Страница:
Оттуда я прямиком направился в Центральный парк, пожалуй, впервые в жизни пешком. Было уже совсем темно. Водопады неонового света водяными брызгами пробивались сквозь завесу смога, Нью-Йорк натужно гудел. Казалось, огромнейший хамелеон не то приспосабливается к грязно-черному дыханию окружающего мира, не то, тщетно стараясь пробиться сквозь дым и туман, наливается от злобы электрической кровью. И все же город был прекрасен. Я это всегда знал. Прогулка пешком являлась не последней причудой, а последним прощанием.
По подземному тоннелю я перешел с Пятой авеню прямо в парк и сразу же нырнул в густую, осязаемую тьму. Уже лет десять, наверное, его ночью не посещал никто, кроме грабителей и самоубийц, поэтому муниципалитет решил не тратиться больше на освещение.
Шелестели листья, где-то ухала сова, падали с деревьев то ли ветки, то ли заклеванные ею пичуги, и всетаки мне чудилось, что такой безграничной тишины я еще никогда не ощущал. После кипящей Пятой авеню этот лишенный света и людских голосов парк казался мертвой зоной, отделяющей жизнь от вечного покоя.
А потом я услышал тихие шаги. Кто-то остановился почти рядом со мной. Видеть он меня не мог, темнота была всеобъемлющей. Ну и черт с ним! — подумал я. — Хоть кто-нибудь зафиксирует исторический момент, когда, Спаситель Человечества, Великий Тридент Мортон докажет одной-единственной пулей, что астрология такая же чепуха, как все остальное.
Стараясь не шелохнуться, я поднял голову. Мешать он мне не стая бы, но все равно неприятно услышать под занавес банальную фразу, будь-то: “Дайте прикурить!” или “Отдайте бумажник, да поживей!”. Он по-прежнему не замечал меня, а я прощался со звездами. Их было всего несколько, остальные прятались за смогом. “Прощайте, звезды! — сказал я мысленно. — Вы единственные взирали на меня, как на человека… Какое это все-таки странное чувство — последний раз глядеть на небо”.
А потом я вспомнил, что человек, даже если пуля угодила куда следует, умирает лишь через несколько секунд. Я упаду навзничь, и небо опрокинется надо мной, и только тогда я увижу его в последний раз.
С полминуты я стоял неподвижно, совершенно отказавшись от всего, что было, и всего, что могло быть, но, к сожалению, не было. А когда вернулся в этот мир, чтобы через мгновение покинуть его, услышал рядом порывистое старческое дыхание и всем телом почувствовал, как чьи-то слабые пальцы пытаются отвести предохранитель.
Рядом со мной стоял другой самоубийца, и я, совершенно забыв, что не мне пристало кого-нибудь спасать, инстинктивным движением выбил у него из руки пистолет.
— Ну зачем вы это сделали, зачем? — я узнал голос. Это был хозяин Рекса. — Вся моя жизнь пошла насмарку, вся без остатка. Дайте мне умереть, если вы человек.
— Человек? — я рассмеялся. — Я Тридент Мортон: вот кто я такой.
А потом мы до утра сидели в каком-то замызганном портовом кабачке, хозяин давно хотел закрывать, но я заткнул ему рот тысячедолларовой бумажкой, мы пили какую-то дрянь, еще хуже той, которой меня потчевал хозяин стамбульской шербетной, и старик, пьянея все больше и больше, доказывал мне, что с ним все кончено.
— А почему, Тридент? Только потому, что Рекс умер. Я всегда боялся этого, но не решался никому признаться — ни господину Эрквуду, он немедленно вышвырнул бы меня вместе с собакой, ни даже самому себе… Но все эти годы я проверял, вычислял, штудировал снова и снова, пока не добился своего. Нужны деньги новые деньги, колоссальные деньги. Это должна быть целая электронная система, ежеминутно наблюдающая за спящим организмом… Чтобы доказать, я готов сам погрузиться в анабиоз. Но знаете, что мне сказал сегодня господин Эрквуд? “Вам все равно скоро подыхать, так что это не доказательство…” И так скажут все после того, как умер Рекс. Я один знаю, что сейчас это уже не риск… Дайте мне двадцать миллионов на новую экспериментальную установку, и я берусь воскресить кого угодно…
Он пил еще и еще, он почти бредил. Но я был трезв.
Впервые в жизни я почти не прикоснулся к рюмке, я чувствовал необыкновенное прозрение в эту страшную ночь на берегу Гудзона, в грязном, пустом трактире, где беседовали двое самоубийц.
Я ему поверил.
— Что такое, Трид? — спросил Мефистофель, когда я утром пришел к нему.
— Мне нужны двадцать миллионов, — я объяснил для чего.
— Неужели ты не видишь, что это бредни сумасшедшего! — он выплюнул сигарету. — Умереть ни за что ни про что? Разве я подозревал, чем это кончится, когда предлагал тебе анабиоз?. Никогда, никогда, теперь я твердо убежден, людям не совершить такого чуда. Хотя бы потому, что это противоречит высшей справедливости — человек не имеет права убежать из ада, который он сам сотворил.
— Но я все-таки имею!
— Кто тебе его дал, мой мальчик?
— Гороскоп. Если я должен осуществить предсказание, то надо еще дожить до противостояния Юпитера и Сатурна, — смеясь ему прямо в глаза, я вынул из кармана пистолет. — А эта вот игрушка вчера в ноль тридцать уже почти выполнила свое назначение. Раз мне все равно не жить, предпочитаю умереть в анабиозе. Хотя бы для того, что Мильтона Анбиса не покинула надежда. В наше безнадежное время надежда, пусть одного маленького человека, такое великое дело, что ради него стоит умереть… И кроме того, я верю в изобретение.
Мефистофель, будучи человеком умным, не стал возражать. Он нажал настольные кнопки, секретари входили один за другим со сметами, проектами, отчетами. И из всего этого нагромождения астрономических цифр явствовало, что в ближайшем будущем нет никакой возможности вырвать у работающей на полном ходу денежной машины нужные мне двадцать миллионов.
Большая половина капиталовложений шла на супермозг нового типа. С первой электронно-вычислительной машиной сращивалась вторая, третья, и так без конца, и все они в момент подключения мгновенно усваивали знания, собранные в течение месяца, года, века предшествующими звеньями, чтобы уже сообща обрабатывать новую информацию.
— Первые две уже существуют! — Мефистофель весь просветлел. — Круглосуточно читают газеты, книги, микропленки, слушают радио, смотрят все фильмы и телепередачи, прямо с бирж всех континентов им по телетайпу передают курсы акций, Лайонеллу удалось подкупить директора ЦРУ, он будет доставлять все секретные сводки… Ты представляешь себе, Трид, во что это вырастет со временем? Анализ и прогнозирование всех мировых событий! А через полвека — крах политики! Никаких невежд, мнящих, что они мудрецы. Всех заменил величайший мыслитель, объективный, неподкупный, безошибочный!
Опять новая приманка, так я и думал. Но я отшвырнул ее, и тогда Мефистофель сдался. Не как человек, а как характер. Всегда предельно откровенный со мной, когда дело касалось самого для него важного, он впервые в жизни предал себя, — стал хитрить.
— Подожди немного, Трид! Пока мы только покрываем то, что долгие годы вкладывали в Телемортон. Но в недалеком будущем он начнет приносить настоящие прибыли. По новой расценке минута рекламы стоит десять тысяч, за год накопится нужная сумма. Вот тогда и приходи. Если ты к этому времени еще не раздумаешь. Заплатить двадцать миллионов за товар, который можно получить за бесценок в любой аптеке или сгруженной лавке? — он пожал плечами. — Все это похоже на тебя, мой мальчик. Ты безумец, и именно поэтому сумеешь вывернуть наизнанку этот безумный мир.
К счастью, он не заметил моей улыбки. Мефистофелю казалось, что он надул меня, но я уже знал, как заработать необходимые средства. Одна из бумаг, которой секретари устлали письменный стол, содержала проект соглашения с тремя крупнейшими телекомпаниями, оставшимися яока в живых после кончины более мелких. Они сливались в “Телевизионную систему Америки”, чтобы на значительную часть объединенного капитала и дополнительные кредиты купить у Телемортона право ретранслировать шестую часть нашей программы в течение двадцати лет. Акции нового объединения уже были зарегистрированы на бирже, но котировались ниже минимального курса — никто еще не знал о соглашении.
Я сделал то, чего никогда до этого не делал, — стал биржевиком. Мой отец начинал с биржи, именно там его встретил Мефистофель, чтобы поднять из мрака безвестности к ослепительному свету мортоновского небосвода.
Это было фактом, но никакого отношения не имело к человеку Мортон-старшему. До конца своих дней мой отец, упрямо и безрассудно, оставался для окружающего мира в прежнем, мраке. И когда я сам нырнул в этот уже не просто сумасшедший дом, а такой, где врачей не отличить от пациентов, мне стало понятно, почему он, прибегая и к деньгам, и к угрозам, категорически запрещал газетам упоминать свое имя. Бессовестный делец, он, по-видимому, еще сохранил нечто вроде чисто человеческой совести, или скажем лучше — стыда.
Не хотелось ему, видимо, оставлять свое имя в анналах эпохи, где многомегатонные бомбы проходят сначала испытание на прибыль, и только потом — на мощность.
Я играл на повышении акций “Телеамерики” — как только широкой публике станет известно о соглашении с Телемортоном, они должны были значительно подскочить в цене. Уже подсчитывая в уме заработанные миллионы, я каждое утро, перед тем как отправиться к маклеру, заглядывал в газеты. Прошла уже вторая неделя, а о соглашении — ни слова.
Я жил теперь в бывших апартаментах отца. Не то, чтобы мне было страшно засыпать в спальне, где я в тот последний день обнимал Тору. Скорее я внутренне осознал, что, пытаясь все время уйти подальше от всего, чем жил отец, пришел к тому же. Даже уйти из этого мира невозможно, пока не приспособишься к нему.
Установленный над старой отцовской кроватью видеон вспыхнул. Он был соединен с входными дверями, на старых деревянных ступеньках, где так любили нежитьсякошки, стоял Лайшнелл Марр. Я нажал кнопку, дверь автоматически открылась, впуская его, прошумел лифт, а затем без всякого перехода, без шагов в гулком коридоре, без скрипа дверной ручки Лайонелл уже стоял в комнате. Он вошел так же неслышно, как тогда в мое казавшееся неприступным лесное убежище.
— Вот что, Трид, — сказал он без предисловий. — Ты хочешь уйти в анабиоз? Уходи. Я думаю, куда лучше, если ты не будешь стоять на моем пути. В гороскопы я не верю, а дожидаться, пока ты наконец застрелишься, у меня нет желания. Вот чек — не на двадцать, а на пятьдесят миллионов. И пусть за эти денежки старый чудак заморозит тебя не на двадцать лет, а на пятьдесят. К тому времени ты уже не сумеешь мне помешать — моя пирамида будет построена… А со своим маклером расплатись, пока не поздно. Хочешь знать, кто толкнул телекомпании сначала на открытое сражение, а потом на объединение? Я! Это я подкинул им идею с сенатской подкомиссией, а когда они после нашей победы уже почти валились с ног, окончательно заманил в капкан обещанием подкармливать нашими передачами! Сегодня я расторгну предварительное соглашение, завтра они вылетят в трубу, а послезавтра вся Америка будет иметь лишь одну программу — мою, телемортоновскую! Точно таким же двойным ударом я в свое время раздавил “Универсальный Пантеон”… Вот так, Трид! А если тебе омерзительно смотреть, как один хищник пожирает другого, ну что ж, беги из наших джунглей в свою капсулу! Засыпай, но помни — когда проснешься, мир будет еще страшнее! Это я тебе обещаю, я — Лайонелл Марр!
Кем он был? Беспощадным гением? Адским пророком?
Сейчас это меня уже не касается… Сейчас меня ничего больше не касается… С жизнью я простился, красная кнопка уже сработала, анабиозная установка уже приняла сигнал “Готовиться к замораживанию”, ее электронно-контрольный мозг уже наблюдает за мной. Лежа в пока еще открытой капсуле, я чувствую слабые токи, идущие от сложнейшей аппаратуры к присоскам на моем теле.
Мильтон Анбис уже выплакался, сейчас он что-то бессвязно шепчет, указывая дрожащей рукой на прикрепленный к внутренней стенке капсулы циферблат. Но я не слышу его, я слушаю ровное дыхание своего огромного дома. Он вырублен в толще базальтовой породы, глубоко под пустыней.
Никому, кроме нас двоих, да еще Лайонелла, не известно, где я нахожусь. А Мефистофель даже не подозревает, что я все-таки решился.
Подземное убежище с анабиозной установкой, электронным мозгом, атомной электростанцией, ангаром для вертолета, подъемником, складом продовольствия строили завербованные Лайонеллом индейцы из Гватемалы. Будь в этом необходимость, Лайонелл наверняка вырезал бы им язык, чтобы сохранить тайну. Но они и так ничего не могли рассказать. Их доставили и отправили обратно на управляемых роботопилотами вертолетах, индейцы даже не знали, в каком месте и для чего работают.
Предосторожности необходимы из-за Болдуина. Пока он жив, моему бездыханному телу грозит опасность быть уничтоженным. На Анбиса я могу положиться — человек, отдавший всю свою жизнь на осуществление такой небывалой мечты, не предаст ее за жалкую кучу денег.
А Лайонелл будет молчать, в этом я почему-то в тысячу раз более уверен, чем в своем грядущем воскрешении.
К тихому шуму запрятанных глубоко внутри реле прибавился новый звук — звон колокольчика. Его мелодичный звон начинает отсчитывать секунды. Триста ударов — и капсула автоматически закроется.
— Осталось пять минут, — Милтон Анбис снова заплакал. — Прощай, Тридент!.. Я уже не увижу своими глазами, как ты выйдещь прямо из небытия на горячий песок пустыни и каждой клеточкой почувствуешь, что живешь… Но все равно… Это будет великий день! И если существует тот свет, то я пойду к господу богу и скажу ему: “Спасибо, что дал мне жизнь! Она прожита не напрасно!” Я уже включил аппарат гипносна. Анбис предложил другой, мгновенный способ усыпления, но я настоял на своем. Хоть самую малую из старых привычек хотелось взять с собой в пятиминутную дорогу, которая вела неизвестно куда. —.
“Воскресну ли? — думал я вяло, прислушиваясь к проникавшему в подсознание чарующему полушепоту. — А если воскресну, то в каком мире? Успеют ли гравитонные волны унести с планеты страхи сегодняшнего дня, или всеобщая катастрофа уничтожит гениальное открытие еще в пеленках?” Скорее всего мое любопытство останется неудовлетворенным. Победит не горячая вера Мильтона Анбиса, а скептицизм Мефистофеля.
Скорее всего то, что начнется через несколько минут, окажется на поверку самым оригинальным и дорогостоящим способом уйти в мир иной. Может быть, поэтому я так настаивал на гипноаппаратуре. Если уж умирать, то в моем райском саду.
Обычно он появлялся почти мгновенно. Сейчас ему что-то мешало — последние звуки, связывавшие меня с жизнью. Сквозь дрему я слышал, как пошел вверх подъемник, как чуть спустя за Анбисом автоматически закрылся входной люк. Я знал, что люк немедленно засыплет — через полчаса зыбучая пустыня уничтожит все следы вторжения…
Тишина. Я был в моем райском саду. Тора! — крикнул я. Она вышла из-за Древа Познания, протягивая мне сорванное яблоко. До сих пор мы еще не знали, что такое добро, поэтому не научились злу, вся история человечества простиралась перед нами чистой страницей Но яблоко прогресса уже было сорвано, а вместе с ним и фиговый листок цивилизации, которым так легко прикрыть содеянное. Пройдут тысячи веков, яблоко упадет к ногам Ньютона и станет законом всемирного тяготения, пройдут еще несколько веков — и оно упадет на Хиросиму. Мне стало страшно.
И тут я услышал шорох бесчисленных песчинок. Сначала они засыпали Тору, потом райский сад, кругом была пустыня, затем и она исчезла…
Меня уже не было.
КНИГА ВТОРАЯ
1
По подземному тоннелю я перешел с Пятой авеню прямо в парк и сразу же нырнул в густую, осязаемую тьму. Уже лет десять, наверное, его ночью не посещал никто, кроме грабителей и самоубийц, поэтому муниципалитет решил не тратиться больше на освещение.
Шелестели листья, где-то ухала сова, падали с деревьев то ли ветки, то ли заклеванные ею пичуги, и всетаки мне чудилось, что такой безграничной тишины я еще никогда не ощущал. После кипящей Пятой авеню этот лишенный света и людских голосов парк казался мертвой зоной, отделяющей жизнь от вечного покоя.
А потом я услышал тихие шаги. Кто-то остановился почти рядом со мной. Видеть он меня не мог, темнота была всеобъемлющей. Ну и черт с ним! — подумал я. — Хоть кто-нибудь зафиксирует исторический момент, когда, Спаситель Человечества, Великий Тридент Мортон докажет одной-единственной пулей, что астрология такая же чепуха, как все остальное.
Стараясь не шелохнуться, я поднял голову. Мешать он мне не стая бы, но все равно неприятно услышать под занавес банальную фразу, будь-то: “Дайте прикурить!” или “Отдайте бумажник, да поживей!”. Он по-прежнему не замечал меня, а я прощался со звездами. Их было всего несколько, остальные прятались за смогом. “Прощайте, звезды! — сказал я мысленно. — Вы единственные взирали на меня, как на человека… Какое это все-таки странное чувство — последний раз глядеть на небо”.
А потом я вспомнил, что человек, даже если пуля угодила куда следует, умирает лишь через несколько секунд. Я упаду навзничь, и небо опрокинется надо мной, и только тогда я увижу его в последний раз.
С полминуты я стоял неподвижно, совершенно отказавшись от всего, что было, и всего, что могло быть, но, к сожалению, не было. А когда вернулся в этот мир, чтобы через мгновение покинуть его, услышал рядом порывистое старческое дыхание и всем телом почувствовал, как чьи-то слабые пальцы пытаются отвести предохранитель.
Рядом со мной стоял другой самоубийца, и я, совершенно забыв, что не мне пристало кого-нибудь спасать, инстинктивным движением выбил у него из руки пистолет.
— Ну зачем вы это сделали, зачем? — я узнал голос. Это был хозяин Рекса. — Вся моя жизнь пошла насмарку, вся без остатка. Дайте мне умереть, если вы человек.
— Человек? — я рассмеялся. — Я Тридент Мортон: вот кто я такой.
А потом мы до утра сидели в каком-то замызганном портовом кабачке, хозяин давно хотел закрывать, но я заткнул ему рот тысячедолларовой бумажкой, мы пили какую-то дрянь, еще хуже той, которой меня потчевал хозяин стамбульской шербетной, и старик, пьянея все больше и больше, доказывал мне, что с ним все кончено.
— А почему, Тридент? Только потому, что Рекс умер. Я всегда боялся этого, но не решался никому признаться — ни господину Эрквуду, он немедленно вышвырнул бы меня вместе с собакой, ни даже самому себе… Но все эти годы я проверял, вычислял, штудировал снова и снова, пока не добился своего. Нужны деньги новые деньги, колоссальные деньги. Это должна быть целая электронная система, ежеминутно наблюдающая за спящим организмом… Чтобы доказать, я готов сам погрузиться в анабиоз. Но знаете, что мне сказал сегодня господин Эрквуд? “Вам все равно скоро подыхать, так что это не доказательство…” И так скажут все после того, как умер Рекс. Я один знаю, что сейчас это уже не риск… Дайте мне двадцать миллионов на новую экспериментальную установку, и я берусь воскресить кого угодно…
Он пил еще и еще, он почти бредил. Но я был трезв.
Впервые в жизни я почти не прикоснулся к рюмке, я чувствовал необыкновенное прозрение в эту страшную ночь на берегу Гудзона, в грязном, пустом трактире, где беседовали двое самоубийц.
Я ему поверил.
— Что такое, Трид? — спросил Мефистофель, когда я утром пришел к нему.
— Мне нужны двадцать миллионов, — я объяснил для чего.
— Неужели ты не видишь, что это бредни сумасшедшего! — он выплюнул сигарету. — Умереть ни за что ни про что? Разве я подозревал, чем это кончится, когда предлагал тебе анабиоз?. Никогда, никогда, теперь я твердо убежден, людям не совершить такого чуда. Хотя бы потому, что это противоречит высшей справедливости — человек не имеет права убежать из ада, который он сам сотворил.
— Но я все-таки имею!
— Кто тебе его дал, мой мальчик?
— Гороскоп. Если я должен осуществить предсказание, то надо еще дожить до противостояния Юпитера и Сатурна, — смеясь ему прямо в глаза, я вынул из кармана пистолет. — А эта вот игрушка вчера в ноль тридцать уже почти выполнила свое назначение. Раз мне все равно не жить, предпочитаю умереть в анабиозе. Хотя бы для того, что Мильтона Анбиса не покинула надежда. В наше безнадежное время надежда, пусть одного маленького человека, такое великое дело, что ради него стоит умереть… И кроме того, я верю в изобретение.
Мефистофель, будучи человеком умным, не стал возражать. Он нажал настольные кнопки, секретари входили один за другим со сметами, проектами, отчетами. И из всего этого нагромождения астрономических цифр явствовало, что в ближайшем будущем нет никакой возможности вырвать у работающей на полном ходу денежной машины нужные мне двадцать миллионов.
Большая половина капиталовложений шла на супермозг нового типа. С первой электронно-вычислительной машиной сращивалась вторая, третья, и так без конца, и все они в момент подключения мгновенно усваивали знания, собранные в течение месяца, года, века предшествующими звеньями, чтобы уже сообща обрабатывать новую информацию.
— Первые две уже существуют! — Мефистофель весь просветлел. — Круглосуточно читают газеты, книги, микропленки, слушают радио, смотрят все фильмы и телепередачи, прямо с бирж всех континентов им по телетайпу передают курсы акций, Лайонеллу удалось подкупить директора ЦРУ, он будет доставлять все секретные сводки… Ты представляешь себе, Трид, во что это вырастет со временем? Анализ и прогнозирование всех мировых событий! А через полвека — крах политики! Никаких невежд, мнящих, что они мудрецы. Всех заменил величайший мыслитель, объективный, неподкупный, безошибочный!
Опять новая приманка, так я и думал. Но я отшвырнул ее, и тогда Мефистофель сдался. Не как человек, а как характер. Всегда предельно откровенный со мной, когда дело касалось самого для него важного, он впервые в жизни предал себя, — стал хитрить.
— Подожди немного, Трид! Пока мы только покрываем то, что долгие годы вкладывали в Телемортон. Но в недалеком будущем он начнет приносить настоящие прибыли. По новой расценке минута рекламы стоит десять тысяч, за год накопится нужная сумма. Вот тогда и приходи. Если ты к этому времени еще не раздумаешь. Заплатить двадцать миллионов за товар, который можно получить за бесценок в любой аптеке или сгруженной лавке? — он пожал плечами. — Все это похоже на тебя, мой мальчик. Ты безумец, и именно поэтому сумеешь вывернуть наизнанку этот безумный мир.
К счастью, он не заметил моей улыбки. Мефистофелю казалось, что он надул меня, но я уже знал, как заработать необходимые средства. Одна из бумаг, которой секретари устлали письменный стол, содержала проект соглашения с тремя крупнейшими телекомпаниями, оставшимися яока в живых после кончины более мелких. Они сливались в “Телевизионную систему Америки”, чтобы на значительную часть объединенного капитала и дополнительные кредиты купить у Телемортона право ретранслировать шестую часть нашей программы в течение двадцати лет. Акции нового объединения уже были зарегистрированы на бирже, но котировались ниже минимального курса — никто еще не знал о соглашении.
Я сделал то, чего никогда до этого не делал, — стал биржевиком. Мой отец начинал с биржи, именно там его встретил Мефистофель, чтобы поднять из мрака безвестности к ослепительному свету мортоновского небосвода.
Это было фактом, но никакого отношения не имело к человеку Мортон-старшему. До конца своих дней мой отец, упрямо и безрассудно, оставался для окружающего мира в прежнем, мраке. И когда я сам нырнул в этот уже не просто сумасшедший дом, а такой, где врачей не отличить от пациентов, мне стало понятно, почему он, прибегая и к деньгам, и к угрозам, категорически запрещал газетам упоминать свое имя. Бессовестный делец, он, по-видимому, еще сохранил нечто вроде чисто человеческой совести, или скажем лучше — стыда.
Не хотелось ему, видимо, оставлять свое имя в анналах эпохи, где многомегатонные бомбы проходят сначала испытание на прибыль, и только потом — на мощность.
Я играл на повышении акций “Телеамерики” — как только широкой публике станет известно о соглашении с Телемортоном, они должны были значительно подскочить в цене. Уже подсчитывая в уме заработанные миллионы, я каждое утро, перед тем как отправиться к маклеру, заглядывал в газеты. Прошла уже вторая неделя, а о соглашении — ни слова.
Я жил теперь в бывших апартаментах отца. Не то, чтобы мне было страшно засыпать в спальне, где я в тот последний день обнимал Тору. Скорее я внутренне осознал, что, пытаясь все время уйти подальше от всего, чем жил отец, пришел к тому же. Даже уйти из этого мира невозможно, пока не приспособишься к нему.
Установленный над старой отцовской кроватью видеон вспыхнул. Он был соединен с входными дверями, на старых деревянных ступеньках, где так любили нежитьсякошки, стоял Лайшнелл Марр. Я нажал кнопку, дверь автоматически открылась, впуская его, прошумел лифт, а затем без всякого перехода, без шагов в гулком коридоре, без скрипа дверной ручки Лайонелл уже стоял в комнате. Он вошел так же неслышно, как тогда в мое казавшееся неприступным лесное убежище.
— Вот что, Трид, — сказал он без предисловий. — Ты хочешь уйти в анабиоз? Уходи. Я думаю, куда лучше, если ты не будешь стоять на моем пути. В гороскопы я не верю, а дожидаться, пока ты наконец застрелишься, у меня нет желания. Вот чек — не на двадцать, а на пятьдесят миллионов. И пусть за эти денежки старый чудак заморозит тебя не на двадцать лет, а на пятьдесят. К тому времени ты уже не сумеешь мне помешать — моя пирамида будет построена… А со своим маклером расплатись, пока не поздно. Хочешь знать, кто толкнул телекомпании сначала на открытое сражение, а потом на объединение? Я! Это я подкинул им идею с сенатской подкомиссией, а когда они после нашей победы уже почти валились с ног, окончательно заманил в капкан обещанием подкармливать нашими передачами! Сегодня я расторгну предварительное соглашение, завтра они вылетят в трубу, а послезавтра вся Америка будет иметь лишь одну программу — мою, телемортоновскую! Точно таким же двойным ударом я в свое время раздавил “Универсальный Пантеон”… Вот так, Трид! А если тебе омерзительно смотреть, как один хищник пожирает другого, ну что ж, беги из наших джунглей в свою капсулу! Засыпай, но помни — когда проснешься, мир будет еще страшнее! Это я тебе обещаю, я — Лайонелл Марр!
Кем он был? Беспощадным гением? Адским пророком?
Сейчас это меня уже не касается… Сейчас меня ничего больше не касается… С жизнью я простился, красная кнопка уже сработала, анабиозная установка уже приняла сигнал “Готовиться к замораживанию”, ее электронно-контрольный мозг уже наблюдает за мной. Лежа в пока еще открытой капсуле, я чувствую слабые токи, идущие от сложнейшей аппаратуры к присоскам на моем теле.
Мильтон Анбис уже выплакался, сейчас он что-то бессвязно шепчет, указывая дрожащей рукой на прикрепленный к внутренней стенке капсулы циферблат. Но я не слышу его, я слушаю ровное дыхание своего огромного дома. Он вырублен в толще базальтовой породы, глубоко под пустыней.
Никому, кроме нас двоих, да еще Лайонелла, не известно, где я нахожусь. А Мефистофель даже не подозревает, что я все-таки решился.
Подземное убежище с анабиозной установкой, электронным мозгом, атомной электростанцией, ангаром для вертолета, подъемником, складом продовольствия строили завербованные Лайонеллом индейцы из Гватемалы. Будь в этом необходимость, Лайонелл наверняка вырезал бы им язык, чтобы сохранить тайну. Но они и так ничего не могли рассказать. Их доставили и отправили обратно на управляемых роботопилотами вертолетах, индейцы даже не знали, в каком месте и для чего работают.
Предосторожности необходимы из-за Болдуина. Пока он жив, моему бездыханному телу грозит опасность быть уничтоженным. На Анбиса я могу положиться — человек, отдавший всю свою жизнь на осуществление такой небывалой мечты, не предаст ее за жалкую кучу денег.
А Лайонелл будет молчать, в этом я почему-то в тысячу раз более уверен, чем в своем грядущем воскрешении.
К тихому шуму запрятанных глубоко внутри реле прибавился новый звук — звон колокольчика. Его мелодичный звон начинает отсчитывать секунды. Триста ударов — и капсула автоматически закроется.
— Осталось пять минут, — Милтон Анбис снова заплакал. — Прощай, Тридент!.. Я уже не увижу своими глазами, как ты выйдещь прямо из небытия на горячий песок пустыни и каждой клеточкой почувствуешь, что живешь… Но все равно… Это будет великий день! И если существует тот свет, то я пойду к господу богу и скажу ему: “Спасибо, что дал мне жизнь! Она прожита не напрасно!” Я уже включил аппарат гипносна. Анбис предложил другой, мгновенный способ усыпления, но я настоял на своем. Хоть самую малую из старых привычек хотелось взять с собой в пятиминутную дорогу, которая вела неизвестно куда. —.
“Воскресну ли? — думал я вяло, прислушиваясь к проникавшему в подсознание чарующему полушепоту. — А если воскресну, то в каком мире? Успеют ли гравитонные волны унести с планеты страхи сегодняшнего дня, или всеобщая катастрофа уничтожит гениальное открытие еще в пеленках?” Скорее всего мое любопытство останется неудовлетворенным. Победит не горячая вера Мильтона Анбиса, а скептицизм Мефистофеля.
Скорее всего то, что начнется через несколько минут, окажется на поверку самым оригинальным и дорогостоящим способом уйти в мир иной. Может быть, поэтому я так настаивал на гипноаппаратуре. Если уж умирать, то в моем райском саду.
Обычно он появлялся почти мгновенно. Сейчас ему что-то мешало — последние звуки, связывавшие меня с жизнью. Сквозь дрему я слышал, как пошел вверх подъемник, как чуть спустя за Анбисом автоматически закрылся входной люк. Я знал, что люк немедленно засыплет — через полчаса зыбучая пустыня уничтожит все следы вторжения…
Тишина. Я был в моем райском саду. Тора! — крикнул я. Она вышла из-за Древа Познания, протягивая мне сорванное яблоко. До сих пор мы еще не знали, что такое добро, поэтому не научились злу, вся история человечества простиралась перед нами чистой страницей Но яблоко прогресса уже было сорвано, а вместе с ним и фиговый листок цивилизации, которым так легко прикрыть содеянное. Пройдут тысячи веков, яблоко упадет к ногам Ньютона и станет законом всемирного тяготения, пройдут еще несколько веков — и оно упадет на Хиросиму. Мне стало страшно.
И тут я услышал шорох бесчисленных песчинок. Сначала они засыпали Тору, потом райский сад, кругом была пустыня, затем и она исчезла…
Меня уже не было.
КНИГА ВТОРАЯ
БИОМОРТОН
1
Я приоткрыл глаза. Надо мной наклонился большой лиловый зрачок. Кроме зрачка, не было ничего. Ни глазного яблока, ни века, ни лица, ни головы, ни тела. Живой мрак пристально всматривался в меня своим единственным лиловым глазом.
Так вот каким выглядит загробный мир! Зрачок переливался внутренним свечением. Может быть, Творец таким образом выражал свои эмоции? Но ничего, кроме пристального любопытства, я не заметил. И тогда я понял! Это вовсе не боженька из Библии, а Великий Экспериментатор, существование которого предсказал Джон Крауфорд.
Ну что ж, для него вполне естественно — выловил из питательной среды одного из триллионов созданных в процессе эксперимента микробов, отделил душу от тела и теперь разглядывает ее под микроскопом.
Так прошла целая вечность. Потом в этом изначальном мире что-то изменилось. Зрачок удалился. Сквозь мрак медленно пробивалось слабое мерцание. В течение долгого-долгого полузабытья постепенно усиливающееся мерцание, перед которым так же постепенно отступал мрак, было моим единственным ощущением. Что-то шевелилось в мозгу, но еще не отливалось в формы, мои восприятия были строго ограничены, и лишь впоследствии, пытаясь заполнить страшный пробел, услужливое воображение оживило его карикатурно зловещим образом Великого Экспериментатора.
А пока я только существовал, едва ли сознавая, что странный зрачок — оптический рецептор наблюдающего за мною электронного мозга. Убедившись при его помощи, что я открыл глаза, мозг много часов назад включил освещение, очень слабое вначале, чтобы не повредить отвыкшую от света сетчатку.
Несколько раз я опять проваливался во тьму, а когда окончательно вынырнул, было уже почти светло. Я увидел стенки открытой капсулы, высоко надо мной темнел свод пещеры, а совсем близко на длинном гибком стебле покачивался зрачок, уже не густо-фиолетовый, как в темноте, а бледно-сиреневый, совсем не страшный.
Мне захотелось пить. Мучительно, как страннику, блуждавшему по пустыне многие годы в поисках оазиса, и все же совсем не так. Я знал, что мне чего-то хочется, но слово “пить” было для меня бесконечно далеким, абстрактным понятием, не связанным ни с освежающим вкусом влаги, ни с глотательными движениями. Зрачок опять удалился. Его место занял серворобот. Он выдвинулся из стенки, скрипя шарнирами, ко мне протянулся манипулятор с подносом, на котором стоял стакан с пенящейся жидкостью.
Стакан, жидкость, пить — эти три слова разом выплыли из запасников моей памяти. Но я по-прежнему не знал, что такое — взять его в руки и поднести ко рту.
У меня не было ни рук, ни рта, только глаза и расплывчатое туманное тело, которым сам еле пробудившийся мозг не был еще в состоянии управлять. Из шарниров серворобота выдвинулся другой манипулятор, эластичными клещами обхватил стакан и, осторожно нагибая, поднес к моим губам. И тогда безотказный механизм условных рефлексов взял верх над энтропией — я раскрыл рот. По нёбу потекла влага, я пил и с каждым глотком все яснее сознавал: жив! Из меня вырвался молчаливый крик, кричала каждая пробужденная к жизни клетка, с молниеносной быстротой они восстанавливали прерванные анабиозом коммуникации. Уже после пятого глотка я ощутил нечто вроде внутреннего сотрясения — сложнейшая машина, именуемая человеком, снова заработала.
Мне захотелось есть, и на этот раз это не было отвлеченным понятием, а совершенно конкретным желанием вонзить во что-то зубы, жевать, глотать.
Тотчас рука-поднос снова приблизилась, на этот раз с какой-то кашицей. Я представил себе, как шарнирная нянька кормит меня с ложечки. Этого было достаточно, чтобы собрать все свои силы. Повинуясь моим биотокам, стенка капсулы откинулась. Я выполз, пытался встать на четвереньки, упал.
Когда я снова пришел в себя, меня поразила тишина.
Погружаясь в анабиоз, я слышал ровное дыхание контрольной системы. Выходя из него, снова воспринимал ее еле слышные звуковые сигналы. Пока я спал, она бодрствовала, а теперь, решив, что ее дело сделано, автоматически выключилась. Я еще чувствовал крайнюю слабость, мысли были путаными, вставать не хотелось. Но контрольное устройство, очевидно, знало о моих физических возможностях куда больше меня самого.
И как только среди хаоса воспоминаний, ассоциаций, полумыслей выявилась одна, главенствующая, меня подняло с пола. Странно, я совершенно запамятовал, когда погружался в анабиоз, но точно помнил, что было это в какое-то страшное время, когда человечество, ожидая со дня на день термоядерную катастрофу, изо дня в день надеялось, что ее удастся предотвратить…
Я даже вспомнил, что думал, когда нажатием кнопки привел анабиозное устройство в действие. Вспомнил, но не так, как вспоминалось раньше. Сейчас во мне жили разрозненные картины и понятия. Чтобы воскресить их, надо было нырнуть глубоко-глубоко, пробиваться вместе с ними сквозь тысячефутовую мутную воду, а затем с мучительной болью выталкивать на поверхность. Что бы ни случилось, хуже быть не может — думал я тогда, Или войны не было, и тогда это означало, что люди стали разумнее. Или она была — тогда мои уцелевшие при Потопе полуодичавшие потомки начинают сейчас все сначала. А любое начало — лучше любого конца.
Через секунду я буду знать. Всего лишь через секунду.
И вдруг с невероятной силой вспомнилось: и какое небо, и как пахнет земля, и как меня зовут… Тридент Мортон — первый человек на Земле, которому удалось, в сущности, умереть и снова воскреснуть! Но куда большим чудом было другое. В той, давно минувшей и словно прожитой кем-то другим жизни люди существовали для меня лишь как фон моего собственного существования.
Временами я их ненавидел, временами жалел, но никогда себя с ними не отождествлял. А теперь первой моей сознательной мыслью, ядерным взрывом, вырвавшим из глубин подсознания три основных понятия: “небо”, “земля”, “я” — было жгучее желание узнать, что стало с человечеством.
Шатаясь, с трудом преодолевая каждый шаг, я дошел до датчика наружной радиации. Он показывал нечто невероятное — излучение, какое не осмеливались придумать даже самые мрачные фантасты. С человечеством было покончено.
И только тогда я подумал о себе. Выйти наружу при такой радиации было смерти подобно. Навсегда заперт в своем подземном убежище! Запасов продовольствия и воды хватало на год, может быть, даже на более длительный срок. А потом великолепный выбор — медленная смерть от голода или чуть убыстренная от облучения. Я расхохотался. Бесподобный финал для первого воистину воскресшего человека! Хохот приглушенным эхом прокатился но пещере. Нет, тогда уж лучше погибнуть наверху, увидеть в последний раз небо — на этот раз действительно в последний.
Я еще раз взглянул на датчик, а потом со мною началось форменное сумасшествие. Как всякий сумасшедший, я немедленно забыл, что еле держусь на ногах.
И как только забыл, во мне проснулась чудовищная сила, словно я не пролежал без движения бог знает сколько лет, а все это время тренировался в прыжках, беге, преодолении препятствий. За неимением поблизости человека, я подбежал к теперь уже мертвому сервороботу, схватил одну из его рук-манипуляторов и долгодолго тряс:
— Поздравляю, человече! — кричал я, упиваясь звуком своего голоса. — Поздравляю!
То, что я принял за рентгены, было миллирентгенами.
Никогда еще со времен экспериментального взрыва в Аламагордо уровень радиации не был таким низким!
Подъемник исправно поднял меня вместе с вертолетом. В нескольких футах от люка он остановился. Минут пять пришлось мне ждать, пока специальное устройство рассасывало накопившийся над люком песок. Пять минут? — Пять лет! Великое нетерпение кипело во мне, переливаясь через край, и, когда люк, наконец, открылся, я взлетел так стремительно, что чуть не ударился о сгенку шахты.
Ветер, солнце, пустыня. Великая пустыня! Когда я уходил, она казалась мне огромной песчаной могилой.
Теперь пустыня была для меня олицетворением жизни.
Переползали с места на место сыпучие пески, по ним ползли ящерицы, за ними охотился коршун, все было в постоянном движении, все было нужно и разумно, незаменимо в вечном балансе природы. Я кружил над своим запрятанным в землю убежищем и, глядя на желтые песчинки, стремившиеся поскорее засыпать автоматически закрывшийся люк, удивлялся, насколько они похожи на живое существо.
И когда не осталось уже ни малейшего следа моего пребывания, я развернул вертолет и полетел к людям.
Солнце садилось на горизонте, пустыня сменилась лесистыми горами, я даже радовался, что кругом такое безлюдье. Мне пока не хотелось ни с кем разговаривать, мне было совершенно достаточно шелеста деревьев, шума горной речки, пения птиц. Когда-то я был равнодушен и к природе, и к музыке, кроме разве джаза, и то потому, что он своими ритмами бил по притупленным нервам. Сейчас любой звук был частью бесконечной мелодии, я остро воспринимал малейший запах, краски имели множество оттенков, даже скользящая по скалам тень вертолета казалась цветной. Природа входила в меня через зрение, слух, обоняние, изменяла саму структуру моего организма. Я понимал, что это, в сущности, только конечный этап. Не я рождался заново, а за долгие годы небытия умерло мое прежнее естество.
Где-то, в каком-то шкафчике вертолета лежала карта.
Но мне даже в голову не пришло воспользоваться ею. Я летел наугад, зная, что, куда ни полечу, всюду будут люди. Я потерял ориентировку, опять очутился над пустыней, а когда перевалил через горы, было уже совсем темно. Я нажал кнопку — прозрачный пластмассовый колпак откинулся, звезды были сейчас совсем близко. Я поднялся еще выше, включил автопилот на прямой курс и, откинувшись вместе с креслом, задрав голову, без конца глядел, как надо мной бесконечным роем пролетали светлячки Вселенной.
Так вот каким выглядит загробный мир! Зрачок переливался внутренним свечением. Может быть, Творец таким образом выражал свои эмоции? Но ничего, кроме пристального любопытства, я не заметил. И тогда я понял! Это вовсе не боженька из Библии, а Великий Экспериментатор, существование которого предсказал Джон Крауфорд.
Ну что ж, для него вполне естественно — выловил из питательной среды одного из триллионов созданных в процессе эксперимента микробов, отделил душу от тела и теперь разглядывает ее под микроскопом.
Так прошла целая вечность. Потом в этом изначальном мире что-то изменилось. Зрачок удалился. Сквозь мрак медленно пробивалось слабое мерцание. В течение долгого-долгого полузабытья постепенно усиливающееся мерцание, перед которым так же постепенно отступал мрак, было моим единственным ощущением. Что-то шевелилось в мозгу, но еще не отливалось в формы, мои восприятия были строго ограничены, и лишь впоследствии, пытаясь заполнить страшный пробел, услужливое воображение оживило его карикатурно зловещим образом Великого Экспериментатора.
А пока я только существовал, едва ли сознавая, что странный зрачок — оптический рецептор наблюдающего за мною электронного мозга. Убедившись при его помощи, что я открыл глаза, мозг много часов назад включил освещение, очень слабое вначале, чтобы не повредить отвыкшую от света сетчатку.
Несколько раз я опять проваливался во тьму, а когда окончательно вынырнул, было уже почти светло. Я увидел стенки открытой капсулы, высоко надо мной темнел свод пещеры, а совсем близко на длинном гибком стебле покачивался зрачок, уже не густо-фиолетовый, как в темноте, а бледно-сиреневый, совсем не страшный.
Мне захотелось пить. Мучительно, как страннику, блуждавшему по пустыне многие годы в поисках оазиса, и все же совсем не так. Я знал, что мне чего-то хочется, но слово “пить” было для меня бесконечно далеким, абстрактным понятием, не связанным ни с освежающим вкусом влаги, ни с глотательными движениями. Зрачок опять удалился. Его место занял серворобот. Он выдвинулся из стенки, скрипя шарнирами, ко мне протянулся манипулятор с подносом, на котором стоял стакан с пенящейся жидкостью.
Стакан, жидкость, пить — эти три слова разом выплыли из запасников моей памяти. Но я по-прежнему не знал, что такое — взять его в руки и поднести ко рту.
У меня не было ни рук, ни рта, только глаза и расплывчатое туманное тело, которым сам еле пробудившийся мозг не был еще в состоянии управлять. Из шарниров серворобота выдвинулся другой манипулятор, эластичными клещами обхватил стакан и, осторожно нагибая, поднес к моим губам. И тогда безотказный механизм условных рефлексов взял верх над энтропией — я раскрыл рот. По нёбу потекла влага, я пил и с каждым глотком все яснее сознавал: жив! Из меня вырвался молчаливый крик, кричала каждая пробужденная к жизни клетка, с молниеносной быстротой они восстанавливали прерванные анабиозом коммуникации. Уже после пятого глотка я ощутил нечто вроде внутреннего сотрясения — сложнейшая машина, именуемая человеком, снова заработала.
Мне захотелось есть, и на этот раз это не было отвлеченным понятием, а совершенно конкретным желанием вонзить во что-то зубы, жевать, глотать.
Тотчас рука-поднос снова приблизилась, на этот раз с какой-то кашицей. Я представил себе, как шарнирная нянька кормит меня с ложечки. Этого было достаточно, чтобы собрать все свои силы. Повинуясь моим биотокам, стенка капсулы откинулась. Я выполз, пытался встать на четвереньки, упал.
Когда я снова пришел в себя, меня поразила тишина.
Погружаясь в анабиоз, я слышал ровное дыхание контрольной системы. Выходя из него, снова воспринимал ее еле слышные звуковые сигналы. Пока я спал, она бодрствовала, а теперь, решив, что ее дело сделано, автоматически выключилась. Я еще чувствовал крайнюю слабость, мысли были путаными, вставать не хотелось. Но контрольное устройство, очевидно, знало о моих физических возможностях куда больше меня самого.
И как только среди хаоса воспоминаний, ассоциаций, полумыслей выявилась одна, главенствующая, меня подняло с пола. Странно, я совершенно запамятовал, когда погружался в анабиоз, но точно помнил, что было это в какое-то страшное время, когда человечество, ожидая со дня на день термоядерную катастрофу, изо дня в день надеялось, что ее удастся предотвратить…
Я даже вспомнил, что думал, когда нажатием кнопки привел анабиозное устройство в действие. Вспомнил, но не так, как вспоминалось раньше. Сейчас во мне жили разрозненные картины и понятия. Чтобы воскресить их, надо было нырнуть глубоко-глубоко, пробиваться вместе с ними сквозь тысячефутовую мутную воду, а затем с мучительной болью выталкивать на поверхность. Что бы ни случилось, хуже быть не может — думал я тогда, Или войны не было, и тогда это означало, что люди стали разумнее. Или она была — тогда мои уцелевшие при Потопе полуодичавшие потомки начинают сейчас все сначала. А любое начало — лучше любого конца.
Через секунду я буду знать. Всего лишь через секунду.
И вдруг с невероятной силой вспомнилось: и какое небо, и как пахнет земля, и как меня зовут… Тридент Мортон — первый человек на Земле, которому удалось, в сущности, умереть и снова воскреснуть! Но куда большим чудом было другое. В той, давно минувшей и словно прожитой кем-то другим жизни люди существовали для меня лишь как фон моего собственного существования.
Временами я их ненавидел, временами жалел, но никогда себя с ними не отождествлял. А теперь первой моей сознательной мыслью, ядерным взрывом, вырвавшим из глубин подсознания три основных понятия: “небо”, “земля”, “я” — было жгучее желание узнать, что стало с человечеством.
Шатаясь, с трудом преодолевая каждый шаг, я дошел до датчика наружной радиации. Он показывал нечто невероятное — излучение, какое не осмеливались придумать даже самые мрачные фантасты. С человечеством было покончено.
И только тогда я подумал о себе. Выйти наружу при такой радиации было смерти подобно. Навсегда заперт в своем подземном убежище! Запасов продовольствия и воды хватало на год, может быть, даже на более длительный срок. А потом великолепный выбор — медленная смерть от голода или чуть убыстренная от облучения. Я расхохотался. Бесподобный финал для первого воистину воскресшего человека! Хохот приглушенным эхом прокатился но пещере. Нет, тогда уж лучше погибнуть наверху, увидеть в последний раз небо — на этот раз действительно в последний.
Я еще раз взглянул на датчик, а потом со мною началось форменное сумасшествие. Как всякий сумасшедший, я немедленно забыл, что еле держусь на ногах.
И как только забыл, во мне проснулась чудовищная сила, словно я не пролежал без движения бог знает сколько лет, а все это время тренировался в прыжках, беге, преодолении препятствий. За неимением поблизости человека, я подбежал к теперь уже мертвому сервороботу, схватил одну из его рук-манипуляторов и долгодолго тряс:
— Поздравляю, человече! — кричал я, упиваясь звуком своего голоса. — Поздравляю!
То, что я принял за рентгены, было миллирентгенами.
Никогда еще со времен экспериментального взрыва в Аламагордо уровень радиации не был таким низким!
Подъемник исправно поднял меня вместе с вертолетом. В нескольких футах от люка он остановился. Минут пять пришлось мне ждать, пока специальное устройство рассасывало накопившийся над люком песок. Пять минут? — Пять лет! Великое нетерпение кипело во мне, переливаясь через край, и, когда люк, наконец, открылся, я взлетел так стремительно, что чуть не ударился о сгенку шахты.
Ветер, солнце, пустыня. Великая пустыня! Когда я уходил, она казалась мне огромной песчаной могилой.
Теперь пустыня была для меня олицетворением жизни.
Переползали с места на место сыпучие пески, по ним ползли ящерицы, за ними охотился коршун, все было в постоянном движении, все было нужно и разумно, незаменимо в вечном балансе природы. Я кружил над своим запрятанным в землю убежищем и, глядя на желтые песчинки, стремившиеся поскорее засыпать автоматически закрывшийся люк, удивлялся, насколько они похожи на живое существо.
И когда не осталось уже ни малейшего следа моего пребывания, я развернул вертолет и полетел к людям.
Солнце садилось на горизонте, пустыня сменилась лесистыми горами, я даже радовался, что кругом такое безлюдье. Мне пока не хотелось ни с кем разговаривать, мне было совершенно достаточно шелеста деревьев, шума горной речки, пения птиц. Когда-то я был равнодушен и к природе, и к музыке, кроме разве джаза, и то потому, что он своими ритмами бил по притупленным нервам. Сейчас любой звук был частью бесконечной мелодии, я остро воспринимал малейший запах, краски имели множество оттенков, даже скользящая по скалам тень вертолета казалась цветной. Природа входила в меня через зрение, слух, обоняние, изменяла саму структуру моего организма. Я понимал, что это, в сущности, только конечный этап. Не я рождался заново, а за долгие годы небытия умерло мое прежнее естество.
Где-то, в каком-то шкафчике вертолета лежала карта.
Но мне даже в голову не пришло воспользоваться ею. Я летел наугад, зная, что, куда ни полечу, всюду будут люди. Я потерял ориентировку, опять очутился над пустыней, а когда перевалил через горы, было уже совсем темно. Я нажал кнопку — прозрачный пластмассовый колпак откинулся, звезды были сейчас совсем близко. Я поднялся еще выше, включил автопилот на прямой курс и, откинувшись вместе с креслом, задрав голову, без конца глядел, как надо мной бесконечным роем пролетали светлячки Вселенной.