Великий князь Александр Николаевич в детстве.
Учитывая, что воспоминания Дмитриева крайне малоизвестны, позволю себе несколько отступить от темы и, коль уж речь идет о коронации, привести некоторые любопытные подробности, очевидцем которых был автор. Тем более что подробности эти касаются героев предыдущей главы. «Николай Павлович прочел Символ веры громко и молодецки! Откровенно скажу, что во все продолжение этой августейшей церемонии я не заметил на его лице не только никакого растроганного чувства, но даже и самого простого благоговения. Он делал все как-то смело, отчетисто, по темпу, как солдат по флигельману, и как будто не в соборе, а на плац-параде! Протодиакон громко молился о нем Господу… а он едва ли участвовал в этом прошении, судя по его неподвижному лицу и солдатскому величию!.. По совершении коронования, когда начались поздравления, Николай Павлович… бросился обнимать Константина Павловича (а его было за что благодарить!), чем-то зацепился за его генеральские эполеты, и насилу могли расцепить их!.. Увидя, что государь возвращается уже в Кремлевский дворец, мы все собрались в тронную залу, где он снял с себя корону. Ее и другие регалии, скипетр и державу, положили на стол, покрытый красным бархатом… Оставшись одни, мы, натурально, бросились смотреть регалии… Ко мне подошел камер-юнкер князь Петр Алексеевич Голицын и спросил, видел ли я корону? Я отвечал, что видел. „Ну что же?“ „Очень хороша и великолепна!“ „Нет! – отвечал он. – Стало быть, вы не все рассмотрели!“ Мы подошли опять, и я увидел, что крест погнулся на бок. Он состоял из пяти больших солитеров; основной, самый нижний камень выпал, и весь крест держался только на пустой оправе. Нам показалось это дурным предзнаменованием. Да и подлинно, все царствование Николая Павловича было без основного камня; благодаря его правлению государство пошатнулось… Тщетно придумывали мы, как могло случиться это повреждение короны: никак не могли отгадать, потому что она была во все время на голове у государя. После уже мне пришло на мысль, не крестом ли он зацепился за эполет Константина. Ежели так, то очень странно, что от него получил корону, об него же погнулся и крест, символ ее святыни».
А вот Карл Карлович Мердер вспоминал о других моментах коронации – радостных. Восьмилетний наследник приводил в неописуемый восторг жителей первопрестольной, когда на арабском коне, в лейб-гусарском мундире появлялся в свите своего родителя или участвовал в парадах в строю гусар. Вот рассказ Карла Карловича об одном из появлений цесаревича на улицах Москвы: «Едва показался он, раздалось радостное „Ура!“. Народ толпою бросился к коляске; власть полиции исчезла; все уступает толпе радостного народа; подобно морскому валу, вздымающемуся, лезут друг на друга, падают, вскакивают, бегут, хватают за колеса, рессоры, постромки; крики: „Ура! Александр Николаевич, наш московский князь! Ура! Ура!“ Трогательная картина! Но далее ехать было трудно из опасения раздавить кого-нибудь из народа. Возвратились назад». Подобных случаев было множество. Но благодаря то ли врожденным качествам, то ли отменному воспитанию, они не сделали ребенка высокомерным. Он поражал редчайшим в его возрасте умением держаться просто, но с достоинством.
Как-то, проезжая вместе с десятилетним наследником через Царство Польское, Николай Павлович осмотрел казармы одного из размещенных там российских полков. Император уже вышел из казармы, а наследник немного отстал. Тогда один из офицеров, немолодой, с орденами на груди, глядя с умилением на цесаревича, сказал: «Я бы желал иметь счастье поцеловать вашу руку». «Позвольте лучше мне иметь честь поцеловать вас!» – ответил мальчик и бросился на шею офицеру. Свидетели этой сцены были изумлены и восхищены.
Тот же Мердер не раз был свидетелем, как приветлив мальчик со всеми, с кем его сводит случай, как щедр к бедным.
Карл Карлович Мердер достоин рассказа подробного. Мне случалось читать, что он, в противовес Жуковскому, был с маленьким великим князем излишне строг и занимался только военной муштрой. Пусть эта совершеннейшая неправда останется на совести исследователей, которые, узнав, что Мердер был военным, да еще и немцем, тут же решили: значит – солдафон. На самом деле Карл Карлович был человеком благороднейшим, кристально честным, мягким, просвещенным. Зная эти качества, его и назначили первым воспитателем шестилетнего Саши. Капитан Мердер (за 10 лет службы при великом князе он дослужится до генерала) был боевым офицером, героем войн 1805 и 1807 годов, известен он был не только смелостью, но и заботливым отношением к солдатам, умением найти подход к каждому подчиненному. Солдаты и сослуживцы-офицеры его искренне любили и горевали, что он их покидает.Смерть генерала Мердера повергла наследника в отчаяние. Только Жуковский помог подростку справиться с депрессией. С момента назначения Жуковского на должность наставника любовь Саши разделилась между старым гувернером и новым воспитателем. Он любил обоих, и они любили его. Без ревности, без соперничества. И с огромным уважением и приязнью относились друг к другу. Свидетельство тому – письмо поэта из Дрездена, где он знакомился с самой современной для того времени педагогической литературой. «Поздравляю вас от всего сердца с новым годом, бесценный мой Карл Карлович! Завтра для нас он начнется. Дай Бог, чтобы начался и кончился счастливо. Дай Бог счастья России. Говоря это, желаю в одном слове счастья всем нам и, в особенности, нашему государю. Слово „счастье России“ – великое слово. Оно, для нас с вами особенно, представляет славную цель наших мыслей и нашей деятельности; надо, чтобы душа нашего великого князя получила всю способность, которой суть вложила в нее природа, для постижения всего великого смысла этого слова. Поневоле возьмет страх, когда подумаешь о необходимой обязанности, которая теперь лежит на нас. Поистине успокаивать нас может только мысль, что мы истинно, бескорыстно будем стремиться к этой цели, забыв все собственное, уничтожив само самолюбие с готовностью на великое пожертвование. Так разумею вас, и уверенность в этом есть для меня также источник истинного счастья и спокойствия душевного».
C 12 июля 1824 года вплоть до самой смерти в 1834 году главную цель и смысл жизни он видел в одном: быть полезным своему воспитаннику. Да, он обучал будущего царя-освободителя верховой езде, учил стрелять, рассказывал об особенностях разных родов войск, о стратегии и тактике, о военной истории, посвящал в тайны военного дела. Но без этого нельзя – великий князь, а уж тем более наследник, обязан знать военное дело. Со временем Николай будет требовать от Мердера больше занятий фрунтом, Жуковский будет протестовать: «Я боюсь, что тогда Его императорское Высочество будет считать, что народ – это полк, а страна – это казарма». До этого, разумеется, не дошло: Карл Карлович отлично знал меру. Но военному делу он своего воспитанника все-таки обучил. Пройдет 16 лет после смерти учителя, и отец отправит сына на Кавказ – «понюхать пороху». Молодой великий князь, как всегда, когда оказывался вдали от отцовского скептического, оценивающего взгляда, повел себя решительно. В сражении около крепости Ачхой (сколько раз в последние годы мы встречали это название в военных сводках и сообщениях о терактах…) ученик Мердера смело увлек за собой в наступление русский отряд. Правда, об осторожности, о которой много говорил учитель, в пылу боя как-то забыл. Но судьба хранила наследника российского престола. Чеченский отряд был разбит. Отец был доволен. Даже не ругал сына за безрассудство. За личную храбрость в своем первом бою Александр Николаевич был награжден крестом Святого Георгия. Карл Карлович был бы, наверное, счастлив…
Но до этого еще далеко. А пока капитан Мердер старался завоевать сердце Саши. Участвовал и в его детских играх, и в учебных занятиях, не оставляя мальчика одного ни днем, ни ночью. Это не было утомительной для ребенка назойливостью. Воспитатель вел себя так, чтобы ребенок видел в нем не начальника, а ласкового и веселого товарища. Он сумел заслужить такое доверие и любовь воспитанника, что у того вошло в обычай каждый вечер перед молитвой рассказывать Карлу Карловичу обо всем, что делал, а главное – что думал в течение дня. Едва научившись писать, великий князь поспешил написать учителю признание в любви. Выглядело оно так. На одной стороне маленького клочка бумаги выведено еще неуверенными буквами: «Карл Мердер 1 февраля 1825 года». На другой стороне: «Люблю Мердера моего».
Даже суровый, не щедрый на похвалы отец наследника писал Мердеру из-за границы: «Добрые вести о сыне моем меня душевно радуют, и я молю Бога, дабы укрепил его во всем добром. Продолжайте с тем же усердием, с каким вы начали новую свою должность, утвердите и оправдайте мое о вас мнение. Мне весьма приятно слышать, сколь матушка довольна успехами Александра Николаевича и вашим с ним обхождением».
Мердер всегда говорил правду и воспитаннику, и его родителям. Так, однажды из его отчета (он писал такие отчеты каждый день!) Николаю Павловичу стало известно, что сын дерзко разговаривал с Карлом Карловичем. Наказание последовало незамедлительно. Отец грозно заявил: «Уходи! Ты недостоин подойти ко мне после такого поведения. Ты забыл, что повиновение есть долг священный, и что я все могу простить, кроме неповиновения». В воспитательном арсенале Мердера не было такого понятия, как наказание. Наказывать мог только отец. Так что наследнику случалось во время обеда довольствоваться одним супом или уходить спать, не удостоившись со стороны родителя поцелуя на сон грядущий. Мягкость гувернера в сочетании со строгостью отца приносила плоды.
Впрочем, наказание все-таки было. Самое строгое и обидное, придуманное сообща Мердером и Жуковским, – лишение права делать добро. Дело в том, что по заведенному в царской семье порядку, из денег наследника некоторая сумма уделялась на оказание помощи нуждающимся. Наставники решили: чем больше отличных оценок получит великий князь, тем большей будет эта сумма. За плохие оценки сумма, идущая на благотворительность, заметно сокращалась. На мальчика, готового прийти на помощь каждому, такое наказание действовало безотказно: он искренне страдал, понимая, что из-за его лени или нерадивости кто-то не получит помощи, в которой нуждается. Его научили: недостойно просто попросить денег у матушки и одарить ими бедных, нужно самому заработать то, что хочешь отдать.
А вот отрывок из письма учителя к матери ученика: «Вы благодарите меня, августейшая великая княгиня, за все труды и заботы, теперь часто выпадающие мне на долю. Видит Бог, что сокровеннейшее мое желание и единственное мое стремление заключается в том, чтобы прежде всего доставить доверенному мне и сделавшемуся столь дорогим моему сердцу ребенку столько счастия, сколько это ребенку возможно. Поэтому я стараюсь доставить ему все радости, дозволенные в его возрасте: он играет, забавляется и шутит со мною, а я чувствую себя обрадованным и счастливым уже тем, что все, кому дано счастье видеть маленького великого князя, находят, что он сильно переменился в свою пользу…»
О Василии Андреевиче Жуковском, который был не только учителем, воспитателем, но и совестью будущего царя-освободителя, расскажу подробно не только потому, что воспитал он гуманнейшего из русских государей, но и потому, что людей такой недосягаемой нравственной высоты вообще единицы, как в отечественной, так и в мировой истории. В последние годы в поисках человека, которого можно уважать, которому можно верить безусловно, мы называем то одного, то другого совестью нации. Жуковский совестью нации был.
На пороге взрослой жизни он записал в дневнике: «Каков я? Что во мне хорошего? Что худого? Какая цель моей жизни? Чем доставлять другим радость?» Словами он на эти вопросы не ответил. Ответил делами. Всей своей жизнью. А слова… Их сказали другие. Пушкин: «Мой ангел-хранитель, мой Жуковский. Я точно ученик его…» Вяземский: «Все скверное очищается перед ним». Плетнев: «Внушитель помыслов, прекрасных и высоких!» Погодин: «Характер Жуковского есть наше национальное достояние».
Кто мог предвидеть, что робкий мальчик, исключенный из Тульского народного училища за полную неспособность к наукам, станет совестью России, чистой и светлой? Психологи утверждают: тот, кого в детстве унижали, вырастает жестоким, коварным. А он… «Едва ли ангел имеет столько доброты в душе, сколько он». Это Кольцов о Жуковском.
На первый взгляд, ему в жизни везло. Невероятно. Но и слава, и блистательная карьера – не случайный дар судьбы. Его редкий талант и чистое сердце просто не могли остаться незамеченными. А беды, потери… Он принял их достойно. И за зло платил добром. Удел избранных.
Он родился в Тульской губернии, в богатом поместье Мишенском. Владелец его, Афанасий Иванович Бунин, был изрядно образован и к крестьянам своим по-отечески снисходителен. В благодарность один из крепостных привез барину в подарок пленницу-рабыню, юную турчанку Сальху. И родила она своему хозяину сыночка Васеньку. Признать мальчика законным сыном Бунин не решился. Но не обрекать же его на рабскую долю! Вот и попросил назваться отцом приживальщика своего, Андрея Григорьевича Жуковского, человека хоть и бедного, но роду хорошего, дворянского.
Тут судьба сделала первый неожиданный поворот: Мария Григорьевна, законная супруга Бунина, приняла ребенка еще недавно ненавистной соперницы в свою семью. Жуковский будет с нежностью называть ее бабушкой. Тайну своего рождения он узнает нескоро. Но шепот челяди: «Турчонок!», «Байстрюк!» – слышал, сколько себя помнил. Талантов его никто не замечал. А вот с учебой не ладилось. И решили определить его на воинскую службу. Повезли в Петербург…
Столица Российской империи потрясла юного провинциала. Потом на его глазах центр города будет обретать свой законченный вид, а тогда не было еще Главного штаба, не было Александровской колонны. Перед Адмиралтейством, где ему, Жуковскому, поставят памятник, был земляной вал. На Петровской площади уже возвышался Медный всадник, против него был наведен плавучий мост, а Исаакиевский собор еще и не начинали строить. Но город уже поражал невиданной гармонией.
В Зимнем дворце, стоя на хорах, он видел торжественный выход Екатерины Великой. Мог ли вообразить, что через 20 лет станет здесь своим человеком?
Пора было начинать служить. Но умерла Екатерина. А новый император Павел одним из первых указов отменил запись на воинскую службу малолетних дворянских детей. Так что пришлось Васеньке возвращаться домой. Но офицерский мундир он все-таки наденет. Когда армия Наполеона подойдет к Москве, запишется в ополчение. На защиту Родины встали тогда все, в ком билось русское сердце. И, может быть, впервые за долгие годы осознали себя народом. Единым.
Жуковский попадает в штаб самого Кутузова. А потом… Герой Отечественной войны, будущий декабрист Федор Глинка вспоминал: «Пришел в стан русских воинов молодой певец, который спел нам песнь великую, святую песнь, которая с быстротой струи электрической перелетела из сердца в сердце». Песнь эта – «Певец во стане русских воинов».
Эти слова знала тогда вся страна. Их переписывали. Но больше заучивали, передавали из уст в уста: большинство русских людей не знало грамоты. Патриотическая поэма сделала Жуковского первым народным поэтом России.
Да в чадах к Родине любовь
Зажгут отцов могилы.
Не изменим; мы от отцов
Прияли верность с кровью…
Не тщетной славы пред тобой
Не мщения дружины;
Простерли не к добыче длань,
Бегут не за венками —
Их подвиг свят: то правых брань
С злодейскими ордами.
Впервые в нашей поэзии так пронзительно прозвучали слова любви к России. Язык поэта был живым, не книжным, равно доступным обитателям и хижин и дворцов. И во дворце услышали, почувствовали, поняли. Царскую семью «Певец» потряс. Вдовствующая императрица Мария Федоровна повелела за свой счет выпустить роскошное издание песни и предложила автору стать ее личным чтецом. Предложение лестное. Но его смущало: «Не готовят ли мне неволи? Тогда плохо придется моей музе!»
Отчизне кубок сей, друзья!
Стране, где мы впервые
Вкусили сладость бытия,
Поля, холмы родные…
Что вашу прелесть заменит?
О Родина святая,
Какое сердце не дрожит,
Тебя благословляя?
Александра Осиповна Смирнова-Россет (она была близким другом не только Пушкина, не только великого князя Михаила Павловича, но и Жуковского) вспоминала: «Он был как дитя при дворе, однако очень хорошо понимал, что есть вокруг него интриги, но пачкаться в них не хотел, да и не умел».
Его искренность, неспособность к лести были так необычны для придворной жизни, что вся без исключения царская семья прониклась к нему самыми теплыми чувствами. Друзей-либералов (а фактически все его друзья и были либералами) тревожила его жизнь во дворце. Опасались: его испортят, растлят. Как мало они его знали! Он ни разу ничего не попросит для себя. Только для других. Он всегда будет заступаться за гонимых. Пройдут годы, и Николай I упрекнет его: «Тебя называют главою партии, защитником всех, кто худ с правительством». И тем не менее доверит ему сына, наследника.
Чаще всего свои просьбы о помощи кому-то обездоленному, незаслуженно обиженному Жуковский передавал императору через Александру Федоровну. Их связывали особые отношения. Она ведь была его ученицей. Не только русскому языку учил он будущую российскую государыню. Он открывал ей душу загадочной для нее страны. Она искренне сочувствовала его личной трагедии: мать девушки, которую он самозабвенно любил, отказалась выдать дочь замуж за незаконнорожденного. А вот в царской семье его происхождение никого не смущало. Для Александры Федоровны он стал не просто учителем – близким другом.
В день декабрьского восстания она в ужасе ожидала, что ей придется разделить судьбу Марии-Антуанетты. Жуковский все время оставался подле своей ученицы. За что надолго был причислен к реакционерам. Он, и правда, был противником революций: «Вот история всех революций, всех насильственных переворотов, кем бы они производимы ни были, бурным ли бешенством толпы, дерзкою ли властию одного: жертвуя справедливостью, жертвуя настоящим во имя возможного будущего блага… Но для кого и когда? Средство не оправдывается целью». Это его слова. Но узнав, кто был среди восставших, он не мог поверить, что они желали зла своему отечеству.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента