Ингмар Бергман. Воскресный ребенок

- Такое маленькое дерьмецо, как Пу, в этом ничего не смыслит, --
отвечает Май, щипля Пу за ухо.
Пу в восторге.
- Еще как смыслю. Он сам сказал. Говорит, что собирается стать оперным
певцом, как и Марианн.
- Нехорошо ябедничать на брата, Пу. -- Лалла поднимается и собирает
швейные принадлежности в лубяную корзинку. -- Между прочим, тебе пора спать.
-- Я могу не ложиться до полдесятого.
-- Кто это сказал?
-- Бабушка.
-- Ну так это у бабушки. А сейчас мы у Бергманов, и здесь положено
ложиться в девять.
Пу со вздохом встает со стула, он думает про завтрашний день, много
чего произойдет в день Преображения Господня. На рассвете он отправится на
мес-то самоубийства и, может, повстречается с Часовщиком, и еще он должен с
отцом ехать в церковь Гронеса.
-- Что с тобой Пу плохо себя чувствуешь?
-- Чего? -- разевает рот Пу.
- Закрой рот, Пу. Я спрашиваю, ты плохо себя чувствуешь? -- Май
пристально смотрит на маленькую фигурку.
-- Вовсе нет, черт подери, -- вздыхает Пу, -- просто так много всего.
-- Идем послушаем немножко Марианн, а потом я уложу тебя. Идем же, не
стой с разинутым ртом. Ты должен следить за собой, человек с разинутым ртом
выглядит глупо.
- Знаю. Только идиоты ходят с разинутыми ртами.
-- Спокойной ночи, Пу, -- говорит Лалла. -- Не забывай, что ты
воскресный ребенок.
-- Да, -- кивает Пу, ощущая тяжесть собственной избранности. -- Да.
-- Спокойной ночи, Май. Я иду к себе.
-- Спокойной ночи, фрекен Нильссон.
-- Спокойной ночи, Пу.
-- Спокойной ночи, Лалла.
Лалла спускается по кухонной лестнице к бараку с тесными каморками. Май
кладет руку на худенький затылок Пу и, подталкивая, ведет его в столовую.
Марианн поет в сумерках. Лампы погашены, комната освещается лишь двумя
свечами, стоящими на широкой буфетной стойке. Марианн сидит на вертящейся
табуретке, чуть подавшись вперед, руки сложены на животе. Черные глаза
широко раскрыты, она поет голосом, рождающимся и живущим в ее теле. Я тоже
влюблен в нее, грустно думает Пу.
Мать сидит у обеденного стола, поддерживая голову рукой, глаза закрыты.
Пу вздыхает: в маму я влюблен больше всего. Мне хочется чувствовать ее
дыхание на лице, но сейчас я не решусь подойти к ней. Да, лучше оставить ее
в покое. Пу опускается на стул с высокой спинкой возле двери в прихожую. Со
второго этажа тихонько спускается сонная Малышка, в руках у нее плюшевый
мишка Балу. Пу перехватывает ее на пороге и сажает к себе на колени. Она не
сопротивляется и тут же засовывает в рот большой палец. Длинные ресницы
подрагивают, касаясь щеки, она прижимается к Пу, он очень любит сидеть в
сумерках, держа в объятиях свою сестренку.
Отец отодвинул стул от стола, очки подняты на лоб, глаза прикрыты
рукой, он снял левый ботинок, видно, как в носке шевелится большой палец.
Тетя Эмма спит в своем удобном кресле, голова ее покоится на подушке. Рот
раскрыт, дыхание простуженное, иногда переходящее в легкий храп. Глаза Мэрты
устремлены в одну точку, взгляд мягкий и печальный. Она мерзнет, несмотря на
духоту. Щеки горят. У нее наверняка температура.
Даг и Пу обитают в комнате, которая, из-за отсутствия при постройке
дома какого-либо плана, имеет форму вытянутой до бесконечности гардеробной
размером два на семь метров. Потолок скошен, и у квадратных окон нельзя
стоять, выпрямившись во весь рост, если ты выше ста трех сантиметров. Вдоль
стены друг за другом стоят две дрянные железные кровати с провисшими
сетками. Между окнами -- раскладной стол, сейчас он сложен. Два непарных
стула и шаткий шкаф с зеркалом завершают обстановку.
Пу спит, а может, не спит. Даг читает книгу в красном переплете, или,
возможно, лишь разглядывает фотографии в ней. На стуле -- подсвечник с
зажженной свечой, от него исходит неяркий свет. Пу выглядывает из-под
одеяла.
-- Чего читаешь?
- Не твое собачье дело.
-- Это та самая книга с голыми тетками?
-- Иди погляди. Но это будет тебе стоить пять эре.
Пу мгновенно достает монету из картонной коробки: "Вот тебе твои пять
эре".
Братья углубляются в красную книгу. Она называется "Nackte Schonhe"
("Обнаженная красота" (нем. ).
Даг, который уже два года учит немецкий, знает, что это значит. На
картинках -- мужчины и женщины, они позируют, бегают, прыгают, пьют кофе,
поют вокруг костра. Все -- голые. Даг показывает: "Смотри, какой роскошный
парик на мышке, ты когда-нибудь видел такой куст!" На фотографии -- худая
тетка, прогибающаяся назад, чтобы сделать мостик. Фотография снята против
света. "А мне больше нравится вот эта, -- заявляет Пу, сосредоточиваясь на
полной девушке, бегущей на камеру. -- По-моему, она похожа на Марианн".
-- Иди к черту, ничуточки.
-- И все-таки она хороша, -- говорит Пу, чувствуя, как начинают гореть
щеки. -- Правда, хороша. Так и хочется укусить.
- Ненормальный, -- отзывается Даг, захлопывая книгу. -- Тебе вредно
смотреть такие картинки. Будем спать.
- Кто тебе дал книгу?
- Никто не давал, я купил ее, идиот.
- У кого?
-- У дяди Карла, разумеется. Заплатил полторы кроны. У дяди Карла вечно
нет денег. Если бы он смог, он бы и бабушку продал.
-- Как думаешь, от тети Эммы мы что-нибудь получим?
-- Чтобы избавиться от этой бабы-яги, надо еще приплатить. А вот Лалла,
пожалуй, могла бы кое-что оставить.
Несколько минут темно и тихо.
- Дагге?
- Заткнись, я сплю.
- Как ты думаешь, Май трахается с Юханом Берглюндом?
- Заткнись. Она трахается с папашей. Неужто не знаешь, идиот.
-- С папашей?
-- Хватит болтать. Заткнись.
-- А Марианн? Разве с папашей не она трахается?
-- Она тоже. Ты ведь знаешь, папаша у нас помешан на траханье. Он
прыгает на всех женщин, кроме Лаллы и тети Эммы.
-- И с бабушкой тоже трахается?
-- Ясное дело, но только на Рождество и на Пасху. Да заткнись же
наконец.
С кровати Дага доносится слабое, ритмичное поскрипывание. Пу собирается
что-то сказать, но воздерживается. Он не знает точно, чем занимается его
брат в этот момент, но подозревает, что чем-то жутко запретным.
- Дагге?
-- Да заткнись же, черт бы тебя взял.
- Как ты думаешь, мамаша с папашей сейчас трахаются?
-- Хочешь, чтобы я тебя вздул?
Короткая пауза. Ритмичный скрип кровати становится громче.
- Дагге? -О-о.
- Что ты делаешь?
Ответа нет. Кровать затихает.
-- Дагге? Ты спишь?
Ответа нет. Пу из-за отсутствия собеседника засыпает практически
мгновенно. Наконец-то беспокойные обитатели дальберговского жилища
погрузились в сон.
С горного утеса подул ночной ветер, зашумели сосны, черешни и ревень.
Мелкий дождик пролился на нагретую толевую крышу, но почти тут же
прекратился.
Скрипит лестница, и на пороге комнаты братьев возникает тетя Эмма.
Поверх ночной рубахи на ней длинная ночная кофта. На голове вязанный крючком
ночной чепец, волосы заплетены в тугой, седой хвостик. Она тяжело дышит
после трудного подъема.
- Вы спите, мальчики? Бормотание, сонное бурчание.
-- Я вынуждена попросить одного из вас мне помочь.
- Чего?
- Мне надо в уборную.
- Чего?
-- Мне срочно надо в уборную. Кто-нибудь должен пойти со мной,
подержать фонарь и помочь. Я не справлюсь одна, я упаду.
- Тетя Эмма, а вы не можете сходить в ведро?
-- Видишь ли, Даг, мне надо по большим делам.
-- А вы не подождете до утра, тогда Май или Мэрта помогут.
-- Понимаешь, Даг, я не могу терпеть. Я вчера съела полкоробки инжира.
Ох, как болит живот и давит.
-- Я помогу вам, тетя Эмма, -- учтиво говорит Пу. Он немедленно слезает
с кровати и всовывает ноги в сандалии. Даг отворачивается к стене.
- Ты так добр к старой тетке, милый Пу. Получишь крону за беспокойство.
-- Если вам так надо, я, конечно, могу пойти, -- говорит Даг, садясь в
постели.
- Нет, спасибо. Спи спокойно. Я не хочу тебя беспокоить.
И вот процессия двинулась. Пу -- впереди со старым фонарем в левой
руке. Правая рука крепко держит жирную маленькую ладошку тети Эммы. Тетя
Эмма осторожно переставляет ноги, пыхтя от напряжения и болей в животе.
Время от времени на незначительном подъеме она останавливается, с плеч
свисает одеяло. Опять пошел мелкий дождик, но от травы и камней на тропинке
поднимается дневное тепло.
Наконец процессия добирается до места назначения. Фонарь ставится на
одну из крышек, а старая дама со стоном устраивается на самом широком очке.
Пу сидит снаружи на ступеньках и расчесывает комариные укусы. Дверь на
всякий случай открыта. В гигантском животе тети Эммы громыхает и бурчит.
Глухие пахучие хлопки разрывают ночную тишину. За тощей спиной Пу пыхтение и
сопение. Что-то тяжелое шлепается в бочку, потом слышится резкий звук мощной
водяной струи. Писает как лошадь, думает про себя Пу. Большим и указательным
пальцами он осторожно зажимает нос, но так, чтобы тетя Эмма не увидела и не
смутилась. Затем становится тихо.
-- Вы закончили, тетя Эмма?
-- Нет, нет. Не торопи меня.
-- Если хотите, мы можем всю ночь здесь просидеть.
- Ты добрый малыш, Пу.
-- Живот очень болит?
-- Даже не знаю. Да, все еще болит. Не знаю, милый Пу. Мне так грустно.
Вся тетя Эмма -- сплошная грусть. Эти запоры и поносы, никакого порядка.
Иногда мне кажется, что кишки и желудок, да и душа заодно вылезут наружу и
я, наверное, умру. И тогда я думаю о всей той пище, что я в себя запихивала,
и даю себе клятву быть в будущем поосторожнее, не есть того, чего мне
нельзя. Но на следующий день нарушаю клятву и снова мучаюсь. Ой, ой. Ох, ой.
Ну вот, опять начинается. По-моему, я умираю.
Трубы с сурдиной и глухие удары расстроенного барабана. Громадная
фигура, слабо освещаемая дрожащим светом фонаря, раскачивается, сжимается и
распрямляется, жирные ноги мотаются взад и вперед, локти прижаты к бокам.
Ой. Ой.
-- Ну вот, конечно же, кровь пошла. Этот гадкий геморрой, никак его не
заткнуть. Твоей тетке пришлось ночным чепцом кровь останавливать. Почему
Бергманы не могут позволить себе настоящую туалетную бумагу? Почему пастор
должен пользоваться газетой? Я с удовольствием заплачу. Аи, опять
начинается, а я уж...
Пыхтение прекратилось, Пу больше не слышит дыхания тети Эммы. Он
оборачивается. А вдруг тетя Эмма сидит там мертвая, уставившись на него
широко раскрытыми, безжизненными глазами? Есть отчего испугаться. Но она не
умерла. Дело в том, что старая дама закрыла лицо руками. Она сидит
выпрямившись, ночная рубаха задрана высоко на мощные ляжки, волосы в
беспорядке после того, как она содрала с себя ночной чепец -- сидит, закрыв
лицо руками, молча раскачиваясь. Может, плачет?
-- Вам грустно, тетя Эмма?
-Да.
- Почему?
-- Это ад, малыш.
- Чего? -Да.
Она отнимает руки от лица, и Пу видит слезы, блестящими ручейками
бегущие по дряблым щекам. Тетя Эмма кладет пальцы на фонарь и склоняет на
них голову. Тень на стене вырастает до необъятных размеров. И тетя Эмма
начинает говорить, голос у нее необычный:
-- Старость -- это ад, понимаешь, милый Пу. А потом смерть, тоже
веселого мало. И все вздыхают с облегчением и получают в наследство чуток
денег и немного мебели. Слава Богу, что эта старая карга наконец-то сдохла.
Она никогда ни о ком не заботилась. Вот и осталась в одиночестве! А умерла
от обжорства, это точно. Хотя варила вкусное рождественское пиво, этого
отрицать нельзя.
Тетя Эмма шуршит газетой, водружает ночной чепец на нужное место,
подтягивает длинные розовые штаны, после чего опускает рубашку. Пу помогает
ей преодолеть две ступеньки, ведущие от сортирного трона. Протянутая ему
рука холодная и влажная. Тетя Эмма неуклюже похлопывает Пу по голове. Над
горами и кромкой леса уже появилось слабое предрассветное мерцание.
Пу спит сном измученного человека. Может, ему снится, что он летает,
или что он, совсем маленький, лежит голый на голом животе Май, или что он
наконец получил власть убивать. Сперва он убьет брата, а потом должен
умереть отец. Но сначала отец будет молить, плакать и кричать от страха. Но
он должен умереть, это неизбежная необходимость. Король приказал Пу убить
отца, так что тут и рассуждать не о чем.
Кто-то сказал, что "страх облекает в плоть и кровь причину страха". Это
хорошее правило, которое распространяется и на маленьких детей, таких, как
Пу, например. С прошлой зимы он испытывал регулярно возвращающийся страх,
что мать с отцом больше не хотят жить вместе. А вызван этот страх был тем,
что Пу стал невольным свидетелем короткой потасовки между родителями.
Обнаружив, что за ними наблюдают, они тут же прекратили драться и
захлопотали вокруг Пу, который от ужаса не мог сдержать рыданий. У отца на
щеке были следы от ногтей. У матери растрепались волосы, губы дрожали, глаза
почернели, нос покраснел. Родители начали энергично объяснять, что взрослые,
как и любой ребенок, тоже иногда могут сильно гневаться друг на друга. Но
все эти разговоры и объяснения мало помогли. Пу был напуган, и не столько в
этот раз, сколько позже. Страх овладевал им исподволь, и Пу стал внимательно
приглядываться к отцу и матери. Он заметил, что порой у них появляются
особое выражение лица и особые голоса. Отец бледнел, глаза белели, и голова
его незаметно тряслась. Мать источала запах металла, а ее нежный, теплый
голос становился отрывистым, точно ей не хватало воздуха. Пу хотел
поговорить об этом с братом, но Даг, с насмешкой поглядев на Пу, лишь
рассмеялся: "Мне плевать на этих господ. По мне, пусть катятся к черту.
Главное, чтобы меня оставили в покое и чтобы этот чертов бандит, который
утверждает, будто он мой отец, перестал меня лупить плеткой". Пу прикусил
язык и ушел в себя. Проблема осталась.
Сейчас он пробуждается от своего глубокого сна. Чувство такое, будто
ему несильно дали под дых, он в растерянности, не понимает, в какой
действительности находится: то ли в своей собственной, подчиняющейся и
подконтрольной ему, Пу, действительности, которая, правда, населена
странными образами и фигурами, но все равно это его действительность, легко
узнаваемая; или же в другой, новой, вселяющей ужас, начавшей овладевать его
мыслями и чувствами. Через секунду после пробуждения он знает, что именно
вырвало его из сновидений. Он слышит голоса из материной комнаты --
негромкие, иногда переходящие на шепот. Это мать и отец ведут своего рода
беседу, Пу не узнает их голосов, или, вернее, их голоса напоминают ему о
прежних мгновениях внезапного ужаса -- дьявольщина, что это еще такое? Что
это еще за шепчущие, ускользающие, чужие нотки посреди ночи? Пу клацает
зубами, черт подери, надо послушать, подойти к двери и послушать, что они
говорят. Пу слезает с кровати и встает босыми ступнями на линолеум. Он
холодный, и Пу пробирает дрожь, хотя тепло еще не ушло из узкой как пенал
комнаты.
Он сразу видит, что дверь в материну комнату полуоткрыта, и занимает
стратегическую позицию на лестничной площадке: отсюда можно наблюдать, не
будучи замеченным. Мать сидит в постели, обхватив руками колени, ночная
рубашка съехала с круглого плеча, волосы на ночь еще не заплетены. Густые
черные волосы струятся по спине, лицо в неверном предрассветном свете
бледно. Цветочные гирлянды на роликовых шторах, нежно-зеленые стены.
Китайская ширма вокруг умывальника, небольшие пейзажи (акварели, написанные
дядей Эрнстом), солнечно-желтый лоскутный ковер, сейчас все кругом серое, и
все движется, медленно, медленно. Отец расположился на белом стуле с высокой
спинкой. На нем короткая ночная рубаха с красным кантом, ноги босые, руки
сцеплены. Пу кажется, будто отец смотрит прямо на него, но глаза невидящие,
скорее всего, он не видит ничего, кроме собственного горя. Фигуры родителей
врезались в память. Я до сих пор помню эту картину. Я могу вызвать ее перед
собой сейчас или в любой другой момент, как только пожелаю, я могу вспомнить
страх, вызванный расстоянием и неподвижностью. Мгновение, ставшее последним,
роковым ударом по представлению о том мире, который Пу держал под полным
контролем и в котором даже привидения и наказания были доказательством того,
что действительность подчинялась ему самому. Это представление распалось или
растворилось, ничего после себя не оставив. Короля свергли с престола, и
заставили покинуть свое королевство, и как самого ничтожного и жалкого изо
всех ничтожных и жалких вынудили иcследовать отобранную у него страну, не
имевшую, к его ужасу, границ. Там сидела мать, обхватив руками колени, там
сидел отец на стуле с высокой спинкой, сцепив пальцы и устремив взгляд в
какую-то точку за левым ухом Пу. Я не помню, какие слова были сказаны, я
помню картину целиком и холод с пола, мне кажется, я помню интонации и
аромат материных цветов и ее мыла. А слов не помню. Они выдуманы, построены
на догадках, реконструированы шестьдесят четыре года спустя.
- Это унизительно, -- говорит отец, глубоко вздыхая.
-- Я ведь сказала, что тебе необязательно приезжать.
-- Я должен был приехать по очень простой причине. Я тоскую по тебе и
детям, я не хочу быть один. Хватит с меня одиночества.
- Эрик, пожалуйста, попробуй быть терпимее. Мы ведь все так рады тебе,
надеюсь, ты это заметил? Заметил?
-- Да, мне кажется, что... но это так унизительно. А тут еще заявляется
твоя мамаша с этим паяцем Карлом. И даже не спрашивает, не помешала ли нам.
-- Сейчас ты просто несправедлив. Мама взяла на себя труд прийти сюда
только затем, чтобы с тобой поздороваться.
-- Она пришла, чтобы оконфузить меня. Я знаю эту низкую женщину. Какое
торжество для нее -- мы живем в этой отвратительной развалюхе, в этой
отвратительной местности. Против моего желания. Против моего ясно
высказанного желания.
-- Не думала, что служитель Божий имеет право носить в себе столько
ненависти.
-- Я не способен простить того, кто хочет меня уничтожить.
- Это чудовищно.
-- Вот как, чудовищно?
-- Да, чудовищно. Ты сейчас говоришь прямо как твоя бедная мать. Ты
говоришь как маньяк.
-- Я не способен простить человека, который ненавидит меня за то, что я
вообще существую на свете.
- Ты говоришь точно как тетя Альма!
- Мы были не такие благородные. Вот именно. Не такие благородные.
Разумеется.
-- Послушал бы ты свой тон.
-- А ты бы послушала свой, когда говоришь "твоя бедная мать".
- Чем мы, собственно, занимаемся?
- Мы не имели возможности ходить в театры и ездить в Италию и в
Мессеберг, и у нас не было денег, чтобы покупать новейшие романы.
- Помолчи лучше, тебе мои деньги доставляли не меньше удовольствия, чем
мне и детям.
-- Верно.
-- Поэтому ты не смеешь так говорить.
-- Верно.
- Ужасно, когда ты так говоришь.
- Может, и ужасно. Но это не я настаивал, чтобы мы поселились в этой
дорогой квартире на Виллагатан. Нам было хорошо и на Шеппаргатан.
- Там не было солнца, и дети стали хворать.
- Твоя обычная отговорка.
-- Доктор Фюрстенберг сказал...
-- Я знаю, что сказал доктор Фюрстенберг.
Мать собралась было ответить, но передумала. Она начинает грызть
ноготь, ее переполняет бешенство. Она молчит, накачивает себя. Пу видит, что
отец, собственно, уже сдался, искоса глядя на жену, он становится у белого
письменного стола, его фигура четко вырисовывается на фоне белого
прямоугольника роликовой шторы. Тишина разбухает, внушая все больший страх.
Теперь у отца другой голос.
- Ты молчишь?
-- По-твоему, я должна что-то сказать?
-- Ну можешь хотя бы сказать, о чем ты думаешь. Отец испуган, это
заметно.
-- Значит, я должна сказать, о чем я думаю? -- с расстановкой
произносит мать.
Отец молчит, мать тоже. Когда она начинает говорить, голос ее спокоен,
как снег. Пу чувствует, как у него заныли ноги, желудок свело, на глазах
невольно выступили слезы. Он не желает слышать то, что намерена сказать
мать, но не в силах сдвинуться с места, ноги не слушаются, и он вынужден
стоять и слушать.
Итак, мать заговорила. Голос ее спокоен, она разглядывает указательный
палец с содранным заусенцем, на нем выступила капля крови.
- Ты хочешь знать, о чем я думаю? Так вот, я думаю о том, что часто
приходило мне в голову в этот последний год. Или, если быть откровенной до
конца, с того времени, когда родилась Малышка.
-- Может, я не хочу, -- слабым голосом произносит отец.
- Зато теперь хочу я, и ты мне вряд ли помешаешь.
-- Я уйду.
-- Ну-ну, не смущайся. Пора, наверное, хоть раз поговорить откровенно.
Полезно, наверное, наконец-то узнать истинное положение вещей.
Мать смотрит на него с легкой улыбкой.
-- Я уже давно собиралась забрать детей и уехать от тебя на какое-то
время. -- Тишина. Фигура у окна замерла в неподвижности. Мать, повернув
голову, не спускает с отца глаз. -- Я хочу переехать в Уппсалу, там на
верхнем этаже в нашем доме есть свободная пятикомнатная квартира, которую я
могу снять за небольшую плату. Окна выходят во двор, квартира тихая,
солнечная, только что после ремонта, с ванной и со всеми удобствами. Дагу и
Пу до школы совсем близко, только улицу перейти. И Май наверняка согласится
перебраться в Уппсалу, за Малышкой присматривать будет. А я намерена
поступить на работу. Я уже написала сестре Элисабет, и она ответила, что мне
будут рады. И потом, я буду ближе к брату Эрнсту, и к маме, и к моим
друзьям... не спрашивая... без твоего... без... ревности... и я получу
немножко свободы... я... свободы...
За роликовой шторой на березах затрещали утренние сороки, подул ветер,
штора выгибается. Отец, опустив голову, что-то чертит пальцем на бюварной
бумаге столешницы. Пу окаменел, напуганный до смертной тишины.
- Значит, ты хочешь сказать, что мы разводимся?
- Этого я не говорила.
- Ты хочешь развестись и ты намерена бросить меня?
- Эрик! Успокойся и постарайся услышать, что я...
- Ты уходишь и забираешь с собой детей.
-- Я никогда не имела в виду развод...
- Это Торстен напичкал тебя такими идеями?
-- Нет, не Торстен.
- Но ты говорила с ним.
- Конечно, говорила.
-- Говорила о нас с посторонним.
- Но он наш лучший друг, Эрик! И желает нам добра.
135
-- И разумеется, с мамочкой, и, конечно же, с Эрнстом, твоим
высокоуважаемым братом, и еще с сестрой Элисабет! С кем ты не говорила? Ах,
какой стыд, какой стыд. Ты говоришь со всеми, но только не со мной. Потому
что, как мне кажется, у тебя слабость слушать посторонних, а меня ты слушать
отказываешься.
Пронизанная горечью нерешительность. Пу по-прежнему не в состоянии
сдвинуться с места, вот то, чего он боялся больше всего на свете, конец без
помилования, наказание без прощения, вышвырнутый во мрак, он падает в яму,
набитую острыми камнями, и никто не пойдет его искать, никто не вытащит его
из мрака.
-- Ну, как бы там ни было, а теперь ты знаешь, чего я хочу, -- говорит
мать, после затяжного молчания. -- Ты спросил и теперь знаешь.
-- А если бы я не спросил?
-- Не знаю, Эрик. Не знаю. Я ждала случая, но была не уверена.
-- А сейчас, насколько я понимаю, уверена вполне.
- Эрик, пожалуйста, иди сюда, сядь рядом на кровать. Ты так далеко, а
нам ведь надо попытаться распутать этот узел. Вместе. Я не хочу причинять
тебе боль.
-- Вот как, не хочешь.
Голос пастора звучит скорее печально, чем иронично. Он тяжело садится в
изножье кровати, подальше от жены. Она пытается дотянуться до его руки, но
безуспешно.
-- Как тяжко, Эрик. Я не хочу причинять тебе боль.
- Ты уже говорила.
- Когда ты приезжаешь сюда, то не находишь себе места, все время
мечешься. А у нас масса дел по дому. И ты всегда так нервничаешь перед
своими проповедями, и у нас вечно не хватает времени куда-нибудь поехать, а
если в кои веки мы и выбираемся, то на мои деньги, и ты из-за этого злишься
и дуешься. А еще у меня приходские обязанности, и домашнее хозяйство, и
дети, и мне бывает порой очень тяжело.
Отец закрывает рукой лицо и коротко всхлипывает. Зрелище непривычное и
страшное. Мать встает на колени, чтобы дотянуться до его щеки, погладить, но
он уклоняется и встает.
- Ты уходишь? -- потерянно спрашивает мать.
-- Пойду прогуляюсь. Мне сейчас не помешает.
-- Сейчас, ночью?
-- Сию минуту.
-- Я пойду с тобой.
Мать собирает в узел пышные волосы, готовясь спрыгнуть с кровати. Босая
ступня изящна, с высоким подъемом.
-- Я иду с тобой.
-- Нет, спасибо, Карин. Мне необходимо побыть одному.
- Ты не можешь уйти вот так.
-- Не тебе решать, что мне делать.
-- Не уходи. Хуже нет, когда ты вот так уходишь.
Отец, направившийся уже было к двери, останавливается и оборачивается.
Голос его спокоен и ясен.
-- Одну вещь ты должна твердо усвоить, Карин. Ты в последний раз
угрожала бросить меня и забрать детей. В последний раз, Карин! Ты и твоя
мать. С меня довольно унижений.
- Это была не угроза.
- Тем хуже. Значит, мы теперь все друг про друга знаем.
-- Очевидно.
-- Я всегда был одинок. А теперь наступает настоящее одиночество.
Отец выходит, и Пу беззвучно скрывается за дверью детской, отец
спускается по скрипучей лестнице, прихватив по дороге свою одежду, которая
лежит на стуле возле гардеробной. Пу раздумывает, не пойти ли ему за
утешением к матери. Мог бы, например, сказать, что у него болит живот и
поэтому он не в состоянии заснуть, это срабатывает, когда мать в нужном
настроении. Но что-то ему говорит, что вряд ли он дождется утешения именно
сейчас. Пу украдкой заглядывает в комнату. Мать сидит, выпрямившись, на
кровати, босая ступня на полу, она всхлипывает без слез и рукой проводит по
щеке и лбу, словно снимая невидимую паутину. Всхлипывает еще раз и еще,
потом глубоко вздыхает: да, тяжко.
Наперебой закричали деревенские петухи, один живет у Берглюндов, другой
-- у садовника Тернквиста.
Пу долго стоит в раздумье и наконец принимает решение. Да, так он и
сделает, именно так. Все равно уже нет никакого смысла возвращаться в