Страница:
Еще в начале царствования Николая, 14 (26) марта 1826 года Константин писал брату-императору: «Я позволю себе высказать здесь то, что я душою и сердцем был, есть и буду, пока жив, русским, но не одним из тех слепых и глухих русских, которые держатся правила, что им все позволено, а другим ничего, – „Матушка наша Россия берет добровольно, наступая на горло“ – эта поговорка в большом ходу между нами и постоянно возбуждала во мне отвращение». Это признание, абсолютно искреннее, полностью объясняет поведение великого князя как до, так и во время польского восстания 1830—1831 годов.
Поначалу он воспринимал Польшу всего лишь как место службы, а потом (скорее всего под влиянием Жанетты Антоновны) полюбил всем сердцем. Когда он получил назначение, Польша уже находилась в привилегированном положении по сравнению с другими регионами империи: у нее была конституция, сейм, независимый суд и армия, состоявшая из 35 тысяч человек, в основном ветеранов наполеоновских войн. Поначалу поляки, наслышанные о характере великого князя, опасались, что он постепенно покончит с добытыми ими вольностями. Но случилось невероятное: наместник постоянно выпрашивал у брата для Царства Польского то одну, то другую привилегию. Он полюбил поляков, народ, подаривший ему единственную на свете женщину, которая смогла составить его счастье и усмирить его необузданный нрав. Кротко, но достаточно часто она повторяла: «Константин, сперва надо думать, а потом делать. Ты же всегда поступаешь наоборот». И он принимал ее укоры. Он очень старался не огорчить ее. Тем, кто знал его в молодые годы, трудно было поверить, что это тот самый безудержный Константин Павлович.
Время свое великий князь делил между счастливой семейной жизнью и занятиями с войсками. Он поставил перед собой цель: сделать 35 тысяч польских солдат лучшей армией в мире. И, надо сказать, преуспел. Но убедиться в своем успехе ему пришлось в обстоятельствах крайне прискорбных. Его любовь к полякам не была взаимной. И не потому, что он был плох. Потому что он был русский. А это значило захватчик, оккупант.
В Польше зрело восстание. Готовили его так тщательно и скрытно, что обманули не только доверчивого наместника (он не мог даже допустить, что кто-то из поляков желает ему зла, ведь он-то ничего кроме добра этому народу не принес), но и полицию. «В Варшаве в то время существовали три тайные полиции, все три безусловно подчиненные наместнику, – вспоминал князь Петр Владимирович Долгоруков. – Одна, так сказать, государственная, круг надзора коей обнимал все царство Польское, всех жителей его: и военных, и гражданских, и не служащих, также поляков, путешествующих по чужим краям… Другая полиция, городовая, имела кругом действия город Варшаву и вместе с тем отчасти контролировала действия первой; этими соглядатаями заведовал вице-президент города Любовидский. Третья полиция, дворцовая, имела обязанностью наблюдать за придворными, за окружающими великого князя и за всеми теми, которые по какому бы то ни было случаю находились в прямых сношениях с наместником; этой дворцовой полицией заведовал генерал-лейтенант Александр Андреевич Жандр; и Жандр и Любовидский, в вечер восстания 17 ноября 1830 года найденные заговорщиками в передней великого князя, были исколоты штыками, и Жандр умер в ту же ночь». Так началось польское восстание, стоившее и полякам, и русским тысяч жертв.
Константин Павлович.
Константину Павловичу удалось скрыться от заговорщиков, ворвавшихся в его дворец. Жанетту Антоновну нападавшие не тронули. На следующее утро наместник собрал в пригороде Варшавы русские войска, расставил пушки. Окружающие советовали ему нападать, безжалостно сокрушить восставших. Он медлил. Как ни странно, он понимал этих гордых людей, не желавших смириться с чужестранным игом. А еще Жанетта… Ее полный отчаяния взгляд. Она не могла допустить, чтобы ее обожаемый муж убивал ее соотечественников.
И вскоре случилось невероятное: к великому князю явилась депутация от восставших. Они предложили ему польскую корону! Жанетта была счастлива: братоубийственной войны не будет! Ее муж станет польским королем! Но счастье это длилось минуты. Константин Павлович с гневом отверг лестное предложение, он был возмущен неблагодарностью поляков: «Я лучший поляк, нежели вы все, господа, я женат на польке, нахожусь среди вас, я так давно говорю на вашем языке, что теперь затрудняюсь выражаться по-русски… Если бы я захотел, вас бы в первую минуту всех уничтожили!» Его больно ранило предательство поляков, но сам он не был способен предать: его брат, самодержец всероссийский Николай I коронован польским королем, он обещал служить ему верно и слову своему не изменит! У великого князя был свой кодекс чести, и ничто не могло заставить его этот кодекс нарушить.
Брат повелел ему подавить восстание. Тогда-то и выяснилось, что Константин не напрасно муштровал польскую армию: справиться с войсками восставших не удавалось. Русские, измотанные, голодные, обносившиеся, медленно отступали в сторону Литвы. А великий князь, наблюдая, как польские уланы лихо опрокидывают русских гусар, не скрывая восторга, восклицал: «Я всегда любил этот полк! Молодцы!» И, не обращая внимания на возмущенную свиту, насвистывал: «Еще Польска не сгинела!».
Командовать русскими войсками был назначен опытный генерал Иван Иванович Дибич-Забалканский. Он стремительно перешел границу и уже занял предместье Варшавы – Прагу. Казалось, восстание вот-вот будет подавлено. Но Дибич вдруг остановил наступление! Поляки получили неожиданный и бесценный подарок – передышку, которая помогла им собраться с силами. Потом стало известно: в главную квартиру армии Дибича приехал Константин Павлович и умолил генерала приостановить наступление – избежать братоубийственной бойни.
Обескураженный Николай I требует, чтобы брат приехал в Петербург, и приказывает вызвать из Тифлиса Ивана Федоровича Паскевича, который должен возглавить борьбу с восставшими поляками, а к Дибичу посылает графа Орлова с тем, чтобы тот убедил генерала подать в отставку. Дибич отвечает: «Я сделаю это завтра». Но завтра для него не наступило. Рано утром его нашли мертвым. По официальной версии – умер от холеры. Правда, с одной стороны, как-то уж очень неожиданно. Зато с другой – необычайно своевременно… Это случилось 9 июня. В ночь с 13 на 14 в армию прибывает Паскевич. Уж он-то к советам и просьбам Константина Павловича прислушиваться не намерен. Он безоговорочно предан Николаю. За несколько часов до приезда Паскевича великий князь пишет своему державному брату: «Решил окончательно не ехать в Петербург, где я после 19-летнего почти отсутствия стал совсем чужой и где мне все стали чужими».
Константин окончательно взбунтовался! Мало без него бунтовщиков в России!
Через три дня он скончался в Витебске. Там свирепствовала холера. Заразился. Мучился недолго, всего 4 часа. Последние слова произнес по-польски: «Скажи государю, что я умираю, молю его простить полякам», – попросил он жену.
Принято считать, что Константин Павлович был первым за последнее столетие из Романовых-мужчин, чья смерть не была насильственной.
Правда, есть и другая версия. Она станет очевидна любому, кто внимательно прочитает о «непатриотичном» поведении великого князя, о его нежелании подчиняться воле брата-монарха, о неожиданной и такой своевременной смерти генерала Дибича. Что ж, говорят, война все спишет. Если нужно, и холера все спишет. К тому же симптомы отравления с симптомами холеры схожи. Правда, холера заразна, отравление – нет. А между тем Жанетта ни на минуту не отходила от умирающего мужа, покрывала поцелуями его немеющие губы, его руки. И вот ведь чудо – не заразилась…
Но с уходом мужа жизнь постепенно, медленно начала уходить и из нее. Она скончалась в годовщину начала восстания, успела узнать, что Николай Павлович не внял просьбе умирающего брата: генерал Паскевич жестоко подавил восстание, большинство его зачинщиков убито. В их числе – ее родственники и друзья. Больше ничто не держало ее на этой земле.
Неожиданный наследник
Поначалу он воспринимал Польшу всего лишь как место службы, а потом (скорее всего под влиянием Жанетты Антоновны) полюбил всем сердцем. Когда он получил назначение, Польша уже находилась в привилегированном положении по сравнению с другими регионами империи: у нее была конституция, сейм, независимый суд и армия, состоявшая из 35 тысяч человек, в основном ветеранов наполеоновских войн. Поначалу поляки, наслышанные о характере великого князя, опасались, что он постепенно покончит с добытыми ими вольностями. Но случилось невероятное: наместник постоянно выпрашивал у брата для Царства Польского то одну, то другую привилегию. Он полюбил поляков, народ, подаривший ему единственную на свете женщину, которая смогла составить его счастье и усмирить его необузданный нрав. Кротко, но достаточно часто она повторяла: «Константин, сперва надо думать, а потом делать. Ты же всегда поступаешь наоборот». И он принимал ее укоры. Он очень старался не огорчить ее. Тем, кто знал его в молодые годы, трудно было поверить, что это тот самый безудержный Константин Павлович.
Время свое великий князь делил между счастливой семейной жизнью и занятиями с войсками. Он поставил перед собой цель: сделать 35 тысяч польских солдат лучшей армией в мире. И, надо сказать, преуспел. Но убедиться в своем успехе ему пришлось в обстоятельствах крайне прискорбных. Его любовь к полякам не была взаимной. И не потому, что он был плох. Потому что он был русский. А это значило захватчик, оккупант.
В Польше зрело восстание. Готовили его так тщательно и скрытно, что обманули не только доверчивого наместника (он не мог даже допустить, что кто-то из поляков желает ему зла, ведь он-то ничего кроме добра этому народу не принес), но и полицию. «В Варшаве в то время существовали три тайные полиции, все три безусловно подчиненные наместнику, – вспоминал князь Петр Владимирович Долгоруков. – Одна, так сказать, государственная, круг надзора коей обнимал все царство Польское, всех жителей его: и военных, и гражданских, и не служащих, также поляков, путешествующих по чужим краям… Другая полиция, городовая, имела кругом действия город Варшаву и вместе с тем отчасти контролировала действия первой; этими соглядатаями заведовал вице-президент города Любовидский. Третья полиция, дворцовая, имела обязанностью наблюдать за придворными, за окружающими великого князя и за всеми теми, которые по какому бы то ни было случаю находились в прямых сношениях с наместником; этой дворцовой полицией заведовал генерал-лейтенант Александр Андреевич Жандр; и Жандр и Любовидский, в вечер восстания 17 ноября 1830 года найденные заговорщиками в передней великого князя, были исколоты штыками, и Жандр умер в ту же ночь». Так началось польское восстание, стоившее и полякам, и русским тысяч жертв.
Константин Павлович.
Константину Павловичу удалось скрыться от заговорщиков, ворвавшихся в его дворец. Жанетту Антоновну нападавшие не тронули. На следующее утро наместник собрал в пригороде Варшавы русские войска, расставил пушки. Окружающие советовали ему нападать, безжалостно сокрушить восставших. Он медлил. Как ни странно, он понимал этих гордых людей, не желавших смириться с чужестранным игом. А еще Жанетта… Ее полный отчаяния взгляд. Она не могла допустить, чтобы ее обожаемый муж убивал ее соотечественников.
И вскоре случилось невероятное: к великому князю явилась депутация от восставших. Они предложили ему польскую корону! Жанетта была счастлива: братоубийственной войны не будет! Ее муж станет польским королем! Но счастье это длилось минуты. Константин Павлович с гневом отверг лестное предложение, он был возмущен неблагодарностью поляков: «Я лучший поляк, нежели вы все, господа, я женат на польке, нахожусь среди вас, я так давно говорю на вашем языке, что теперь затрудняюсь выражаться по-русски… Если бы я захотел, вас бы в первую минуту всех уничтожили!» Его больно ранило предательство поляков, но сам он не был способен предать: его брат, самодержец всероссийский Николай I коронован польским королем, он обещал служить ему верно и слову своему не изменит! У великого князя был свой кодекс чести, и ничто не могло заставить его этот кодекс нарушить.
Брат повелел ему подавить восстание. Тогда-то и выяснилось, что Константин не напрасно муштровал польскую армию: справиться с войсками восставших не удавалось. Русские, измотанные, голодные, обносившиеся, медленно отступали в сторону Литвы. А великий князь, наблюдая, как польские уланы лихо опрокидывают русских гусар, не скрывая восторга, восклицал: «Я всегда любил этот полк! Молодцы!» И, не обращая внимания на возмущенную свиту, насвистывал: «Еще Польска не сгинела!».
Командовать русскими войсками был назначен опытный генерал Иван Иванович Дибич-Забалканский. Он стремительно перешел границу и уже занял предместье Варшавы – Прагу. Казалось, восстание вот-вот будет подавлено. Но Дибич вдруг остановил наступление! Поляки получили неожиданный и бесценный подарок – передышку, которая помогла им собраться с силами. Потом стало известно: в главную квартиру армии Дибича приехал Константин Павлович и умолил генерала приостановить наступление – избежать братоубийственной бойни.
Обескураженный Николай I требует, чтобы брат приехал в Петербург, и приказывает вызвать из Тифлиса Ивана Федоровича Паскевича, который должен возглавить борьбу с восставшими поляками, а к Дибичу посылает графа Орлова с тем, чтобы тот убедил генерала подать в отставку. Дибич отвечает: «Я сделаю это завтра». Но завтра для него не наступило. Рано утром его нашли мертвым. По официальной версии – умер от холеры. Правда, с одной стороны, как-то уж очень неожиданно. Зато с другой – необычайно своевременно… Это случилось 9 июня. В ночь с 13 на 14 в армию прибывает Паскевич. Уж он-то к советам и просьбам Константина Павловича прислушиваться не намерен. Он безоговорочно предан Николаю. За несколько часов до приезда Паскевича великий князь пишет своему державному брату: «Решил окончательно не ехать в Петербург, где я после 19-летнего почти отсутствия стал совсем чужой и где мне все стали чужими».
Константин окончательно взбунтовался! Мало без него бунтовщиков в России!
Через три дня он скончался в Витебске. Там свирепствовала холера. Заразился. Мучился недолго, всего 4 часа. Последние слова произнес по-польски: «Скажи государю, что я умираю, молю его простить полякам», – попросил он жену.
Принято считать, что Константин Павлович был первым за последнее столетие из Романовых-мужчин, чья смерть не была насильственной.
Правда, есть и другая версия. Она станет очевидна любому, кто внимательно прочитает о «непатриотичном» поведении великого князя, о его нежелании подчиняться воле брата-монарха, о неожиданной и такой своевременной смерти генерала Дибича. Что ж, говорят, война все спишет. Если нужно, и холера все спишет. К тому же симптомы отравления с симптомами холеры схожи. Правда, холера заразна, отравление – нет. А между тем Жанетта ни на минуту не отходила от умирающего мужа, покрывала поцелуями его немеющие губы, его руки. И вот ведь чудо – не заразилась…
Но с уходом мужа жизнь постепенно, медленно начала уходить и из нее. Она скончалась в годовщину начала восстания, успела узнать, что Николай Павлович не внял просьбе умирающего брата: генерал Паскевич жестоко подавил восстание, большинство его зачинщиков убито. В их числе – ее родственники и друзья. Больше ничто не держало ее на этой земле.
Неожиданный наследник
Когда Екатерине Великой оставалось жить на земле всего четыре с половиной месяца, судьба сделала ей последний подарок: снова, как 19 лет назад, она с восторгом взяла на руки новорожденного внука. «Сегодня в три часа утра мамаша родила большущего мальчика, которого назвали Николаем (это первый Николай в семействе Романовых, потом имя станет самым популярным. – И. С.). Голос у него бас, и кричит он удивительно, – писала она верному Гримму, – длиною он – аршин без двух вершков, а руки лишь немного поменьше моих. В жизнь мою в первый раз вижу такого рыцаря. Если он будет продолжать, как начал, то братья окажутся карликами перед этим колоссом».
Через две недели – новое письмо, полное восторгов и умиления: «Рыцарь Николай уже три дня кушает кашку, потому что беспрестанно просит есть. Я полагаю, что никогда осьмидневный ребенок не пользовался таким угощением – это неслыханное дело. У нянек просто руки опускаются от удивления… Он смотрит на всех во все глаза, голову держит прямо и поворачивает не хуже моего». Восторженные письма бабушки напоминают те, что она писала, наблюдая, как растет Александр.
Но есть одно письмо (тому же Гримму), в котором – удивительное, неожиданное пророчество: «Я стала бабушкой третьего внука, который по необыкновенной силе своей предназначен, кажется мне, также царствовать, хотя у него и есть два старших брата». И не только братья. Отцу «рыцаря», законному наследнику государыни, всего 42 года, да и сама она еще полна сил. Может быть, предчувствовала и свою смерть, и то, что сыну долго на троне не усидеть? Кто знает. Но то, что пророчество сбылось и Николай тридцать лет правил Россией – факт. И еще: бабушку он не любил. Стены его рабочего кабинета были плотно увешаны портретами родственников и предшественников, великих и не очень. Среди них не было только одного портрета – Екатерины Великой. Ничего удивительного: матушка, Мария Федоровна, сделала все, чтобы передать младшим детям свою ненависть к покойной свекрови. Что же касается бабушкиного пророчества, Николай Павлович о нем не знал: письма императрицы к Гримму будут опубликованы позднее.
Принято считать, что к воспитанию Николая, в отличие от его старших братьев, Екатерина касательства не имела. Причина этого распространенного заблуждения в том, что он был слишком мал, когда она умерла: казалось, не могла успеть хоть как-то повлиять на его воспитание. Но она успела. Именно ей Николай обязан единственной отрадой своих детских лет: это она назначила его няней молоденькую англичанку Евгению Лайон. Она (единственная из окружавших его взрослых) мальчика нежно любила, и он отвечал ей столь же преданной любовью. Няня-львица, как, слегка искажая ее фамилию, называл Евгению маленький воспитанник, была смела, решительна, энергична; всегда бросалась на защиту малыша, не боялась возражать даже Марии Федоровне, которая вообще-то возражений не терпела. Императрица не раз убеждалась, что последствия самоуправства Лайон ничего кроме пользы мальчику не приносят. Придуманная англичанкой система закаливания ребенка, казавшаяся придворным излишне суровой, привела к тому, что Николай, будучи и от рождения богатырского сложения, вырос в настоящего чудо-богатыря, восхищающего отменным здоровьем и решительным характером. Правда, он до истерики боялся грозы, фейерверков, пушечных выстрелов. Преодолеть этот страх удалось только к десяти годам.
Лайон была вспыльчива, но отходчива, часто гневалась, но в большинстве случаев была необыкновенно добра и нежна. Протестантка по исповеданию, она научила Николая по-русски читать «Отче наш» и «Богородицу», по-православному складывать пальцы для крестного знамения; так ярко и доходчиво объяснила малышу смысл десяти заповедей, что он запомнил ее объяснения навсегда. К сожалению, она не внушила ему одного из главных качеств христианина: умения прощать. Дело в том, что Лайон страстно ненавидела поляков: они причинили ей много горя. Эту ненависть передала и своему питомцу (Николай сам в этом признавался, уже будучи самодержцем) и тем самым доставила Польше немало неприятностей.
Главный надзор за воспитанием младшего внука бабушка успела поручить Шарлотте Карловне Ливен. И тоже оказала ему немалую услугу. Эта женщина в продолжение тридцати с лишним лет, при четырех императорах играла весьма заметную роль при русском дворе.
Император Николай Павлович.
Интересный человек Федор Васильевич… Он будто притягивает документы, хранящие роковые тайны российской истории (и это письмо, и записка Алексея Орлова императрице Екатерине об убийстве Петра III). Именно благодаря его неумению (или нежеланию) хранить секреты, они становятся достоянием историков. Современники не слишком восторженно отзывались о графе Ростопчине, но мы-то можем быть ему только благодарны.
Итак, императору было известно о связи его добропорядочнейшей супруги с гоф-фурьером Данилой Бабкиным (гоф-фурьер – придворный чиновник в весьма невысоком чине 8-го класса. – И. С.), от которого она родила сначала Анну, которая со временем станет королевой Нидерландов, потом – Николая. Казалось бы, незаконным детям суждено натерпеться обид от вздорного, несдержанного императора. А он с ними так добр, так ласков: дети-то ни в чем не виноваты. Наверное, он не мог забыть свое детство. Он был никому не нужен! Он так страдал… Малыши не должны повторить его судьбу!
Тех, кто с искренней любовью заботится о детях, Павел ценит особенно. Няне-львице он не только позволяет сидеть в своем присутствии, не только попросту с нею беседует, но сам поднимает с полу упавшие из рук ребенка или няни игрушки. Об этом с удивлением и умилением вспоминают все мемуаристы.
В отношениях с Марией Федоровной ничего подобного и представить невозможно. С нянями и гувернантками она холодна, взыскательна, высокомерна. Не допускает, чтобы в ее присутствии сидели, чтобы задавали ей вопросы или, упаси Бог, высказывали свое мнение. Даже Лайон вынуждена стоять перед ней навытяжку, держа на руках тяжеленного Николая. Хорошо хоть заходила матушка к детям всего на несколько минут, не задерживалась. Когда она удалялась, не только няни, но и дети облегченно вздыхали: им трудно было радоваться присутствию женщины, которая вела себя не как любящая мать, а как суровая монархиня, при виде которой они должны были чувствовать страх и почтение. И чувствовали. А любили – мисс Лайон…
Соблюдать придворный этикет, столь дорогой сердцу Марии Федоровны, Николай начал уже на втором году жизни. Малышу, еще не вполне твердо державшемуся на ногах, пришлось участвовать в танцах (с сестрой Анной он танцевал польского) во время торжеств по поводу рождения младшего брата, великого князя Михаила. Четырех с небольшим лет от роду будущий император Николай I присутствовал на коронации своего старшего брата Александра и выдержал без капризов весь долгий, утомительный даже для взрослых ритуал.
Когда Николаю минуло пять лет, брат подарил ему лошадь, на которой малыш без труда научился ездить верхом. Первой его игрушкой стало деревянное ружье. Но, по его собственному признанию, сделанному много лет спустя, никогда в жизни не получал он лучшего подарка, чем маленькая комнатная собачка, с которой всю ее жизнь не расставался.
К сожалению, светлые впечатления раннего детства были частью затемнены, а частью и вовсе стерты впечатлениями более поздними. А эти впечатления были безрадостны.
Еще при жизни Павла I главный надзор за воспитанием великого князя Николая был поручен бывшему начальнику I-го кадетского корпуса генералу Матвею Ивановичу Ламздорфу. Единственным его достоинством было то, что он состоял в родстве, пусть и дальнем, с бывшим наставником Александра и Константина Цезарем Лагарпом, чьи педагогические успехи были несомненны. Расчет на то, что родственник окажется столь же успешен, вряд ли свидетельствует о прозорливости родителей Николая Павловича. Впрочем, не исключу, что Павлу было безразлично, как будет воспитан и образован тот, кого он считал «гоф-фурьерским ублюдком».
Великий князь Николай Павлович в юности.
Хотя разговор, состоявшийся при назначении Ламздорфа, такое подозрение не подтверждает. Когда Павел сообщил генералу, что выбрал его воспитателем своих младших сыновей, Матвей Иванович ответил: «Вполне чувствую великую милость ко мне Вашего Императорского Величества, но не смею принять столь лестного поручения из опасения, что не сумею исполнить его с тем успехом, которого от меня ожидают». На это вполне самокритичное признание император возразил: «Если вы не желаете исполнить моего желания ради меня, то должны это сделать во имя России. Но предупреждаю вас, чтобы вы из моих сыновей не сделали таких повес, каковы, по большей части, немецкие принцы». И генерал, поняв, что от него ждут строгости, а не снисходительности и баловства, взялся за дело.
Что же до Марии Федоровны, то она вполне одобряла варварские приемы воспитания, которыми пользовался хороший служака, но строгий, бездушный формалист генерал Ламздорф, превыше всего ценивший в воспитанниках беспрекословное повиновение.
В некоем подобии автобиографии, написанном в 1831 году, император Николай I откровенен: «Мы (Николай и его младший брат Михаил. – И. С.) поручены были как главному нашему наставнику генералу графу Ламздорфу, человеку, пользовавшемуся всем доверием матушки… Граф Ламздорф умел вселить в нас одно чувство – страх, и такой страх и уверение в его всемогуществе, что лицо матушки было для нас второе в степени важности понятий. Сей порядок лишил нас совершенно счастия сыновнего доверия к родительнице, к которой допущаемы были редко одни, и то никогда иначе, как будто на приговор. Беспрестанная перемена окружающих лиц вселила в нас с младенчества привычку искать в них слабые стороны, дабы воспользоваться ими в смысле того, что по нашим желаниям нам нужно было, и, должно признаться, что не без успеха. Генерал-адъютант Ушаков был тот, которого мы более всего любили, ибо он с нами сурово никогда не обходился, тогда как граф Ламздорф и другие, ему подражая, употребляли строгость с запальчивостью, которая отнимала у нас и чувство вины своей, оставляя одну досаду за грубое обращение, а часто и незаслуженное. Одним словом, страх и искание, как избегнуть от наказания, более всего занимали мой ум. В учении видел я одно принуждение и учился без охоты. Меня часто и, я думаю, не без причины, обвиняли в лености и рассеянности и нередко граф Ламздорф меня наказывал тростником весьма больно среди самых уроков».
Николай Павлович явно поскромничал. Генерал бил своего августейшего воспитанника и линейкой, и даже шомполом. И не за какие-то страшные провинности, а просто за свойственную любому здоровому ребенку резвость, за самые невинные шалости. Сведения о наказаниях, даже несоразмерно жестоких, наставник никогда не скрывал от вдовствующей императрицы. Она ценила такую откровенность, допуская, что дети ее наделены пороками, которые только суровыми наказаниями и можно искоренить. Сочувствие мальчики находили только у доброй, любящей Лайон.
У великого князя Николая и в самом деле был не самый приятный и безобидный характер. Кавалеры (так называли всех воспитателей и учителей, приставленных к великим князьям) в своих записках на имя императрицы жаловались: «Он постоянно хочет блистать своими острыми словцами и сам первый во все горло хохочет от них, часто прерывая разговор других». В играх с братом и сверстниками, удостоенными великокняжеского общества, бывал Николай груб, заносчив и драчлив. Однажды так ударил игрушечным ружьем по лбу Владимира Адлерберга, что у того остался шрам на всю жизнь. А между тем вполне искренне называл будущего министра императорского двора своим лучшим другом (что и подтвердил впоследствии назначением на пост не только высокий, но и требующий абсолютного доверия монарха).
Через две недели – новое письмо, полное восторгов и умиления: «Рыцарь Николай уже три дня кушает кашку, потому что беспрестанно просит есть. Я полагаю, что никогда осьмидневный ребенок не пользовался таким угощением – это неслыханное дело. У нянек просто руки опускаются от удивления… Он смотрит на всех во все глаза, голову держит прямо и поворачивает не хуже моего». Восторженные письма бабушки напоминают те, что она писала, наблюдая, как растет Александр.
Но есть одно письмо (тому же Гримму), в котором – удивительное, неожиданное пророчество: «Я стала бабушкой третьего внука, который по необыкновенной силе своей предназначен, кажется мне, также царствовать, хотя у него и есть два старших брата». И не только братья. Отцу «рыцаря», законному наследнику государыни, всего 42 года, да и сама она еще полна сил. Может быть, предчувствовала и свою смерть, и то, что сыну долго на троне не усидеть? Кто знает. Но то, что пророчество сбылось и Николай тридцать лет правил Россией – факт. И еще: бабушку он не любил. Стены его рабочего кабинета были плотно увешаны портретами родственников и предшественников, великих и не очень. Среди них не было только одного портрета – Екатерины Великой. Ничего удивительного: матушка, Мария Федоровна, сделала все, чтобы передать младшим детям свою ненависть к покойной свекрови. Что же касается бабушкиного пророчества, Николай Павлович о нем не знал: письма императрицы к Гримму будут опубликованы позднее.
Принято считать, что к воспитанию Николая, в отличие от его старших братьев, Екатерина касательства не имела. Причина этого распространенного заблуждения в том, что он был слишком мал, когда она умерла: казалось, не могла успеть хоть как-то повлиять на его воспитание. Но она успела. Именно ей Николай обязан единственной отрадой своих детских лет: это она назначила его няней молоденькую англичанку Евгению Лайон. Она (единственная из окружавших его взрослых) мальчика нежно любила, и он отвечал ей столь же преданной любовью. Няня-львица, как, слегка искажая ее фамилию, называл Евгению маленький воспитанник, была смела, решительна, энергична; всегда бросалась на защиту малыша, не боялась возражать даже Марии Федоровне, которая вообще-то возражений не терпела. Императрица не раз убеждалась, что последствия самоуправства Лайон ничего кроме пользы мальчику не приносят. Придуманная англичанкой система закаливания ребенка, казавшаяся придворным излишне суровой, привела к тому, что Николай, будучи и от рождения богатырского сложения, вырос в настоящего чудо-богатыря, восхищающего отменным здоровьем и решительным характером. Правда, он до истерики боялся грозы, фейерверков, пушечных выстрелов. Преодолеть этот страх удалось только к десяти годам.
Лайон была вспыльчива, но отходчива, часто гневалась, но в большинстве случаев была необыкновенно добра и нежна. Протестантка по исповеданию, она научила Николая по-русски читать «Отче наш» и «Богородицу», по-православному складывать пальцы для крестного знамения; так ярко и доходчиво объяснила малышу смысл десяти заповедей, что он запомнил ее объяснения навсегда. К сожалению, она не внушила ему одного из главных качеств христианина: умения прощать. Дело в том, что Лайон страстно ненавидела поляков: они причинили ей много горя. Эту ненависть передала и своему питомцу (Николай сам в этом признавался, уже будучи самодержцем) и тем самым доставила Польше немало неприятностей.
Главный надзор за воспитанием младшего внука бабушка успела поручить Шарлотте Карловне Ливен. И тоже оказала ему немалую услугу. Эта женщина в продолжение тридцати с лишним лет, при четырех императорах играла весьма заметную роль при русском дворе.
Шарлотта Карловна и ее муж происходили из фамилий родовитых, но бедных до такой степени, что у их детей в детстве иногда не было башмаков, и они бегали в лаптях. Поворот в судьбе семейства Ливен случился тогда, когда дочерям Павла Петровича и Марии Федоровны понадобилась гувернантка. Отобрав у сына и невестки старших мальчиков, воспитание девочек Екатерина полностью предоставила родителям, ограничившись лишь тем, что сама назначила внучкам воспитательницу. Ею и оказалась Шарлотта Карловна. Почему Екатерина выбрала именно ее? Во-первых, слышала много хорошего о ее уме и доброте от остзейского губернатора графа Броуна, мнению которого не имела оснований не доверять. Во-вторых, хотела, чтобы эту должность заняла женщина, не имеющая никаких придворных связей, которая зависела бы только от нее, императрицы. Нетрудно представить, в каком сложном положении оказалась Шарлотта Карловна, вынужденная находить общий язык и с императрицей, и с ее невесткой, не скрывающими взаимной неприязни. Проще всего было с воспитанницами. Девочки, не привыкшие к ласке и пониманию, полюбили свою воспитательницу сразу и навсегда. А с их могущественной бабушкой и презираемыми ею родителями гувернантка сумела не просто поладить, но и заслужила их очевидную признательность. Ей удалось обезоружить даже саму Марию Федоровну. А Екатерина пожаловала ее в статс-дамы, что сразу выдвинуло еще недавно нищую и мало кому известную госпожу Ливен в первые ряды петербургского общества. Павел немедленно по вступлении на престол наградил ее орденом святой Екатерины, а спустя три года пожаловал титулом графини. Мать и сын, обычно делавшие все наперекор друг другу, в отношении Шарлотты Карловны были единодушны: оба самодержца подарили ей по нескольку поместий. Шарлотта превратилась не просто в богатую, а в очень богатую женщину. И очень влиятельную. Не было отбоя от просителей, умолявших ее о заступничестве. Правда, злые языки утверждали, что у нее был один порок: страсть к взяткам. Говорили, в благодарность за протекцию брала все, не пренебрегала даже куском ситца.Когда убили Павла Петровича, Николаю шел пятый год. Он не мог осознать вполне того, что произошло, но смутные ощущения чего-то страшного, непоправимого сохранил на всю жизнь. Скорее в душе, чем в памяти. Отсутствия отца он не почувствовать не мог: тот почти каждый день навещал детей (Николая, Анну и Михаила) на их половине, играл с ними, был ласков, иначе как «мои овечки, мои барашки» малышей не называл. Особенно нежен был с Николаем. Это неожиданно и странно, если знать о том, что не считал мальчика своим сыном. Что доподлинно известно из письма императора Федору Васильевичу Ростопчину: «…Александр, Константин и Александра – мои кровные дети. Прочие же?.. Бог весть!.. Мудрено, покончив с женщиной все общее в жизни, иметь от нее детей. В горячности моей я начертал манифест о признании сына моего Николая незаконным, но Безбородко (канцлер, князь Александр Андреевич Безбородко. – И. С.) умолил меня не оглашать его. Но все же Николая я мыслю отправить в Вюртемберг, к „дядям“ (братьям Марии Федоровны. – И. С.) с глаз моих: гоф-фурьерский ублюдок не должен быть в роли российского великого князя – завидная судьба!.. Дражайший граф, письмо это должно остаться между нами. Натура требует исповеди и от этого становится легче жить и царствовать. Пребываю к Вам благосклонный Павел».
Но совершенно особенное ее положение при дворе, положение скорее члена царского семейства, чем подданной, началось после убийства Павла. В ту памятную ночь в Михайловском замке все растерялись: Мария Федоровна истерически кричала, что хочет царствовать, Александр дрожал от ужаса, Константин не мог поверить случившемуся. Не растерялась одна Ливен. С невозмутимым хладнокровием разбудила она своих воспитанниц и воспитанников: Марию, Екатерину, Анну, Николая и Михаила; одела их, велела заложить карету, потребовала военный конвой (даже в момент всеобщей неразберихи ее не посмели ослушаться) и под прикрытием конвоя отвезла детей в Зимний дворец, куда в ту же ночь было перенесено пребывание двора. Благодаря самообладанию Шарлотты Карловны дети не стали свидетелями событий, которые могли нанести непоправимый вред их неокрепшим душам.
Ее поступок оценили все. Великие княжны целовали ей руку – честь невиданная: им полагалось целовать только руки императриц. А когда Шарлотта Карловна целовала руку вдовствующей императрицы, Мария Федоровна делала вид, что хочет поцеловать руку графини, но та спешила свою руку отдернуть. Язвительные придворные потешались этими регулярно повторяющимися сценами. Потешались, разумеется, молча, сохраняя выражение преданности и умиления.
С питомцами своими гувернантка нимало не церемонилась. Больше всех доставалось Николаю Павловичу. Перед вступлением на престол он командовал гвардейским корпусом и был ненавидим офицерами. Тайно. Первой открыто сказать об этом осмелилась Шарлотта Карловна: «Николай, вы делаете только глупости! Вас все ненавидят». Трудно представить, чтобы он кому-то простил такие слова. Ей – простил…
Император Николай Павлович.
Интересный человек Федор Васильевич… Он будто притягивает документы, хранящие роковые тайны российской истории (и это письмо, и записка Алексея Орлова императрице Екатерине об убийстве Петра III). Именно благодаря его неумению (или нежеланию) хранить секреты, они становятся достоянием историков. Современники не слишком восторженно отзывались о графе Ростопчине, но мы-то можем быть ему только благодарны.
Итак, императору было известно о связи его добропорядочнейшей супруги с гоф-фурьером Данилой Бабкиным (гоф-фурьер – придворный чиновник в весьма невысоком чине 8-го класса. – И. С.), от которого она родила сначала Анну, которая со временем станет королевой Нидерландов, потом – Николая. Казалось бы, незаконным детям суждено натерпеться обид от вздорного, несдержанного императора. А он с ними так добр, так ласков: дети-то ни в чем не виноваты. Наверное, он не мог забыть свое детство. Он был никому не нужен! Он так страдал… Малыши не должны повторить его судьбу!
Тех, кто с искренней любовью заботится о детях, Павел ценит особенно. Няне-львице он не только позволяет сидеть в своем присутствии, не только попросту с нею беседует, но сам поднимает с полу упавшие из рук ребенка или няни игрушки. Об этом с удивлением и умилением вспоминают все мемуаристы.
В отношениях с Марией Федоровной ничего подобного и представить невозможно. С нянями и гувернантками она холодна, взыскательна, высокомерна. Не допускает, чтобы в ее присутствии сидели, чтобы задавали ей вопросы или, упаси Бог, высказывали свое мнение. Даже Лайон вынуждена стоять перед ней навытяжку, держа на руках тяжеленного Николая. Хорошо хоть заходила матушка к детям всего на несколько минут, не задерживалась. Когда она удалялась, не только няни, но и дети облегченно вздыхали: им трудно было радоваться присутствию женщины, которая вела себя не как любящая мать, а как суровая монархиня, при виде которой они должны были чувствовать страх и почтение. И чувствовали. А любили – мисс Лайон…
Соблюдать придворный этикет, столь дорогой сердцу Марии Федоровны, Николай начал уже на втором году жизни. Малышу, еще не вполне твердо державшемуся на ногах, пришлось участвовать в танцах (с сестрой Анной он танцевал польского) во время торжеств по поводу рождения младшего брата, великого князя Михаила. Четырех с небольшим лет от роду будущий император Николай I присутствовал на коронации своего старшего брата Александра и выдержал без капризов весь долгий, утомительный даже для взрослых ритуал.
Когда Николаю минуло пять лет, брат подарил ему лошадь, на которой малыш без труда научился ездить верхом. Первой его игрушкой стало деревянное ружье. Но, по его собственному признанию, сделанному много лет спустя, никогда в жизни не получал он лучшего подарка, чем маленькая комнатная собачка, с которой всю ее жизнь не расставался.
К сожалению, светлые впечатления раннего детства были частью затемнены, а частью и вовсе стерты впечатлениями более поздними. А эти впечатления были безрадостны.
Еще при жизни Павла I главный надзор за воспитанием великого князя Николая был поручен бывшему начальнику I-го кадетского корпуса генералу Матвею Ивановичу Ламздорфу. Единственным его достоинством было то, что он состоял в родстве, пусть и дальнем, с бывшим наставником Александра и Константина Цезарем Лагарпом, чьи педагогические успехи были несомненны. Расчет на то, что родственник окажется столь же успешен, вряд ли свидетельствует о прозорливости родителей Николая Павловича. Впрочем, не исключу, что Павлу было безразлично, как будет воспитан и образован тот, кого он считал «гоф-фурьерским ублюдком».
Великий князь Николай Павлович в юности.
Хотя разговор, состоявшийся при назначении Ламздорфа, такое подозрение не подтверждает. Когда Павел сообщил генералу, что выбрал его воспитателем своих младших сыновей, Матвей Иванович ответил: «Вполне чувствую великую милость ко мне Вашего Императорского Величества, но не смею принять столь лестного поручения из опасения, что не сумею исполнить его с тем успехом, которого от меня ожидают». На это вполне самокритичное признание император возразил: «Если вы не желаете исполнить моего желания ради меня, то должны это сделать во имя России. Но предупреждаю вас, чтобы вы из моих сыновей не сделали таких повес, каковы, по большей части, немецкие принцы». И генерал, поняв, что от него ждут строгости, а не снисходительности и баловства, взялся за дело.
Что же до Марии Федоровны, то она вполне одобряла варварские приемы воспитания, которыми пользовался хороший служака, но строгий, бездушный формалист генерал Ламздорф, превыше всего ценивший в воспитанниках беспрекословное повиновение.
В некоем подобии автобиографии, написанном в 1831 году, император Николай I откровенен: «Мы (Николай и его младший брат Михаил. – И. С.) поручены были как главному нашему наставнику генералу графу Ламздорфу, человеку, пользовавшемуся всем доверием матушки… Граф Ламздорф умел вселить в нас одно чувство – страх, и такой страх и уверение в его всемогуществе, что лицо матушки было для нас второе в степени важности понятий. Сей порядок лишил нас совершенно счастия сыновнего доверия к родительнице, к которой допущаемы были редко одни, и то никогда иначе, как будто на приговор. Беспрестанная перемена окружающих лиц вселила в нас с младенчества привычку искать в них слабые стороны, дабы воспользоваться ими в смысле того, что по нашим желаниям нам нужно было, и, должно признаться, что не без успеха. Генерал-адъютант Ушаков был тот, которого мы более всего любили, ибо он с нами сурово никогда не обходился, тогда как граф Ламздорф и другие, ему подражая, употребляли строгость с запальчивостью, которая отнимала у нас и чувство вины своей, оставляя одну досаду за грубое обращение, а часто и незаслуженное. Одним словом, страх и искание, как избегнуть от наказания, более всего занимали мой ум. В учении видел я одно принуждение и учился без охоты. Меня часто и, я думаю, не без причины, обвиняли в лености и рассеянности и нередко граф Ламздорф меня наказывал тростником весьма больно среди самых уроков».
Николай Павлович явно поскромничал. Генерал бил своего августейшего воспитанника и линейкой, и даже шомполом. И не за какие-то страшные провинности, а просто за свойственную любому здоровому ребенку резвость, за самые невинные шалости. Сведения о наказаниях, даже несоразмерно жестоких, наставник никогда не скрывал от вдовствующей императрицы. Она ценила такую откровенность, допуская, что дети ее наделены пороками, которые только суровыми наказаниями и можно искоренить. Сочувствие мальчики находили только у доброй, любящей Лайон.
У великого князя Николая и в самом деле был не самый приятный и безобидный характер. Кавалеры (так называли всех воспитателей и учителей, приставленных к великим князьям) в своих записках на имя императрицы жаловались: «Он постоянно хочет блистать своими острыми словцами и сам первый во все горло хохочет от них, часто прерывая разговор других». В играх с братом и сверстниками, удостоенными великокняжеского общества, бывал Николай груб, заносчив и драчлив. Однажды так ударил игрушечным ружьем по лбу Владимира Адлерберга, что у того остался шрам на всю жизнь. А между тем вполне искренне называл будущего министра императорского двора своим лучшим другом (что и подтвердил впоследствии назначением на пост не только высокий, но и требующий абсолютного доверия монарха).