Страница:
Полицейские машины останавливаются на знакомой нам улице. Детективы окружают здание, занимают пост во дворе. Четверо во главе с инспектором с револьверами наготове поднимаются наверх.
Переключение. Мы в комнате Васермута. Резкий звонок. Васермут подбегает к окну, отскакивает, ищет, куда спрятаться. Снова подбегает к окну, заносит ногу через подоконник. Неужели он решится прыгнуть? Нет. Крупным планом его лицо. Отчаяние, безысходность. Дверь с треском распахивается. Детективы бросаются к окну. Васермут соскакивает с подоконника и, теряя сознание, падает на пол.
Потом… Что было потом, я уже не помню. Запас эмоциональных сил был истощен до предела. Я даже с облегчением вздохнул, когда полицейский врач объявил, что ввиду состояния арестованного допрос придется отложить до утра. Нам показали его в последний раз — через волчок тюремной камеры, лежащего на тюремной койке.
Экран погас. Быстро задвинувшийся занавес отделил зал от сцены. Медлительность, с которой он приоткрылся часов семь назад, была тщательно рассчитанным обманным эффектом.
7
8
Переключение. Мы в комнате Васермута. Резкий звонок. Васермут подбегает к окну, отскакивает, ищет, куда спрятаться. Снова подбегает к окну, заносит ногу через подоконник. Неужели он решится прыгнуть? Нет. Крупным планом его лицо. Отчаяние, безысходность. Дверь с треском распахивается. Детективы бросаются к окну. Васермут соскакивает с подоконника и, теряя сознание, падает на пол.
Потом… Что было потом, я уже не помню. Запас эмоциональных сил был истощен до предела. Я даже с облегчением вздохнул, когда полицейский врач объявил, что ввиду состояния арестованного допрос придется отложить до утра. Нам показали его в последний раз — через волчок тюремной камеры, лежащего на тюремной койке.
Экран погас. Быстро задвинувшийся занавес отделил зал от сцены. Медлительность, с которой он приоткрылся часов семь назад, была тщательно рассчитанным обманным эффектом.
7
Оглушенный, приведенный врачом (черт знает, какую дрянь он мне впрыснул!) в сомнабулическое состояние, я даже не заметил, как вертящаяся сцена вынесла меня вместе со всеми участниками программы в другое помещение. Оно было приспособлено для длительного бодрствования. Повсюду движущиеся на колесиках столики, уставленные подносами с бутербродами, самонагревающимися, кофейными бутылками и флягами с бренди.
Контрольный экран показывал зрительный зал. Некоторые, потягиваясь, поднялись с мест, большинство оставалось в полулежачем положении. Бледные, с трясущимися руками, они принялись обсуждать невероятное происшествие, свидетелями которого оказались.
Неожиданно занавес опять раздвинулся. Сцена представляла собой жилую комнату. Кровати, стол с остатками еды, несколько стульев, тумбочка с телефоном, радиоприемником и обычным телевизором. А на заднем плане — все тот же огромный телемортоновский экран. В комнате находилось двое до невероятности смешных человечков. Низенький пожилой мужчина с брюшком и лысой, совершенно круглой головой, так и излучающей уютное веселье, и гренадерского роста ворчливая старуха в старомодном чепчике на украшенных бумажными папильотками волосах.
Зрители недоуменно переглянулись. После только что пережитой драмы с трупом, погоней, настигнутым убийцей это зрелище казалось словно невзначай перешагнувшим в театр из другого измерения.
— Телемортон продолжает свою круглосуточную программу по 21 каналу! — раздалось в громкоговорителях.
— Ничего хорошего они все равно больше не покажут, — обратился низенький к старухе. — Спать пора, как ты думаешь, мама?
Старуха что-то проворчала и принялась взбивать подушки.
— А может быть, сначала послушаем, что произошло за это время в мире? — спросил он, включая приемник.
На контрольном экране появились заставки: “Господин Чири”, “Госпожа Чири”.
— Какая-то чепуха! — провозгласила одна из голливудских знаменитостей. — По-моему, это безвкусица — давать после трагедии комедийную сцену. Пойду, пожалуй, — знаменитость приподнялась, но лишь для того, чтобы придвинуть к себе столик с закусками.
— Не знаю. Возможно, Телемортон просто хочет дать нам передышку, — предположил известный бродвейский комик.
— Я во всяком случае остаюсь! — объявила другая знаменитость. — Через несколько часов допросят Васермута, а у меня нет телевизора.
— Телемортоновского?
— Никакого. Я заядлый враг телевидения. Во всяком случае, был до сих пор.
— Я бы тоже с удовольствием остался, — Дрю Пирсон жадно допил свой кофе. — Но годы уже не те. Пойду спать, — он пытался подняться, его шатало, ухватившись за спинку вращающегося кресла, он беспомощно оглянулся. Подскочили двое телемортоновских санитаров и вывели его.
Я чувствовал себя прикованным к сидению. Безумно хотелось спать, и в то же время я знал, что заснуть не смогу. Как бы сквозь сон я прислушивался к новостям, которые хорошо поставленным голосом сообщал радиодиктор, и даже понимал их смысл. Обычный букет: напряжение не то на Ближнем, не то на Дальнем Востоке, забастовки, визит премьер-министра, совещание “Большой шестерки”, Китай кому-то угрожает. Ничего сенсационного, кроме катастрофы в Английском канале.
— Скука! — Чири на контрольном экране с зевком выключил радиоприемник. — Придется спать ложиться, а, мама? Вот, если можно было бы силою мысли перенестись к берегам Англии. Ты слышала, мама, — много человеческих жертв!
— А что там, собственно говоря, произошло? — ворчливо отозвалась госпожа Чири.
— Паром, перевозящий железнодорожный состав со всеми пассажирами из Дувра в Булонь, столкнулся с супертанкером “Атлантик”, водоизмещение двести тысяч тонн. Но нам этого не видать, как своих ушей, разве если покажут через неделю в кинохронике. — Он еще раз зевнул и принялся стягивать с себя упорно сопротивляющийся галстук.
Вдруг сцена погрузилась во тьму. Вспыхнул большой экран. Волны, волны. Бесконечное водное пространство, серое в предрассветной дымке. И резкий голос:
— Веду передачу с вертолета Телемортон, Англия, 637. — Видна кабина вертолета. — Представляю вам команду. Пилот Гарри Стэтсон! — В кадре лицо пилота. — Радиооператор Огюст Крамер. — В кадре радист у своих приборов. — А это я, Фрэд Неверкасл, телеоператор! — Видно лицо мужчины, приникшего глазами к иллюминатору вертолета.
Тишина. И море без конца и края. Но вот уже вдали маячат какие-то темные точки.
— Гарри, ты видишь их? — кричит телеоператор. Пилот поднимает к глазам бинокль: — Вижу!
— Это спасательные суда, вышедшие из Дувра и Фолькстона. Они идут на полной скорости, но мы прибудем к месту катастрофы на шесть минут раньше… А вот, кажется, наши коллеги! Как видимость, Франсуа?
— Хорошая! — раздается из динамика другой, хрипловатый, голос. — Мы уже почти над местом катастрофы… Да, забыл представиться. Франсуа Деклав, оператор вертолета “Телемортон. Франция, 855”. За нами идут спасательные суда из Булони и других нормандских портов. Но мы опередим их на целых семь минут…
На экране — опять море, потом зрительный зал. Люди сидят, вцепившись руками в спинки кресел. На лицах какое-то странное выражение. Напряжение? Удивление?
Нечто большее. Смятение перед чудом. Я сам тоже ничего не понимаю. Радио сообщило: только что произошло столкновение, а его уже показывают. Я вспоминаю разницу во времени, вспоминаю сверхскоростные почтовые самолеты, о которых рассказывал Мефистофель, и успокаиваюсь.
Опять вода без конца. Но вот она сменилась густой, бурой, липкой массой. Так же, как и море до этого, она не имеет ни конца, ни края. Страшное бурое море с сумасшедшей скоростью скользит по экрану, и вот видны истоки. Серая стена. Накрененная наподобие мотоциклетного трека стена с огромной пробоиной, из которой чудовищным фонтаном бьет нефть. И весь танкер сверху — металлическая улица с трубами и надстройками, почти перевернутая, на отвесной плоскости сотня крошечных людишек, иступленно цепляющихся за что попало. Один из них крупным планом. Чьи-то ноги скользят по палубе, ударяются о сомкнувшиеся вокруг вентилятора пальцы, руки отрываются от вентилятора, отчаянный крик, человек со все возрастающей скоростью летит вниз, кувырком падает в воду. Но эта не вода, это густая нефть. Он пытается плыть, но нефть облепила его целиком, нефть забивает рот и ноздри. Он задыхается, последняя предсмертная судорога, голова исчезает под нефтяной толщей, еще раз всплывает, на этот раз не вся.
Видны волосы, глаза и уши, потом над ними смыкается маслянистая, спокойная, устойчивая жижа.
На контрольном экране зрительный зал. Кто-то бессильно сползает с кресла, стукается о мягкий синтетический пол. К нему бегут санитары.
Сцена. Господин Чири, только что зачарованно глядевший на экран, подбегает к телефону,
— Еще один зритель упал в обморок! Вышлите “скорую помощь”!
Его накрывает голос ведущего:
— Телемортон показывает грандиозную катастрофу в Английском канале. Не будьте эгоистами! Разбудите своих соседей!
На экране что-то непонятное. Ага, это часть тонущего парома, на нем еще несколько вагонов, намертво сцепленных с теми, что исчезают в пучине. На пароме впритык пригнанные друг к другу, как сельди в бочке, уцелевшие пассажиры. Кто-то с трудом высвобождает руку, машет. Кому? Телемортоновскому вертолету, висящему над ним. Но он здесь не для того, чтобы кого-нибудь спасать. Он для того, чтобы снимать, для того, чтобы сидящие рядом со мной знаменитости, позабыв про бренди и закуску, впивались глазами в экран, для того, чтобы посетители театра падали в обморок, для того, чтобы по всей стране полупомешанные от передач и бессонницы люди стучали кулаками в двери соседей: “Скорее! Проснитесь! Телемортон опять передает!” Паром все больше погружается в воду. Люди топчут друг друга, карабкаются на крыши вагонов. Кому-то это удается, остальные уже по плечи в нефти. Тонут.
Пытаются плыть, не могут. Задыхаются. Десять предсмертных агоний, двадцать, тридцать. Со всеми подробностями, со всеми душераздирающими криками, с предельной обнаженностью человеческого страдания.
Вот уже подходят спасательные суда. Люди на крыше последнего незатонувшего вагона кричат, плачут от радости. Но их заглушают крики ужаса, на этот раз с танкера. Огромное судно, уже почти коснувшись верхушками мачт поверхности воды, судорожно вздрагивает, словно комок нервов, потом становится на дыбы.
Полсотня фигурок в забавных позах падает в море. Один из них в момент падения — крупным планом. Искаженное страхом лицо, руки с крючками-пальцами, нелепо пытающимися ухватиться за воздух.
Еще полчаса, безотказно заполненных отчаянием и смертью, тридцать минут полнейшего соучастия в трагедии, которая происходила по ту сторону Атлантического океана. Никогда, нигде телезрители не получали за одну ночь столько уникальных переживаний.
Я не помню, как и когда это закончилось. Неожиданно для себя я заметил, что море исчезло. Вместо Английского канала я увидел сцену и толстяка Чири. С галстуком в одной руке и ночной пижамой в другой, он потянулся к выключателю.
— Спокойной ночи, мама!
— Спокойной ночи! — отозвалась госпожа Чири.
— Сейчас мы вам покажем фильм Телемортона “Карета подана”, серия первая, — объявил ведущий. — Кто желает, может прилечь. Но не забудьте, через полтора часа в полицейском участке начнется допрос убийцы нашей звезды Торы Валеско.
Фильм был подобран изумительный. В меру старомодный, в меру смешной фарс, действие которого происходит в XIX веке на фоне живописного старого Бостона. Он успокаивал, убаюкивал, действовал, как подслащенная валерьянка. Но остроумные ситуации, динамичность действия, великолепная игра актеров помогали без особого труда дотянуть до того волнующего момента, когда Васермута выведут из камеры и Америка, наконец, узнает, почему он стрелял в Тору.
Я заснул посреди фильма. Проснулся в своей комнате.
Я лежал под одеялом, кто-то возился за стеной, и я спросонья крикнул:
— Тора! Иди-ка сюда! Я тебе сейчас расскажу свой сон! Такого кошмара ни один фрейдист не придумает!
Но вместо Торы в дверях появился Мефистофель, и тогда я все вспомнил.
— Ужасно, — сказал он. Ужасно, — он покачал головой. — Телемортон одним ударом сокрушил всех конкурентов, но какой ценой! Знай я заранее, ни за что не разрешил бы ей вчера выступать. Но кто мог предположить, что он ее муж?
— Муж? — ничего не понял я, вспоминая мертвую Тору. Я опять видел белую лакированную поверхность операционного стола, и на ней красные водоросли и узкую полоску лба над металлическим ободком анестезионного аппарата. У меня почему-то было ощущение, будто я сидел рядом и держал в руке ее окоченевшие пальцы. Но это был всего лишь эффект присутствия, в котором проявилось жуткое волшебство Телемортона.
— Ну да. Они только совсем недавно развелись. Он ее страшно ревновал. Именно поэтому Тора ушла. И когда он увидел в вечерней газете снимок, на котором вы оба… — он деликатно не докончил фразу.
— А как ему удалось протащить в театр винтовку? Как он вообще попал туда?
— Для меня это тоже загадка. Васермут категорически отказался отвечать на эти вопросы. Будет проведено строжайшее следствие… Начальник Федерального Бюро обещал мне сделать все возможное… А успех превзошел самые оптимистические ожидания! В магазинах — огромная очередь за нашими телевизорами и новыми миниавтомобилями Крайслера “21”. Машина никудышная, но имеет огромное преимущество — телеэкран, по которому можно смотреть исключительно нашу программу. Могу себе представить, как подскочит число дорожных аварий! Табачные фирмы в панике, все переходят на сигареты “Телемортон”, даже я!.. Что с тобой, Трид?
Сквозь туман я заметил подбегающего к кровати Мефистофеля, потом меня поглотила темнота.
Контрольный экран показывал зрительный зал. Некоторые, потягиваясь, поднялись с мест, большинство оставалось в полулежачем положении. Бледные, с трясущимися руками, они принялись обсуждать невероятное происшествие, свидетелями которого оказались.
Неожиданно занавес опять раздвинулся. Сцена представляла собой жилую комнату. Кровати, стол с остатками еды, несколько стульев, тумбочка с телефоном, радиоприемником и обычным телевизором. А на заднем плане — все тот же огромный телемортоновский экран. В комнате находилось двое до невероятности смешных человечков. Низенький пожилой мужчина с брюшком и лысой, совершенно круглой головой, так и излучающей уютное веселье, и гренадерского роста ворчливая старуха в старомодном чепчике на украшенных бумажными папильотками волосах.
Зрители недоуменно переглянулись. После только что пережитой драмы с трупом, погоней, настигнутым убийцей это зрелище казалось словно невзначай перешагнувшим в театр из другого измерения.
— Телемортон продолжает свою круглосуточную программу по 21 каналу! — раздалось в громкоговорителях.
— Ничего хорошего они все равно больше не покажут, — обратился низенький к старухе. — Спать пора, как ты думаешь, мама?
Старуха что-то проворчала и принялась взбивать подушки.
— А может быть, сначала послушаем, что произошло за это время в мире? — спросил он, включая приемник.
На контрольном экране появились заставки: “Господин Чири”, “Госпожа Чири”.
— Какая-то чепуха! — провозгласила одна из голливудских знаменитостей. — По-моему, это безвкусица — давать после трагедии комедийную сцену. Пойду, пожалуй, — знаменитость приподнялась, но лишь для того, чтобы придвинуть к себе столик с закусками.
— Не знаю. Возможно, Телемортон просто хочет дать нам передышку, — предположил известный бродвейский комик.
— Я во всяком случае остаюсь! — объявила другая знаменитость. — Через несколько часов допросят Васермута, а у меня нет телевизора.
— Телемортоновского?
— Никакого. Я заядлый враг телевидения. Во всяком случае, был до сих пор.
— Я бы тоже с удовольствием остался, — Дрю Пирсон жадно допил свой кофе. — Но годы уже не те. Пойду спать, — он пытался подняться, его шатало, ухватившись за спинку вращающегося кресла, он беспомощно оглянулся. Подскочили двое телемортоновских санитаров и вывели его.
Я чувствовал себя прикованным к сидению. Безумно хотелось спать, и в то же время я знал, что заснуть не смогу. Как бы сквозь сон я прислушивался к новостям, которые хорошо поставленным голосом сообщал радиодиктор, и даже понимал их смысл. Обычный букет: напряжение не то на Ближнем, не то на Дальнем Востоке, забастовки, визит премьер-министра, совещание “Большой шестерки”, Китай кому-то угрожает. Ничего сенсационного, кроме катастрофы в Английском канале.
— Скука! — Чири на контрольном экране с зевком выключил радиоприемник. — Придется спать ложиться, а, мама? Вот, если можно было бы силою мысли перенестись к берегам Англии. Ты слышала, мама, — много человеческих жертв!
— А что там, собственно говоря, произошло? — ворчливо отозвалась госпожа Чири.
— Паром, перевозящий железнодорожный состав со всеми пассажирами из Дувра в Булонь, столкнулся с супертанкером “Атлантик”, водоизмещение двести тысяч тонн. Но нам этого не видать, как своих ушей, разве если покажут через неделю в кинохронике. — Он еще раз зевнул и принялся стягивать с себя упорно сопротивляющийся галстук.
Вдруг сцена погрузилась во тьму. Вспыхнул большой экран. Волны, волны. Бесконечное водное пространство, серое в предрассветной дымке. И резкий голос:
— Веду передачу с вертолета Телемортон, Англия, 637. — Видна кабина вертолета. — Представляю вам команду. Пилот Гарри Стэтсон! — В кадре лицо пилота. — Радиооператор Огюст Крамер. — В кадре радист у своих приборов. — А это я, Фрэд Неверкасл, телеоператор! — Видно лицо мужчины, приникшего глазами к иллюминатору вертолета.
Тишина. И море без конца и края. Но вот уже вдали маячат какие-то темные точки.
— Гарри, ты видишь их? — кричит телеоператор. Пилот поднимает к глазам бинокль: — Вижу!
— Это спасательные суда, вышедшие из Дувра и Фолькстона. Они идут на полной скорости, но мы прибудем к месту катастрофы на шесть минут раньше… А вот, кажется, наши коллеги! Как видимость, Франсуа?
— Хорошая! — раздается из динамика другой, хрипловатый, голос. — Мы уже почти над местом катастрофы… Да, забыл представиться. Франсуа Деклав, оператор вертолета “Телемортон. Франция, 855”. За нами идут спасательные суда из Булони и других нормандских портов. Но мы опередим их на целых семь минут…
На экране — опять море, потом зрительный зал. Люди сидят, вцепившись руками в спинки кресел. На лицах какое-то странное выражение. Напряжение? Удивление?
Нечто большее. Смятение перед чудом. Я сам тоже ничего не понимаю. Радио сообщило: только что произошло столкновение, а его уже показывают. Я вспоминаю разницу во времени, вспоминаю сверхскоростные почтовые самолеты, о которых рассказывал Мефистофель, и успокаиваюсь.
Опять вода без конца. Но вот она сменилась густой, бурой, липкой массой. Так же, как и море до этого, она не имеет ни конца, ни края. Страшное бурое море с сумасшедшей скоростью скользит по экрану, и вот видны истоки. Серая стена. Накрененная наподобие мотоциклетного трека стена с огромной пробоиной, из которой чудовищным фонтаном бьет нефть. И весь танкер сверху — металлическая улица с трубами и надстройками, почти перевернутая, на отвесной плоскости сотня крошечных людишек, иступленно цепляющихся за что попало. Один из них крупным планом. Чьи-то ноги скользят по палубе, ударяются о сомкнувшиеся вокруг вентилятора пальцы, руки отрываются от вентилятора, отчаянный крик, человек со все возрастающей скоростью летит вниз, кувырком падает в воду. Но эта не вода, это густая нефть. Он пытается плыть, но нефть облепила его целиком, нефть забивает рот и ноздри. Он задыхается, последняя предсмертная судорога, голова исчезает под нефтяной толщей, еще раз всплывает, на этот раз не вся.
Видны волосы, глаза и уши, потом над ними смыкается маслянистая, спокойная, устойчивая жижа.
На контрольном экране зрительный зал. Кто-то бессильно сползает с кресла, стукается о мягкий синтетический пол. К нему бегут санитары.
Сцена. Господин Чири, только что зачарованно глядевший на экран, подбегает к телефону,
— Еще один зритель упал в обморок! Вышлите “скорую помощь”!
Его накрывает голос ведущего:
— Телемортон показывает грандиозную катастрофу в Английском канале. Не будьте эгоистами! Разбудите своих соседей!
На экране что-то непонятное. Ага, это часть тонущего парома, на нем еще несколько вагонов, намертво сцепленных с теми, что исчезают в пучине. На пароме впритык пригнанные друг к другу, как сельди в бочке, уцелевшие пассажиры. Кто-то с трудом высвобождает руку, машет. Кому? Телемортоновскому вертолету, висящему над ним. Но он здесь не для того, чтобы кого-нибудь спасать. Он для того, чтобы снимать, для того, чтобы сидящие рядом со мной знаменитости, позабыв про бренди и закуску, впивались глазами в экран, для того, чтобы посетители театра падали в обморок, для того, чтобы по всей стране полупомешанные от передач и бессонницы люди стучали кулаками в двери соседей: “Скорее! Проснитесь! Телемортон опять передает!” Паром все больше погружается в воду. Люди топчут друг друга, карабкаются на крыши вагонов. Кому-то это удается, остальные уже по плечи в нефти. Тонут.
Пытаются плыть, не могут. Задыхаются. Десять предсмертных агоний, двадцать, тридцать. Со всеми подробностями, со всеми душераздирающими криками, с предельной обнаженностью человеческого страдания.
Вот уже подходят спасательные суда. Люди на крыше последнего незатонувшего вагона кричат, плачут от радости. Но их заглушают крики ужаса, на этот раз с танкера. Огромное судно, уже почти коснувшись верхушками мачт поверхности воды, судорожно вздрагивает, словно комок нервов, потом становится на дыбы.
Полсотня фигурок в забавных позах падает в море. Один из них в момент падения — крупным планом. Искаженное страхом лицо, руки с крючками-пальцами, нелепо пытающимися ухватиться за воздух.
Еще полчаса, безотказно заполненных отчаянием и смертью, тридцать минут полнейшего соучастия в трагедии, которая происходила по ту сторону Атлантического океана. Никогда, нигде телезрители не получали за одну ночь столько уникальных переживаний.
Я не помню, как и когда это закончилось. Неожиданно для себя я заметил, что море исчезло. Вместо Английского канала я увидел сцену и толстяка Чири. С галстуком в одной руке и ночной пижамой в другой, он потянулся к выключателю.
— Спокойной ночи, мама!
— Спокойной ночи! — отозвалась госпожа Чири.
— Сейчас мы вам покажем фильм Телемортона “Карета подана”, серия первая, — объявил ведущий. — Кто желает, может прилечь. Но не забудьте, через полтора часа в полицейском участке начнется допрос убийцы нашей звезды Торы Валеско.
Фильм был подобран изумительный. В меру старомодный, в меру смешной фарс, действие которого происходит в XIX веке на фоне живописного старого Бостона. Он успокаивал, убаюкивал, действовал, как подслащенная валерьянка. Но остроумные ситуации, динамичность действия, великолепная игра актеров помогали без особого труда дотянуть до того волнующего момента, когда Васермута выведут из камеры и Америка, наконец, узнает, почему он стрелял в Тору.
Я заснул посреди фильма. Проснулся в своей комнате.
Я лежал под одеялом, кто-то возился за стеной, и я спросонья крикнул:
— Тора! Иди-ка сюда! Я тебе сейчас расскажу свой сон! Такого кошмара ни один фрейдист не придумает!
Но вместо Торы в дверях появился Мефистофель, и тогда я все вспомнил.
— Ужасно, — сказал он. Ужасно, — он покачал головой. — Телемортон одним ударом сокрушил всех конкурентов, но какой ценой! Знай я заранее, ни за что не разрешил бы ей вчера выступать. Но кто мог предположить, что он ее муж?
— Муж? — ничего не понял я, вспоминая мертвую Тору. Я опять видел белую лакированную поверхность операционного стола, и на ней красные водоросли и узкую полоску лба над металлическим ободком анестезионного аппарата. У меня почему-то было ощущение, будто я сидел рядом и держал в руке ее окоченевшие пальцы. Но это был всего лишь эффект присутствия, в котором проявилось жуткое волшебство Телемортона.
— Ну да. Они только совсем недавно развелись. Он ее страшно ревновал. Именно поэтому Тора ушла. И когда он увидел в вечерней газете снимок, на котором вы оба… — он деликатно не докончил фразу.
— А как ему удалось протащить в театр винтовку? Как он вообще попал туда?
— Для меня это тоже загадка. Васермут категорически отказался отвечать на эти вопросы. Будет проведено строжайшее следствие… Начальник Федерального Бюро обещал мне сделать все возможное… А успех превзошел самые оптимистические ожидания! В магазинах — огромная очередь за нашими телевизорами и новыми миниавтомобилями Крайслера “21”. Машина никудышная, но имеет огромное преимущество — телеэкран, по которому можно смотреть исключительно нашу программу. Могу себе представить, как подскочит число дорожных аварий! Табачные фирмы в панике, все переходят на сигареты “Телемортон”, даже я!.. Что с тобой, Трид?
Сквозь туман я заметил подбегающего к кровати Мефистофеля, потом меня поглотила темнота.
8
Когда я пришел в сознание, мне показалось, что все еще нахожусь в доме своего отца и надо мной склонился доктор Пайк. Но это был темнокожий туземец в песочной форме индийской ПВО.
Доктор Пайк был единственным человеком, с которым я общался в больнице. Ни с Мефистофелем, ни с Лайонеллом мне после смерти Торы не хотелось встречаться.
Доктор оказался не только искусным врачом. Едва ли другой сумел бы так точно диагностировать мое сложное заболевание, физическое и психическое одновременно.
Беседы, которые мы вели в течение многих месяцев; помогли мне познать происшедшее за годы своего отшельничества. Телемортон лишь предвосхитил тенденцию завтрашнего дня. С цивилизацией было покончено, по крайней мере у нас. Из формы человеческого общения она превратилась в пустую традицию, нечто вроде деревянного молотка, при помощи которого Мефистофель открывал свои акульи побоища.
Когда я выздоровел (сомневаюсь, было ли это так, но доктор Пайк утверждал, что дальнейшее пребывание в больнице принесет мне только вред), меня потянуло в Индию. Индийско-пакистанская война стала с первого дня гвоздем телемортоновской программы. Мефистофель охотно согласился, впервые проглядев мои истинные побуждения, — возросшее до психоза отвращение к жизни гнало меня — навстречу опасности.
Я очнулся в бомбоубежище. Работник ПВО объяснил, что меня контузило воздушной волной. Вызвали машину (благодаря нашим передачам меня знал в лицо почти каждый житель Дели), и через полчаса я уже сидел вдвоем комфортабельном номере. “Великий Могол”, принадлежавший одной из наших многочисленных подставных фирм, в этом смысле ничем не отличался от американских или европейских гостиниц. Окон в комнате не — било, несмотря на это, редко кто догадался бы, что она находится глубоко под землей. Мягкий искусственный свет падал на ковры, картины, дорогую мебель — обычную обстановку, соответствующую мировому стандарту отеля высшего класса. Наш подземный штаб строился по заказу Телемортона, но администрация, получавшая арендную плату, считала его частью гостиницы и соответственно меблировала. Так получилось, что вернувшийся с фронта пилот валился в грязном комбинезоне на застланную тончайшим кашмирским шелком кровать, а операторы монтировали свои кровавые видеоленты в окружении древних ваз и полотен современных индийских художников.
Исключение делалось лишь для лазарета — стерильно белых помещений, куда я старался заглядывать по возможности реже. Но, идя по длинному коридору, который вел к лифту, я каждый день слышал стоны. Как ни странно, самому, может быть, и хотелось умереть, но запах чужой агонии вызывал тошноту.
Моя комната Находилась далеко от лазарета. Мирно шелестели электрические опахала, мерцал только что включенный экран, занимавший всю стену. В дверь постучали.
Заросший бородой Нэвил Ларук походил на сикха.
Уроженец Арканзаса, он быстро акклиматизировался и отлично справлялся с общим руководством. Как-то получилось, что меня ни о чем не спрашивали. Служба информации была поставлена отлично. О любой важной операции, о каждой бомбежке Ларук узнавал заблаговременно, ему оставалось только давать распоряжения экипажам вертолетов и броневиков, общее количество которых превысило несколько сот.
— Ну, что? — спросил я, выжимая лимон в стакан со льдом. Я еще не совсем оправился от контузии. В ушах надрывался грохот бомб, слышались крики раненых, перед глазами расплывались разбрызганная по пыльной мостовой кровь и окрашенные в багровый цвет вяленые ломтики дыни, упавшие с лотка убитого осколком продавца.
— Хейвуд скончался! — доложил Ларук. Хейвуд был ранен в Восточном Пакистане, медицинский персонал имелся у нас только в Дели. Но Телемортон, несмотря на ожесточенный характер этой войны, пользовался абсолютной экстерриториальностью. Переправить Хейвуда через линию фронта оказалось пустяковым делом. Однако хирургическое вмешательство запоздало.
— Умер? — сказал я, бессмысленно глядя на экран.
На нем появился веселый, как обычно, толстяк Чири и его, как всегда, ворчливая мамаша. Эта диковинная пара не меньше, чем телемортоновские сигареты, служила головокружительной популярности наших передач. Зрители, сутки, высиживавшие в телевизионном театре, диву давались, глядя на фантастическую, не нуждающуюся ни в отдыхе, ни в сне пару. Лишь несколько наиболее посвященных лиц знали, что господина Чири (его настоящее имя было Кнут Штефан) каждые двенадцать часов подменял брат-близнец. Что касается его так называемой мамаши, то Лайонеллу удалось раскопать в одном из мортоновских райских уголков для престарелых двух единоутробных сестер. Никакими соблазнами не удалось бы заманить старых дев не то что на сцену театра ужасов, даже просто в обычный город с шумом выхлопных газов, ревом транзисторов, визгом невоспитанных детей. Но Лайонелл умел найти в любом человеке слабую струнку.
Сестры Дикснэй обожали животных. С христианским смирением они взяли на себя роль телемучениц — при условии, что баснословный гонорар пойдет на приют для бездомных кошек.
Передо мной на столе лежал присланный Мефистофелем полугодовой отчет. Прислушиваясь одним ухом к болтовне Чири, я вспомнил некоторые его места. Бесплатные билеты, приложенные к каждой десятитысячной пачке наших сигарет, стали предметом безудержной спекуляции. В первую неделю существования Телемортона они продавались по пятьдесят долларов, теперь же одни только перекупщики частенько зарабатывали на них больше. Не было еще случая, чтобы попавшие в зрительный зал счастливчики покинули его раньше положенных им двадцати четырех часов. Иногда их приходилось выводить при помощи полиции.
— Сколько людей мы уже потеряли? — Я скомкал отчет и запустил им в терракотовую древнеиндийскую молельню, служившую корзиной для мусора.
— Если не ошибаюсь, это восьмой, — мысленно подсчитав, ответил Ларук. — Вместе с Хейвудом. Пять операторов, два пилота, один радист… Но зато мы потрясли мир!
Все сотрудники Телемортона делились на абсолютных фанатиков и абсолютных циников. Ларук принадлежал к первым. Хейвуд был полной противоположностью. Незадолго до его вылета в Восточный Пакистан мы встретились в одном притоне. Совершенно пьяный, окруженный бабьем различных оттенков кожи — от чайного до цвета какао, он с трудом узнал меня.
— А что вы хотите? — сказал он, резким движением сбросив на пол сидевшую на его коленях сингалезку. — Неужели приятнее за гроши снимать эпизоды для третьеразрядного фильма, дожидаясь со дня на день увольнения? Здесь могут убить, но до смерти я поживу в свое удовольствие, и, главное, Телемортон — карьера, имя. А когда надоест кровавая каша, я буду в Голливуде не мальчиком на побегушках, а человеком.
Потом Хейвуд, окончательно опьянев, стал перечислять павших товарищей. Количество жертв было не так уж велико, но во имя Телемортонов наши люди погибали во всем мире, и это тоже служило рекламой.
— Мы нуждаемся в пополнении. — Ларук нервно вытащил из красно-черной пачки сигарету.
Ну, конечно, из-за такого пустяка, как смерть Хейвуда, он не стал бы меня тревожить. Но забота о пополнении личного состава и техники входила в мои обязанности, ведь формально не он, а я считался руководителем. Заказав разговор с Нью-Йорком, я выпил свой 66 фруктовый коктейль и, перекатывая языком кислую льдинку, тупо глядел, как Ларук курит. Он жадно и глубоко затягивался, клубы дыма двумя струйками вылетали из ноздрей.
— Напрасно! Потом не сумеете отвыкнуть, — сказал я, сам не знаю, с упреком или с сожалением.
Наши двадцатицентовые сигареты содержали марихуану (правда, в меньшем количестве, чем Плейбой-Хуана или Кент-Хуана, стоившие доллар) и еще какой-то особый, оказывающий противодействие сну, наркотик. Недавно Ассоциация американских врачей в платном объявлении рассказала о многочисленных случаях хронической бессонницы, вызванной употреблением сигарет “Телемортон”, однако повальное увлечение ими ничуть не уменьшилось. Новые усовершенствованные модели наших телевизоров снабжались вместо двадцати обычных каналов, в которых большинство зрителей больше не нуждалось, вместительными самоопрокидывающимися пепельницами. Из того же присланного Мефистофелем отчета явствовало, что в одних только Соединенных Штатах за каждую ночь выкуривается около четырех миллиардов телемортоновских сигарет.
— Отвыкнуть? — Ларук неуверенно спрятал уже вытащенную из пачки новую сигарету. — Но при такой работе?.. Пока продолжается война, спать приходится не часто. А это помогает, — немного помявшись, он снова закурил.
— Врите кому угодно, только не мне. А аппараты гипносна? Или вы отдаете свой портье гостиницы? То-то я заметил, что он храпит даже днем.
Действие этих аппаратов, на которые Мортон имел патент, я испытал на себе. Часами я ворочался в кровати, время от времени полуавтоматическим жестом протягивая руку к флакону с таблетками снотворного, а в воспаленном мозгу все продолжался хоровод смертей, увиденных наяву и на экране. Потом Мефистофель прислал первый аппарат — подарок к моему дню рождения. Я включил его, чарующий женский голос не то напевал, не, то нашептывал полуслова, полусимволы, через несколько часов я проснулся от очередной бомбежки с волшебным ощущением проведенной в глубоком забытьи долгой ночи.
— Типичный Телемортон, — невесело сказал Ларук. — Бессонница для зрителей, крепкий сон — для ответственных работников. Но я такой же человек, как все, мне тоже хочется посмотреть. Вот почему я курю эту дрянь, вот почему не сплю по ночам. Боюсь пропустить какую-нибудь уникальную передачу. На фронте, я там бываю каждый день, вся эта заваруха выглядит не очень привлекательно. Иногда даже скучно становится — настолько бездарно люди убивают друг друга. А от экрана часами не могу оторваться. Пить, и то бросил, чтобы алкоголь не мешал наслаждаться. Признаться вам честно, не будь Телемортона, я бы просто повесился от скуки.
Наконец дали Нью-Йорк. Разговаривая с Лайонеллом, я покосился на экран. Горело какое-то здание, пожарные ловили раскрытым брезентом прыгавших из окон полуодетых людей, в кареты скорой помощи заталкивали носилки с обгоревшими. Четкость и цвет изображения были превосходными — совершенно забывалось, что находишься за тысячи миль. Передача транслировалась недавно запущенным американским телеспутником, каким-то загадочным для других, но отнюдь не для меня образом спутник не оправдал надежд — программы остальных станций принимались с чудовищными помехами.
Пожар сменился рекламой бульонных кубиков, прерванной на полуслове, чтобы дать место наводнению в Голландии. Телемортон не признавал стандартного американского метода — объявлять посреди напряженного матча, что чемпионы пользовались укрепляющим витаминизированным мылом “Сила”. Но заказчики не жаловались. Прерванную рекламу мы повторяли целиком, причем после сенсационных кадров, благодаря которым она надолго застревала в памяти.
В дверь постучали.
— Это должно быть он! К вам! Из-за смерти Хейвуда совсем забыл… — Ларук направился к выходу.
— Знакомый? Скажите ему, что я погиб при бомбежке! — У меня было такое же желание разговаривать со знакомым, как у вдовы убитого осколком уличного торговца благодарить правительство за предоставленную мужу возможность умереть героем.
— Он ваш товарищ по Гарварду!
— В таком случае пусть войдет! — задорно объявил я. Я думал, что это Ситвел (его предприятие имело какое-то отношение к американским поставкам Индии) и уже заранее согнул ногу, предвкушая уготованный ему пинок в зад. Ситвел был из породы тех деятелей, которых надо убивать еще в материнском чреве. Но поскольку современная цивилизация не рассчитана на такую гуманную процедуру, вместо них убивают уличных продавцов и прочих случайных прохожих, не получающих от войны никакой выгоды, кроме возможности дезертировать в загробный мир.
Но это был Джек, Джек, десять лет тому назад исчезнувший из Нью-Йорка с немалой суммой, уплаченной авансом за раскрытие потайного механизма мортоновских деловых операций. Он был в индийской форме, с майорскими погонами.
— Сделал карьеру? — спросил я сухо.
Джек молчал. Мы оба неловко поглядели на экран, наблюдая за очередным трюком Телемортона. Господин Чири только что включил стоявший на тумбочке обычный телевизор, чтобы бегло пройтись по каналам остальных вещательных компаний. Его судорожные зевки и брюзгливые требования мамаши поскорее выключить эту дребедень являлись ироническим вступлением к громовому голосу ведущего:
Доктор Пайк был единственным человеком, с которым я общался в больнице. Ни с Мефистофелем, ни с Лайонеллом мне после смерти Торы не хотелось встречаться.
Доктор оказался не только искусным врачом. Едва ли другой сумел бы так точно диагностировать мое сложное заболевание, физическое и психическое одновременно.
Беседы, которые мы вели в течение многих месяцев; помогли мне познать происшедшее за годы своего отшельничества. Телемортон лишь предвосхитил тенденцию завтрашнего дня. С цивилизацией было покончено, по крайней мере у нас. Из формы человеческого общения она превратилась в пустую традицию, нечто вроде деревянного молотка, при помощи которого Мефистофель открывал свои акульи побоища.
Когда я выздоровел (сомневаюсь, было ли это так, но доктор Пайк утверждал, что дальнейшее пребывание в больнице принесет мне только вред), меня потянуло в Индию. Индийско-пакистанская война стала с первого дня гвоздем телемортоновской программы. Мефистофель охотно согласился, впервые проглядев мои истинные побуждения, — возросшее до психоза отвращение к жизни гнало меня — навстречу опасности.
Я очнулся в бомбоубежище. Работник ПВО объяснил, что меня контузило воздушной волной. Вызвали машину (благодаря нашим передачам меня знал в лицо почти каждый житель Дели), и через полчаса я уже сидел вдвоем комфортабельном номере. “Великий Могол”, принадлежавший одной из наших многочисленных подставных фирм, в этом смысле ничем не отличался от американских или европейских гостиниц. Окон в комнате не — било, несмотря на это, редко кто догадался бы, что она находится глубоко под землей. Мягкий искусственный свет падал на ковры, картины, дорогую мебель — обычную обстановку, соответствующую мировому стандарту отеля высшего класса. Наш подземный штаб строился по заказу Телемортона, но администрация, получавшая арендную плату, считала его частью гостиницы и соответственно меблировала. Так получилось, что вернувшийся с фронта пилот валился в грязном комбинезоне на застланную тончайшим кашмирским шелком кровать, а операторы монтировали свои кровавые видеоленты в окружении древних ваз и полотен современных индийских художников.
Исключение делалось лишь для лазарета — стерильно белых помещений, куда я старался заглядывать по возможности реже. Но, идя по длинному коридору, который вел к лифту, я каждый день слышал стоны. Как ни странно, самому, может быть, и хотелось умереть, но запах чужой агонии вызывал тошноту.
Моя комната Находилась далеко от лазарета. Мирно шелестели электрические опахала, мерцал только что включенный экран, занимавший всю стену. В дверь постучали.
Заросший бородой Нэвил Ларук походил на сикха.
Уроженец Арканзаса, он быстро акклиматизировался и отлично справлялся с общим руководством. Как-то получилось, что меня ни о чем не спрашивали. Служба информации была поставлена отлично. О любой важной операции, о каждой бомбежке Ларук узнавал заблаговременно, ему оставалось только давать распоряжения экипажам вертолетов и броневиков, общее количество которых превысило несколько сот.
— Ну, что? — спросил я, выжимая лимон в стакан со льдом. Я еще не совсем оправился от контузии. В ушах надрывался грохот бомб, слышались крики раненых, перед глазами расплывались разбрызганная по пыльной мостовой кровь и окрашенные в багровый цвет вяленые ломтики дыни, упавшие с лотка убитого осколком продавца.
— Хейвуд скончался! — доложил Ларук. Хейвуд был ранен в Восточном Пакистане, медицинский персонал имелся у нас только в Дели. Но Телемортон, несмотря на ожесточенный характер этой войны, пользовался абсолютной экстерриториальностью. Переправить Хейвуда через линию фронта оказалось пустяковым делом. Однако хирургическое вмешательство запоздало.
— Умер? — сказал я, бессмысленно глядя на экран.
На нем появился веселый, как обычно, толстяк Чири и его, как всегда, ворчливая мамаша. Эта диковинная пара не меньше, чем телемортоновские сигареты, служила головокружительной популярности наших передач. Зрители, сутки, высиживавшие в телевизионном театре, диву давались, глядя на фантастическую, не нуждающуюся ни в отдыхе, ни в сне пару. Лишь несколько наиболее посвященных лиц знали, что господина Чири (его настоящее имя было Кнут Штефан) каждые двенадцать часов подменял брат-близнец. Что касается его так называемой мамаши, то Лайонеллу удалось раскопать в одном из мортоновских райских уголков для престарелых двух единоутробных сестер. Никакими соблазнами не удалось бы заманить старых дев не то что на сцену театра ужасов, даже просто в обычный город с шумом выхлопных газов, ревом транзисторов, визгом невоспитанных детей. Но Лайонелл умел найти в любом человеке слабую струнку.
Сестры Дикснэй обожали животных. С христианским смирением они взяли на себя роль телемучениц — при условии, что баснословный гонорар пойдет на приют для бездомных кошек.
Передо мной на столе лежал присланный Мефистофелем полугодовой отчет. Прислушиваясь одним ухом к болтовне Чири, я вспомнил некоторые его места. Бесплатные билеты, приложенные к каждой десятитысячной пачке наших сигарет, стали предметом безудержной спекуляции. В первую неделю существования Телемортона они продавались по пятьдесят долларов, теперь же одни только перекупщики частенько зарабатывали на них больше. Не было еще случая, чтобы попавшие в зрительный зал счастливчики покинули его раньше положенных им двадцати четырех часов. Иногда их приходилось выводить при помощи полиции.
— Сколько людей мы уже потеряли? — Я скомкал отчет и запустил им в терракотовую древнеиндийскую молельню, служившую корзиной для мусора.
— Если не ошибаюсь, это восьмой, — мысленно подсчитав, ответил Ларук. — Вместе с Хейвудом. Пять операторов, два пилота, один радист… Но зато мы потрясли мир!
Все сотрудники Телемортона делились на абсолютных фанатиков и абсолютных циников. Ларук принадлежал к первым. Хейвуд был полной противоположностью. Незадолго до его вылета в Восточный Пакистан мы встретились в одном притоне. Совершенно пьяный, окруженный бабьем различных оттенков кожи — от чайного до цвета какао, он с трудом узнал меня.
— А что вы хотите? — сказал он, резким движением сбросив на пол сидевшую на его коленях сингалезку. — Неужели приятнее за гроши снимать эпизоды для третьеразрядного фильма, дожидаясь со дня на день увольнения? Здесь могут убить, но до смерти я поживу в свое удовольствие, и, главное, Телемортон — карьера, имя. А когда надоест кровавая каша, я буду в Голливуде не мальчиком на побегушках, а человеком.
Потом Хейвуд, окончательно опьянев, стал перечислять павших товарищей. Количество жертв было не так уж велико, но во имя Телемортонов наши люди погибали во всем мире, и это тоже служило рекламой.
— Мы нуждаемся в пополнении. — Ларук нервно вытащил из красно-черной пачки сигарету.
Ну, конечно, из-за такого пустяка, как смерть Хейвуда, он не стал бы меня тревожить. Но забота о пополнении личного состава и техники входила в мои обязанности, ведь формально не он, а я считался руководителем. Заказав разговор с Нью-Йорком, я выпил свой 66 фруктовый коктейль и, перекатывая языком кислую льдинку, тупо глядел, как Ларук курит. Он жадно и глубоко затягивался, клубы дыма двумя струйками вылетали из ноздрей.
— Напрасно! Потом не сумеете отвыкнуть, — сказал я, сам не знаю, с упреком или с сожалением.
Наши двадцатицентовые сигареты содержали марихуану (правда, в меньшем количестве, чем Плейбой-Хуана или Кент-Хуана, стоившие доллар) и еще какой-то особый, оказывающий противодействие сну, наркотик. Недавно Ассоциация американских врачей в платном объявлении рассказала о многочисленных случаях хронической бессонницы, вызванной употреблением сигарет “Телемортон”, однако повальное увлечение ими ничуть не уменьшилось. Новые усовершенствованные модели наших телевизоров снабжались вместо двадцати обычных каналов, в которых большинство зрителей больше не нуждалось, вместительными самоопрокидывающимися пепельницами. Из того же присланного Мефистофелем отчета явствовало, что в одних только Соединенных Штатах за каждую ночь выкуривается около четырех миллиардов телемортоновских сигарет.
— Отвыкнуть? — Ларук неуверенно спрятал уже вытащенную из пачки новую сигарету. — Но при такой работе?.. Пока продолжается война, спать приходится не часто. А это помогает, — немного помявшись, он снова закурил.
— Врите кому угодно, только не мне. А аппараты гипносна? Или вы отдаете свой портье гостиницы? То-то я заметил, что он храпит даже днем.
Действие этих аппаратов, на которые Мортон имел патент, я испытал на себе. Часами я ворочался в кровати, время от времени полуавтоматическим жестом протягивая руку к флакону с таблетками снотворного, а в воспаленном мозгу все продолжался хоровод смертей, увиденных наяву и на экране. Потом Мефистофель прислал первый аппарат — подарок к моему дню рождения. Я включил его, чарующий женский голос не то напевал, не, то нашептывал полуслова, полусимволы, через несколько часов я проснулся от очередной бомбежки с волшебным ощущением проведенной в глубоком забытьи долгой ночи.
— Типичный Телемортон, — невесело сказал Ларук. — Бессонница для зрителей, крепкий сон — для ответственных работников. Но я такой же человек, как все, мне тоже хочется посмотреть. Вот почему я курю эту дрянь, вот почему не сплю по ночам. Боюсь пропустить какую-нибудь уникальную передачу. На фронте, я там бываю каждый день, вся эта заваруха выглядит не очень привлекательно. Иногда даже скучно становится — настолько бездарно люди убивают друг друга. А от экрана часами не могу оторваться. Пить, и то бросил, чтобы алкоголь не мешал наслаждаться. Признаться вам честно, не будь Телемортона, я бы просто повесился от скуки.
Наконец дали Нью-Йорк. Разговаривая с Лайонеллом, я покосился на экран. Горело какое-то здание, пожарные ловили раскрытым брезентом прыгавших из окон полуодетых людей, в кареты скорой помощи заталкивали носилки с обгоревшими. Четкость и цвет изображения были превосходными — совершенно забывалось, что находишься за тысячи миль. Передача транслировалась недавно запущенным американским телеспутником, каким-то загадочным для других, но отнюдь не для меня образом спутник не оправдал надежд — программы остальных станций принимались с чудовищными помехами.
Пожар сменился рекламой бульонных кубиков, прерванной на полуслове, чтобы дать место наводнению в Голландии. Телемортон не признавал стандартного американского метода — объявлять посреди напряженного матча, что чемпионы пользовались укрепляющим витаминизированным мылом “Сила”. Но заказчики не жаловались. Прерванную рекламу мы повторяли целиком, причем после сенсационных кадров, благодаря которым она надолго застревала в памяти.
В дверь постучали.
— Это должно быть он! К вам! Из-за смерти Хейвуда совсем забыл… — Ларук направился к выходу.
— Знакомый? Скажите ему, что я погиб при бомбежке! — У меня было такое же желание разговаривать со знакомым, как у вдовы убитого осколком уличного торговца благодарить правительство за предоставленную мужу возможность умереть героем.
— Он ваш товарищ по Гарварду!
— В таком случае пусть войдет! — задорно объявил я. Я думал, что это Ситвел (его предприятие имело какое-то отношение к американским поставкам Индии) и уже заранее согнул ногу, предвкушая уготованный ему пинок в зад. Ситвел был из породы тех деятелей, которых надо убивать еще в материнском чреве. Но поскольку современная цивилизация не рассчитана на такую гуманную процедуру, вместо них убивают уличных продавцов и прочих случайных прохожих, не получающих от войны никакой выгоды, кроме возможности дезертировать в загробный мир.
Но это был Джек, Джек, десять лет тому назад исчезнувший из Нью-Йорка с немалой суммой, уплаченной авансом за раскрытие потайного механизма мортоновских деловых операций. Он был в индийской форме, с майорскими погонами.
— Сделал карьеру? — спросил я сухо.
Джек молчал. Мы оба неловко поглядели на экран, наблюдая за очередным трюком Телемортона. Господин Чири только что включил стоявший на тумбочке обычный телевизор, чтобы бегло пройтись по каналам остальных вещательных компаний. Его судорожные зевки и брюзгливые требования мамаши поскорее выключить эту дребедень являлись ироническим вступлением к громовому голосу ведущего: