Страница:
не поедем", -- опять раздается голос отца. Мэрта отрывается от романа, но
сразу же вновь утыкается в книгу. Лалла, налив горячий кофе в блюдце,
которое она держит на кончиках трех пальцев, шумно прихлебывает. Дядя Карл
стреляет. Марианн аплодирует. Теперь ее очередь. Даг, растянувшись плашмя на
земле, считает очки. Дядя Карл зажег сигару и присел на скамеечку, забытую
на лугу несколько лет назад и с тех пор так и стоящую там. Пу поручено
приносить стрелы.
"Страшно мило с вашей стороны, Тетушка, но это предложение ничего не
меняет, -- говорит отец. По-прежнему слышны лишь его слова, хотя все
остальные тоэже оживленно переговариваются. -- Страшно мило, и вы, Тетушка,
наверно, считаете, что с нашей стороны это невежливо, но я... " -- "Ты волен
отказаться, пожалуйста, но я решаю... "-- повысила голос мать, но что именно
она решает, не слышно. От легкого порыва ветра, поднявшегося в этот
предзакатный час, зашумели деревья. На выпасе Берглюндов замычала корова,
залаял Сюдд.
Я с удивлением замечаю, что до сих пор ничего не сказал о Сюдде. Это
коричневый пудель благородных кровей, которого согласно родословной зовут
вообще-то Тедди ов Трассельсюдд. В детстве он вместе со своей матерью сбежал
из цирка и попал в "собачник", место, где собирают потерявшихся городских
псов. Отец купил его за пятерку. Собака немедленно сделалась членом семьи.
Пу боялся Сюдда, что пес не преминул заметить. И кусал Пу, как только
предоставлялась возможность. Пу мстил. Когда Сюдд спал, Пу обливал его,
водой или сыпал в ухо гремучую смесь. Сейчас Сюдд ради порядка облаивал
корову Берглюндов.
Пу вступает в соревнование, но у него не хватает сил натянуть тетиву.
Спиной он чувствует толстый живот дяди Карла. "Погоди-ка, я тебе помогу!" Пу
почти целиком исчез за массивной фигурой и завесой сигарного дыма, дядя Карл
помогает Пу натянуть тетиву. "Ну что, давай? -- шепчет он, не выпуская
сигары из толстых с синеватым отливом губ. -- Давай?" Что "давай", Пу
совершенно понятно. Карл и Пу вместе держат лук, вот на тетиву легла стрела.
Но острие стрелы направлено не на мишень, а на беседку. Стальной кончик
выискивает жертву: не отца, не мать, Пу зажмуривается, открывает глаза,
опять зажмуривается. Дядя Карл тяжело дышит, из-под тесного жилета вылетают
легкие хрипы, живот бурчит. "Ну, давай?" -- шепчет он, окутывая Пу новым
облаком сигарного дыма. Бабушка сидит в профиль, в это мгновенье она
повернулась к тете Эмме. Она что-то говорит, указательный палец выразительно
постукивает по краю садового столика. "Подумай только, наконец-то эта
незакрывающаяся бабья пасть захлопнется", -- шепчет дядя Карл.
Мать встает, чтобы подлить бабушке кофе. Своим телом она закрывает
бабушку. Внезапно стрела с резким свистом слетает с тетивы и попадает в
центр мишени. "Пу выиграл, черт меня задери! -- кричит дядя Карл абсолютно
вразрез со всеми правилами, и протягивает двухкроновую монету мальчику,
стоящему с раскрытым от изумления ртом. -- Закрой рот, Пу, -- говорит дядя,
пухлой рукой нажимая ему на подбородок. -- С открытым ртом у тебя глупый
вид. А ты ведь не глупый? Или глупый?"
На кухонное крыльцо выходит Май, в руках у нее эмалированный молочный
бидон, вмещающий не меньше трех литров. "Пу, пойдешь со мной за молоком?" --
кричит она через весь двор. "Пойду!" -- кричит он в ответ, засовывая монету
в карман штанов.
Май быстрым шагом спускается по склону к лесу. На ней голубое льняное
платье, рыжие волосы заплетены в косу, достающую до талии. Пу трусит рядом.
Май шагает, вытянув шею, курносый носик смотрит прямо вперед, она
насвистывает про себя. От Май вкусно пахнет потом и зеленым мылом,
называющимся "Пальмолив". Дойдя до моста через ручей, они останавливаются.
Водный поток несется быстро и бесшумно, в заводях возле прибрежных камней
образуются медленные водовороты. На усыпанном галькой дне покачиваются
водоросли, извиваются и покачиваются. "Рыбок видишь?" -- спрашивает Пу.
"Тихо, они испугались нашего топота. Надо чуток подождать, тише". Пу стоит
на коленях, его ладошки совсем близко от Май, которая тоже опустилась на
коленки. Он осторожно прижимается к ее бедру, она одной рукой обнимает его
за плечи. Внезапно проточная вода наполняется стремительными, сверкающими
тенями. Под ними скользит плоская рыба с гладкой головой, это --
подкаменщик. Из ручья тянет холодом. Рука Май скользнула вниз, к стайке
рыбешек, которая мгновенно, единым движением, исчезла. На песке остается
лишь подкаменщик.
"Именно тут Часовщик и повесился", -- шепотом говорит Май. "Чего?" Май
прищурившись смотрит на Пу и наставительно говорит: "Ты все время
переспрашиваешь "чего", как будто не расслышал, а ведь прекрасно все
слышишь". -- "Где он повесился?" -- "Да неужто не знаешь? Вон там, за этими
двумя сросшимися соснами. Там, прямо среди хвороста. Да, он повесился.
Говорили, будто он покончил с собой из-за обманутой любви, но это неправда".
-- "Так почему же тогда?" -- "Точно не знаю, Лалле известна вся эта история,
спроси ее". "Он стал привидением?" -- спрашивает Пу, содрогаясь от приступа
озноба -- был ли тому причиной холод, исходивший от ручья, или близость к
страшному деянию, сказать трудно. "Привидением? Ага, говорят, он появляется
и ворошит кучи хвороста. Там, кстати, водятся жирные гадюки, так что будь
осторожнее и смотри в оба".
"Привидения и гадюки", -- бормочет про себя Пу. -- "Я лично не видела,
-- говорит Май. -- Но я никогда таких вещей не вижу. Надо обладать особым
даром, чтобы видеть духов, привидения и гномов. Моя бабушка была
ясновидящей, я же -- ничуточки". "А я -- да, -- говорит Пу, -- потому что я
воскресный ребенок". "Ты родился в воскресенье? Вот не знала". "Да, я
родился четырнадцатого июля 1918 года в три часа утра". "И что же ты видел?"
-- недоверчиво спрашивает Май. "Много чего". Пу заважничал. "Расскажешь
как-нибудь. Жуть как интересно". Май, брызнув водой в лицо Пу, смеется:
"Тебе просто хочется повыпендриваться".
Она вскакивает и припускает по каменистой, извилистой лесной тропинке.
Пу трусцой бежит за ней.
-- Если хочешь, я явлюсь тебе в виде привидения, когда умру. - Это еще
зачем?
-- Расскажу, как там все.
-- Где это?
- Ну там, по ту сторону.
-- Большое спасибо, но мне что-то не хочется.
-- Я появлюсь осторожненько. И при дневном свете.
- Что это за глупости, Пу?
-- Обещаю.
- Если человек умер, значит, он мертвый.
-- А Часовщик?
-- Э-э, это просто побасенки.
Май несколько лет спустя утопилась в реке. Она забеременела, а отец
ребенка не захотел больше с ней знаться. Как-то весной тело ее всплыло
внизу, у излучины реки, на лбу зияла рваная рана. Иногда я вспоминаю ее и
наш разговор у мостка через ручей. Она никогда не являлась мне в виде
привидения. Но ведь она и не обещала ничего определенного.
Усадьба Берглюндов раскинулась по обе стороны дороги. Жилые дома стоят
ближе к опушке, гумно, конюшня, сараи и скотный двор -- ближе к полям,
спускающимся к реке и железнодорожной станции. В бревенчатом доме XVIII века
располагается кухня с каменной плитой, обеденным столом и двумя деревянными
диванами. По другую сторону сеней находится сыроварня. В мансарде ютятся две
комнатушки и темный чердак, заваленный хозяйственными принадлежностями и
одеждой нескольких поколений.
Двор обширен и ухожен. На заднем плане вздымается древний амбар,
превращенный в зернохранилище. Напротив старого дома сравнительно недавно
построенный "Исключение", с застекленной верандой и фруктовым садом позади.
В сыроварне возится старая фру Берглюнд. Это ширококостная, приземистая
женщина в просторном полосатом переднике, волосы повязаны тряпицей. Лицо
сморщенное, беззубый рот. Сыроварня представляет собой просторное помещение,
но только с одним окном, стены, пол и потолок выкрашены белой краской. Вдоль
стен -- широкие полки с сырами разных видов. В углу блестит ручной
сепаратор. Фру Берглюнд колдует с литровым мерным черпаком на длинной ручке
и крюком на конце.
- Мы сегодня забиваем двух телят, поэтому, Май. можешь передать фру
Бергман, что будет телятина. И телячья печенка. Пастор обожает телячью
печенку. Он ведь приехал сегодня? Наш парнишка сказал. Он был на станции, и
Эрикссон сообщил ему, что пастор приехал сегодня трехчасовым из Стокгольма.
Угостить молодого Бергмана медовой карамелью?
Фру Берглюнд, раскачиваясь на распухших ногах, идет к голубому
шкафчику, расписанному цветами и различными фигурами, открывает дверцу и
достает фарфоровую миску с пузатыми желтыми карамельками, похожими на
подушечки. "Можно взять две", -- говорит старуха, обдавая Пу своим дыханием.
Пу, надо сказать, никогда в жизни не видел такой уродины, даже тетя Эмма не
идет ни в какое сравнение с этим жутким безобразием. "Поблагодари как
следует", -- напоминает Май. "Чего?-- говорит Пу и тут же, опомнившись,
произносит с легким поклоном: -- Большое спасибо". Он отламывает две
карамельки и запихивает их в рот, щеки сразу раздуваются. "Вкусно, правда?
-- прищуривается фру Берглюнд. Глаза ее почти совсем исчезли за морщинами и
коричневыми шишками. -- Как насчет чашечки кофе, Май? Я сварила кофе для
забойщиков". "Нет, спасибо, нам надо немедленно возвращаться, -- говорит Май
приседая. Но все равно спасибо". "Ты доволен, что отец приехал в отпуск?" --
спрашивает фру Берглюнд, кладя руку на голову Пу. Пу кивает. "Мы завтра
поедем в Гронес, папа будет читать там проповедь". "Слыхала, -- отвечает
старуха, откидывая крышку бидона. -- До смерти жалко, что я не могу быть на
мессе в Гронесе, больно уж далеко. А "форд" наших ребят в Борленге, в
ремонте". Фру Берглюнд провожает их до крыльца, но потом уходит на кухню --
проверить пузатый кофейник. "Не забудь передать фру Бергман насчет
телятины", -- напоминает она, улыбаясь беззубым ртом. "Не забуду. Спокой-ной
ночи, фру Берглюнд". "Спокойной ночи, Май, спокойной ночи, маленький Пу".
На скотном дворе идет забой телят. Первый уже лежит на помосте со
вспоротой глоткой, кровь толчками стекает в жестяную посудину. Старик
Берглюнд, держа посудину, взбивает кровь. Два крестьянина помоложе накинули
петлю на шею второго теленка. К петле привязывают веревку, и животное
выводят на площадку. Один из крестьян прячет за спиной кувалду. Вокруг места
казни робко мнутся трое младших Берглюндов. Молодая фру Берглюнд помогает
свекру справиться с только что забитым теленком.
Пу застывает как вкопанный. Он видел, как режут кур -- это бывает даже
забавно, хоть и отвратительно: однажды петух выскользнул из рук и взлетел на
крышу гумна, где несколько минут сидел, обезглавленный, хлопая крыльями,
пока не свалился на землю. Но забой больших животных, например телят, Пу
видеть не приходилось. Крестьянин бьет теленка кувалдой между глаз,
раздается глухой треск. Теленок подпрыгивает и танцует, по глазу животного
течет что-то коричневое. Еще один сильный удар, теленок падает, тут же
поднимается и застывает с открытой пастью. Третий удар, передние колени у
него подгибаются, и он валится на землю, дрыгая ногами.
Ветер в черешневом саду стих, смеркается, но небо внезапно очистилось и
над горными грядами на западе окрасилось в огненно-желтый цвет. Внизу, у
Воромса загудел вечерний поезд, направляющийся в Крюльбу, у станции он
обретает второе дыхание, дым из паровозной трубы вздымается столбом,
слышатся пыхтение и голос дяди Эрикссона. Опуская семафор, он разговаривает
со станционным работником.
В дальберговском жилище, или "творении", как называет его дядя Карл, в
столовой, на кухне и на нижней веранде зажгли керосиновые лампы. В материной
комнате на втором этаже горит ночник для Малышки, она боится темноты. Когда
смотришь на дом, или как его еще там можно назвать, стоя рядом с уборной, он
весь мерцает изнутри и кажется волшебным обиталищем сказок и снов.
Взрослые собрались вокруг обеденного стола, освещаемого двумя лампами
-- одна под потолком, другая на столе. Мать вышивает на пяльцах, отец читает
свежую газету, у обоих на носу очки, у матери очки беспрерывно съезжают на
кончик носа. Тетя Эмма раскладывает пасьянс. Мэрта, склонившись над
альбомом, рисует акварельными красками -- из-под кисточки выходит точное
изображение линией. Марианн читает толстенную биографию Рихарда Вагнера, в
руке у нее карандаш, время от времени она что-то подчеркивает.
Даг и Пу на кухне едят бутерброды -- хрустящие" хлебцы с козьим сыром,
запивая их еще теплым молоком. Лалла тоже сидит за кухонным столом и штопает
чулок, она сняла с себя высокие ботинки и надела на ноющие ноги мягкие
тапочки. Несмотря на удушливую жару, на плечи накинута шерстяная кофта. Очки
круглые, в тоненькой стальной оправе. Возле нее на столе -- последняя на
сегодня чашка кофе.
-- Завтра Преображение Господне, -- объявляет Лалла, словно бы братьям
Бергман следовало заинтересоваться подобным событием. -- Завтра -- день
Преображения, -- повторяет она, -- и это особенный день.
- Почему? -- спрашивает Пу из вежливости.
-- В этот день Господь говорит с учениками. Они слышат громоподобный
глас из облака, который глаголет: "Сей есть Сын Мой Возлюбленный; Его
слушайте". Господь хотел сказать, что Иисус -- его возлюбленный сын.
Наверное, были люди, которые в этом сомневались.
-- Ну и что в этом особенного? -- недоумевает Даг, прихлебывая из
стакана.
- Там, где я родилась и выросла, Преображение -- день особенный.
- Чем особенный? -- спрашивает Пу, которого против его воли начинает
разбирать любопытство.
-- Ну, к примеру, можно узнать, сколько ты проживешь. Ежели пойти на
рассвете на место, где кто-нибудь покончил с собой, можно узнать немало. В
наших краях было так.
-- А ты пробовала? -- насмешливо интересуется Даг.
-- Я -- нет, но моя сводная сестра пробовала.
- И что?
-- Не скажу. Только без странностей не обошлось. Она, кстати, была
воскресным ребенком.
-- Чего? -- разевает рот Пу.
-- А я родился в четверг и вижу красивых девиц сквозь платье, -- с
невинным видом заявляет Даг.
Хрустят хлебцы, опустошаются стаканы с молоком. Лалла улыбается,
блестят ровные мелкие вставные зубы, у нее светлая улыбка, сразу же
освещающая ее серо-голубые глаза.
-- В таких вещах нельзя знать, что правда, а что ложь. Пу видит то,
чего не видит Даг. Пастор видит то, чего не видит фрекен Энерут. Я вижу то,
чего не видит Май. Каждый видит свое.
-- Почему повесился Часовщик? -- внезапно спрашивает Пу. Спрашивает,
хотя не хочет спрашивать, но вопрос уже задан.
-- Никто точно не знает, -- говорит Лалла, а вид у нее при этом такой,
что она-то уж знает точно.
-- Расскажи, Лалла.
- Ты перепугаешься, Пу, и описаешься, -- говорит Даг.
- Заткнись, -- отвечает Пу с долей нетерпения, но без враждебности.
-- Никто точно не знает, -- повторяет Лалла. -- Но говорят -- я
слыхала, -- что он свихнулся от страха. Он был не местный, из Таммерфорса.
Сперва
обосновался в Кварнсведене, но тамошних часы не интересовали, и
заработки у него были мизерные. Когда жена умерла от тифа, он перебрался в
Борленге, а там в то время много чего происходило, и он прилично
зарабатывал. Но люди считали его чудным. Нет, нет! Он всегда был приветливый
и вежливый, так что тут ничего такого. И заказы выполнял аккуратно,
наверняка был человек порядочный, но все равно его считали чудным.
- Почему он покончил с собой? -- Пу расчесывает комариный укус на
коленке. Бутерброд забыт. Даг тоже не может побороть скептического интереса.
Лалла поняла, что слушатели у нее на крючке, и потому не торопится.
-- В его лавке стояли напольные часы, черные, высокие, узкие, с
золотыми вензелями вокруг циферблата. Можно было открыть верхнюю дверцу, там
качался маятник, но почему-то имелась и нижняя дверца. А за ней пустота --
или то, что казалось пустотой. Часы тикали задумчиво, с достоинством, мрачно
отбивая каждые половину часа и целый час. Много лет ничего примечательного с
этими часами не происходило. Напротив, они были послушные, шли минута в
минуту и не требовали ремонта. Но вдруг в один прекрасный день их словно
подменили. Они начали то отставать, то спешить, иногда на несколько часов в
сутки. И когда им, к примеру, следовало бить два, они били семь. Или когда
следовало отбивать целый час, они отбивали половину, а порой замолкали
совсем, точно мертвые, а потом вдруг снова начинали идти. Тяжелая забота
свалилась на голову Часовщика. Уж он их чинил и так и эдак, поменял механизм
и колесики, гирю и маятник, даже стрелки. Ничего не помогало. В конце концов
он перетащил часы в свою спаленку, которая служила ему и кухней, -- темный
чуланчик позади лавки. Ведь не мог же он позволить неисправным
часам-скандалистам красоваться в лавке на всеобщее посмешище. Этого никак
нельзя было допустить, понятное дело. Так вот и жил он с часами днем и
ночью. По нескольку раз в день запирал лавку и мчался в чулан проверять, не
взялись ли часы за ум. Ночью просыпался каждый час, прислушиваясь к бою
часов, но понимал, что все идет наперекосяк. Однажды, когда он вынул часовой
механизм, чтобы покопаться в нем, одна шестеренка выскочила точно сама по
себе и глубоко порезала ему ладонь. Кровь из раны прямо-таки хлестала,
заливая механизм и стол. Пришлось Часовщику бежать в больницу, где ему
осмотрели рану и остановили кровь.
Как-то ночью он, вздрогнув, проснулся оттого, что часы пробили
тринадцать, а может, четырнадцать ударов, хотя на самом деле было
полчетвертого утра. Стояла зима, на улице было темно, но в комнате что-то
светилось, и свет как бы сосредоточился вокруг нижней части часов, странный
свет -- ни сумерки, ни рассвет.
Часовщик сел в постели и вытаращил глаза.
В кухню на цыпочках входит босая Май. Она ставит на стол цветастую
чашку с отбитой ручкой. Чашка доверху наполнена зрелой земляникой.
-- Где ты нашла землянику в это время года? -- удивляется Лалла,
наверное, радуясь, что ее прервали, поскольку ее рассказу, как она понимает,
искусственная пауза только на пользу. Она, видимо, загнала себя вместе с
Часовщиком в какой-то угол, и теперь надобно найти выход.
-- Над старой мельницей. Там всегда земляника созревает два раза за
лето. Я пошла посмотреть шутки ради. А там все усыпано ягодами. Но потом
быстро стемнело.
- Налей себе кофе, Май. В кофейнике еще осталось.
-- Мы говорим о Часовщике, -- сообщает Даг.
-- Ах, вот оно что. Может, тебе, Пу, не стоит слушать такие страшные
истории на ночь глядя?
-- Да ну! Я не боюсь.
-- Откуда все это известно про Часовщика? -- спрашивает Даг.
-- Последние годы он жил в маленьком домике в усадьбе у Андерс-Пера по
дороге в Сульбакку -- отсюда километра три. И Андерс-Пер сказал вашей
бабушке, что Часовщик оставил письмо с надписью: "Вскрыть после моей
смерти". Хотя, ясное дело, точно никто ничего не знает, потому как письмо
читал только Андерс-Пер, а когда старик умер, оно пропало, ведь дети продали
его шифоньер на аукционе.
-- Ну рассказывай же, -- просит Пу, и без того потрясенный до глубины
души.
- Значит, так, -- говорит Лалла, беря разбег. -- Он увидел, как нижняя
дверца часов вдруг начала открываться сама по себе. И оттуда, из мрака
послышался чудной звук. Как я понимаю, больше всего похожий на плач. Но
ничего не появилось. Часовщик почувствовал неописуемый ужас. Оставаться в
кровати он был не в силах. Дрожащими руками он зажег свечу на тумбочке, слез
с кровати и на цыпочках приблизился к часам. В руке у него был зажат
подсвечник, от потрясения он забыл надеть тапочки, но даже не заметил, что
пол ледяной, потому как камин погас и комнату выстудило.
-- Ясное дело, -- произносит Пу, стуча зубами.
-- Да. Часовщик, значит, подкрался к часам и сразу приметил, что
маятник качается медленнее обычного, казалось, он вот-вот остановится, но он
не останавливался. И часовая, и минутная стрелки сдвинулись вниз и
показывали на цифру шесть. Верхняя дверца была закрыта, а нижняя заскрипела
и приоткрылась еще чуть-чуть. Часовщик в длинной ночной рубахе опустился на
колени, открыл дверцу до конца и посветил свечой в темноту. Сперва он,
конечно, ничего не увидел, но когда глаза немного попривыкли, обнаружил
внутри еще одну дверцу, чуточку приотворенную. И тут он разглядел, кто
плачет. Это было крошечное существо, женщина, она сидела скрючившись в
глубине и безудержно рыдала. На ней была длинная рубаха, пышные черные
волосы рассыпаны по плечам. Часовщик заметил, что часы окончательно встали и
теперь слышались лишь горькие рыдания женщины да завывание ветра в дымоходе.
Он протянул руку и дотронулся до этого крохотного создания, ростом не больше
полуметра, но это был не ребенок и не карлик, а настоящая женщина.
Дотронулся он до нее, и она подняла голову, открыла лицо, которое до того
скрывали волосы и руки. И тут-то Часовщик смог увидеть ее лицо.
У нее были большие слепые глаза, совсем пустые, одни голубоватые белки,
рот полуоткрыт, но зубов не видно, потому что рот и губы были в крови. Лицо
узкое, бледное, можно сказать, кожа да кости, но с высоким лбом и красивым
точеным носиком. Часовщику она, несмотря на свой крошечный росточек,
показалась самой красивой женщиной на свете.
-- И он, разумеется, влюбился в нее, -- говорит Май.
- Не знаю уж, влюбился ли он в нее, но что-то, во всяком случае,
произошло с беднягой Часовщиком, -- вздыхает Лалла, стаскивая заштопанный
чулок с грибка. Она кладет чулок на стол и разглаживает его рукой.
-- А что потом? -- нетерпеливо спрашивает Пу, дрожа от страха.
-- Ну, освободил Часовщик крошку из ее тюрьмы, влажной тряпкой вытер ей
губы и лоб, завернул ее в шаль и положил на свою кровать. Зажег керосиновую
лампу, лег сам и принялся разглядывать женщину, которая закрыла свои слепые
глаза. Скорее всего, заснула. Недолго он так пролежал, как вдруг черные часы
заскрипели и затряслись, точно спятили. И начали бить, они били и били без
всякого порядка. Грохот поднялся омерзительный, другого слова не подобрать.
Обе дверцы -- и верхняя, и нижняя -- открывались и закрывались с резким
стуком, а маятник раскачивался туда-сюда. Часовщик понял, что часы
рассвирепели и собираются убить его. Поэтому он кинулся в мастерскую и
принес стальной молоток, у которого на одном конце был тяжелый боек, а на
другом -- острое лезвие. И принялся крушить им часы. Когда он одним ударом
разбил циферблат, часы упали на него всей своей тяжестью -- они ведь были
выше Часовщика, человека невысокого и хрупкого сложения. Но Часовщику
удалось увернуться, ему только ступню поранило. За секунду до того, как часы
упали, в то мгновение, когда Часовщик своим молотком разбил циферблат, ему
показалось, что за шестеренками и пружинками механизма мелькнуло искаженное
злобой лицо. Злобное лицо с широко раскрытыми, слепыми, выпученными глазами
и разинутым, орущим ртом, полным гнилых зубов. На лбу зияла широкая рана, из
которой хлестала кровь. Это было, конечно, ужасно, но будет еще ужаснее. --
Лалла допивает остатки кофе и ложкой выскребает со дна сахар. Май, Даг и Пу
ждут, затаив дыхание и не сводя с нее глаз. Сейчас ни в коем случае нельзя
прерывать.
- Ну так, стало быть, -- наконец произносит Лалла, выдержав хорошо
рассчитанную паузу. -- Разбил Часовщик свои часы и, наверное, размозжил
обитавшее в них существо. Но это не точно, это только догадка, в письме,
оставленном Часовщиком, об этом не было ни слова. Все то время, пока
Часовщик крушил часы, крошечная женщина орала и вопила как ненормальная, это
был не человеческий крик, а звериный, она кричала, точно лиса, попавшая в
капкан, или что-нибудь в таком роде. Часовщик пытался ее успокоить, но
напрасно. Она продолжала кричать, а он прижимал ее к себе, гладил, говорил
какие-то слова, может, даже посватался к ней, наверняка не знаю, но она все
кричала и кричала, и Часовщик все больше приходил в отчаяние, он плакал и
молился, словно речь шла о его собственной жизни. И речь действительно шла о
его жизни. Да, и тут эта женщина стала ртом ловить его руки, но она ведь
была слепая, так что он сумел увернуться. Вдруг она вырвалась из его
объятий, скатилась на пол и на четвереньках поползла прочь. Стол с
керосиновой лампой опрокинулся, в одном углу комнаты занялся огонь -- не
знаю, в письме об этом ничего не было. Но Часовщик бросился за ней, схватил
ее, прижал к себе, стал целовать, а она укусила его в губы, да, страшная
схватка произошла, обо всем, что случилось во время этой схватки, и не
расскажешь. В конце концов Часовщику удалось дотянуться до своего молотка, и
он раздробил женщину так же, как раньше разломал часы. Он почти потерял
рассудок. Придя в себя, он выкопал яму в саду и схоронил в ней и женщину, и
часы. Через несколько дней он бросил и мастерскую, и дом в Борленге и
обосновался у Андерс-Пера по дороге в Сульбакку. А вскоре, и года не прошло,
взял да повесился.
За пределами желтого круга керосиновой лампы сгущаются сумерки, о
стекло ударился ночной мотылек. Из соседней комнаты слышится пение Марианн.
Она поет без аккомпанемента, поет одну из "Songes" (Сборник песен
Альмквиста. (Здесь и далее -- прим, перее. )) Юнаса Луве Альмквиста.
Боже ты мой, как прекрасны
звуки из ангельских уст.
Боже ты мой, как сладостна
в звуках и песне смерть.
Спокойно, душа моя, в реку стремись,
в пурпурную реку небес.
Спокойно, блаженный мой дух, опустись
в Божьи объятья, в объятья добра.
Даг тихонько встает и ставит пустой стакан из-под молока в мойку. И
исчезает, дверь в столовую бесшумно открывается и закрывается вновь. --
Дагге влюблен в Марианн, -- говорит Пу.
сразу же вновь утыкается в книгу. Лалла, налив горячий кофе в блюдце,
которое она держит на кончиках трех пальцев, шумно прихлебывает. Дядя Карл
стреляет. Марианн аплодирует. Теперь ее очередь. Даг, растянувшись плашмя на
земле, считает очки. Дядя Карл зажег сигару и присел на скамеечку, забытую
на лугу несколько лет назад и с тех пор так и стоящую там. Пу поручено
приносить стрелы.
"Страшно мило с вашей стороны, Тетушка, но это предложение ничего не
меняет, -- говорит отец. По-прежнему слышны лишь его слова, хотя все
остальные тоэже оживленно переговариваются. -- Страшно мило, и вы, Тетушка,
наверно, считаете, что с нашей стороны это невежливо, но я... " -- "Ты волен
отказаться, пожалуйста, но я решаю... "-- повысила голос мать, но что именно
она решает, не слышно. От легкого порыва ветра, поднявшегося в этот
предзакатный час, зашумели деревья. На выпасе Берглюндов замычала корова,
залаял Сюдд.
Я с удивлением замечаю, что до сих пор ничего не сказал о Сюдде. Это
коричневый пудель благородных кровей, которого согласно родословной зовут
вообще-то Тедди ов Трассельсюдд. В детстве он вместе со своей матерью сбежал
из цирка и попал в "собачник", место, где собирают потерявшихся городских
псов. Отец купил его за пятерку. Собака немедленно сделалась членом семьи.
Пу боялся Сюдда, что пес не преминул заметить. И кусал Пу, как только
предоставлялась возможность. Пу мстил. Когда Сюдд спал, Пу обливал его,
водой или сыпал в ухо гремучую смесь. Сейчас Сюдд ради порядка облаивал
корову Берглюндов.
Пу вступает в соревнование, но у него не хватает сил натянуть тетиву.
Спиной он чувствует толстый живот дяди Карла. "Погоди-ка, я тебе помогу!" Пу
почти целиком исчез за массивной фигурой и завесой сигарного дыма, дядя Карл
помогает Пу натянуть тетиву. "Ну что, давай? -- шепчет он, не выпуская
сигары из толстых с синеватым отливом губ. -- Давай?" Что "давай", Пу
совершенно понятно. Карл и Пу вместе держат лук, вот на тетиву легла стрела.
Но острие стрелы направлено не на мишень, а на беседку. Стальной кончик
выискивает жертву: не отца, не мать, Пу зажмуривается, открывает глаза,
опять зажмуривается. Дядя Карл тяжело дышит, из-под тесного жилета вылетают
легкие хрипы, живот бурчит. "Ну, давай?" -- шепчет он, окутывая Пу новым
облаком сигарного дыма. Бабушка сидит в профиль, в это мгновенье она
повернулась к тете Эмме. Она что-то говорит, указательный палец выразительно
постукивает по краю садового столика. "Подумай только, наконец-то эта
незакрывающаяся бабья пасть захлопнется", -- шепчет дядя Карл.
Мать встает, чтобы подлить бабушке кофе. Своим телом она закрывает
бабушку. Внезапно стрела с резким свистом слетает с тетивы и попадает в
центр мишени. "Пу выиграл, черт меня задери! -- кричит дядя Карл абсолютно
вразрез со всеми правилами, и протягивает двухкроновую монету мальчику,
стоящему с раскрытым от изумления ртом. -- Закрой рот, Пу, -- говорит дядя,
пухлой рукой нажимая ему на подбородок. -- С открытым ртом у тебя глупый
вид. А ты ведь не глупый? Или глупый?"
На кухонное крыльцо выходит Май, в руках у нее эмалированный молочный
бидон, вмещающий не меньше трех литров. "Пу, пойдешь со мной за молоком?" --
кричит она через весь двор. "Пойду!" -- кричит он в ответ, засовывая монету
в карман штанов.
Май быстрым шагом спускается по склону к лесу. На ней голубое льняное
платье, рыжие волосы заплетены в косу, достающую до талии. Пу трусит рядом.
Май шагает, вытянув шею, курносый носик смотрит прямо вперед, она
насвистывает про себя. От Май вкусно пахнет потом и зеленым мылом,
называющимся "Пальмолив". Дойдя до моста через ручей, они останавливаются.
Водный поток несется быстро и бесшумно, в заводях возле прибрежных камней
образуются медленные водовороты. На усыпанном галькой дне покачиваются
водоросли, извиваются и покачиваются. "Рыбок видишь?" -- спрашивает Пу.
"Тихо, они испугались нашего топота. Надо чуток подождать, тише". Пу стоит
на коленях, его ладошки совсем близко от Май, которая тоже опустилась на
коленки. Он осторожно прижимается к ее бедру, она одной рукой обнимает его
за плечи. Внезапно проточная вода наполняется стремительными, сверкающими
тенями. Под ними скользит плоская рыба с гладкой головой, это --
подкаменщик. Из ручья тянет холодом. Рука Май скользнула вниз, к стайке
рыбешек, которая мгновенно, единым движением, исчезла. На песке остается
лишь подкаменщик.
"Именно тут Часовщик и повесился", -- шепотом говорит Май. "Чего?" Май
прищурившись смотрит на Пу и наставительно говорит: "Ты все время
переспрашиваешь "чего", как будто не расслышал, а ведь прекрасно все
слышишь". -- "Где он повесился?" -- "Да неужто не знаешь? Вон там, за этими
двумя сросшимися соснами. Там, прямо среди хвороста. Да, он повесился.
Говорили, будто он покончил с собой из-за обманутой любви, но это неправда".
-- "Так почему же тогда?" -- "Точно не знаю, Лалле известна вся эта история,
спроси ее". "Он стал привидением?" -- спрашивает Пу, содрогаясь от приступа
озноба -- был ли тому причиной холод, исходивший от ручья, или близость к
страшному деянию, сказать трудно. "Привидением? Ага, говорят, он появляется
и ворошит кучи хвороста. Там, кстати, водятся жирные гадюки, так что будь
осторожнее и смотри в оба".
"Привидения и гадюки", -- бормочет про себя Пу. -- "Я лично не видела,
-- говорит Май. -- Но я никогда таких вещей не вижу. Надо обладать особым
даром, чтобы видеть духов, привидения и гномов. Моя бабушка была
ясновидящей, я же -- ничуточки". "А я -- да, -- говорит Пу, -- потому что я
воскресный ребенок". "Ты родился в воскресенье? Вот не знала". "Да, я
родился четырнадцатого июля 1918 года в три часа утра". "И что же ты видел?"
-- недоверчиво спрашивает Май. "Много чего". Пу заважничал. "Расскажешь
как-нибудь. Жуть как интересно". Май, брызнув водой в лицо Пу, смеется:
"Тебе просто хочется повыпендриваться".
Она вскакивает и припускает по каменистой, извилистой лесной тропинке.
Пу трусцой бежит за ней.
-- Если хочешь, я явлюсь тебе в виде привидения, когда умру. - Это еще
зачем?
-- Расскажу, как там все.
-- Где это?
- Ну там, по ту сторону.
-- Большое спасибо, но мне что-то не хочется.
-- Я появлюсь осторожненько. И при дневном свете.
- Что это за глупости, Пу?
-- Обещаю.
- Если человек умер, значит, он мертвый.
-- А Часовщик?
-- Э-э, это просто побасенки.
Май несколько лет спустя утопилась в реке. Она забеременела, а отец
ребенка не захотел больше с ней знаться. Как-то весной тело ее всплыло
внизу, у излучины реки, на лбу зияла рваная рана. Иногда я вспоминаю ее и
наш разговор у мостка через ручей. Она никогда не являлась мне в виде
привидения. Но ведь она и не обещала ничего определенного.
Усадьба Берглюндов раскинулась по обе стороны дороги. Жилые дома стоят
ближе к опушке, гумно, конюшня, сараи и скотный двор -- ближе к полям,
спускающимся к реке и железнодорожной станции. В бревенчатом доме XVIII века
располагается кухня с каменной плитой, обеденным столом и двумя деревянными
диванами. По другую сторону сеней находится сыроварня. В мансарде ютятся две
комнатушки и темный чердак, заваленный хозяйственными принадлежностями и
одеждой нескольких поколений.
Двор обширен и ухожен. На заднем плане вздымается древний амбар,
превращенный в зернохранилище. Напротив старого дома сравнительно недавно
построенный "Исключение", с застекленной верандой и фруктовым садом позади.
В сыроварне возится старая фру Берглюнд. Это ширококостная, приземистая
женщина в просторном полосатом переднике, волосы повязаны тряпицей. Лицо
сморщенное, беззубый рот. Сыроварня представляет собой просторное помещение,
но только с одним окном, стены, пол и потолок выкрашены белой краской. Вдоль
стен -- широкие полки с сырами разных видов. В углу блестит ручной
сепаратор. Фру Берглюнд колдует с литровым мерным черпаком на длинной ручке
и крюком на конце.
- Мы сегодня забиваем двух телят, поэтому, Май. можешь передать фру
Бергман, что будет телятина. И телячья печенка. Пастор обожает телячью
печенку. Он ведь приехал сегодня? Наш парнишка сказал. Он был на станции, и
Эрикссон сообщил ему, что пастор приехал сегодня трехчасовым из Стокгольма.
Угостить молодого Бергмана медовой карамелью?
Фру Берглюнд, раскачиваясь на распухших ногах, идет к голубому
шкафчику, расписанному цветами и различными фигурами, открывает дверцу и
достает фарфоровую миску с пузатыми желтыми карамельками, похожими на
подушечки. "Можно взять две", -- говорит старуха, обдавая Пу своим дыханием.
Пу, надо сказать, никогда в жизни не видел такой уродины, даже тетя Эмма не
идет ни в какое сравнение с этим жутким безобразием. "Поблагодари как
следует", -- напоминает Май. "Чего?-- говорит Пу и тут же, опомнившись,
произносит с легким поклоном: -- Большое спасибо". Он отламывает две
карамельки и запихивает их в рот, щеки сразу раздуваются. "Вкусно, правда?
-- прищуривается фру Берглюнд. Глаза ее почти совсем исчезли за морщинами и
коричневыми шишками. -- Как насчет чашечки кофе, Май? Я сварила кофе для
забойщиков". "Нет, спасибо, нам надо немедленно возвращаться, -- говорит Май
приседая. Но все равно спасибо". "Ты доволен, что отец приехал в отпуск?" --
спрашивает фру Берглюнд, кладя руку на голову Пу. Пу кивает. "Мы завтра
поедем в Гронес, папа будет читать там проповедь". "Слыхала, -- отвечает
старуха, откидывая крышку бидона. -- До смерти жалко, что я не могу быть на
мессе в Гронесе, больно уж далеко. А "форд" наших ребят в Борленге, в
ремонте". Фру Берглюнд провожает их до крыльца, но потом уходит на кухню --
проверить пузатый кофейник. "Не забудь передать фру Бергман насчет
телятины", -- напоминает она, улыбаясь беззубым ртом. "Не забуду. Спокой-ной
ночи, фру Берглюнд". "Спокойной ночи, Май, спокойной ночи, маленький Пу".
На скотном дворе идет забой телят. Первый уже лежит на помосте со
вспоротой глоткой, кровь толчками стекает в жестяную посудину. Старик
Берглюнд, держа посудину, взбивает кровь. Два крестьянина помоложе накинули
петлю на шею второго теленка. К петле привязывают веревку, и животное
выводят на площадку. Один из крестьян прячет за спиной кувалду. Вокруг места
казни робко мнутся трое младших Берглюндов. Молодая фру Берглюнд помогает
свекру справиться с только что забитым теленком.
Пу застывает как вкопанный. Он видел, как режут кур -- это бывает даже
забавно, хоть и отвратительно: однажды петух выскользнул из рук и взлетел на
крышу гумна, где несколько минут сидел, обезглавленный, хлопая крыльями,
пока не свалился на землю. Но забой больших животных, например телят, Пу
видеть не приходилось. Крестьянин бьет теленка кувалдой между глаз,
раздается глухой треск. Теленок подпрыгивает и танцует, по глазу животного
течет что-то коричневое. Еще один сильный удар, теленок падает, тут же
поднимается и застывает с открытой пастью. Третий удар, передние колени у
него подгибаются, и он валится на землю, дрыгая ногами.
Ветер в черешневом саду стих, смеркается, но небо внезапно очистилось и
над горными грядами на западе окрасилось в огненно-желтый цвет. Внизу, у
Воромса загудел вечерний поезд, направляющийся в Крюльбу, у станции он
обретает второе дыхание, дым из паровозной трубы вздымается столбом,
слышатся пыхтение и голос дяди Эрикссона. Опуская семафор, он разговаривает
со станционным работником.
В дальберговском жилище, или "творении", как называет его дядя Карл, в
столовой, на кухне и на нижней веранде зажгли керосиновые лампы. В материной
комнате на втором этаже горит ночник для Малышки, она боится темноты. Когда
смотришь на дом, или как его еще там можно назвать, стоя рядом с уборной, он
весь мерцает изнутри и кажется волшебным обиталищем сказок и снов.
Взрослые собрались вокруг обеденного стола, освещаемого двумя лампами
-- одна под потолком, другая на столе. Мать вышивает на пяльцах, отец читает
свежую газету, у обоих на носу очки, у матери очки беспрерывно съезжают на
кончик носа. Тетя Эмма раскладывает пасьянс. Мэрта, склонившись над
альбомом, рисует акварельными красками -- из-под кисточки выходит точное
изображение линией. Марианн читает толстенную биографию Рихарда Вагнера, в
руке у нее карандаш, время от времени она что-то подчеркивает.
Даг и Пу на кухне едят бутерброды -- хрустящие" хлебцы с козьим сыром,
запивая их еще теплым молоком. Лалла тоже сидит за кухонным столом и штопает
чулок, она сняла с себя высокие ботинки и надела на ноющие ноги мягкие
тапочки. Несмотря на удушливую жару, на плечи накинута шерстяная кофта. Очки
круглые, в тоненькой стальной оправе. Возле нее на столе -- последняя на
сегодня чашка кофе.
-- Завтра Преображение Господне, -- объявляет Лалла, словно бы братьям
Бергман следовало заинтересоваться подобным событием. -- Завтра -- день
Преображения, -- повторяет она, -- и это особенный день.
- Почему? -- спрашивает Пу из вежливости.
-- В этот день Господь говорит с учениками. Они слышат громоподобный
глас из облака, который глаголет: "Сей есть Сын Мой Возлюбленный; Его
слушайте". Господь хотел сказать, что Иисус -- его возлюбленный сын.
Наверное, были люди, которые в этом сомневались.
-- Ну и что в этом особенного? -- недоумевает Даг, прихлебывая из
стакана.
- Там, где я родилась и выросла, Преображение -- день особенный.
- Чем особенный? -- спрашивает Пу, которого против его воли начинает
разбирать любопытство.
-- Ну, к примеру, можно узнать, сколько ты проживешь. Ежели пойти на
рассвете на место, где кто-нибудь покончил с собой, можно узнать немало. В
наших краях было так.
-- А ты пробовала? -- насмешливо интересуется Даг.
-- Я -- нет, но моя сводная сестра пробовала.
- И что?
-- Не скажу. Только без странностей не обошлось. Она, кстати, была
воскресным ребенком.
-- Чего? -- разевает рот Пу.
-- А я родился в четверг и вижу красивых девиц сквозь платье, -- с
невинным видом заявляет Даг.
Хрустят хлебцы, опустошаются стаканы с молоком. Лалла улыбается,
блестят ровные мелкие вставные зубы, у нее светлая улыбка, сразу же
освещающая ее серо-голубые глаза.
-- В таких вещах нельзя знать, что правда, а что ложь. Пу видит то,
чего не видит Даг. Пастор видит то, чего не видит фрекен Энерут. Я вижу то,
чего не видит Май. Каждый видит свое.
-- Почему повесился Часовщик? -- внезапно спрашивает Пу. Спрашивает,
хотя не хочет спрашивать, но вопрос уже задан.
-- Никто точно не знает, -- говорит Лалла, а вид у нее при этом такой,
что она-то уж знает точно.
-- Расскажи, Лалла.
- Ты перепугаешься, Пу, и описаешься, -- говорит Даг.
- Заткнись, -- отвечает Пу с долей нетерпения, но без враждебности.
-- Никто точно не знает, -- повторяет Лалла. -- Но говорят -- я
слыхала, -- что он свихнулся от страха. Он был не местный, из Таммерфорса.
Сперва
обосновался в Кварнсведене, но тамошних часы не интересовали, и
заработки у него были мизерные. Когда жена умерла от тифа, он перебрался в
Борленге, а там в то время много чего происходило, и он прилично
зарабатывал. Но люди считали его чудным. Нет, нет! Он всегда был приветливый
и вежливый, так что тут ничего такого. И заказы выполнял аккуратно,
наверняка был человек порядочный, но все равно его считали чудным.
- Почему он покончил с собой? -- Пу расчесывает комариный укус на
коленке. Бутерброд забыт. Даг тоже не может побороть скептического интереса.
Лалла поняла, что слушатели у нее на крючке, и потому не торопится.
-- В его лавке стояли напольные часы, черные, высокие, узкие, с
золотыми вензелями вокруг циферблата. Можно было открыть верхнюю дверцу, там
качался маятник, но почему-то имелась и нижняя дверца. А за ней пустота --
или то, что казалось пустотой. Часы тикали задумчиво, с достоинством, мрачно
отбивая каждые половину часа и целый час. Много лет ничего примечательного с
этими часами не происходило. Напротив, они были послушные, шли минута в
минуту и не требовали ремонта. Но вдруг в один прекрасный день их словно
подменили. Они начали то отставать, то спешить, иногда на несколько часов в
сутки. И когда им, к примеру, следовало бить два, они били семь. Или когда
следовало отбивать целый час, они отбивали половину, а порой замолкали
совсем, точно мертвые, а потом вдруг снова начинали идти. Тяжелая забота
свалилась на голову Часовщика. Уж он их чинил и так и эдак, поменял механизм
и колесики, гирю и маятник, даже стрелки. Ничего не помогало. В конце концов
он перетащил часы в свою спаленку, которая служила ему и кухней, -- темный
чуланчик позади лавки. Ведь не мог же он позволить неисправным
часам-скандалистам красоваться в лавке на всеобщее посмешище. Этого никак
нельзя было допустить, понятное дело. Так вот и жил он с часами днем и
ночью. По нескольку раз в день запирал лавку и мчался в чулан проверять, не
взялись ли часы за ум. Ночью просыпался каждый час, прислушиваясь к бою
часов, но понимал, что все идет наперекосяк. Однажды, когда он вынул часовой
механизм, чтобы покопаться в нем, одна шестеренка выскочила точно сама по
себе и глубоко порезала ему ладонь. Кровь из раны прямо-таки хлестала,
заливая механизм и стол. Пришлось Часовщику бежать в больницу, где ему
осмотрели рану и остановили кровь.
Как-то ночью он, вздрогнув, проснулся оттого, что часы пробили
тринадцать, а может, четырнадцать ударов, хотя на самом деле было
полчетвертого утра. Стояла зима, на улице было темно, но в комнате что-то
светилось, и свет как бы сосредоточился вокруг нижней части часов, странный
свет -- ни сумерки, ни рассвет.
Часовщик сел в постели и вытаращил глаза.
В кухню на цыпочках входит босая Май. Она ставит на стол цветастую
чашку с отбитой ручкой. Чашка доверху наполнена зрелой земляникой.
-- Где ты нашла землянику в это время года? -- удивляется Лалла,
наверное, радуясь, что ее прервали, поскольку ее рассказу, как она понимает,
искусственная пауза только на пользу. Она, видимо, загнала себя вместе с
Часовщиком в какой-то угол, и теперь надобно найти выход.
-- Над старой мельницей. Там всегда земляника созревает два раза за
лето. Я пошла посмотреть шутки ради. А там все усыпано ягодами. Но потом
быстро стемнело.
- Налей себе кофе, Май. В кофейнике еще осталось.
-- Мы говорим о Часовщике, -- сообщает Даг.
-- Ах, вот оно что. Может, тебе, Пу, не стоит слушать такие страшные
истории на ночь глядя?
-- Да ну! Я не боюсь.
-- Откуда все это известно про Часовщика? -- спрашивает Даг.
-- Последние годы он жил в маленьком домике в усадьбе у Андерс-Пера по
дороге в Сульбакку -- отсюда километра три. И Андерс-Пер сказал вашей
бабушке, что Часовщик оставил письмо с надписью: "Вскрыть после моей
смерти". Хотя, ясное дело, точно никто ничего не знает, потому как письмо
читал только Андерс-Пер, а когда старик умер, оно пропало, ведь дети продали
его шифоньер на аукционе.
-- Ну рассказывай же, -- просит Пу, и без того потрясенный до глубины
души.
- Значит, так, -- говорит Лалла, беря разбег. -- Он увидел, как нижняя
дверца часов вдруг начала открываться сама по себе. И оттуда, из мрака
послышался чудной звук. Как я понимаю, больше всего похожий на плач. Но
ничего не появилось. Часовщик почувствовал неописуемый ужас. Оставаться в
кровати он был не в силах. Дрожащими руками он зажег свечу на тумбочке, слез
с кровати и на цыпочках приблизился к часам. В руке у него был зажат
подсвечник, от потрясения он забыл надеть тапочки, но даже не заметил, что
пол ледяной, потому как камин погас и комнату выстудило.
-- Ясное дело, -- произносит Пу, стуча зубами.
-- Да. Часовщик, значит, подкрался к часам и сразу приметил, что
маятник качается медленнее обычного, казалось, он вот-вот остановится, но он
не останавливался. И часовая, и минутная стрелки сдвинулись вниз и
показывали на цифру шесть. Верхняя дверца была закрыта, а нижняя заскрипела
и приоткрылась еще чуть-чуть. Часовщик в длинной ночной рубахе опустился на
колени, открыл дверцу до конца и посветил свечой в темноту. Сперва он,
конечно, ничего не увидел, но когда глаза немного попривыкли, обнаружил
внутри еще одну дверцу, чуточку приотворенную. И тут он разглядел, кто
плачет. Это было крошечное существо, женщина, она сидела скрючившись в
глубине и безудержно рыдала. На ней была длинная рубаха, пышные черные
волосы рассыпаны по плечам. Часовщик заметил, что часы окончательно встали и
теперь слышались лишь горькие рыдания женщины да завывание ветра в дымоходе.
Он протянул руку и дотронулся до этого крохотного создания, ростом не больше
полуметра, но это был не ребенок и не карлик, а настоящая женщина.
Дотронулся он до нее, и она подняла голову, открыла лицо, которое до того
скрывали волосы и руки. И тут-то Часовщик смог увидеть ее лицо.
У нее были большие слепые глаза, совсем пустые, одни голубоватые белки,
рот полуоткрыт, но зубов не видно, потому что рот и губы были в крови. Лицо
узкое, бледное, можно сказать, кожа да кости, но с высоким лбом и красивым
точеным носиком. Часовщику она, несмотря на свой крошечный росточек,
показалась самой красивой женщиной на свете.
-- И он, разумеется, влюбился в нее, -- говорит Май.
- Не знаю уж, влюбился ли он в нее, но что-то, во всяком случае,
произошло с беднягой Часовщиком, -- вздыхает Лалла, стаскивая заштопанный
чулок с грибка. Она кладет чулок на стол и разглаживает его рукой.
-- А что потом? -- нетерпеливо спрашивает Пу, дрожа от страха.
-- Ну, освободил Часовщик крошку из ее тюрьмы, влажной тряпкой вытер ей
губы и лоб, завернул ее в шаль и положил на свою кровать. Зажег керосиновую
лампу, лег сам и принялся разглядывать женщину, которая закрыла свои слепые
глаза. Скорее всего, заснула. Недолго он так пролежал, как вдруг черные часы
заскрипели и затряслись, точно спятили. И начали бить, они били и били без
всякого порядка. Грохот поднялся омерзительный, другого слова не подобрать.
Обе дверцы -- и верхняя, и нижняя -- открывались и закрывались с резким
стуком, а маятник раскачивался туда-сюда. Часовщик понял, что часы
рассвирепели и собираются убить его. Поэтому он кинулся в мастерскую и
принес стальной молоток, у которого на одном конце был тяжелый боек, а на
другом -- острое лезвие. И принялся крушить им часы. Когда он одним ударом
разбил циферблат, часы упали на него всей своей тяжестью -- они ведь были
выше Часовщика, человека невысокого и хрупкого сложения. Но Часовщику
удалось увернуться, ему только ступню поранило. За секунду до того, как часы
упали, в то мгновение, когда Часовщик своим молотком разбил циферблат, ему
показалось, что за шестеренками и пружинками механизма мелькнуло искаженное
злобой лицо. Злобное лицо с широко раскрытыми, слепыми, выпученными глазами
и разинутым, орущим ртом, полным гнилых зубов. На лбу зияла широкая рана, из
которой хлестала кровь. Это было, конечно, ужасно, но будет еще ужаснее. --
Лалла допивает остатки кофе и ложкой выскребает со дна сахар. Май, Даг и Пу
ждут, затаив дыхание и не сводя с нее глаз. Сейчас ни в коем случае нельзя
прерывать.
- Ну так, стало быть, -- наконец произносит Лалла, выдержав хорошо
рассчитанную паузу. -- Разбил Часовщик свои часы и, наверное, размозжил
обитавшее в них существо. Но это не точно, это только догадка, в письме,
оставленном Часовщиком, об этом не было ни слова. Все то время, пока
Часовщик крушил часы, крошечная женщина орала и вопила как ненормальная, это
был не человеческий крик, а звериный, она кричала, точно лиса, попавшая в
капкан, или что-нибудь в таком роде. Часовщик пытался ее успокоить, но
напрасно. Она продолжала кричать, а он прижимал ее к себе, гладил, говорил
какие-то слова, может, даже посватался к ней, наверняка не знаю, но она все
кричала и кричала, и Часовщик все больше приходил в отчаяние, он плакал и
молился, словно речь шла о его собственной жизни. И речь действительно шла о
его жизни. Да, и тут эта женщина стала ртом ловить его руки, но она ведь
была слепая, так что он сумел увернуться. Вдруг она вырвалась из его
объятий, скатилась на пол и на четвереньках поползла прочь. Стол с
керосиновой лампой опрокинулся, в одном углу комнаты занялся огонь -- не
знаю, в письме об этом ничего не было. Но Часовщик бросился за ней, схватил
ее, прижал к себе, стал целовать, а она укусила его в губы, да, страшная
схватка произошла, обо всем, что случилось во время этой схватки, и не
расскажешь. В конце концов Часовщику удалось дотянуться до своего молотка, и
он раздробил женщину так же, как раньше разломал часы. Он почти потерял
рассудок. Придя в себя, он выкопал яму в саду и схоронил в ней и женщину, и
часы. Через несколько дней он бросил и мастерскую, и дом в Борленге и
обосновался у Андерс-Пера по дороге в Сульбакку. А вскоре, и года не прошло,
взял да повесился.
За пределами желтого круга керосиновой лампы сгущаются сумерки, о
стекло ударился ночной мотылек. Из соседней комнаты слышится пение Марианн.
Она поет без аккомпанемента, поет одну из "Songes" (Сборник песен
Альмквиста. (Здесь и далее -- прим, перее. )) Юнаса Луве Альмквиста.
Боже ты мой, как прекрасны
звуки из ангельских уст.
Боже ты мой, как сладостна
в звуках и песне смерть.
Спокойно, душа моя, в реку стремись,
в пурпурную реку небес.
Спокойно, блаженный мой дух, опустись
в Божьи объятья, в объятья добра.
Даг тихонько встает и ставит пустой стакан из-под молока в мойку. И
исчезает, дверь в столовую бесшумно открывается и закрывается вновь. --
Дагге влюблен в Марианн, -- говорит Пу.