделал еще шаг вниз и, поскользнувшись на мокрой скобе, сорвался вниз. Я упал безвольным кулем. Я упал бы до самого дна, если бы не был пристегнут наручниками к наполовину оставшемуся на поверхности оперативнику.
   — Ой! О-ей! О-е-ей! — что было сил заорал я.
   — Ах ты, черт! — вскрикнул, заскрипел зубами оперативник.
   Стальное кольцо наручников рывком впилось ему в кожу руки. Могу представить, как ему было больно, потому что так же больно было мне.
   — Ой, мамочки! Ой, больно! Ой, не могу! — верещал я извиваясь на своем конце наручников. — Ой, оторвется рука совсем!
   Я дергался так, что скоро почувствовал, как сверху закапала кровь. Точно так же кровь текла по моему изрезанному запястью.
   Конечно, я мог зацепиться за скобу и остановить свои идиотские болтания. Но зачем? Зачем мне облегчать жизнь своего незваного по стальным узам напарника? Наоборот, я все больше дергал железную узду, все более погружая острые грани браслетов в его кровоточащую плоть. Одновременно бестолково болтающимися из стороны в сторону ногами я отталкивал пытающихся мне помочь оперативника и оператора.
   — Все, мужики, не могу больше. Отцепите этого идиота! — вскричал наконец, не вытерпел мой телохранитель.
   — Отцепите меня! А то помру! Отцепи-и-ите!! — повторил я его просьбу, но на сотню децибелов громче.
   Такого эмоционального напора следователь не вынес. Он быстро достал ключи и отстегнул браслеты. Я упал вниз. Упал уже практически свободным!
   — Встать! — заорал благим матом забрызганный с ног до головы дерьмом оперативник, тыча мне под ребра пистолет.
   Если бы он не так громко орал и не так больно тыкал, я, возможно, обошелся бы с ним мягче. Но он все никак не останавливался...