Страница:
— А сейчас опять показывает Телемортон!
И сразу взрыв, рушится стена, кричат задавленные ею люди. Переключение. Вид Дели с борта бомбящего город пакистанского самолета, снова улица, на которую падают бомбы, — привычный телемортоновский концентрат, где действие прерывается лишь лаконичным сообщением о числе убитых и раненых. Однако же ради этого концентрата не только Америка, но и весь западный мир наполовину отказался от любой другой пищи.
Одним из самых блестящих наитий Лайонелла была круглосуточность трансляций, основанная на недостаточно учтенном факте, что огромное количество страдающих от бессонницы американцев не знает, чем заполнить ночные часы. Теперь же, под влиянием Телемортона, пожалуй, одни лишь младенцы спали положенное им время.
— Не скажем, что карьеру, — только теперь Джек ответил на мой вопрос. — Я работаю в контрразведке и как будто приношу некоторую пользу.
— А денежки, которыми Мефистофель, насколько я понимаю, заткнул тебе тогда рот? Прокутил или лежат на текущем счету в надежном швейцарском банке?
Удивительно, я ничего не имел против него минуту тому назад. Не то, чтобы я простил Джеку его предательство. Прощать-то вообще было нечего. Так поступил бы любой в этом мире, где так называемая мораль вступает в мгновенную химическую реакцию с чековой книжкой, не оставляя при этом никакого осадка. Но слово “контрразведка” являлось для меня олицетворением государства наизнанку, государства, остервенело копающегося в частной жизни своих граждан под предлогом их защиты.
— Смотри! Это ведь ты! — Джек взволнованно показал на экран.
В барабанные перепонки вонзился оглушительный свист, и под этот аккомпанемент я увидел на экране самого себя. Не более часа прошло со времени бомбежки, и, несмотря на контузию, все еще было мучительно живо в памяти, воспаленной беспрерывными картинами бессмысленной смерти. Я тотчас вспомнил как бы разрубивший меня пополам разлад между желанием вырваться из отвратительной клетки, в которую меня поймала жизнь, и животным страхом перед неотвратимо приближавшимся свистом. Потом меня, как я понял со слов сержанта ПВО, отбросило взрывной волной.
На экране я увидел нечто совсем иное. Я стою, словно парализованный, какой-то индус изо всей силы толкает меня, взрыв, я пролетаю несколько футов, падаю, другой индус прикрывает меня своим телом, а на месте, где я только что стоял, лежит мой спаситель с развороченным осколком черепом.
— Вы только что видели Тридента Мортона, находящегося в самом пекле войны, чтобы лично руководить съемками, — объявил диктор.
Да, Мефистофель умел сочетать полезное с приятным — нанятые им телохранители ценою собственной жизни превращали мои самоубийственные потуги в эффектную рекламу.
— Ты ждешь от меня исповеди? — Джек только теперь сел. — На деньги я бы не соблазнился, но господин Эрквуд убедил меня, что тебе лучше не знать правды. Даже эта война не потребовала столько жертв, сколько мирное накопление твоего состояния. Самоубийцы, морально искалеченные, пожизненные пациенты психиатрических лечебниц — население небольшой страны!
Все это я давно подозревал. Но можно сомневаться в существовании бога, и все же момент, когда окончательно разуверившись, видишь вместо всемудрого начала хаотическое множество мелких чертей, заправляющих миром, всегда является потрясением.
— Лекция о морали? Ты новатор, Джек. Обычно их сперва читают, а прикарманивают чьи-то деньги уже потом. Наоборот, конечно, куда эффектнее.
— Деньги я действительно взял — и от тебя, и от Эрквуда, но лишь потому, что он был прав. Тебя тогда еще обременяла совершенно ненужная вещь — совесть. Эрквуд был уверен, что ты, узнав правду, покончишь с собой.
— Весьма возможно! Я еще и сейчас не застрахован от этого постоянно откладываемого самодеятельного спектакля.
— Ты? Руководитель Телемортона? — Джек резким щелчком выбил сигарету из забытой Ларуком пачки.
— Твоя постоянная марка? — угадал я.
— Неужели ты полагаешь, что я живу вне времени и пространства? Если так пойдет и дальше, лет через десять человек с легкостью откажется от всего необходимого — пищи, друзей, убеждений. Все это заменят искусственные возбудители и успокоители. Каждые тридцать минут по таблетке — и никакая мировая катастрофа не страшна.
— Ты изменился, — сказал я. — В лучшую сторону. Идешь в ногу со временем, служишь в контрразведке, куришь марихуану, не брезгуешь ради заработка подлостью. Поздравляю!
Джек засмеялся. Смех был не очень веселый.
— Не ожидал таких речей от руководителя Телемортона, — он вытер платком проступившие из-под век слезы. — Ты тоже переменился. Был циником, стал ханжой. Ну что ж, это и современнее и выгоднее.
— О чем это ты? — Мною овладело невыносимое желание схватить его за шиворот и выбросить в окно. Но окон в комнате не было, к тому же мне хотелось понять его.
— О чем? — Джек усмехнулся. — Об этой войне. Еще более удивительной, чем “странная война” 1940 года, когда французы и англичане бездействовали по одну сторону линии Мажино, а немцы — по другую.
Странный характер военных действий ставил в тупик и меня самого. Крупные бои с участием танков и пехоты шли лишь в первые дни, потом их заменили воздушные налеты и мелкие стычки. Небольшое количество участников компенсировалось их жестокостью. Пакистанские солдаты занимали индийскую деревню, жгли дома, расстреливали, вешали. На следующий день рота индусов точно также зверствовала в каком-нибудь пакистанском селе. Попутно вспыхивали эпидемии религиозного и кастового изуверства. Брахманисты резали мусульман, мусульмане — брахманистов и буддистов, буддисты, для которых каждая тварь священна, лишали жизни и тех, и других, не брезгуя даже христианами (если те не принадлежали к персоналу Телемортона). Члены касты неприкасаемых, словно внезапно обезумев, выкручивали ноги и руки прохожим, независимо от того, к какой касте те принадлежали, одновременно за сотню миль озверевшая толпа также беспричинно забивала палками неприкасаемых. До сих пор индусы казались мне одним из самых миролюбивых народов. “Странная война” лишний раз доказала, что вера в милосердие божье или человеческий разум снабдила наши извечные клыки изящными пластмассовыми коронками, но отнюдь не затупила их. Скорее наоборот!
— Удивительно, не правда ли? — Джек сердито стряхнул пепел на стол. — И никакого выхода — куришь марихуану, чтобы не сойти с ума, и если куришь постоянно, это в конечном счете приводит к тому же результату… Ну, а мирные переговоры в Катманду? Еще одна загадка. Они начались уже на четвертый день — и Пакистан, и Индия понимают, что длительная война гибельна для них. Но как только они приходят к соглашению, где-нибудь как будто совершенно стихийно обязательно начинается новое кровопролитие,
— Пакистанцев направляет Китай… — я пожал плечами.
— А Индия? Что ей мешает мириться?
— Соединенные Штаты. Кто-то ведь должен быть в выигрыше, когда петухи дерутся! — я только повторял широко распространенное мнение, которого придерживались многие политические обозреватели.
— Вот как? — Джек усмехнулся. — В таком случае полюбуйся!
Я взглянул на экран и почти мгновенно отключился. С темного неба падали белые купола парашютов.
— По просьбе телезрителей показываем в тридцать четвертый раз записанный на видеопленку бой в подземном храме Аджанты! — торжественно возвестил диктор.
Я понимал их, людей, которым хотелось вновь и вновь отведать незабываемого зрелища. Да и для меня самого повторный показ был сопряжен с нервной реакцией, где стиралась грань между бесконечным восхищением и беспредельным ужасом.
Искусствоведы всего мира не перестают удивляться буддистским монахом, в течение многих веков вгрызавшимся с фанатическим упорством в подземную толщу скал. В результате на свет появилось нечто небывалое — огромный храм с удивительной силы скульптурами. И все это, и поражающие своими размерами помещения, и гигантские Будды — из одного монолитного камня.
Почему пакистанцам понадобилось высадить в этом, не имеющем никакого стратегического значения, пункте парашютный десант, оставалось до сих пор неясным. Но Ларук, как всегда, заблаговременно получил достоверную информацию. Пренебрегая обычным нейтралитетом, он на сей раз предупредил индийское командование, и после короткой схватки на месте приземления десантники были загнаны в пещеру. И тут, в полутемном, населенном исполинскими статуями каменном зале, величайшей сокровищнице мирового исскуства, два часа подряд трещали автоматы, взрывались гранаты, на галерее исступленно работали телемортоновские операторы, получившие свет и энергию от переброшенных в рекордный срок вертолетных движков. Ценители оплакивали невозместимые потери, зато Телемортон уже после первой передачи получил поздравительные телеграммы от многих кинорежиссеров.
— Не можешь оторваться? — Джек как-то противно засмеялся. — Коли Рим был подожжен, чтобы дать одному жалкому Нерону возможность воспеть это событие, чего только не сделаешь ради миллиарда зрителей?
Его смех прозвучал несуразным сопровождением к происходящему на экране. Один из парашютистов в поисках спасения с нечеловеческой ловкостью карабкается по отвесному каменному выступу. Тот же кадр общим планом — колоссальный нос Будды, по которому взбирается малюсенькая человеческая фигурка. Десантник уже добрался до переносицы, откуда один прыжок до огромного глаза, где исполинское каменное веко смогло бы защитить от пуль. Но смерть настигает его на полпути. Привычный для Телемортона, прослеженный во всех этапах эффект падения, бесформенное, окровавленное тело на выщербленном лбами бесчисленных верующих скалистом полу.
— Это твоя идея? — спросил Джек.
— Идея? — повторил я бессмысленно, с трудом освобождаясь от страшного волшебства просмотренного сотни раз эпизода. По моей просьбе Лайонелл перевел кадры на восьмимиллиметровую кинопленку, и я смотрел их, пока, к счастью, не сломался проекционный аппарат. У меня хватило разума не покупать новый, иначе мне бы опять пришлось очутиться в больнице доктора Пайка.
— Я говорю про великолепную идею превратить скульптурный шедевр в скотобойню, — сказал Джек с яростью. — И вообще, такой киногеничной войны еще не знает мировая история. Обычная война не слишком удачный материал. Когда атакуют или отступают на большом участке фронта тысячи людей, все это расплывается, хаотически дробится, объективу трудно выхватить эффектный момент, проследить смертельный поединок от первого “ура” до последнего застрявшего в горле хрипа. Тысячи смертей общим планом — кому это интересно? Может, статистику, но не зрителю…
Я уже не раз задумывался над этим. Если бы войны можно было выкраивать в каком-нибудь ателье согласно индивидуальным пожеланиям заказчика, то и тогда Телемортон навряд ли получил бы нечто лучшее. Эта была настолько идеальной, что наши погибшие от случайных ранений операторы благословляли ее даже на смертном одре.
Дверь без стука отворилась. Вошел Ларук.
— Что на этот раз? Опять кто-нибудь умер? — зло бросил я. — Я вам не директор похоронного бюро.
— Правительственная телеграмма! — Ларук уже настолько привык ко мне, что не обращал внимания на мои выходки. — Заодно пришел забрать свои сигареты.
Он протянул руку, но Джек порывистым, едва ли осознанным движением перехватил ее:
— Оставьте! Ради бога оставьте! Хотя бы несколько! Свои забыл дома.
Я вскрыл телеграмму. Меня приглашали назавтра в подкомиссию сената для дачи показаний. Каких — не объяснялось.
— Нарочно забыл, — с горечью признался Джек после ухода Ларука. — Чтобы не курить. Детский трюк! Как видишь, — он жадно затянулся оставленной Ларуком сигаретой, — даже себя самого не удается обмануть. Может быть, ты человек такого же склада. Днем руководишь Телемортоном, а перед сном уверяешь себя, что все происходит помимо твоей воли?
— Я — фиктивный руководитель… Если я тебя правильно понял, эта война…
— Вот именно! — Джек встал. — Только из-за этого я и пришел. Как работнику контрразведки мне поручили расследовать, кто постоянно торпедирует мирные переговоры, кто организует эти ежедневные, великолепные с зрелищной точки зрения, зверства… Неужели я бы явился, чтобы после десяти лет молчания раскрыть Триденту Мортону некую правду, на которую ему давно наплевать? А вот тогда она действительно еще могла принести пользу…
— Кому?
— Хотя бы Индии. Застрелись ты вовремя, всего этого, возможно, не было бы и в помине, — он показал на экран, где демонстрировалась публичная казнь четырех кашмирцев, обвиненных в поджоге мусульманской мечети в Лахоре. — Но я, дурак, поверил твоему гороскопу, который мне тогда показал Эрквуд.
В эту минуту подкомиссия сената интересовала меня куда больше любого гороскопа. Может быть, вызов связан с предъявленным Джеком полуфантастическим обвинение? Я сразу заказал два срочных разговора. Секретарь заявил, что Лайонелл проводит важное совещание и категорически запретил соединять его с кем бы то ни было. Мефистофель тоже отсутствовал, хотя мне было точно известно, что в этот час его всегда можно застать.
— И он ничего не велел мне передать? — спросил я, инстинктивно подозревая подвох.
— Минуточку! Включаю магнитофонную запись, — секретарь щелкнул клавишей.
“Привет, Трид! — раздался в наушнике вкрадчивый голос Мефистофеля. — Если ты звонишь по поводу этой идиотской подкомиссии, то можешь не волноваться — завтра она прекратит свое существование. Но зная твое упрямство, я все же выслал самолет. Он приземлится на центральном делийском аэродроме в 16.00 местного времени”.
Ни слова больше. Односторонняя запись. Спрашивай сколько душе угодно, но тебе все равно ничего не скажут. Я посмотрел на экран. Каждую минуту в его верхнем левом углу выскакивал циферблат с обозначением времени всех основных географических поясов. В моем распоряжении было более трех часов.
— Лечу! — объявил я решительно.
— Куда? — вяло спросил Джек. По лицу было видно, что всю свою ярость он уже выдохнул в последней реплике. Сейчас ему хотелось только одного — потихоньку придушить меня, а поскольку это было затруднительно, хотя бы просто закрыть дверь с той стороны.
— Сначала в Нью-Йорк, а потом в Вашингтон, — я стал собирать самые необходимые в дорогу вещи.
— Благородно, — Джек направился к выходу. — Прощай, Индия, а они тут пусть поубивают друг друга без меня!
Я как раз собирался бросить в чемодан аппарат гипносна. Передумав, швырнул его в Джека. Может быть, я действительно был подлецом, но не таким уж, каким рисовался ему. В эту секунду погас свет. Аппарат угодил не в Джека, а в стену. Сотрясение высвободило контактную пружинку, и столь знакомый мне мелодический шепот, нырнув в подсознание, стер память обо всем реальном — Джеке, войне, бессмысленности жизни. Я мгновенно заснул, как всегда.
— Все в порядке! — Ларук тряс меня за плечи.
— Что в порядке? — Я только что побывал в райском саду и держал в объятиях нечто облачное с пламенными волосами Торы. В этом моем саду все всегда было в порядке — изначально и во веки веков. Поэтому взволнованные слова Ларука показались мне бредовыми.
— Бомбят! Совсем близко! Перебит городской кабель.
Но я включил автономное питание.
Только сейчас я услышал глухие удары. Лампочки медленно разгорались, одновременно ожил экран. Тусклый свет становился все ярче, и, наконец, за клубами дыма возникло пылающее полуразрушенное здание.
Я сразу же узнал его, но мысль, что это отель “Великий Могол”, не сразу дошла до сознания. Не хотелось верить, что охваченные пламенем, изуродованные осколками, но все еще живые люди, мучительно умирающие на экране, находятся прямо надо мной.
Шок прошел. Я был в состоянии рассуждать. Десятифутовая броня надежно защищала наш подземный штаб от снарядов любого калибра, но еще надежнее — негласное табу. Не только отель, но и весь окружающий район никогда еще не подвергались воздушному налету. Телемортон был государством в государстве, — неприкосновенным для обеих воюющих сторон.
— Вход завален! — через минуту опять прибежал Ларук. — Придется раскапывать. Но не беспокойтесь! Они бросят на работу хоть все население, наши ребята вовремя отправятся на задание! Даю вам слово!
— Вот видишь? — Джек закрыл за ним дверь.
— Нет, не вижу! — упрямо сказал я.
— Тогда ты слепой. Я как-то читал одну книгу о психических заболеваниях, связанных с комплексом бегства из действительности. Человек так долго пытается ничего не видеть, что вправду теряет зрение.
— Чушь! Ты утверждаешь, будто за “странной войной” стоит Телемортон. Бомбежка отеля доказывает обратное!
Собственно говоря, я понял это чуть раньше. Сила наших передач зиждилась на постоянных переключениях, одновременности показа палачей и жертв, летчиков бомбардировщика и истребляемых ими мирных жителей. Если сбивали самолет, вместе с ним погибал наш оператор, если съемочная камера находилась слишком близко от места падения бомбы, вместе с другими умирал и наш оператор. Зато зрители неистовствовали, телевизионные компании объявляли о своем банкротстве, один за другим закрывались кинотеатры, одна за другой открывались частные психиатрические лечебницы со всеми удобствами — плавательным бассейном, первоклассным обслуживанием и индивидуальным телемортоновским экраном над каждой койкой. На сей раз бомбежку показывали только с земли, и это было куда менее эффектно. Как зрелище, но не как аргумент в нашем споре.
Мне стало удивительно легко. И тут я вспомнил о гороскопе, при помощи которого Мефистофелю удалось убедить Джека в ценности моего дальнейшего существования. Можно относиться с иронией к гаданию на кофейной гуще и прочим мистическим фокусам, но когда дело касается тебя самого, верх берет любопытство.
— Что за гороскоп? Это выдумка Мефистофеля?
— Не совсем, — Джек поморщился. — Когда тебе было лет пятнадцать, Эрквуд разглядел в тебе нечто такое… В общем, он отправился к знаменитейшему астрологу, и тот, соразмеряясь с суммой гонорара, предсказал тебе не десяток, обожающих тебя детей и полдюжину безутешных вдов, а не более и не менее, как роль спасителя человечества.
Джек дождался, пока нас откопали, и ушел. Смотреть наши передачи мне больше не хотелось. Я включил гипноаппарат на восемьдесят минут сна и сразу же очутился в своем райском саду. Ничего не изменилось в нем за время, пока бомбили отель. Красные волосы — или это был горячий ветер пунцовых лепестков — плыли по моей щеке, и, когда все это кончилось и я увидел вместо Торы Ларука, было так же скверно, как в ту ночь.
В ночь после первой телемортоновской передачи.
— Оставьте меня в покое! — взмолился я. — Что бы там ни случилось, оставьте меня в покое! Я больше не могу!
— Да нет, господин Мортон, все в порядке. Все наши ребята вылетели вовремя, немного запоздал только один вертолет, но оператор успел заснять самую изюминку — горящие танки на полном ходу врываются на забитую народом рыночную площадь… Просто у вас уже несколько минут трезвонит телефон.
Я сонно снял трубку. Это был Джек. Оказалось, что бомбивший отель одиночный самолет сбит. Командир спасся, выпрыгнув на парашюте. Джек только что допрашивал его. Он признался, что, согласно приказу, должен был вместе с остальными самолетами разрушить находящееся за пятьдесят километров от города нефтехранилище. Но один американец (его имени он не знал) предложил ему огромную сумму за каждую сброшенную на “Великий Могол” бомбу.
— Так что эту войну все же ведет Телемортон! — закончил Джек. — А кто воюет против Телемортона, это уж ты сам должен знать.
Пожалуй, Джек был прав. Как жаль, что от Мефистофеля меня отделяло полсуток полета. Я сейчас был в подходящем настроении, чтобы поговорить с ним.
— Прощайте, Ларук! — я поставил чемодан, чтобы подать ему руку. Может быть, он и не заслуживал этого, но фанатику еще можно простить.
— Вы уезжаете?
— Да! И больше никогда не вернусь.
— Когда вылетает ваш самолет? — заволновался он…
Взглянув на телеграмму, я проверил время по экрану:
— Через час и тридцать четыре минуты.
— Это невозможно! — Кирпичное от загара лицо Ларука стало белым. — Отложите вылет! Умоляю вас!
— Почему?
— Пока я свяжусь с пакистанским генеральным штабом… — бессвязно залепетал Ларук. — Они в свою очередь с командованием ВВС… а оттуда командиру эскадрильи… Не успеют! — он весь трясся. — А если вас убьют, господин Эрквуд сделает из меня…
— Не мое дело. Я вылетаю минута в минуту.
— Подождите!
Ларук ухватился за меня обеими руками, пытаясь оттащить от двери, но я отшвырнул его ударом в лицо.
Последнее, что я увидел, покидая комнату, была кровь — кровь на его подбородке и кровь на экране.
Когда мы выруливали на взлетную полосу, вокруг аэродрома загрохотали зенитки. Я взглянул в иллюминатор. Шесть реактивных бомбардировщиков-истребителей шли клином на нас. А снизу, им навстречу, из башенных люков двух броневиков уже вытягивались сочленения телемортоновских объективов.
Вот и все! — подумал я. Подумал даже с некоторым облегчением. Мефистофель получит то, что заслужил — самый сенсационный кадр индийско-пакистанского конфликта. Интересно, узнают ли меня телезрители в окровавленном месиве с впившимися в глаза осколками горелого алюминия? Едва ли…
И тут я увидел — пакистанская эскадрилья, уже почти нависая над нами, сделала резкий разворот и ушла на запад. А когда мы набрали высоту, далекодалеко за нами с глухим уханьем взорвался горизонт.
Бедные зрители! Из-за того, что ракеты пришлось сбросить в незапланированном заранее, неподготовленном для съемок месте, они лишились огромного удовольствия. Не слишком ли высокая цена за мою жизнь?
С этой мыслью я включил свой аппарат, и уже в третий раз за день, очутился в моем райском саду. Кое-что изменилось. У Торы были те же рыжие, до самых колен у волосы, но лицо индуски, а на бронзовом лбу — овальное клеймо высшей касты. И, кроме нас, в саду был еще третий — Мефистофель. Не тот, хорошо знакомый мне, с пальцами виртуоза и композиторской шевелюрой, а какой-то оперный — скорее символ, чем человек. Он занимался тем, что убивал Тору, и каждый раз, когда мне силой любви удавалось ее воскресить, он ее снова убивал.
Проснувшись, я узнал, что из-за сильного циклона нам пришлось отклониться от курса и дважды перелететь линию фронта. Но ни разу нас не обстреляли — странная война, продолжалась.
9
И сразу взрыв, рушится стена, кричат задавленные ею люди. Переключение. Вид Дели с борта бомбящего город пакистанского самолета, снова улица, на которую падают бомбы, — привычный телемортоновский концентрат, где действие прерывается лишь лаконичным сообщением о числе убитых и раненых. Однако же ради этого концентрата не только Америка, но и весь западный мир наполовину отказался от любой другой пищи.
Одним из самых блестящих наитий Лайонелла была круглосуточность трансляций, основанная на недостаточно учтенном факте, что огромное количество страдающих от бессонницы американцев не знает, чем заполнить ночные часы. Теперь же, под влиянием Телемортона, пожалуй, одни лишь младенцы спали положенное им время.
— Не скажем, что карьеру, — только теперь Джек ответил на мой вопрос. — Я работаю в контрразведке и как будто приношу некоторую пользу.
— А денежки, которыми Мефистофель, насколько я понимаю, заткнул тебе тогда рот? Прокутил или лежат на текущем счету в надежном швейцарском банке?
Удивительно, я ничего не имел против него минуту тому назад. Не то, чтобы я простил Джеку его предательство. Прощать-то вообще было нечего. Так поступил бы любой в этом мире, где так называемая мораль вступает в мгновенную химическую реакцию с чековой книжкой, не оставляя при этом никакого осадка. Но слово “контрразведка” являлось для меня олицетворением государства наизнанку, государства, остервенело копающегося в частной жизни своих граждан под предлогом их защиты.
— Смотри! Это ведь ты! — Джек взволнованно показал на экран.
В барабанные перепонки вонзился оглушительный свист, и под этот аккомпанемент я увидел на экране самого себя. Не более часа прошло со времени бомбежки, и, несмотря на контузию, все еще было мучительно живо в памяти, воспаленной беспрерывными картинами бессмысленной смерти. Я тотчас вспомнил как бы разрубивший меня пополам разлад между желанием вырваться из отвратительной клетки, в которую меня поймала жизнь, и животным страхом перед неотвратимо приближавшимся свистом. Потом меня, как я понял со слов сержанта ПВО, отбросило взрывной волной.
На экране я увидел нечто совсем иное. Я стою, словно парализованный, какой-то индус изо всей силы толкает меня, взрыв, я пролетаю несколько футов, падаю, другой индус прикрывает меня своим телом, а на месте, где я только что стоял, лежит мой спаситель с развороченным осколком черепом.
— Вы только что видели Тридента Мортона, находящегося в самом пекле войны, чтобы лично руководить съемками, — объявил диктор.
Да, Мефистофель умел сочетать полезное с приятным — нанятые им телохранители ценою собственной жизни превращали мои самоубийственные потуги в эффектную рекламу.
— Ты ждешь от меня исповеди? — Джек только теперь сел. — На деньги я бы не соблазнился, но господин Эрквуд убедил меня, что тебе лучше не знать правды. Даже эта война не потребовала столько жертв, сколько мирное накопление твоего состояния. Самоубийцы, морально искалеченные, пожизненные пациенты психиатрических лечебниц — население небольшой страны!
Все это я давно подозревал. Но можно сомневаться в существовании бога, и все же момент, когда окончательно разуверившись, видишь вместо всемудрого начала хаотическое множество мелких чертей, заправляющих миром, всегда является потрясением.
— Лекция о морали? Ты новатор, Джек. Обычно их сперва читают, а прикарманивают чьи-то деньги уже потом. Наоборот, конечно, куда эффектнее.
— Деньги я действительно взял — и от тебя, и от Эрквуда, но лишь потому, что он был прав. Тебя тогда еще обременяла совершенно ненужная вещь — совесть. Эрквуд был уверен, что ты, узнав правду, покончишь с собой.
— Весьма возможно! Я еще и сейчас не застрахован от этого постоянно откладываемого самодеятельного спектакля.
— Ты? Руководитель Телемортона? — Джек резким щелчком выбил сигарету из забытой Ларуком пачки.
— Твоя постоянная марка? — угадал я.
— Неужели ты полагаешь, что я живу вне времени и пространства? Если так пойдет и дальше, лет через десять человек с легкостью откажется от всего необходимого — пищи, друзей, убеждений. Все это заменят искусственные возбудители и успокоители. Каждые тридцать минут по таблетке — и никакая мировая катастрофа не страшна.
— Ты изменился, — сказал я. — В лучшую сторону. Идешь в ногу со временем, служишь в контрразведке, куришь марихуану, не брезгуешь ради заработка подлостью. Поздравляю!
Джек засмеялся. Смех был не очень веселый.
— Не ожидал таких речей от руководителя Телемортона, — он вытер платком проступившие из-под век слезы. — Ты тоже переменился. Был циником, стал ханжой. Ну что ж, это и современнее и выгоднее.
— О чем это ты? — Мною овладело невыносимое желание схватить его за шиворот и выбросить в окно. Но окон в комнате не было, к тому же мне хотелось понять его.
— О чем? — Джек усмехнулся. — Об этой войне. Еще более удивительной, чем “странная война” 1940 года, когда французы и англичане бездействовали по одну сторону линии Мажино, а немцы — по другую.
Странный характер военных действий ставил в тупик и меня самого. Крупные бои с участием танков и пехоты шли лишь в первые дни, потом их заменили воздушные налеты и мелкие стычки. Небольшое количество участников компенсировалось их жестокостью. Пакистанские солдаты занимали индийскую деревню, жгли дома, расстреливали, вешали. На следующий день рота индусов точно также зверствовала в каком-нибудь пакистанском селе. Попутно вспыхивали эпидемии религиозного и кастового изуверства. Брахманисты резали мусульман, мусульмане — брахманистов и буддистов, буддисты, для которых каждая тварь священна, лишали жизни и тех, и других, не брезгуя даже христианами (если те не принадлежали к персоналу Телемортона). Члены касты неприкасаемых, словно внезапно обезумев, выкручивали ноги и руки прохожим, независимо от того, к какой касте те принадлежали, одновременно за сотню миль озверевшая толпа также беспричинно забивала палками неприкасаемых. До сих пор индусы казались мне одним из самых миролюбивых народов. “Странная война” лишний раз доказала, что вера в милосердие божье или человеческий разум снабдила наши извечные клыки изящными пластмассовыми коронками, но отнюдь не затупила их. Скорее наоборот!
— Удивительно, не правда ли? — Джек сердито стряхнул пепел на стол. — И никакого выхода — куришь марихуану, чтобы не сойти с ума, и если куришь постоянно, это в конечном счете приводит к тому же результату… Ну, а мирные переговоры в Катманду? Еще одна загадка. Они начались уже на четвертый день — и Пакистан, и Индия понимают, что длительная война гибельна для них. Но как только они приходят к соглашению, где-нибудь как будто совершенно стихийно обязательно начинается новое кровопролитие,
— Пакистанцев направляет Китай… — я пожал плечами.
— А Индия? Что ей мешает мириться?
— Соединенные Штаты. Кто-то ведь должен быть в выигрыше, когда петухи дерутся! — я только повторял широко распространенное мнение, которого придерживались многие политические обозреватели.
— Вот как? — Джек усмехнулся. — В таком случае полюбуйся!
Я взглянул на экран и почти мгновенно отключился. С темного неба падали белые купола парашютов.
— По просьбе телезрителей показываем в тридцать четвертый раз записанный на видеопленку бой в подземном храме Аджанты! — торжественно возвестил диктор.
Я понимал их, людей, которым хотелось вновь и вновь отведать незабываемого зрелища. Да и для меня самого повторный показ был сопряжен с нервной реакцией, где стиралась грань между бесконечным восхищением и беспредельным ужасом.
Искусствоведы всего мира не перестают удивляться буддистским монахом, в течение многих веков вгрызавшимся с фанатическим упорством в подземную толщу скал. В результате на свет появилось нечто небывалое — огромный храм с удивительной силы скульптурами. И все это, и поражающие своими размерами помещения, и гигантские Будды — из одного монолитного камня.
Почему пакистанцам понадобилось высадить в этом, не имеющем никакого стратегического значения, пункте парашютный десант, оставалось до сих пор неясным. Но Ларук, как всегда, заблаговременно получил достоверную информацию. Пренебрегая обычным нейтралитетом, он на сей раз предупредил индийское командование, и после короткой схватки на месте приземления десантники были загнаны в пещеру. И тут, в полутемном, населенном исполинскими статуями каменном зале, величайшей сокровищнице мирового исскуства, два часа подряд трещали автоматы, взрывались гранаты, на галерее исступленно работали телемортоновские операторы, получившие свет и энергию от переброшенных в рекордный срок вертолетных движков. Ценители оплакивали невозместимые потери, зато Телемортон уже после первой передачи получил поздравительные телеграммы от многих кинорежиссеров.
— Не можешь оторваться? — Джек как-то противно засмеялся. — Коли Рим был подожжен, чтобы дать одному жалкому Нерону возможность воспеть это событие, чего только не сделаешь ради миллиарда зрителей?
Его смех прозвучал несуразным сопровождением к происходящему на экране. Один из парашютистов в поисках спасения с нечеловеческой ловкостью карабкается по отвесному каменному выступу. Тот же кадр общим планом — колоссальный нос Будды, по которому взбирается малюсенькая человеческая фигурка. Десантник уже добрался до переносицы, откуда один прыжок до огромного глаза, где исполинское каменное веко смогло бы защитить от пуль. Но смерть настигает его на полпути. Привычный для Телемортона, прослеженный во всех этапах эффект падения, бесформенное, окровавленное тело на выщербленном лбами бесчисленных верующих скалистом полу.
— Это твоя идея? — спросил Джек.
— Идея? — повторил я бессмысленно, с трудом освобождаясь от страшного волшебства просмотренного сотни раз эпизода. По моей просьбе Лайонелл перевел кадры на восьмимиллиметровую кинопленку, и я смотрел их, пока, к счастью, не сломался проекционный аппарат. У меня хватило разума не покупать новый, иначе мне бы опять пришлось очутиться в больнице доктора Пайка.
— Я говорю про великолепную идею превратить скульптурный шедевр в скотобойню, — сказал Джек с яростью. — И вообще, такой киногеничной войны еще не знает мировая история. Обычная война не слишком удачный материал. Когда атакуют или отступают на большом участке фронта тысячи людей, все это расплывается, хаотически дробится, объективу трудно выхватить эффектный момент, проследить смертельный поединок от первого “ура” до последнего застрявшего в горле хрипа. Тысячи смертей общим планом — кому это интересно? Может, статистику, но не зрителю…
Я уже не раз задумывался над этим. Если бы войны можно было выкраивать в каком-нибудь ателье согласно индивидуальным пожеланиям заказчика, то и тогда Телемортон навряд ли получил бы нечто лучшее. Эта была настолько идеальной, что наши погибшие от случайных ранений операторы благословляли ее даже на смертном одре.
Дверь без стука отворилась. Вошел Ларук.
— Что на этот раз? Опять кто-нибудь умер? — зло бросил я. — Я вам не директор похоронного бюро.
— Правительственная телеграмма! — Ларук уже настолько привык ко мне, что не обращал внимания на мои выходки. — Заодно пришел забрать свои сигареты.
Он протянул руку, но Джек порывистым, едва ли осознанным движением перехватил ее:
— Оставьте! Ради бога оставьте! Хотя бы несколько! Свои забыл дома.
Я вскрыл телеграмму. Меня приглашали назавтра в подкомиссию сената для дачи показаний. Каких — не объяснялось.
— Нарочно забыл, — с горечью признался Джек после ухода Ларука. — Чтобы не курить. Детский трюк! Как видишь, — он жадно затянулся оставленной Ларуком сигаретой, — даже себя самого не удается обмануть. Может быть, ты человек такого же склада. Днем руководишь Телемортоном, а перед сном уверяешь себя, что все происходит помимо твоей воли?
— Я — фиктивный руководитель… Если я тебя правильно понял, эта война…
— Вот именно! — Джек встал. — Только из-за этого я и пришел. Как работнику контрразведки мне поручили расследовать, кто постоянно торпедирует мирные переговоры, кто организует эти ежедневные, великолепные с зрелищной точки зрения, зверства… Неужели я бы явился, чтобы после десяти лет молчания раскрыть Триденту Мортону некую правду, на которую ему давно наплевать? А вот тогда она действительно еще могла принести пользу…
— Кому?
— Хотя бы Индии. Застрелись ты вовремя, всего этого, возможно, не было бы и в помине, — он показал на экран, где демонстрировалась публичная казнь четырех кашмирцев, обвиненных в поджоге мусульманской мечети в Лахоре. — Но я, дурак, поверил твоему гороскопу, который мне тогда показал Эрквуд.
В эту минуту подкомиссия сената интересовала меня куда больше любого гороскопа. Может быть, вызов связан с предъявленным Джеком полуфантастическим обвинение? Я сразу заказал два срочных разговора. Секретарь заявил, что Лайонелл проводит важное совещание и категорически запретил соединять его с кем бы то ни было. Мефистофель тоже отсутствовал, хотя мне было точно известно, что в этот час его всегда можно застать.
— И он ничего не велел мне передать? — спросил я, инстинктивно подозревая подвох.
— Минуточку! Включаю магнитофонную запись, — секретарь щелкнул клавишей.
“Привет, Трид! — раздался в наушнике вкрадчивый голос Мефистофеля. — Если ты звонишь по поводу этой идиотской подкомиссии, то можешь не волноваться — завтра она прекратит свое существование. Но зная твое упрямство, я все же выслал самолет. Он приземлится на центральном делийском аэродроме в 16.00 местного времени”.
Ни слова больше. Односторонняя запись. Спрашивай сколько душе угодно, но тебе все равно ничего не скажут. Я посмотрел на экран. Каждую минуту в его верхнем левом углу выскакивал циферблат с обозначением времени всех основных географических поясов. В моем распоряжении было более трех часов.
— Лечу! — объявил я решительно.
— Куда? — вяло спросил Джек. По лицу было видно, что всю свою ярость он уже выдохнул в последней реплике. Сейчас ему хотелось только одного — потихоньку придушить меня, а поскольку это было затруднительно, хотя бы просто закрыть дверь с той стороны.
— Сначала в Нью-Йорк, а потом в Вашингтон, — я стал собирать самые необходимые в дорогу вещи.
— Благородно, — Джек направился к выходу. — Прощай, Индия, а они тут пусть поубивают друг друга без меня!
Я как раз собирался бросить в чемодан аппарат гипносна. Передумав, швырнул его в Джека. Может быть, я действительно был подлецом, но не таким уж, каким рисовался ему. В эту секунду погас свет. Аппарат угодил не в Джека, а в стену. Сотрясение высвободило контактную пружинку, и столь знакомый мне мелодический шепот, нырнув в подсознание, стер память обо всем реальном — Джеке, войне, бессмысленности жизни. Я мгновенно заснул, как всегда.
— Все в порядке! — Ларук тряс меня за плечи.
— Что в порядке? — Я только что побывал в райском саду и держал в объятиях нечто облачное с пламенными волосами Торы. В этом моем саду все всегда было в порядке — изначально и во веки веков. Поэтому взволнованные слова Ларука показались мне бредовыми.
— Бомбят! Совсем близко! Перебит городской кабель.
Но я включил автономное питание.
Только сейчас я услышал глухие удары. Лампочки медленно разгорались, одновременно ожил экран. Тусклый свет становился все ярче, и, наконец, за клубами дыма возникло пылающее полуразрушенное здание.
Я сразу же узнал его, но мысль, что это отель “Великий Могол”, не сразу дошла до сознания. Не хотелось верить, что охваченные пламенем, изуродованные осколками, но все еще живые люди, мучительно умирающие на экране, находятся прямо надо мной.
Шок прошел. Я был в состоянии рассуждать. Десятифутовая броня надежно защищала наш подземный штаб от снарядов любого калибра, но еще надежнее — негласное табу. Не только отель, но и весь окружающий район никогда еще не подвергались воздушному налету. Телемортон был государством в государстве, — неприкосновенным для обеих воюющих сторон.
— Вход завален! — через минуту опять прибежал Ларук. — Придется раскапывать. Но не беспокойтесь! Они бросят на работу хоть все население, наши ребята вовремя отправятся на задание! Даю вам слово!
— Вот видишь? — Джек закрыл за ним дверь.
— Нет, не вижу! — упрямо сказал я.
— Тогда ты слепой. Я как-то читал одну книгу о психических заболеваниях, связанных с комплексом бегства из действительности. Человек так долго пытается ничего не видеть, что вправду теряет зрение.
— Чушь! Ты утверждаешь, будто за “странной войной” стоит Телемортон. Бомбежка отеля доказывает обратное!
Собственно говоря, я понял это чуть раньше. Сила наших передач зиждилась на постоянных переключениях, одновременности показа палачей и жертв, летчиков бомбардировщика и истребляемых ими мирных жителей. Если сбивали самолет, вместе с ним погибал наш оператор, если съемочная камера находилась слишком близко от места падения бомбы, вместе с другими умирал и наш оператор. Зато зрители неистовствовали, телевизионные компании объявляли о своем банкротстве, один за другим закрывались кинотеатры, одна за другой открывались частные психиатрические лечебницы со всеми удобствами — плавательным бассейном, первоклассным обслуживанием и индивидуальным телемортоновским экраном над каждой койкой. На сей раз бомбежку показывали только с земли, и это было куда менее эффектно. Как зрелище, но не как аргумент в нашем споре.
Мне стало удивительно легко. И тут я вспомнил о гороскопе, при помощи которого Мефистофелю удалось убедить Джека в ценности моего дальнейшего существования. Можно относиться с иронией к гаданию на кофейной гуще и прочим мистическим фокусам, но когда дело касается тебя самого, верх берет любопытство.
— Что за гороскоп? Это выдумка Мефистофеля?
— Не совсем, — Джек поморщился. — Когда тебе было лет пятнадцать, Эрквуд разглядел в тебе нечто такое… В общем, он отправился к знаменитейшему астрологу, и тот, соразмеряясь с суммой гонорара, предсказал тебе не десяток, обожающих тебя детей и полдюжину безутешных вдов, а не более и не менее, как роль спасителя человечества.
Джек дождался, пока нас откопали, и ушел. Смотреть наши передачи мне больше не хотелось. Я включил гипноаппарат на восемьдесят минут сна и сразу же очутился в своем райском саду. Ничего не изменилось в нем за время, пока бомбили отель. Красные волосы — или это был горячий ветер пунцовых лепестков — плыли по моей щеке, и, когда все это кончилось и я увидел вместо Торы Ларука, было так же скверно, как в ту ночь.
В ночь после первой телемортоновской передачи.
— Оставьте меня в покое! — взмолился я. — Что бы там ни случилось, оставьте меня в покое! Я больше не могу!
— Да нет, господин Мортон, все в порядке. Все наши ребята вылетели вовремя, немного запоздал только один вертолет, но оператор успел заснять самую изюминку — горящие танки на полном ходу врываются на забитую народом рыночную площадь… Просто у вас уже несколько минут трезвонит телефон.
Я сонно снял трубку. Это был Джек. Оказалось, что бомбивший отель одиночный самолет сбит. Командир спасся, выпрыгнув на парашюте. Джек только что допрашивал его. Он признался, что, согласно приказу, должен был вместе с остальными самолетами разрушить находящееся за пятьдесят километров от города нефтехранилище. Но один американец (его имени он не знал) предложил ему огромную сумму за каждую сброшенную на “Великий Могол” бомбу.
— Так что эту войну все же ведет Телемортон! — закончил Джек. — А кто воюет против Телемортона, это уж ты сам должен знать.
Пожалуй, Джек был прав. Как жаль, что от Мефистофеля меня отделяло полсуток полета. Я сейчас был в подходящем настроении, чтобы поговорить с ним.
— Прощайте, Ларук! — я поставил чемодан, чтобы подать ему руку. Может быть, он и не заслуживал этого, но фанатику еще можно простить.
— Вы уезжаете?
— Да! И больше никогда не вернусь.
— Когда вылетает ваш самолет? — заволновался он…
Взглянув на телеграмму, я проверил время по экрану:
— Через час и тридцать четыре минуты.
— Это невозможно! — Кирпичное от загара лицо Ларука стало белым. — Отложите вылет! Умоляю вас!
— Почему?
— Пока я свяжусь с пакистанским генеральным штабом… — бессвязно залепетал Ларук. — Они в свою очередь с командованием ВВС… а оттуда командиру эскадрильи… Не успеют! — он весь трясся. — А если вас убьют, господин Эрквуд сделает из меня…
— Не мое дело. Я вылетаю минута в минуту.
— Подождите!
Ларук ухватился за меня обеими руками, пытаясь оттащить от двери, но я отшвырнул его ударом в лицо.
Последнее, что я увидел, покидая комнату, была кровь — кровь на его подбородке и кровь на экране.
Когда мы выруливали на взлетную полосу, вокруг аэродрома загрохотали зенитки. Я взглянул в иллюминатор. Шесть реактивных бомбардировщиков-истребителей шли клином на нас. А снизу, им навстречу, из башенных люков двух броневиков уже вытягивались сочленения телемортоновских объективов.
Вот и все! — подумал я. Подумал даже с некоторым облегчением. Мефистофель получит то, что заслужил — самый сенсационный кадр индийско-пакистанского конфликта. Интересно, узнают ли меня телезрители в окровавленном месиве с впившимися в глаза осколками горелого алюминия? Едва ли…
И тут я увидел — пакистанская эскадрилья, уже почти нависая над нами, сделала резкий разворот и ушла на запад. А когда мы набрали высоту, далекодалеко за нами с глухим уханьем взорвался горизонт.
Бедные зрители! Из-за того, что ракеты пришлось сбросить в незапланированном заранее, неподготовленном для съемок месте, они лишились огромного удовольствия. Не слишком ли высокая цена за мою жизнь?
С этой мыслью я включил свой аппарат, и уже в третий раз за день, очутился в моем райском саду. Кое-что изменилось. У Торы были те же рыжие, до самых колен у волосы, но лицо индуски, а на бронзовом лбу — овальное клеймо высшей касты. И, кроме нас, в саду был еще третий — Мефистофель. Не тот, хорошо знакомый мне, с пальцами виртуоза и композиторской шевелюрой, а какой-то оперный — скорее символ, чем человек. Он занимался тем, что убивал Тору, и каждый раз, когда мне силой любви удавалось ее воскресить, он ее снова убивал.
Проснувшись, я узнал, что из-за сильного циклона нам пришлось отклониться от курса и дважды перелететь линию фронта. Но ни разу нас не обстреляли — странная война, продолжалась.
9
Мы заправлялись горючим над Азорскими островами — уже давно крупные воздушные лайнеры не зависели от земли. За минуту до стыковки с летающей бензоколонкой я размышлял о Мефистофеле. Такой человек, и вдруг нелепая вера в гороскоп — простую бумажку со знаком Зодиака, 'Как это провидческая трезвость его деловых замыслов могла уживаться с таким слепым суеверием? Мне стало страшно. Страшно от мысли, что все годы моя жизнь держалась на тонком волосочке, на сфабрикованном кем-то предсказании. Не будь гороскопа, заставившего Мефистофеля снова и снова спасать меня, кто помешал бы моему двоюродному брату избавиться от главного препятствия на пути к мортоновским миллиардам?
Оба самолета уравняли скорость, из брюха заправщика, высунулся сверкающий наконечник, за ним вылез весь шланг и, притягиваемый магнитной ловушкой, точно вошел в нее. Одновременно второй, другой окраски и чуть потолще, впился в борт совсем близко от меня.
Что-то в салон-каюте завибрировало, запело механическим голосом, звякнуло, с диковинного люка в стене автоматически сползла внутренняя крышка, к моим ногам подкатился посланный пневматическим давлением почтовый мешок.
Уже несколько лет все международные авиакомпании таким способом доставляли пассажирам свежие газеты.
На этот раз сервис был оказан явно по недосмотру. Радист, выбежавший из рубки, чтобы отобрать у меня мешок, запоздал.
— Извините, господин Мортон, но это не для вас, — промямлил он с виноватым видом.
— Зато обо мне, — ухмыльнулся я, высмотрев на второй полосе свою отпечатанную самым крупным форматом физиономию. На третьей полосе — полунагая Тора.
На четвертой — ее бывший муж в наручниках. На пятой фотомонтаж — те же наручники, но уже на мне. Все остальные тридцать с лишком страниц были заполнены фотокадрами из наших передач. Изумительная бесплатная реклама, не отведи “Нью-Йорк Дейли Ныос Тайме Геральд Трибюн” всей без остатка первой полосы огромному заголовку:
ТЕЛЕМОРТОНОВСКИЕ УБИЙЦЫ ПРЕДСТАНУТ ЗАВТРА ПЕРЕД ЧЛЕНАМИ СЕНАТА!
Об ответственности Телемортона за события в Индии я не нашел ни строчки. Зато множество гневных слов о разжигании низменных инстинктов, которому следует положить конец. В доказательство приводились беседы с социологами, психиатрами и прочими учеными мужами, подкрепленные статистикой американских граждан, вынужденных из-за хронической бессонницы и нервного истощения осаждать поликлиники и частных врачей. Четыре страницы посвящались махинациям с нашими многоканальными телевизорами, роботающими исправно лишь при приеме телемортоновской программы, и новым спутником связи, с которым повторилась та же история.
Оба самолета уравняли скорость, из брюха заправщика, высунулся сверкающий наконечник, за ним вылез весь шланг и, притягиваемый магнитной ловушкой, точно вошел в нее. Одновременно второй, другой окраски и чуть потолще, впился в борт совсем близко от меня.
Что-то в салон-каюте завибрировало, запело механическим голосом, звякнуло, с диковинного люка в стене автоматически сползла внутренняя крышка, к моим ногам подкатился посланный пневматическим давлением почтовый мешок.
Уже несколько лет все международные авиакомпании таким способом доставляли пассажирам свежие газеты.
На этот раз сервис был оказан явно по недосмотру. Радист, выбежавший из рубки, чтобы отобрать у меня мешок, запоздал.
— Извините, господин Мортон, но это не для вас, — промямлил он с виноватым видом.
— Зато обо мне, — ухмыльнулся я, высмотрев на второй полосе свою отпечатанную самым крупным форматом физиономию. На третьей полосе — полунагая Тора.
На четвертой — ее бывший муж в наручниках. На пятой фотомонтаж — те же наручники, но уже на мне. Все остальные тридцать с лишком страниц были заполнены фотокадрами из наших передач. Изумительная бесплатная реклама, не отведи “Нью-Йорк Дейли Ныос Тайме Геральд Трибюн” всей без остатка первой полосы огромному заголовку:
ТЕЛЕМОРТОНОВСКИЕ УБИЙЦЫ ПРЕДСТАНУТ ЗАВТРА ПЕРЕД ЧЛЕНАМИ СЕНАТА!
Об ответственности Телемортона за события в Индии я не нашел ни строчки. Зато множество гневных слов о разжигании низменных инстинктов, которому следует положить конец. В доказательство приводились беседы с социологами, психиатрами и прочими учеными мужами, подкрепленные статистикой американских граждан, вынужденных из-за хронической бессонницы и нервного истощения осаждать поликлиники и частных врачей. Четыре страницы посвящались махинациям с нашими многоканальными телевизорами, роботающими исправно лишь при приеме телемортоновской программы, и новым спутником связи, с которым повторилась та же история.