Страница:
Свое полотно И. Крамской обдумывает целое десятилетие. В начале 1860-х годов, еще будучи в Академии художеств, он делает первый набросок, в 1867 году — первый вариант картины, который его не удовлетворил. В ноябре 1869 года, чтобы «видеть все, что сделано в этом роде», художник уезжает в Германию, затем перебирается в Вену, Антверпен, Париж. Он ходит по картинным галереям и художественным салонам, знакомится со старым и новым искусством, а вернувшись на родину, совершает поездку в Крым — в районы Бахчисарая и Чуфуй-Кале, которые своей природой напоминали палестинские пустыни.
«Под влиянием ряда впечатлений, — говорил впоследствии И. Крамской, — у меня осело очень тяжелое ощущение от жизни. Я вижу ясно, что есть один момент в жизни каждого человека, мало-мальски созданного по образу и подобию Божию, когда на него находит раздумье — пойти ли направо или налево, взять ли за Господа Бога рубль или не уступить ни шагу злу?» Итогом этих размышлений явилась у художника «потребность рассказать другим то, что я думаю. Но как рассказать? Чем, каким способом я могу быть понят? И вот однажды я увидел человека, сидящего в глубоком раздумье. Его дума была так серьезна и глубока, что я часто заставал его постоянно в одном положении».
Поразила художника и пластика лица этого человека, которая выдавала и его характер. Губы его как бы засохли, слиплись от долгого молчания, и только глаза выдавали внутреннюю работу, хотя ничего не видели. И «я понял, — писал И. Крамской, — что это — такого рода характер, который, имея силу все сокрушить, одаренный талантом покорить себе весь мир, решается не сделать того, куда влекут его животные наклонности». И после этого, как вспышка, рождается образ — сначала смутный, затем все более проясняющийся, набирающий глубину и силу.
Сцена столь ясно представилась глазам И. Крамского, что ему не потребовалось делать много эскизов, хотя в набросках к картине он искал наиболее выразительные жесты рук, характерный облик, рисунок одежд Христа. Известны небольшая голова Христа, вылепленная из глины, и два живописных этюда к этой картине. Второй этюд (хранящийся в Санкт-Петербурге) отличается большой психологической выразительностью, так как в нем художником уже найдено то «состояние» Христа, которое осталось и в самом полотне.
Промахом первого варианта картины, который не удовлетворил И. Крамского, был вертикальный формат холста. И художник тотчас написал сидящего на камнях человека на холсте горизонтальном и большего размера. Горизонтальный формат давал возможность представить панораму бескрайней каменистой пустыни, по которой в немом молчании день и ночь брел одинокий человек. Только под утро усталый и измученный опустился он на камень, все еще ничего не видя перед собой. Уже горизонт затеплился утренним солнцем, природа готовится встретить восход, и только человек этот безучастен к окружающей его красоте и радости бытия, неотступная мысль преследует его. Следы мучительных и глубоких переживаний видны на его усталом, помрачневшем лице, тяжесть дум словно легла на его плечи и склонила голову.
Картина «Христос в пустыне» решена И. Крамским в холодной цветовой гамме, передающей тона раннего рассвета, когда сквозь предутреннюю мглу начинают мерцать оживающие краски дня. Этот час на исходе ночи соответствует тексту Евангелия и вместе с тем, как отмечала прогрессивная критика, символизирует начало новой жизни человека.
Художник изобразил Христа сидящим на холодных серых камнях, пустынная почва мертва так, что кажется, будто сюда не ступала еще нога ни одного человека. Но благодаря тому, что линия горизонта делит плоскость холста почти пополам, фигура Христа одновременно и господствует в пространстве полотна, и, несмотря на одиночество, находится в гармонии с суровым миром картины.
Одеяние Христа написано И. Крамским сдержанно, вполсилы, чтобы еще больше выделить лицо и руки, более нужные для психологической убедительности образа.
В этом произведении нет действия, но зримо показана жизнь духа, работа мысли. Ноги Христа изранены об острые камни, фигура согбенна, руки мучительно стиснуты, над склоненной головой не замечаемое им течет и течет время. А между тем изможденное лицо Христа передает не только страдание, но вопреки всему выражает невероятную силу воли и готовность сделать первый шаг на каменистом пути, ведущем к Голгофе.
Картина «Христос в пустыне» появилась на Второй выставке передвижников и сразу же вызвала бурные споры. Прогрессивные люди того времени встретили произведение И. Крамского восторженно. Например, писатель И. Гончаров отмечал, что «вся фигура как будто немного уменьшилась против натуральной величины, сжалась — не от голода, жажды и непогоды, а от внутренней, нечеловеческой работы над своей мыслью и волей в борьбе сил духа и плоти — и, наконец, в добытом и готовом одолении». Противники картины говорили, что Христос у И. Крамского совершенно лишен каких бы то ни было черт святости, возмущались нерусским типом лица Христа.
Во время рождения этого полотна и крестьянин Строганов, и один молодой охотник, и интеллигенты-разночинцы, да и сам И. Крамской отдали этому образу все самое лучшее, что роднило их с возвышенным образом Христа. Недаром зрители узнавали на картине типичные черты-разночинца, подмечали сходство и с самим художником: то же худое, угловатое, с резко обозначившимися скулами лицо, глубоко посаженные глаза, прекрасно вылепленный лоб, слегка растрепанная борода.
Как всякое великое творение, «Христос в пустыне» вызвал многие толки и самые разнообразные размышления. Передовая критика, как уже указывалось выше, увидела в картине тот перелом, который происходит в душе человека, решившего душу положить за «други своя». Однако еще русский критик В. В. Стасов отмечал, что «скорбная нота явственно звучит в общем психологическом строе произведения».
Советский искусствовед Г. Вагнер посвятил картине И. Крамского «Христос в пустыне» большое исследование. Отмечая достоинства других исследовательских работ на эту тему, он, однако, выделяет ту мысль, что почти ни в одном из них не затронуто то место Евангелия, где говорится о смысле искушения. А разве о чем другом можно толковать, как не об искушении Христа? Разве только злободневная идея разночинной демократии побудила И. Крамского, молодого, глубоко верующего художника, выбрать эту трудную религиозно-философскую тему? И к чему тогдапустыня? Жертвенность можно было изобразить и в другой ситуации.
«Увлекший И. Крамского образ, — пишет Г. Вагнер, — это никакой не миф, не религиозная модернизация революционно-демократических идей эпохи разночинцев. Это внутреннее движение души необыкновенно чуткого художника, одаренного даром божественного озарения».
Много лет думал он о «своем» Христе, «молчал и страдал», договорился даже до сомнения, действительно ли он создал Христа? Не кощунство ли это? «Это не Христос, — писал художник, — то есть я не знаю, кто это. Это есть выражение моих личных мыслей».
Для И. Крамского, как исторического художника, выбор этой темы был вполне логичен, и в пустыне для него Христос искушался не тем, «чтобы превратить камни в хлебы», как предлагал ему дьявол. Для художника это искушение состояло в показе (или проверке?!), действительно ли Богочеловек-Христос есть то, кем он является. Этот вопрос-искушение относится не столько к дьяволу, сколько к самому Христу: кто он такой как Богочеловек, что должен (или может) или не должен (не может) делать?
«В основе картины, — утверждает Г. Вагнер, — лежит не надуманная идея выбора пути («Куда пойти — направо или налево?»), и еще менее — борьба божественности с дьяволом. Здесь мучительное усилие Христа осознать в себе единство Божественного и Человеческого».
БОГАТЫРИ
ГОРОДОК ВИЛЬНЕВ-ЛА-ГАРЕНН
МОКРЫЙ ЛУГ
«Под влиянием ряда впечатлений, — говорил впоследствии И. Крамской, — у меня осело очень тяжелое ощущение от жизни. Я вижу ясно, что есть один момент в жизни каждого человека, мало-мальски созданного по образу и подобию Божию, когда на него находит раздумье — пойти ли направо или налево, взять ли за Господа Бога рубль или не уступить ни шагу злу?» Итогом этих размышлений явилась у художника «потребность рассказать другим то, что я думаю. Но как рассказать? Чем, каким способом я могу быть понят? И вот однажды я увидел человека, сидящего в глубоком раздумье. Его дума была так серьезна и глубока, что я часто заставал его постоянно в одном положении».
Поразила художника и пластика лица этого человека, которая выдавала и его характер. Губы его как бы засохли, слиплись от долгого молчания, и только глаза выдавали внутреннюю работу, хотя ничего не видели. И «я понял, — писал И. Крамской, — что это — такого рода характер, который, имея силу все сокрушить, одаренный талантом покорить себе весь мир, решается не сделать того, куда влекут его животные наклонности». И после этого, как вспышка, рождается образ — сначала смутный, затем все более проясняющийся, набирающий глубину и силу.
Сцена столь ясно представилась глазам И. Крамского, что ему не потребовалось делать много эскизов, хотя в набросках к картине он искал наиболее выразительные жесты рук, характерный облик, рисунок одежд Христа. Известны небольшая голова Христа, вылепленная из глины, и два живописных этюда к этой картине. Второй этюд (хранящийся в Санкт-Петербурге) отличается большой психологической выразительностью, так как в нем художником уже найдено то «состояние» Христа, которое осталось и в самом полотне.
Промахом первого варианта картины, который не удовлетворил И. Крамского, был вертикальный формат холста. И художник тотчас написал сидящего на камнях человека на холсте горизонтальном и большего размера. Горизонтальный формат давал возможность представить панораму бескрайней каменистой пустыни, по которой в немом молчании день и ночь брел одинокий человек. Только под утро усталый и измученный опустился он на камень, все еще ничего не видя перед собой. Уже горизонт затеплился утренним солнцем, природа готовится встретить восход, и только человек этот безучастен к окружающей его красоте и радости бытия, неотступная мысль преследует его. Следы мучительных и глубоких переживаний видны на его усталом, помрачневшем лице, тяжесть дум словно легла на его плечи и склонила голову.
Картина «Христос в пустыне» решена И. Крамским в холодной цветовой гамме, передающей тона раннего рассвета, когда сквозь предутреннюю мглу начинают мерцать оживающие краски дня. Этот час на исходе ночи соответствует тексту Евангелия и вместе с тем, как отмечала прогрессивная критика, символизирует начало новой жизни человека.
Художник изобразил Христа сидящим на холодных серых камнях, пустынная почва мертва так, что кажется, будто сюда не ступала еще нога ни одного человека. Но благодаря тому, что линия горизонта делит плоскость холста почти пополам, фигура Христа одновременно и господствует в пространстве полотна, и, несмотря на одиночество, находится в гармонии с суровым миром картины.
Одеяние Христа написано И. Крамским сдержанно, вполсилы, чтобы еще больше выделить лицо и руки, более нужные для психологической убедительности образа.
В этом произведении нет действия, но зримо показана жизнь духа, работа мысли. Ноги Христа изранены об острые камни, фигура согбенна, руки мучительно стиснуты, над склоненной головой не замечаемое им течет и течет время. А между тем изможденное лицо Христа передает не только страдание, но вопреки всему выражает невероятную силу воли и готовность сделать первый шаг на каменистом пути, ведущем к Голгофе.
Картина «Христос в пустыне» появилась на Второй выставке передвижников и сразу же вызвала бурные споры. Прогрессивные люди того времени встретили произведение И. Крамского восторженно. Например, писатель И. Гончаров отмечал, что «вся фигура как будто немного уменьшилась против натуральной величины, сжалась — не от голода, жажды и непогоды, а от внутренней, нечеловеческой работы над своей мыслью и волей в борьбе сил духа и плоти — и, наконец, в добытом и готовом одолении». Противники картины говорили, что Христос у И. Крамского совершенно лишен каких бы то ни было черт святости, возмущались нерусским типом лица Христа.
Во время рождения этого полотна и крестьянин Строганов, и один молодой охотник, и интеллигенты-разночинцы, да и сам И. Крамской отдали этому образу все самое лучшее, что роднило их с возвышенным образом Христа. Недаром зрители узнавали на картине типичные черты-разночинца, подмечали сходство и с самим художником: то же худое, угловатое, с резко обозначившимися скулами лицо, глубоко посаженные глаза, прекрасно вылепленный лоб, слегка растрепанная борода.
Как всякое великое творение, «Христос в пустыне» вызвал многие толки и самые разнообразные размышления. Передовая критика, как уже указывалось выше, увидела в картине тот перелом, который происходит в душе человека, решившего душу положить за «други своя». Однако еще русский критик В. В. Стасов отмечал, что «скорбная нота явственно звучит в общем психологическом строе произведения».
Советский искусствовед Г. Вагнер посвятил картине И. Крамского «Христос в пустыне» большое исследование. Отмечая достоинства других исследовательских работ на эту тему, он, однако, выделяет ту мысль, что почти ни в одном из них не затронуто то место Евангелия, где говорится о смысле искушения. А разве о чем другом можно толковать, как не об искушении Христа? Разве только злободневная идея разночинной демократии побудила И. Крамского, молодого, глубоко верующего художника, выбрать эту трудную религиозно-философскую тему? И к чему тогдапустыня? Жертвенность можно было изобразить и в другой ситуации.
«Увлекший И. Крамского образ, — пишет Г. Вагнер, — это никакой не миф, не религиозная модернизация революционно-демократических идей эпохи разночинцев. Это внутреннее движение души необыкновенно чуткого художника, одаренного даром божественного озарения».
Много лет думал он о «своем» Христе, «молчал и страдал», договорился даже до сомнения, действительно ли он создал Христа? Не кощунство ли это? «Это не Христос, — писал художник, — то есть я не знаю, кто это. Это есть выражение моих личных мыслей».
Для И. Крамского, как исторического художника, выбор этой темы был вполне логичен, и в пустыне для него Христос искушался не тем, «чтобы превратить камни в хлебы», как предлагал ему дьявол. Для художника это искушение состояло в показе (или проверке?!), действительно ли Богочеловек-Христос есть то, кем он является. Этот вопрос-искушение относится не столько к дьяволу, сколько к самому Христу: кто он такой как Богочеловек, что должен (или может) или не должен (не может) делать?
«В основе картины, — утверждает Г. Вагнер, — лежит не надуманная идея выбора пути («Куда пойти — направо или налево?»), и еще менее — борьба божественности с дьяволом. Здесь мучительное усилие Христа осознать в себе единство Божественного и Человеческого».
БОГАТЫРИ
Виктор Васнецов
Произведения искусства, как и люди, имеют свою судьбу и свою биографию. Многие из них сначала принесли славу и известность своим создателям, а потом бесследно улетучились из памяти потомков. Творчество Виктора Михайловича Васнецова принадлежит к счастливым исключениям в искусстве, рожденные художником живописные образы входят в нашу жизнь с самого детства. С возрастом их могут сменять другие увлечения, появляются новые властители дум, но полотна В. Васнецова никогда не вытесняются полностью, наоборот — еще больше уплотняются в человеческой памяти.
В поисках возвышенных чувств художник обращается к русской седой старине — былинам и сказкам. Он с детства полюбил сказки и народную поэзию, знал и любил историю своей страны, ценил ее и гордился ею. Неторопливые, протяжные сказания про крестьянского сына Илью Муромца, который «славен не родом, а подвигом», про Добрыню Никитича — «грамотой вострого, на речах разумного», про «бабьего пересмешника» Алешу Поповича и других русских богатырей навсегда пленили художника.
Былинная богатырская тема проходит через все творчество В.М. Васнецова, в минувшем прошлом он находит отклики на тревоги и чаяния окружающей его современной ему жизни. Полон глубокого смысла образ витязя, в раздумье остановившегося у трех дорог, светла и трогательна печаль васнецовской «Аленушки»...
Апофеозом русской богатырской славы являются «Богатыри», в которых В. Васнецов выразил свое возвышенно-романтическое и в то же время глубоко гражданское понимание идеала национальной красоты русского народа. Для своего произведения художник выбирает самых известных и любимых народом витязей.
...Летом 1880 года В.М. Васнецов жил в тихой и спокойной Ахтырке, неподалеку от Абрамцева. Казалось бы, XIX век сюда еще даже не шагнул, плавно и размеренно протекала здесь жизнь, и художник потянулся к старой своей задумке, замысленной еще лет десять назад. Невдалеке от дома, словно могучие часовые, стояли рядом друг с другом три раскидистых великана-дуба — краса и гордость дубовой рощи. Глубоко ушли они корнями в родную почву, и ничто — ни бури, ни годы — не властны были над их величественной статью. Сам художник впоследствии говорил, что именно абрамцевские дубы надоумили его, как писать богатырей.
Первоначальный замысел картины зародился у В. Васнецова, еще когда он был в Париже. Тогда своих богатырей он набросал в эскизе, сильно восхитившем В.Д. Поленова. В. Васнецов сразу же хотел подарить этот эскиз художнику, но В.Д. Поленов отказался. «Преподнесете, когда исполните картину, — сказал он, — а пока пусть он у Вас будет».
Долгое время другие крупные работы отвлекали В. Васнецова от «Богатырей», но они неотступно были перед ним, преследовали художника, он считал их своим творческим «долгом, обязательством перед народом, который меня вырастил, воспитал, вооружил умением».
И вот в 1881 году В. Васнецов возвращается к работе над «Богатырями» — к картине о доблестных рыцарях, защитниках угнетенных, а по сути — к рассказу о силе народа, его стойкости и героизме. Дать общий портрет самых прославленных, самых выдающихся русских богатырей, в которых народ по праву видел национальных героев, — задача была не из легких! Об этих героях во многих былинах рассказывается, согласно былинным описаниям и изобразил их В. Васнецов на своем полотне.
Всю ширь огромной стены в Третьяковской галерее занимают «Богатыри», и кажется, что нет уже самой стены, а есть только даль неоглядная, далекий горизонт, холмы, темнеющий вдалеке лес да грозно бегущие тучи, что гонит по небу крепчающий ветер. А еще крохотные елочки, до которых рукой подать... А на переднем плане этого огромного полотна — «Богатыри» на заставе, богатыри на защите родной земли. Как писал В. Васнецов в письме к профессору Академии художеств, «картина моя «Богатыри» — Добрыня, Илья и Алеша Попович на богатырском выезде примечают в поле, нет ли где ворога, не обижают ли где кого!»
Илья Муромец по былинным сказаниям был главным из богатырей. Обращаясь к нему, киевский князь Владимир так и говорит:
Уж те быть над всеми во поле богатырями,
Над всеми-то быть да атаманами,
Распорядителем быть те, Илья Муромец.
Но, будучи главным над другими, Илья Муромец вместе с тем связан с ними узами братства, неразрывными узами боевого товарищества. Как поехал Илья исполнять поручение князя «во чисто поле»:
Он наехал богатырей в белых шатрах:
Во-первых, нашел Добрынюшку Никитича,
Во-вторых, нашел Алешеньку Поповича.
Он ведь тут с ними скоро все знакомится;
Он побратался крестами золотыми тут,
Называет их крестовыми все брателками.
Три побратима и изображены на картине В. Васнецова, их боевое товарищество и боевая верность друг другу. И не потому выделяется Илья Муромец среди других, что был сильнее их, и не только потому, что смерть «во чистом поле» (т.е. в бою) не была предназначена ему. Отличается он прямотой душевной, волей стойкой, умом, заботу о бедных и сиротах берет на себя. У других богатырей имеются и другие интересы, например, Алеша Попович не прочь и во дворце послужить и красавицу соблазнить; Добрыня Никитич — молодой женой на пиру похвастать. А у Ильи-Муромца только одна-единственная заботушка — народу послужить! «За землю русскую да за стольный Киев-град» с врагами побиться, «за вдов, за сирот, за бедных людей».
Таким рисуют Илью Муромца русские былины, таким его понял и изобразил на своей картине В. Васнецов. Широко открытый прямой взор, простые, но чрезвычайно благородные черты лица, твердый лоб и крепко сомкнутый под большими усами рот говорят о его сильной воле.
У каждого из богатырей своя биография, свой нрав и характер. Добрыня Никитич — знатного происхождения, «сын богатого гостя рязанского и жены его Амелфы Тимофеевны». Он умеет обходительной, разумной речью избежать ссоры и добиться успеха. Алеша Попович — «сын соборного попа ростовского». Он победил Тугарина Змеевича и много раз отважно сражался с кочевниками.
Требовательный к себе, В. Васнецов несколько раз переделывал те места, которые почему-то не удовлетворяли его в картине. Казалось бы, уже давно найдены позы и движения коней, уже великолепно выписан пейзаж, а художник все искал и работал над лицами. Особенно много работал он над образом Добрыни Никитича. Несколько раз переписывал В. Васнецов Добрыню, используя и эскиз, сделанный с одного крестьянина, и портреты родственников. Лицо Добрыни стало собирательным типом Васнецовых — отца, деда и отчасти самого Виктора Михайловича. Для Алеши Поповича художнику позировал в Абрамцеве рано умерший, талантливый Андрей, младший сын Саввы Мамонтова. Для Ильи Муромца художник искал все новые и новые типажи, зарисовывая то Ивана Петрова, абрамцевского кузнеца, — степенного, красивого, со спокойными и внимательными глазами; а то ломового извозчика, которого встретил уже в Москве и упросил позировать. «Иду по набережной около Крымского моста, — рассказывал потом В. Васнецов, — и вижу: стоит около полка здоровенный детина, точь-в-точь вылитый мой Илья».
Под стать богатырям и их кони. Традиционен для русской живописи подбор масти богатырских коней — белый, гнедой, вороной. Это излюбленные цветовые сочетания народных преданий и сказок, достаточно вспомнить хотя бы только «Сивку-бурку, вещего каурку». Вот, например, грузный и лохматый «Воронеюшко» Ильи Муромца — самый «былинный» конь, такой же мощный и упористый, как и его седок. Он стоит спокойно, только слегка потряхивает бубенчиками, круто выгнув шею и косясь налитым кровью глазом. Но сила у него могучая, поистине сказочная. Стоит только «Воронеюшке» тронуться с места — загудит земля под его тяжелыми копытами, из ноздрей пар и пламя запышут...
Общее настроение торжественной приподнятости придает картине и пейзаж, который, как признавал сам художник, «тяжело ему давался». На бескрайних просторах гуляет ветер и гонит по небу тяжелые грозовые тучи, пригибает к земле буйные травы, развевает лошадиные гривы. За спинами богатырей тянется волнистая гряда холмов, под ногами богатырских коней колышется ковыль, а все вместе эти детали заставляют зрителя вспомнить строки «Слова о полку Игореве»: «О Русская земля! ты уже за холмом».
Вышли «Богатыри» посмотреть, «не обижают ли кого где» и этими словами былин многое сказано. Еще всматривается из-под руки, на которой висит палица «в 90 пудов», Илья Муромец. Щит у него на плече, огромное копье еще не взято наперевес, но уже зорко смотрит он вокруг. А Добрыня Никитич уже и меч из ножен вынул, и щит на грудь завел, и ногу в стремена вздел. Вот-вот пустит он вскачь своего скакуна, которого (судя по сбруе) добыл в схватке с чужеземцем. А немного поодаль, справа от Ильи Муромца, с лукавой улыбкой на смуглом, чуть раскосом лице, стоит Алеша Попович. Чуть исподлобья смотрит он, и конь его, нагнув шею, пока еще пытается щипать траву. Но по глазам видно, что готовит каверзу врагам этот юный витязь, который, может быть, и не так силен, как его товарищи, зато он ловок, увертлив, «напуском смел». Не в смертельной схватке показал своих героев В. Васнецов, а на страже, но уже прославившимися своей волей к победе.
Много лет писал художник своих «Богатырей», но зрителю кажется, что в едином порыве вылилось из-под кисти художника это живописное сказание. Все в этом полотне продумано до деталей и убедительно настолько, что ничего в нем нельзя изменить. «Не обижают ли кого где!» — вот основа васнецовского замысла, ради которого он трудился целых 25 лет. И богатырская застава Виктора Михайловича Васнецова и поныне несет свою нелегкую службу.
В поисках возвышенных чувств художник обращается к русской седой старине — былинам и сказкам. Он с детства полюбил сказки и народную поэзию, знал и любил историю своей страны, ценил ее и гордился ею. Неторопливые, протяжные сказания про крестьянского сына Илью Муромца, который «славен не родом, а подвигом», про Добрыню Никитича — «грамотой вострого, на речах разумного», про «бабьего пересмешника» Алешу Поповича и других русских богатырей навсегда пленили художника.
Былинная богатырская тема проходит через все творчество В.М. Васнецова, в минувшем прошлом он находит отклики на тревоги и чаяния окружающей его современной ему жизни. Полон глубокого смысла образ витязя, в раздумье остановившегося у трех дорог, светла и трогательна печаль васнецовской «Аленушки»...
Апофеозом русской богатырской славы являются «Богатыри», в которых В. Васнецов выразил свое возвышенно-романтическое и в то же время глубоко гражданское понимание идеала национальной красоты русского народа. Для своего произведения художник выбирает самых известных и любимых народом витязей.
...Летом 1880 года В.М. Васнецов жил в тихой и спокойной Ахтырке, неподалеку от Абрамцева. Казалось бы, XIX век сюда еще даже не шагнул, плавно и размеренно протекала здесь жизнь, и художник потянулся к старой своей задумке, замысленной еще лет десять назад. Невдалеке от дома, словно могучие часовые, стояли рядом друг с другом три раскидистых великана-дуба — краса и гордость дубовой рощи. Глубоко ушли они корнями в родную почву, и ничто — ни бури, ни годы — не властны были над их величественной статью. Сам художник впоследствии говорил, что именно абрамцевские дубы надоумили его, как писать богатырей.
Первоначальный замысел картины зародился у В. Васнецова, еще когда он был в Париже. Тогда своих богатырей он набросал в эскизе, сильно восхитившем В.Д. Поленова. В. Васнецов сразу же хотел подарить этот эскиз художнику, но В.Д. Поленов отказался. «Преподнесете, когда исполните картину, — сказал он, — а пока пусть он у Вас будет».
Долгое время другие крупные работы отвлекали В. Васнецова от «Богатырей», но они неотступно были перед ним, преследовали художника, он считал их своим творческим «долгом, обязательством перед народом, который меня вырастил, воспитал, вооружил умением».
И вот в 1881 году В. Васнецов возвращается к работе над «Богатырями» — к картине о доблестных рыцарях, защитниках угнетенных, а по сути — к рассказу о силе народа, его стойкости и героизме. Дать общий портрет самых прославленных, самых выдающихся русских богатырей, в которых народ по праву видел национальных героев, — задача была не из легких! Об этих героях во многих былинах рассказывается, согласно былинным описаниям и изобразил их В. Васнецов на своем полотне.
Всю ширь огромной стены в Третьяковской галерее занимают «Богатыри», и кажется, что нет уже самой стены, а есть только даль неоглядная, далекий горизонт, холмы, темнеющий вдалеке лес да грозно бегущие тучи, что гонит по небу крепчающий ветер. А еще крохотные елочки, до которых рукой подать... А на переднем плане этого огромного полотна — «Богатыри» на заставе, богатыри на защите родной земли. Как писал В. Васнецов в письме к профессору Академии художеств, «картина моя «Богатыри» — Добрыня, Илья и Алеша Попович на богатырском выезде примечают в поле, нет ли где ворога, не обижают ли где кого!»
Илья Муромец по былинным сказаниям был главным из богатырей. Обращаясь к нему, киевский князь Владимир так и говорит:
Уж те быть над всеми во поле богатырями,
Над всеми-то быть да атаманами,
Распорядителем быть те, Илья Муромец.
Но, будучи главным над другими, Илья Муромец вместе с тем связан с ними узами братства, неразрывными узами боевого товарищества. Как поехал Илья исполнять поручение князя «во чисто поле»:
Он наехал богатырей в белых шатрах:
Во-первых, нашел Добрынюшку Никитича,
Во-вторых, нашел Алешеньку Поповича.
Он ведь тут с ними скоро все знакомится;
Он побратался крестами золотыми тут,
Называет их крестовыми все брателками.
Три побратима и изображены на картине В. Васнецова, их боевое товарищество и боевая верность друг другу. И не потому выделяется Илья Муромец среди других, что был сильнее их, и не только потому, что смерть «во чистом поле» (т.е. в бою) не была предназначена ему. Отличается он прямотой душевной, волей стойкой, умом, заботу о бедных и сиротах берет на себя. У других богатырей имеются и другие интересы, например, Алеша Попович не прочь и во дворце послужить и красавицу соблазнить; Добрыня Никитич — молодой женой на пиру похвастать. А у Ильи-Муромца только одна-единственная заботушка — народу послужить! «За землю русскую да за стольный Киев-град» с врагами побиться, «за вдов, за сирот, за бедных людей».
Таким рисуют Илью Муромца русские былины, таким его понял и изобразил на своей картине В. Васнецов. Широко открытый прямой взор, простые, но чрезвычайно благородные черты лица, твердый лоб и крепко сомкнутый под большими усами рот говорят о его сильной воле.
У каждого из богатырей своя биография, свой нрав и характер. Добрыня Никитич — знатного происхождения, «сын богатого гостя рязанского и жены его Амелфы Тимофеевны». Он умеет обходительной, разумной речью избежать ссоры и добиться успеха. Алеша Попович — «сын соборного попа ростовского». Он победил Тугарина Змеевича и много раз отважно сражался с кочевниками.
Требовательный к себе, В. Васнецов несколько раз переделывал те места, которые почему-то не удовлетворяли его в картине. Казалось бы, уже давно найдены позы и движения коней, уже великолепно выписан пейзаж, а художник все искал и работал над лицами. Особенно много работал он над образом Добрыни Никитича. Несколько раз переписывал В. Васнецов Добрыню, используя и эскиз, сделанный с одного крестьянина, и портреты родственников. Лицо Добрыни стало собирательным типом Васнецовых — отца, деда и отчасти самого Виктора Михайловича. Для Алеши Поповича художнику позировал в Абрамцеве рано умерший, талантливый Андрей, младший сын Саввы Мамонтова. Для Ильи Муромца художник искал все новые и новые типажи, зарисовывая то Ивана Петрова, абрамцевского кузнеца, — степенного, красивого, со спокойными и внимательными глазами; а то ломового извозчика, которого встретил уже в Москве и упросил позировать. «Иду по набережной около Крымского моста, — рассказывал потом В. Васнецов, — и вижу: стоит около полка здоровенный детина, точь-в-точь вылитый мой Илья».
Под стать богатырям и их кони. Традиционен для русской живописи подбор масти богатырских коней — белый, гнедой, вороной. Это излюбленные цветовые сочетания народных преданий и сказок, достаточно вспомнить хотя бы только «Сивку-бурку, вещего каурку». Вот, например, грузный и лохматый «Воронеюшко» Ильи Муромца — самый «былинный» конь, такой же мощный и упористый, как и его седок. Он стоит спокойно, только слегка потряхивает бубенчиками, круто выгнув шею и косясь налитым кровью глазом. Но сила у него могучая, поистине сказочная. Стоит только «Воронеюшке» тронуться с места — загудит земля под его тяжелыми копытами, из ноздрей пар и пламя запышут...
Общее настроение торжественной приподнятости придает картине и пейзаж, который, как признавал сам художник, «тяжело ему давался». На бескрайних просторах гуляет ветер и гонит по небу тяжелые грозовые тучи, пригибает к земле буйные травы, развевает лошадиные гривы. За спинами богатырей тянется волнистая гряда холмов, под ногами богатырских коней колышется ковыль, а все вместе эти детали заставляют зрителя вспомнить строки «Слова о полку Игореве»: «О Русская земля! ты уже за холмом».
Вышли «Богатыри» посмотреть, «не обижают ли кого где» и этими словами былин многое сказано. Еще всматривается из-под руки, на которой висит палица «в 90 пудов», Илья Муромец. Щит у него на плече, огромное копье еще не взято наперевес, но уже зорко смотрит он вокруг. А Добрыня Никитич уже и меч из ножен вынул, и щит на грудь завел, и ногу в стремена вздел. Вот-вот пустит он вскачь своего скакуна, которого (судя по сбруе) добыл в схватке с чужеземцем. А немного поодаль, справа от Ильи Муромца, с лукавой улыбкой на смуглом, чуть раскосом лице, стоит Алеша Попович. Чуть исподлобья смотрит он, и конь его, нагнув шею, пока еще пытается щипать траву. Но по глазам видно, что готовит каверзу врагам этот юный витязь, который, может быть, и не так силен, как его товарищи, зато он ловок, увертлив, «напуском смел». Не в смертельной схватке показал своих героев В. Васнецов, а на страже, но уже прославившимися своей волей к победе.
Много лет писал художник своих «Богатырей», но зрителю кажется, что в едином порыве вылилось из-под кисти художника это живописное сказание. Все в этом полотне продумано до деталей и убедительно настолько, что ничего в нем нельзя изменить. «Не обижают ли кого где!» — вот основа васнецовского замысла, ради которого он трудился целых 25 лет. И богатырская застава Виктора Михайловича Васнецова и поныне несет свою нелегкую службу.
ГОРОДОК ВИЛЬНЕВ-ЛА-ГАРЕНН
Альфред Сислей
Альфред Сислей, англичанин по происхождению, тем не менее относится к французской школе живописи. На парижской выставке 1874 года было представлено пять его пейзажей, и французы впервые узнали об этом художнике как об одном из самых характерных импрессионистов.
Сейчас мы хорошо знаем многочисленные картины А. Сислея, восхитительные по цвету и чувству, но до сих пор не очень много знаем о жизни и идеях художника. Из всех импрессионистов он казался наиболее уловимой фигурой, как живописец и поэт живописи при жизни А. Сислей не получил признания своих достоинств. Его «открыли» уже после смерти, и это «открытие» вызвало бурный восторг публики и оживленные дискуссии критиков. Произведения А. Сислея были включены в список неоспоримых ценностей, которые, впрочем, и тогда мало кого заинтересовали, поскольку его творчество (как говорится) «не было актуальным». Он ничего не изобрел нового (в смысле художественного стиля), никогда, никого и ничему не учил, отсюда отчужденность А. Сислея от злободневных проблем современной художнику действительности и сдержанность даже в проявлении своих положительных качеств.
В 1872 году А. Сислей чаще всего работал в одном из пригородов Парижа, написал здесь три пейзажа, в числе которых и «Городок Вильнев-ла-Гаренн» — одно из лучших своих произведений. До недавнего времени картина «Городок Вильнев-ла-Гаренн» называлась «Деревней на берегу Сены», хотя изображен на ней именно этот городок, который в настоящее время стал пригородом Парижа. Своеобразие этой картины заключается в соединении приемов раннего импрессионизма с классической композиционной схемой, которая предполагает «кулисы» и затененный передний план. Художник отказывается от эффектных перспектив, заменяя их параллельным расположением элементов картины. Схема эта потом никогда столь последовательно, как в этой картине, не применялась А. Сислеем.
Темная оправа рождает не только ощущение глубины: благодаря ей более пленительным становится ласковый солнечный свет, которым залит противоположный берег. Да и вся картина кажется особенной искренней именно благодаря своей удивительной красоте.
Полотно это вызывает в воображении облик и самого А. Сислея, каким его видели тогда жители этих краев. Скромно одетый человек среднего роста часто располагался с этюдником на берегу реки. Высокий лоб, умные и грустные глаза, глядящие серьезно и внимательно, — таким А. Сислей предстает на портретах, сделанных его друзьями Ф. Базилем и О. Ренуаром. Он работал в тени деревьев, не замечая останавливавшихся за его спиной случайных прохожих. И не потому, что в творческом порыве торопился запечатлеть поразивший его пейзаж. Наоборот, художник сосредоточенно и спокойно сотни раз переносит на холст полюбившийся ему мотив. Например, в двух других пейзажах А. Сислей изображает мост через Сену, а два дома левой половины картины «Городок Вильнев-ла-Гаренн» изображены в правой части пейзажа «Мост в Вильнев-ла-Гаренн», который словно продолжает панораму, начинающуюся в эрмитажном полотне ( картина «Городок Вильнев-ла-Гаренн» находится в Эрмитаже). И столько любви вкладывает художник в каждый удар своей кисти, что эти его картины заставляют даже самих французов другими глазами вглядываться в привычный им пейзаж.
В «Городке», как уже говорилось выше, нет нарочитых художественных эффектов. Композиция ее построена предельно просто: река течет параллельно краю холста; за ней, тоже параллельно, протянулся противоположный берег, на котором в ряд выстроились двухэтажные домики. В просвете между ними просматривается тихая деревенская улочка. Такая точка зрения увлекает в глубину пейзажа именно потому, что все изображенное зритель видит через просвет, открывающийся между стволами деревьев первого плана. Когда мы смотрим на картину, у нас создается ощущение, будто художник ведет нас по любимым им самим местам.
Вот неподвижно застыла на реке лодка. Падающая от нее тень на поверхности воды кажется зеленой, хотя отражение неба окрашивает воду в голубой цвет. По склону берега, среди свежей зеленой травы взбегают вверх желтые тропинки. Затененная густая листва деревьев, сквозь которую на траву падают лишь немногие теплые пятнышки солнечного света, обрамляет бледное небо. А среди одинаково светлых домиков вдруг весело вспыхивает на солнце красный торец дома. Недаром «Городок Вильнев-ла-Гаренн» А. Сислея относится к тем живописным произведениям, которые, по словам Огюста Ренуара (друга художника), «возбуждают желание прогуляться в глубину их».
Сейчас мы хорошо знаем многочисленные картины А. Сислея, восхитительные по цвету и чувству, но до сих пор не очень много знаем о жизни и идеях художника. Из всех импрессионистов он казался наиболее уловимой фигурой, как живописец и поэт живописи при жизни А. Сислей не получил признания своих достоинств. Его «открыли» уже после смерти, и это «открытие» вызвало бурный восторг публики и оживленные дискуссии критиков. Произведения А. Сислея были включены в список неоспоримых ценностей, которые, впрочем, и тогда мало кого заинтересовали, поскольку его творчество (как говорится) «не было актуальным». Он ничего не изобрел нового (в смысле художественного стиля), никогда, никого и ничему не учил, отсюда отчужденность А. Сислея от злободневных проблем современной художнику действительности и сдержанность даже в проявлении своих положительных качеств.
В 1872 году А. Сислей чаще всего работал в одном из пригородов Парижа, написал здесь три пейзажа, в числе которых и «Городок Вильнев-ла-Гаренн» — одно из лучших своих произведений. До недавнего времени картина «Городок Вильнев-ла-Гаренн» называлась «Деревней на берегу Сены», хотя изображен на ней именно этот городок, который в настоящее время стал пригородом Парижа. Своеобразие этой картины заключается в соединении приемов раннего импрессионизма с классической композиционной схемой, которая предполагает «кулисы» и затененный передний план. Художник отказывается от эффектных перспектив, заменяя их параллельным расположением элементов картины. Схема эта потом никогда столь последовательно, как в этой картине, не применялась А. Сислеем.
Темная оправа рождает не только ощущение глубины: благодаря ей более пленительным становится ласковый солнечный свет, которым залит противоположный берег. Да и вся картина кажется особенной искренней именно благодаря своей удивительной красоте.
Полотно это вызывает в воображении облик и самого А. Сислея, каким его видели тогда жители этих краев. Скромно одетый человек среднего роста часто располагался с этюдником на берегу реки. Высокий лоб, умные и грустные глаза, глядящие серьезно и внимательно, — таким А. Сислей предстает на портретах, сделанных его друзьями Ф. Базилем и О. Ренуаром. Он работал в тени деревьев, не замечая останавливавшихся за его спиной случайных прохожих. И не потому, что в творческом порыве торопился запечатлеть поразивший его пейзаж. Наоборот, художник сосредоточенно и спокойно сотни раз переносит на холст полюбившийся ему мотив. Например, в двух других пейзажах А. Сислей изображает мост через Сену, а два дома левой половины картины «Городок Вильнев-ла-Гаренн» изображены в правой части пейзажа «Мост в Вильнев-ла-Гаренн», который словно продолжает панораму, начинающуюся в эрмитажном полотне ( картина «Городок Вильнев-ла-Гаренн» находится в Эрмитаже). И столько любви вкладывает художник в каждый удар своей кисти, что эти его картины заставляют даже самих французов другими глазами вглядываться в привычный им пейзаж.
В «Городке», как уже говорилось выше, нет нарочитых художественных эффектов. Композиция ее построена предельно просто: река течет параллельно краю холста; за ней, тоже параллельно, протянулся противоположный берег, на котором в ряд выстроились двухэтажные домики. В просвете между ними просматривается тихая деревенская улочка. Такая точка зрения увлекает в глубину пейзажа именно потому, что все изображенное зритель видит через просвет, открывающийся между стволами деревьев первого плана. Когда мы смотрим на картину, у нас создается ощущение, будто художник ведет нас по любимым им самим местам.
Вот неподвижно застыла на реке лодка. Падающая от нее тень на поверхности воды кажется зеленой, хотя отражение неба окрашивает воду в голубой цвет. По склону берега, среди свежей зеленой травы взбегают вверх желтые тропинки. Затененная густая листва деревьев, сквозь которую на траву падают лишь немногие теплые пятнышки солнечного света, обрамляет бледное небо. А среди одинаково светлых домиков вдруг весело вспыхивает на солнце красный торец дома. Недаром «Городок Вильнев-ла-Гаренн» А. Сислея относится к тем живописным произведениям, которые, по словам Огюста Ренуара (друга художника), «возбуждают желание прогуляться в глубину их».
МОКРЫЙ ЛУГ
Федор Васильев
Феномен «художественного происхождения» пейзажиста Федора Александровича Васильева всегда продолжал и продолжает удивлять всякого, кто так или иначе соприкасается с его творчеством. Искусствовед Л. И. Иовлева отмечает, что на горизонте русского искусства 1860-х годов он возник лет в восемнадцать, почти мальчиком-самоучкой. Но как-то неожиданно, почти внезапно вошел на равных в число ведущих художников того времени. На «равных» участвовал с ними на выставках, на «равных» побеждал в конкурсах и в два-три года достиг таких профессиональных успехов, на завоевание которых у других уходили годы, а порой и целая жизнь.
Веселый, остроумный, темпераментный юноша Ф. Васильев, каким он предстает со страниц воспоминаний И.Е. Репина и И. Крамского, был болен неизлечимой в то время болезнью — чахоткой. Он уехал в Крым и последние два года прожил в Ялте. На ялтинских улочках осыпался миндаль, распускались розы, «иудино дерево» одевалось в пышный густо-розовый наряд, цвели магнолии, крупные кисти глициний свисали с гибких плетей ветвей. Но художником владела неодолимая тяга к родным краям, к неброской прелести русской природы. В Ялте Ф. Васильев долго еще изображал старые, знакомые и до боли сердечной дорогие ему северные мотивы. Среди альбомных рисунков, где он делал карандашные зарисовки новой для него крымской природы, есть зарисованные по воспоминаниям пейзажи средней полосы России.
В Крыму Ф. Васильевым была написана и картина «Мокрый луг», ставшая одним из шедевров русской пейзажной живописи. В ней он хотел выразить свои чувства, всю любовь свою — все, что бережет память сердца. На ней не будет ни могучих гор, ни кипарисов, ни пышных южных цветов, ни лазурного моря — всего лишь омытый дождем мокрый луг под огромным небом, несколько деревьев вдали да бегущие по влажной траве тени гонимых ветром туч.
...Уходит гроза, но небо еще кипит и бурлит. С грозной торопливостью несутся и сталкиваются косматые тучи, еще слышны раскаты грома — все в картине полно движения, все живет и дышит: и гнущиеся под порывами ветра деревья, и подернутая рябью вода, и небо... Даже особенно небо, проникнутое типично васильевским настроением, которое противопоставлено на полотне зловещим тучам, еще низвергающим потоки дождя на виднеющийся вдали лес. Небо в полотнах Ф. Васильева всегда играет значительную роль, а в «Мокром луге» оно является едва ли не главным средством выражения поэтической мысли художника. Сверкающий теплый просвет в облаках, отраженный в воде и поддержанный отсветами на земле, ведет борьбу с огромными темными и холодными тучами и бегущими по земле тенями.
Как бы в противоположность напряженной жизни неба вся остальная часть пейзажа предельно проста и линии рисунка ее мягче, спокойнее. Каждая деталь картины (а их на этом полотне много) — это вариация основной темы, но все детали так растворены в целом, что их познаешь только при очень внимательном рассмотрении.
С первого взгляда «Мокрый луг» располагает к себе зрителя простотой и привычностью мотива. В глубине широкой низины высятся два развесистых дерева. Далеко за ними, в сизой дымке леса, проступает полоска неба. Вдоль низины тянется обрывистый косогор, а впереди — почти в центре — блестит болотистая заводь с топкими берегами. Вот, собственно, и все, что изображено на полотне Ф. Васильева. Но современники его видели в этой картине больше, чем даже обобщенный образ родной художнику северной природы.
Веселый, остроумный, темпераментный юноша Ф. Васильев, каким он предстает со страниц воспоминаний И.Е. Репина и И. Крамского, был болен неизлечимой в то время болезнью — чахоткой. Он уехал в Крым и последние два года прожил в Ялте. На ялтинских улочках осыпался миндаль, распускались розы, «иудино дерево» одевалось в пышный густо-розовый наряд, цвели магнолии, крупные кисти глициний свисали с гибких плетей ветвей. Но художником владела неодолимая тяга к родным краям, к неброской прелести русской природы. В Ялте Ф. Васильев долго еще изображал старые, знакомые и до боли сердечной дорогие ему северные мотивы. Среди альбомных рисунков, где он делал карандашные зарисовки новой для него крымской природы, есть зарисованные по воспоминаниям пейзажи средней полосы России.
В Крыму Ф. Васильевым была написана и картина «Мокрый луг», ставшая одним из шедевров русской пейзажной живописи. В ней он хотел выразить свои чувства, всю любовь свою — все, что бережет память сердца. На ней не будет ни могучих гор, ни кипарисов, ни пышных южных цветов, ни лазурного моря — всего лишь омытый дождем мокрый луг под огромным небом, несколько деревьев вдали да бегущие по влажной траве тени гонимых ветром туч.
...Уходит гроза, но небо еще кипит и бурлит. С грозной торопливостью несутся и сталкиваются косматые тучи, еще слышны раскаты грома — все в картине полно движения, все живет и дышит: и гнущиеся под порывами ветра деревья, и подернутая рябью вода, и небо... Даже особенно небо, проникнутое типично васильевским настроением, которое противопоставлено на полотне зловещим тучам, еще низвергающим потоки дождя на виднеющийся вдали лес. Небо в полотнах Ф. Васильева всегда играет значительную роль, а в «Мокром луге» оно является едва ли не главным средством выражения поэтической мысли художника. Сверкающий теплый просвет в облаках, отраженный в воде и поддержанный отсветами на земле, ведет борьбу с огромными темными и холодными тучами и бегущими по земле тенями.
Как бы в противоположность напряженной жизни неба вся остальная часть пейзажа предельно проста и линии рисунка ее мягче, спокойнее. Каждая деталь картины (а их на этом полотне много) — это вариация основной темы, но все детали так растворены в целом, что их познаешь только при очень внимательном рассмотрении.
С первого взгляда «Мокрый луг» располагает к себе зрителя простотой и привычностью мотива. В глубине широкой низины высятся два развесистых дерева. Далеко за ними, в сизой дымке леса, проступает полоска неба. Вдоль низины тянется обрывистый косогор, а впереди — почти в центре — блестит болотистая заводь с топкими берегами. Вот, собственно, и все, что изображено на полотне Ф. Васильева. Но современники его видели в этой картине больше, чем даже обобщенный образ родной художнику северной природы.