Страница:
Радиовысотомер показывал неплохую высоту, а если судить по схеме, «реполов» как раз входил в «удобную» зону, но на сердце было тревожно. Шевельнув ручку туда-сюда, Рубен положил «птичку» на левый борт, чтобы после — сразу на правый.
Ой, мать… чтоб не сказать больше! А некогда! Справа стена, луч высотомера ударился о нее, как теннисный мяч, метрах в восьмидесяти, и «реполов» поневоле дернулся влево. Что-то чиркнуло там, скрежетнуло, как на разрыв, а после завертело и вниз, вниз, быстрее, чем поспевает следом комок в горле… Туманная занавесь раздернулась, Рубен увидел черный ребристый камень и белесые пары, стекающие по нему, и еще косматый клубок черно-красного пламени, скачущий вниз, ударяясь о скалы. Движок потерял, основной, тот, что на конце плоскости… земля навстречу, и все больше, и все отчетливее, в мельчайших подробностях: дно ущелья, гравий и камни, дымы, выходящие из трещин в земле… Звука нет, и все очень нереально.
Разве это реально, когда все в тебе, что ты называешь «я», в мгновение ока устремляется во все узлы, что ведают управлением этой малой птахи — «реполова», тело генерирует импульс, которому подчиняются рулевые тяги? Топливопровод перекрыт, симметричный правый движок отключен, рулями я останавливаю вращение и приподнимаю устремленный в землю нос. Делаю вдох и обнаруживаю себя в человеческом теле: вытаращенные глаза, прикушенная губа. Дать ему — мне! — кислороду, чтобы очухался. Здорово. Надо попробовать еще. Как-нибудь, по случаю.
Как близко прошла она, мать безумия, пилотская погибель. Кости, мясо, кровь, обломки, масло. Ручка этой системы при ударе входит пилоту в правое подреберье. Кто бы я был сейчас? Кучка мятого металлопласта, негодного ни к какому воскрешению. Нет никакого воскрешения — забить и забыть, и прицепить к этой последней жизни страховочный трос! Каким я чудом до сих пор… Разве что и сам я — чудо?
Область высокой ионизации. То-то всю шкуру искололо. Шкуру в смысле — фюзеляж. Гроза, но что нам гроза, если она не скрывает камни! Теперь ручку на себя, истеричный неряшливый иммельман и — деру во все дюзы! И вверх, божички мои, на простор сквозь все эти чертовы облака! На глазном дне остался отпечаток: скала, обвитая туманом. Человек бы не вышел.
— …Реполов, это Гнездо, ответьте!
— Пометьте там себе — тут слепое пятно. Ущелья, скалы. Густой туман, сильная ионизация… — Рубен сморгнул. Кажется, разряды. Сотни мелких булавочных молний. — Аномальная зона. Электроника сбоит, а ваш локатор она просто поглотила. Оттого он пустоту и показал.
— Так у нас не погодный радар, а картографический. Уходи оттуда, парень!
Да я, признаться, уже. Упс! Кто кинул здесь эту каменюку?
— Пойду проверю другую. Дайте наводку на ближайшую.
— Может, — неуверенно сказали в наушниках, — в другой раз?
«Работа пилота связана с ярко выраженным эмоциональным фоном». Капитан «Пеллеса» это понимает. Спасибо, дружище, но… Я пилотом не работаю. Я живу им.
— Давайте. Топливо у меня, — быстрый взгляд на приборы, — есть еще.
— Тебе еще наверх подниматься.
На одном основном? Подниматься? Вы шутите!
— Если найду что-нибудь подходящее, не я к вам, а вы ко мне спуститесь. Прошу разрешения действовать по обстановке, — Рубен ухмыльнулся в микрофон. Только один человек может запретить ему оторваться в свое удовольствие. Dux bellorum экспедиции, муж его жены. Рассел Норм. Попробует? Норм ведь знает, кто я такой. Что я такое. Я ведь и по званию старше. Брюска спрашивал, почему я не на Пантократоре. Ко всему прочему, сидя на одной планете, мы бы поневоле мерились авторитетами. Ежечасно. У нас чудный повод для драки.
— Ты знаешь, что ты должен делать. Если вторая зона будет непригодна — садись, где сможешь, включай маяк и жди. К тебе вылетит другой пилот. Я остаюсь на связи.
Вот так. А он сильный игрок.
— Слушаюсь.
И, памятуя кипящую туманом каменную кашу, откуда только что вырвался — человек бы не вышел, точно! — Рубен с большой неохотой вновь канул в облака.
— Все по транспортам, живо!
Право первой массовой высадки за бойцами ССО. Расселись продольно в узких отсеках: ни дать, ни взять горошины в стручках. Потряси — загремят. А трясти будет, чего уж там. Это матушка-атмосфера. Страховочные скобы над скамьями опущены, дураков нет. Условия посадки разъяснили всем. «Пеллес» сбрасывает три шаттла, по числу отделений, и еще один транспорт с профи, которые будут руководить закладкой посадочной площадки для барж. С ними техника: в основном УССМ-34, Мамонты, оборудованные отвалами и грейдерами для расчистки площадки. Работать придется сразу: вышел, технику выгрузил, и понеслось. Схема определена, последовательность действий затвержена. Первое отделение — строители — надувает временную станцию типа «барак» из фаст-этилена, где бойцы будут отдыхать посменно, есть, мыться-бриться и возобновлять кислород в баллонах рабочих спецкостюмов. А транспортники и разнорабочие — на полигон. Остальные ждут на орбите, пока им организуют посадочную площадку, спустят баржи и возведут миленькие домики.
Все в спецкостюмах, связь только по рации. Ну или жестами можно обменяться с соседом.
Страшно. Первому отделению еще страшнее, оно идет первым. И Норм с ним. Второй транспорт пойдет только тогда, когда первый отзвонится о посадке.
Есть. Пошли!
Господи, что за урод там за штурвалом?! Это управляемый полет? Или мы падаем и узнаем об этом только в момент удара? Кто-то — номер пятнадцатый, Аби — прижала голову к подголовнику эластичным страховочным ремнем, чтобы не прикусить язык. Удобства для пассажиров, Эстергази обычно ими не пользуются.
Обычно Эстергази сами за рулем!
Странная закономерность: когда сам ведешь, не так блевать тянет. В шлем?! Лучше умереть. Кстати, и умрешь, если засоришь воздуховоды и кнопки, которые нажимаются языком. Это всякий знает, это из курса ОБЖ. Брюс глубоко вдохнул открытым ртом, вентилируя легкие. Говорят, помогает от рвотных спазм. Вот вроде ж и таблетками, розданными перед стартом, не пренебрег… и в родне сплошные пилоты. Стыдно ж перед людьми!
Что? Кто-то спятил? Может быть, я? Тут кто-то поет?
Это Товия с Минотавра, сцепив перед лицом руки в перчатках, дребезжит фальцетом на волне отделения, причитает словно когтем по стеклу, иглой по зубному нерву:
«И даст тебе Господь изобилие во всех благах, в плоде чрева твоего, и в плоде скота твоего, и в плоде полей твоих на земле, которую Господь клялся отцам твоим дать тебе. Откроет тебе Господь добрую сокровищницу Свою, небо, чтоб оно давало дождь земле твоей во время свое, и чтобы благословлять все дела рук твоих: и будешь давать взаймы многим народам, а сам не будешь брать взаймы и будешь господствовать над многими народами, а они над тобою не будут господствовать».
Нате вам. Псалом. Каждый везет в бесплодные земли своего бога. Кто знает, может быть — и я. А может, тут и свой найдется. У греков в каждом источнике была своя нимфа, а у нас тут целая планета. А на крайняк чем сами мы не боги?
Можно только, чтобы это была не Морган? Я с ума сойду от бога, что указывает пальцем, распоряжаясь: это — сюда, это в мусор, а вы двое — на кухне сегодня дежурите.
Транспорт пронизал облака, белые сверху и темно-сизые с подбрюшья, пилот заложил круг, определяясь, где лучше сесть. Правак бросил взгляд вниз, не в силах совладать с чувством, что весь он — один великанский глаз, смотрящий на мир по касательной от линии горизонта.
Планетой должно овладеть: как человек военный он это понимал. Взять ее, чтобы не взяли другие. Чтобы не досталась вероятному противнику. Планета — любая! — это плацдарм. База. Чем больше у тебя баз, тем больше степеней свободы, шире сектор космоса, который ты контролируешь в случае вооруженного противостояния. Противник лишен возможности вывалиться из гипера где попало, по своему усмотрению. У Новой Надежды много баз. Любой их самый совершенный флот существует в пространстве, а пространством владеем мы. Пусть у нас намного меньше авианосцев, зато у нас намного больше точек, откуда наш АВ может высунуть свое хищное рыло. А потому мы не пройдем мимо любой самой завалящей планетки, если ее можно пристроить к делу.
Нет, он бы тут не остался.
Каменистая пустошь и клубы серой пыли по ней. Отсюда видно белый крестик крошки-«реполова», первой искры жизни, брошенной человечеством на Либеллин-VI. Рядом с ним человек в легком летном скафандре. Стоит, смотрит в небеса. За спиной у него «конверт», обозначенный ручными маячками, теми, что просто втыкаются в почву, излучая свет и радиоволну. На «конверте» в тучах пыли разгружается первый транспорт. Сбегают по аппарелям человечки в белых спецкостюмах, будто сошедшие с анимированной схемы-инструкции. Две руки, две ноги, шарик вместо головы… Следом выползают погрузчики. Один схематичный человечек, побольше других, отделяется от группы, идет к тому, самому первому. Они, наверное, говорят, а потом стоят и смотрят вместе. Рядом.
Другой человечек поменьше прочих бегает, суетится, машет руками и, видимо, кричит. В результате чуть в стороне от полосы надувается пузырь временного убежища. Тот, который большой, смотрит вверх и делает жест рукой — куда, мол, лучше. Пилот в ответ кивает сам себе: дескать, понял.
Все. Двигатели выключены, управление переведено на репульсорный узел. Посадка на брюхо, под брюхом неровные камни. В грузовом отсеке тяжелые машины. Сорвем их с места и, считай, прилетели.
Мы первые. Мы здесь.
В процессе посадки и сразу после нее правак занят и наружу не смотрит. Поэтому он не видит, как Большой указывает Первому на «барак», а Первый вроде бы сначала упирается, а после идет, куда велено. Другой остается наблюдать за выгрузкой. Это просто помрачение для ума, сколь богатую оттенками драму могут разыграть игрушечные человечки.
С того момента, как Брюс съехал по аппарели, угрожающе замахнувшись на планету отвалом своего Мамонта, и двинул в общем строю, все стало так, как должно быть. Вместе с другими, такими же, он делал одно большое общее дело, и оно поглощало его настолько, что другие мысли в голову не помещались.
Задача: пройти, снимая слой грунта, ориентируясь по лучу лазерного уровня, развернуться и пройти снова, пока дежурный геодезист не скажет — «хватит». Со стороны — так нет ничего проще. Бульдозер дрожит, напрягается под управляющей рукой, как буйвол, наваливается всем телом на гору, которую толкает впереди себя. Иной раз встанет, катки вертятся вхолостую, гусеница проскальзывает. Отойдешь назад, разгонишься… толчок, еще толчок… пошла, родимая! Ио-хо, я сильнее горы, значит, я больше горы! Это я вращаю всю эту заштатную планетенку, а захочу — вовсе срою ее. Эта сила, она искрит в плечах, я наклоняю голову и напрягаю шею, эй, гляньте, я бодаюсь с горой, и это до невозможности круто! О, я назову его Голиафом. Не хуже чьего-нибудь Грозного Германа. И, кажется, я начинаю понимать, что в этом находит Андерс.
Интересно, что в этом нашел бы отец?
Андерс, к слову, мало, что идет во главе уступа, так еще успевает выпасать все стадо. Окликает, суется с советами под руку. Справедливости ради следует сказать, что он действительно знает как лучше.
— Второй и третий, машинам стоп. Водители ко мне. Остальным продолжать.
Послушно, но неохотно заглушив двигатель, Брюс вылез из кабины — ноги затекли, зад сплющило! — и кое-как поковылял к машине Андерса. Товия уже там, он ближе.
Нет, разумеется, механизмы не превратят поверхность в стол. По дороге пришлось перебираться через оставленные гусеницами борозды и мягкие бортики отваленных пород, в которые проваливаешься по колено. Андерс дождался друзей, спрыгнул с гусеницы, и все вместе поперлись еще дальше, где возле своего Мамонта под прикрытием немалой кучки почвогрунта стесненно тусовались девушки.
— Это… как вам удалось?!
— Они не знают, — хмыкнул комод. — Они никогда не знают, как? Они вроде бы ничего и не делали,да? Оно само погнулось.
Загнулся вниз толкатель грейдерной лопаты, пласталевый штырь толщиной с Брюса. Лезвие перекосило, кромка его пропахала в ровняемой поверхности глубокую некрасивую рытвину, что, разумеется, вовсе не способствовало исполнению поставленной задачи. Выглядело это именно на «как вам удалось?», и еще на «и вот что теперь с этим делать?».
— Собирать камни, — невозмутимо распорядился комод. — Нет, это не идиома. Сейчас я покажу вам фокус. Сдвинуться можете?
Аби неопределенно пожала плечами, а Китри молча полезла в кабину. Туша УССМа мелко затряслась, дернулась вперед, но штык увяз, прогиб толкателя под нагрузкой только увеличился, и Андерс, воздевши руки, заорал, чтобы она немедленно, нет — НЕМЕДЛЕННО! — прекратила и вообще валила оттуда, он сам…
В наушники вторгся голос Норма с вопросом: что тут у вас и не надо ли чего?
— Сами справимся, — огрызнулся Андерс. — Брюс — в кабину! Скажу «на волос», сдвинешься на волос, понял? Ты, — это Товии, — будешь класть камни, куда скажу. Да, и надо что-то мягкое — подложить.
Послали Абигайль за обрывками упаковки к «бараку». Пока она бегала — смешно и неловко в рабочем спецкостюме — лопату подняли и вручную развернули штырь на резьбе прогибом вниз. Брюс кое-как задним ходом выбрался из колеи.
— А взлететь? — несмело намекнул он.
— А смысл? Обойдемся! Хех, по каждой ерунде репульсор включать — только батарею сажать… Вот сюда камушки, под прогиб. Ага, теперь мяконькое сверху, чтобы не поцарапать казенное имущество.
Голос Норма в наушниках напомнил о существовании графика работ, каковой график, разумеется, не догма, но хотя бы около него держаться стоило б, а лично он видит посреди поля четыре Мамонта, которые никуда не идут. Андерс смиренно ответил: «Я знаю, чиф, решаем проблему своими силами», а шлем спецкостюма помешал разглядеть выражение его лица. Выражение лица к делу не пришьешь.
— Вниз!
Брюс поспешно потянул на себя рычаг управления ножом. Толкатель пошел вниз, уперся в камни… кабина вздрогнула, нос задрался, и Брюс не сразу даже сообразил, в чем тут дело. Ах вот оно что: бульдозер приподнялся, опершись на изгиб, как на локоть. Внизу трещало и скрежетало, камни рассыпались в пыль, и что-то там опасно и невидимо проседало. Рывками.
— Ага, хватит, давай вверх. Камни, еще камней сюда. Так, давай снова полегоньку! На волос, я сказал.
Еще минут пятнадцать они раскачивали Мамонта, выпрямляя погнутый штырь собственным весом бульдозера: вот так запросто, по-фермерски, ничего не вымеряя и никого не зовя на помощь, как Андерс привык дома на Сизифе, и разразились хоровым «ура», когда он сказал «хватит, достаточно!»
Упс, еще не все. Андерс забрался в кабину и в некоторой задумчивости подъехал к той куче, на которой девушки поломали бульдозер. Подавая машину вперед-назад, помалу растащил гору. Это направо, а это налево, и так до тех пор, пока внутри не обнаружился тот самый камень преткновения. Он глубоко в земле, и Андерс расшатывал его осторожно, задумчиво и даже как-то нежно, как ребенок шевелит молочный зуб в десне. Наконец ему удалось извлечь его и откатить в сторонку.
— Эта штука настолько хороша, — сказал он, спрыгивая наземь, — что сама себе яму выроет, и сама же оттуда вылезет. Кажется, будто она любую силу превозможет, только на педаль покрепче нажми. Это неправильно. Ее понимать надо.
«Понимать» — значит, прикладывать силу в нужную точку. В этом контексте Голиаф звучит двусмысленно и иронично. Его тоже, помнится, вынесли сравнительно небольшим камнем. Но кто тут Библию читал?
— Ладно, братие. По машинам.
Их уже ждали в конце полосы. Стоило последним из транспортного звена ступить наземь, как вдоль расчищенного ими поля понеслись кары, разматывая за собой фехралевую сеть накаливания. Всем велели отойти подальше и технику отогнать — от греха. В принципе, можно уже и в барак, отдыхать, но кто ж упустит случай на такое посмотреть!
Дальнейшее — дело рук специалистов. Третьему отделению — разнорабочим — доверили только электроды в песок вогнать, метра на два вглубь каждый. После расставили по периметру батареи, еще раз убедились, что все зеваки в безопасной зоне — Брюс на всякий случай оглянулся на Товию! — и замкнули цепь.
Там, где совсем недавно бродили Мамонты, встало озеро голубого света. Казалось, будто оно не на земле, будто зависло над нею в метре или полутора, как голограмма. Его держали не дольше минуты: этого хватило, чтобы расплавить песок в жидкое стекло. Теперь он выровняется сам, повинуясь силам, которые одинаковы в любой звездной системе. Остынет, и готова посадочная площадка для грузовых и пассажирских судов: гладкая и прочная, армированная сетью. Если оставались на поверхности более или менее крупные камни, они ушли в расплав. Чуть застынет, вмонтируют маяки прямо в стеклоплиту. Площадка будет «кричать» о себе, не промахнешься.
Все. Либеллин-VI уже внесен в список планет Новой Надежды, но по факту считается, что ты застолбил планету, если можешь сажать корабли на ее поверхность. Все равно, как будто флаг воткнул в доселе дикую землю.
И это только первый день. Завтра мы выдвигаемся к месту, где будет первый поселок. Послезавтра монтируем станцию связи. Брюс поймал себя на мысли, что ему очень хочетсяподнять Голиафа в воздух.
В отличие от рядовых бойцов ССО, которым выдали два комплекта униформы — одна носится, другая в химчистке — Мари Люссак получила пять голубых лабораторных костюмов, чтобы каждое утро одевать чистый. Все время перелета, и после, пока научный блок экспедиции ожидал высадки, ушло фактически на ознакомление со структурой группы терраформации. Миз Монти шествовала из подотдела в подотдел, знакомилась с персоналом и не очень-то скрывала, что составляет личное мнение о людях, подобранных по контракту в различных НИИ Новой Надежды.
Особенность миссии, деточка, состоит в том, что мы не можем набрать себе коллектив по собственному вкусу. Нам придется создавать коллектив из того, что у нас есть. Люди — это скелет, коллектив — живое существо. И вот «старуха» ходила по отсекам, всем существом излучая плотоядное дружелюбие, а Мари семенила за ней или просто держалась подле, с декой под мышкой, чувствуя себя совершенно невидимой, а после расшифровывала и сортировала голосовые записи ученых советов. Уже на второй день она предположила, что «старухе» просто надо непрерывно говорить с кем-то, а для того, чтобы говорить самой с собой, она все же недостаточно сумасшедшая.
Мари была благодарна Норму за то, что он ее сюда пристроил. Занятость решает проблему самоуважения. Главное — она была занята весь день и возвращалась в каюту намного позже Брюса, когда тот уже спал. Нельзя требовать от мужчины слишком многого, особенно если мужчина еще маленький. То есть требовать-то надо, именно так мужчины и растут. Но, во-первых, а чего требовать? Улыбки в свою сторону и хорошего настроения?
Не слишком честно, но никто никогда ни с кем не бывает достаточно честен. А если бывает — это утомительно.
Что такое честность между нами? Я ему помогу, когда настанет моя очередь. Если настанет. Хорошая дружба лучше плохой любви. Или я неправильно понимаю дружбу?
Тем не менее, стало намного проще, когда ССО высадились на планету и их с Брюсом каюта осталась одной Мари. Можно временно расслабиться: не следить за одеждой, словами и выражением лица. В некотором смысле находиться с ним в одном замкнутом пространстве сейчас было мучительнее, чем шесть лет назад, когда их похитили пираты. Хотя бы потому, что тогда они были заодно.
От хорошей любви люди, говорят, воспаряют, а мы крепко стоим на ногах. Оба. Каждый на своей планете.
Наверное, только сейчас она начинала понимать, в какую авантюру ввязалась. Только Брюскиных великих любовей ей и не хватало!
Спуск на планету выдался настолько суматошным, что поглотил все впечатления от непосредственно спуска. Миз Монти была из тех, кто влезет во все проблемы, даже в те, где ее не ждали. Мари провела несколько дней, вооружившись маркером и скотчем, пакуя инфочипы и подписывая ящики, а после — таская их, и очнулась только после переезда, в новом кабинете своей патронессы, обнаружив себя стоящей посреди круглого помещения, с коробкой в руках, нелепо и асимметрично вздернув плечи. Дно коробки выпадало, и она пыталась придержать его коленом. Это было всего лишь перемещение из одного замкнутого пространства в другое — до тех пор, пока миз Монти не подняла бронированную штору.
— Ты только посмотри, дитя мое, и реши сама: стоит ли трудов такая вот красота?
Они с миз Монти вдвоем продолжали таскать свое хозяйство — главным образом лотки с инфочипами, и на полу росла гора хлама. Двое ребят из ССО, поминутно сверяясь со схемой, монтировали у стены термовитрину для хранения образцов: «старуха» специализировалась на белковых структурах. На собственно жизни, как она любила повторять, поскольку «жизнь есть форма существования белковых тел». Ее направление главенствовало, все прочие почвоведы и атмосферники экспедиции работали на нее, и это постоянно и недвусмысленно подчеркивалось.
Продолговатое выпуклое окно смотрело, как глаз, на мелкий залив, окаймленный галечным пляжем. По небу катились тучи, как волны, но у горизонта светилась яркая щель, и все, что было серым в пасмурный день, переливалось там, где его задело лучом. Вид из окна тронул какие-то чувствительные струны души.
Мари нынче видела сон, и посреди карусели дня он был как одна большая и самая главная мысль; он что-то значил, и девушка возвращалась к нему мыслью каждую минуту тишины. Сейчас как раз такая накатила.
Будто бы ее призвал Храм. Нет, не как общественная организация; имелось в виду всего лишь некое сооружение, пустое и гулкое внутри, где со стен смотрят лики, написанные золотым и синим, и ей должно было танцевать для них. Или, может быть, для себя, чтобы иметь право приблизиться к ним и стать ими, оставаясь при этом собой? Кому это больше нужно? Призыв прозвучал в ее собственной голове, и она не могла противиться ему, да и не хотела, а поднялась и отправилась в путь, и, прибыв, встретила других таких же юных, готовых служить так же.
Наяву у Мари никак не выходило соотнести эту невыносимо высокую жажду служения с какой-либо реалией жизни. Все, что она знала о религии, замыкалось на слове «Пантократор», однако ее не покидало стойкое чувство, что Пантократор, несмотря на весь благостный антураж, в сущности, нечто совсем другое. Кто-то говорит, что именно сны формируют наше сознание и диктуют нам наши дневные поступки. Потому что бывают сны и — сны.
Там было кое-что еще: она вспомнила об этом «чем-то» глядя, как горит закатным огнем морская гладь и как сгорают в этом огне все остальные дневные краски. Там, во сне, когда им показывали, где они будут жить, где есть, а где — учиться, словно служение было чем-то вроде типового закрытого колледжа, был мужчина. И озеро. Несколько озер, соединенных протоками, и тотвел по ним катер, перевозя девчонок, притихших от величия миссии и от торжественной красоты кругом. Камыши, черные на фоне заката, меж ними взблески воды, словно сталь. Луч касался их лиц поочередно, как взгляд, выхватывая из сумерек одно за другим. Иногда Хозяин Вод глушил мотор и правил шестом, стоя на корме в высоких сапогах и длинном свитере. Присутствуя молча. Известно, хоть и не говорено вслух, что при Храме останется только одна. Прочие разнесут здешний свет по домам.
Мари помнила, как спросила:
— Вы работаете здесь?
— Я был всегда, — ответил он, и это было совершенно логично, а она осталась с чувством глупости, сказанной вслух.
Он защищал, он ожидал чего-то, он имел право требовать… В ее дневной жизни не было такого человека.
Единственный способ лить свет вокруг себя — самому гореть.
Такие сны не забываются.
— Зачем нам нужна именно эта планета? — спросила она у миз Монти. — Что в ней такого особенного? Я имею в виду — макроэкономически?
— Сельское хозяйство и натуральные продукты, — охотно пояснила ученая дама. — В Галактике не так много планет, где можно было бы в естественных условиях выращивать биологически совместимый продукт. Потому, если таковая находится, это большая удача: одна будет кормить многие.
— А зачем он вообще нужен — натуральный? Все человечество питается искусственными протеинами и рисом.
Не прекращая говорить, Мари открыла термокороб и принялась вынимать оттуда бюксы с генетическими образцами. Миз Монти принимала их у нее и ставила в витрину.
— Рис — уникальная культура, милочка, — сказала она задумчиво. — Геном риса исторически был первым расшифрован человеком. Благодаря этому именно рис наиболее прост для распространения па новых территориях. Здесь тоже все начнется с риса. Что же до остального, есть такая тенденция, возвращение к натуральному, ибообщественной философской мысли — назовем ее так для краткости! — кажется, что, играя с геномом, мы напрягаем и истощаем некие исходные потенциалы.
— Эта общественная мысль родом с Пантократора, не так ли?
— Разумеется, — согласилась миз Монти. — Философских мыслей у них, как кроликов: одна оплодотворяет другую.
Идиому про кроликов Мари не поняла, однако это ее не смутило.
— А как выглядит с этой точки зрения терраформирование в принципе?
Ой, мать… чтоб не сказать больше! А некогда! Справа стена, луч высотомера ударился о нее, как теннисный мяч, метрах в восьмидесяти, и «реполов» поневоле дернулся влево. Что-то чиркнуло там, скрежетнуло, как на разрыв, а после завертело и вниз, вниз, быстрее, чем поспевает следом комок в горле… Туманная занавесь раздернулась, Рубен увидел черный ребристый камень и белесые пары, стекающие по нему, и еще косматый клубок черно-красного пламени, скачущий вниз, ударяясь о скалы. Движок потерял, основной, тот, что на конце плоскости… земля навстречу, и все больше, и все отчетливее, в мельчайших подробностях: дно ущелья, гравий и камни, дымы, выходящие из трещин в земле… Звука нет, и все очень нереально.
Разве это реально, когда все в тебе, что ты называешь «я», в мгновение ока устремляется во все узлы, что ведают управлением этой малой птахи — «реполова», тело генерирует импульс, которому подчиняются рулевые тяги? Топливопровод перекрыт, симметричный правый движок отключен, рулями я останавливаю вращение и приподнимаю устремленный в землю нос. Делаю вдох и обнаруживаю себя в человеческом теле: вытаращенные глаза, прикушенная губа. Дать ему — мне! — кислороду, чтобы очухался. Здорово. Надо попробовать еще. Как-нибудь, по случаю.
Как близко прошла она, мать безумия, пилотская погибель. Кости, мясо, кровь, обломки, масло. Ручка этой системы при ударе входит пилоту в правое подреберье. Кто бы я был сейчас? Кучка мятого металлопласта, негодного ни к какому воскрешению. Нет никакого воскрешения — забить и забыть, и прицепить к этой последней жизни страховочный трос! Каким я чудом до сих пор… Разве что и сам я — чудо?
Область высокой ионизации. То-то всю шкуру искололо. Шкуру в смысле — фюзеляж. Гроза, но что нам гроза, если она не скрывает камни! Теперь ручку на себя, истеричный неряшливый иммельман и — деру во все дюзы! И вверх, божички мои, на простор сквозь все эти чертовы облака! На глазном дне остался отпечаток: скала, обвитая туманом. Человек бы не вышел.
— …Реполов, это Гнездо, ответьте!
— Пометьте там себе — тут слепое пятно. Ущелья, скалы. Густой туман, сильная ионизация… — Рубен сморгнул. Кажется, разряды. Сотни мелких булавочных молний. — Аномальная зона. Электроника сбоит, а ваш локатор она просто поглотила. Оттого он пустоту и показал.
— Так у нас не погодный радар, а картографический. Уходи оттуда, парень!
Да я, признаться, уже. Упс! Кто кинул здесь эту каменюку?
— Пойду проверю другую. Дайте наводку на ближайшую.
— Может, — неуверенно сказали в наушниках, — в другой раз?
«Работа пилота связана с ярко выраженным эмоциональным фоном». Капитан «Пеллеса» это понимает. Спасибо, дружище, но… Я пилотом не работаю. Я живу им.
— Давайте. Топливо у меня, — быстрый взгляд на приборы, — есть еще.
— Тебе еще наверх подниматься.
На одном основном? Подниматься? Вы шутите!
— Если найду что-нибудь подходящее, не я к вам, а вы ко мне спуститесь. Прошу разрешения действовать по обстановке, — Рубен ухмыльнулся в микрофон. Только один человек может запретить ему оторваться в свое удовольствие. Dux bellorum экспедиции, муж его жены. Рассел Норм. Попробует? Норм ведь знает, кто я такой. Что я такое. Я ведь и по званию старше. Брюска спрашивал, почему я не на Пантократоре. Ко всему прочему, сидя на одной планете, мы бы поневоле мерились авторитетами. Ежечасно. У нас чудный повод для драки.
— Ты знаешь, что ты должен делать. Если вторая зона будет непригодна — садись, где сможешь, включай маяк и жди. К тебе вылетит другой пилот. Я остаюсь на связи.
Вот так. А он сильный игрок.
— Слушаюсь.
И, памятуя кипящую туманом каменную кашу, откуда только что вырвался — человек бы не вышел, точно! — Рубен с большой неохотой вновь канул в облака.
* * *
— Все по транспортам, живо!
Право первой массовой высадки за бойцами ССО. Расселись продольно в узких отсеках: ни дать, ни взять горошины в стручках. Потряси — загремят. А трясти будет, чего уж там. Это матушка-атмосфера. Страховочные скобы над скамьями опущены, дураков нет. Условия посадки разъяснили всем. «Пеллес» сбрасывает три шаттла, по числу отделений, и еще один транспорт с профи, которые будут руководить закладкой посадочной площадки для барж. С ними техника: в основном УССМ-34, Мамонты, оборудованные отвалами и грейдерами для расчистки площадки. Работать придется сразу: вышел, технику выгрузил, и понеслось. Схема определена, последовательность действий затвержена. Первое отделение — строители — надувает временную станцию типа «барак» из фаст-этилена, где бойцы будут отдыхать посменно, есть, мыться-бриться и возобновлять кислород в баллонах рабочих спецкостюмов. А транспортники и разнорабочие — на полигон. Остальные ждут на орбите, пока им организуют посадочную площадку, спустят баржи и возведут миленькие домики.
Все в спецкостюмах, связь только по рации. Ну или жестами можно обменяться с соседом.
Страшно. Первому отделению еще страшнее, оно идет первым. И Норм с ним. Второй транспорт пойдет только тогда, когда первый отзвонится о посадке.
Есть. Пошли!
Господи, что за урод там за штурвалом?! Это управляемый полет? Или мы падаем и узнаем об этом только в момент удара? Кто-то — номер пятнадцатый, Аби — прижала голову к подголовнику эластичным страховочным ремнем, чтобы не прикусить язык. Удобства для пассажиров, Эстергази обычно ими не пользуются.
Обычно Эстергази сами за рулем!
Странная закономерность: когда сам ведешь, не так блевать тянет. В шлем?! Лучше умереть. Кстати, и умрешь, если засоришь воздуховоды и кнопки, которые нажимаются языком. Это всякий знает, это из курса ОБЖ. Брюс глубоко вдохнул открытым ртом, вентилируя легкие. Говорят, помогает от рвотных спазм. Вот вроде ж и таблетками, розданными перед стартом, не пренебрег… и в родне сплошные пилоты. Стыдно ж перед людьми!
Что? Кто-то спятил? Может быть, я? Тут кто-то поет?
Это Товия с Минотавра, сцепив перед лицом руки в перчатках, дребезжит фальцетом на волне отделения, причитает словно когтем по стеклу, иглой по зубному нерву:
«И даст тебе Господь изобилие во всех благах, в плоде чрева твоего, и в плоде скота твоего, и в плоде полей твоих на земле, которую Господь клялся отцам твоим дать тебе. Откроет тебе Господь добрую сокровищницу Свою, небо, чтоб оно давало дождь земле твоей во время свое, и чтобы благословлять все дела рук твоих: и будешь давать взаймы многим народам, а сам не будешь брать взаймы и будешь господствовать над многими народами, а они над тобою не будут господствовать».
Нате вам. Псалом. Каждый везет в бесплодные земли своего бога. Кто знает, может быть — и я. А может, тут и свой найдется. У греков в каждом источнике была своя нимфа, а у нас тут целая планета. А на крайняк чем сами мы не боги?
Можно только, чтобы это была не Морган? Я с ума сойду от бога, что указывает пальцем, распоряжаясь: это — сюда, это в мусор, а вы двое — на кухне сегодня дежурите.
* * *
Транспорт пронизал облака, белые сверху и темно-сизые с подбрюшья, пилот заложил круг, определяясь, где лучше сесть. Правак бросил взгляд вниз, не в силах совладать с чувством, что весь он — один великанский глаз, смотрящий на мир по касательной от линии горизонта.
Планетой должно овладеть: как человек военный он это понимал. Взять ее, чтобы не взяли другие. Чтобы не досталась вероятному противнику. Планета — любая! — это плацдарм. База. Чем больше у тебя баз, тем больше степеней свободы, шире сектор космоса, который ты контролируешь в случае вооруженного противостояния. Противник лишен возможности вывалиться из гипера где попало, по своему усмотрению. У Новой Надежды много баз. Любой их самый совершенный флот существует в пространстве, а пространством владеем мы. Пусть у нас намного меньше авианосцев, зато у нас намного больше точек, откуда наш АВ может высунуть свое хищное рыло. А потому мы не пройдем мимо любой самой завалящей планетки, если ее можно пристроить к делу.
Нет, он бы тут не остался.
Каменистая пустошь и клубы серой пыли по ней. Отсюда видно белый крестик крошки-«реполова», первой искры жизни, брошенной человечеством на Либеллин-VI. Рядом с ним человек в легком летном скафандре. Стоит, смотрит в небеса. За спиной у него «конверт», обозначенный ручными маячками, теми, что просто втыкаются в почву, излучая свет и радиоволну. На «конверте» в тучах пыли разгружается первый транспорт. Сбегают по аппарелям человечки в белых спецкостюмах, будто сошедшие с анимированной схемы-инструкции. Две руки, две ноги, шарик вместо головы… Следом выползают погрузчики. Один схематичный человечек, побольше других, отделяется от группы, идет к тому, самому первому. Они, наверное, говорят, а потом стоят и смотрят вместе. Рядом.
Другой человечек поменьше прочих бегает, суетится, машет руками и, видимо, кричит. В результате чуть в стороне от полосы надувается пузырь временного убежища. Тот, который большой, смотрит вверх и делает жест рукой — куда, мол, лучше. Пилот в ответ кивает сам себе: дескать, понял.
Все. Двигатели выключены, управление переведено на репульсорный узел. Посадка на брюхо, под брюхом неровные камни. В грузовом отсеке тяжелые машины. Сорвем их с места и, считай, прилетели.
Мы первые. Мы здесь.
В процессе посадки и сразу после нее правак занят и наружу не смотрит. Поэтому он не видит, как Большой указывает Первому на «барак», а Первый вроде бы сначала упирается, а после идет, куда велено. Другой остается наблюдать за выгрузкой. Это просто помрачение для ума, сколь богатую оттенками драму могут разыграть игрушечные человечки.
С того момента, как Брюс съехал по аппарели, угрожающе замахнувшись на планету отвалом своего Мамонта, и двинул в общем строю, все стало так, как должно быть. Вместе с другими, такими же, он делал одно большое общее дело, и оно поглощало его настолько, что другие мысли в голову не помещались.
Задача: пройти, снимая слой грунта, ориентируясь по лучу лазерного уровня, развернуться и пройти снова, пока дежурный геодезист не скажет — «хватит». Со стороны — так нет ничего проще. Бульдозер дрожит, напрягается под управляющей рукой, как буйвол, наваливается всем телом на гору, которую толкает впереди себя. Иной раз встанет, катки вертятся вхолостую, гусеница проскальзывает. Отойдешь назад, разгонишься… толчок, еще толчок… пошла, родимая! Ио-хо, я сильнее горы, значит, я больше горы! Это я вращаю всю эту заштатную планетенку, а захочу — вовсе срою ее. Эта сила, она искрит в плечах, я наклоняю голову и напрягаю шею, эй, гляньте, я бодаюсь с горой, и это до невозможности круто! О, я назову его Голиафом. Не хуже чьего-нибудь Грозного Германа. И, кажется, я начинаю понимать, что в этом находит Андерс.
Интересно, что в этом нашел бы отец?
Андерс, к слову, мало, что идет во главе уступа, так еще успевает выпасать все стадо. Окликает, суется с советами под руку. Справедливости ради следует сказать, что он действительно знает как лучше.
— Второй и третий, машинам стоп. Водители ко мне. Остальным продолжать.
Послушно, но неохотно заглушив двигатель, Брюс вылез из кабины — ноги затекли, зад сплющило! — и кое-как поковылял к машине Андерса. Товия уже там, он ближе.
Нет, разумеется, механизмы не превратят поверхность в стол. По дороге пришлось перебираться через оставленные гусеницами борозды и мягкие бортики отваленных пород, в которые проваливаешься по колено. Андерс дождался друзей, спрыгнул с гусеницы, и все вместе поперлись еще дальше, где возле своего Мамонта под прикрытием немалой кучки почвогрунта стесненно тусовались девушки.
— Это… как вам удалось?!
— Они не знают, — хмыкнул комод. — Они никогда не знают, как? Они вроде бы ничего и не делали,да? Оно само погнулось.
Загнулся вниз толкатель грейдерной лопаты, пласталевый штырь толщиной с Брюса. Лезвие перекосило, кромка его пропахала в ровняемой поверхности глубокую некрасивую рытвину, что, разумеется, вовсе не способствовало исполнению поставленной задачи. Выглядело это именно на «как вам удалось?», и еще на «и вот что теперь с этим делать?».
— Собирать камни, — невозмутимо распорядился комод. — Нет, это не идиома. Сейчас я покажу вам фокус. Сдвинуться можете?
Аби неопределенно пожала плечами, а Китри молча полезла в кабину. Туша УССМа мелко затряслась, дернулась вперед, но штык увяз, прогиб толкателя под нагрузкой только увеличился, и Андерс, воздевши руки, заорал, чтобы она немедленно, нет — НЕМЕДЛЕННО! — прекратила и вообще валила оттуда, он сам…
В наушники вторгся голос Норма с вопросом: что тут у вас и не надо ли чего?
— Сами справимся, — огрызнулся Андерс. — Брюс — в кабину! Скажу «на волос», сдвинешься на волос, понял? Ты, — это Товии, — будешь класть камни, куда скажу. Да, и надо что-то мягкое — подложить.
Послали Абигайль за обрывками упаковки к «бараку». Пока она бегала — смешно и неловко в рабочем спецкостюме — лопату подняли и вручную развернули штырь на резьбе прогибом вниз. Брюс кое-как задним ходом выбрался из колеи.
— А взлететь? — несмело намекнул он.
— А смысл? Обойдемся! Хех, по каждой ерунде репульсор включать — только батарею сажать… Вот сюда камушки, под прогиб. Ага, теперь мяконькое сверху, чтобы не поцарапать казенное имущество.
Голос Норма в наушниках напомнил о существовании графика работ, каковой график, разумеется, не догма, но хотя бы около него держаться стоило б, а лично он видит посреди поля четыре Мамонта, которые никуда не идут. Андерс смиренно ответил: «Я знаю, чиф, решаем проблему своими силами», а шлем спецкостюма помешал разглядеть выражение его лица. Выражение лица к делу не пришьешь.
— Вниз!
Брюс поспешно потянул на себя рычаг управления ножом. Толкатель пошел вниз, уперся в камни… кабина вздрогнула, нос задрался, и Брюс не сразу даже сообразил, в чем тут дело. Ах вот оно что: бульдозер приподнялся, опершись на изгиб, как на локоть. Внизу трещало и скрежетало, камни рассыпались в пыль, и что-то там опасно и невидимо проседало. Рывками.
— Ага, хватит, давай вверх. Камни, еще камней сюда. Так, давай снова полегоньку! На волос, я сказал.
Еще минут пятнадцать они раскачивали Мамонта, выпрямляя погнутый штырь собственным весом бульдозера: вот так запросто, по-фермерски, ничего не вымеряя и никого не зовя на помощь, как Андерс привык дома на Сизифе, и разразились хоровым «ура», когда он сказал «хватит, достаточно!»
Упс, еще не все. Андерс забрался в кабину и в некоторой задумчивости подъехал к той куче, на которой девушки поломали бульдозер. Подавая машину вперед-назад, помалу растащил гору. Это направо, а это налево, и так до тех пор, пока внутри не обнаружился тот самый камень преткновения. Он глубоко в земле, и Андерс расшатывал его осторожно, задумчиво и даже как-то нежно, как ребенок шевелит молочный зуб в десне. Наконец ему удалось извлечь его и откатить в сторонку.
— Эта штука настолько хороша, — сказал он, спрыгивая наземь, — что сама себе яму выроет, и сама же оттуда вылезет. Кажется, будто она любую силу превозможет, только на педаль покрепче нажми. Это неправильно. Ее понимать надо.
«Понимать» — значит, прикладывать силу в нужную точку. В этом контексте Голиаф звучит двусмысленно и иронично. Его тоже, помнится, вынесли сравнительно небольшим камнем. Но кто тут Библию читал?
— Ладно, братие. По машинам.
Их уже ждали в конце полосы. Стоило последним из транспортного звена ступить наземь, как вдоль расчищенного ими поля понеслись кары, разматывая за собой фехралевую сеть накаливания. Всем велели отойти подальше и технику отогнать — от греха. В принципе, можно уже и в барак, отдыхать, но кто ж упустит случай на такое посмотреть!
Дальнейшее — дело рук специалистов. Третьему отделению — разнорабочим — доверили только электроды в песок вогнать, метра на два вглубь каждый. После расставили по периметру батареи, еще раз убедились, что все зеваки в безопасной зоне — Брюс на всякий случай оглянулся на Товию! — и замкнули цепь.
Там, где совсем недавно бродили Мамонты, встало озеро голубого света. Казалось, будто оно не на земле, будто зависло над нею в метре или полутора, как голограмма. Его держали не дольше минуты: этого хватило, чтобы расплавить песок в жидкое стекло. Теперь он выровняется сам, повинуясь силам, которые одинаковы в любой звездной системе. Остынет, и готова посадочная площадка для грузовых и пассажирских судов: гладкая и прочная, армированная сетью. Если оставались на поверхности более или менее крупные камни, они ушли в расплав. Чуть застынет, вмонтируют маяки прямо в стеклоплиту. Площадка будет «кричать» о себе, не промахнешься.
Все. Либеллин-VI уже внесен в список планет Новой Надежды, но по факту считается, что ты застолбил планету, если можешь сажать корабли на ее поверхность. Все равно, как будто флаг воткнул в доселе дикую землю.
И это только первый день. Завтра мы выдвигаемся к месту, где будет первый поселок. Послезавтра монтируем станцию связи. Брюс поймал себя на мысли, что ему очень хочетсяподнять Голиафа в воздух.
* * *
В отличие от рядовых бойцов ССО, которым выдали два комплекта униформы — одна носится, другая в химчистке — Мари Люссак получила пять голубых лабораторных костюмов, чтобы каждое утро одевать чистый. Все время перелета, и после, пока научный блок экспедиции ожидал высадки, ушло фактически на ознакомление со структурой группы терраформации. Миз Монти шествовала из подотдела в подотдел, знакомилась с персоналом и не очень-то скрывала, что составляет личное мнение о людях, подобранных по контракту в различных НИИ Новой Надежды.
Особенность миссии, деточка, состоит в том, что мы не можем набрать себе коллектив по собственному вкусу. Нам придется создавать коллектив из того, что у нас есть. Люди — это скелет, коллектив — живое существо. И вот «старуха» ходила по отсекам, всем существом излучая плотоядное дружелюбие, а Мари семенила за ней или просто держалась подле, с декой под мышкой, чувствуя себя совершенно невидимой, а после расшифровывала и сортировала голосовые записи ученых советов. Уже на второй день она предположила, что «старухе» просто надо непрерывно говорить с кем-то, а для того, чтобы говорить самой с собой, она все же недостаточно сумасшедшая.
Мари была благодарна Норму за то, что он ее сюда пристроил. Занятость решает проблему самоуважения. Главное — она была занята весь день и возвращалась в каюту намного позже Брюса, когда тот уже спал. Нельзя требовать от мужчины слишком многого, особенно если мужчина еще маленький. То есть требовать-то надо, именно так мужчины и растут. Но, во-первых, а чего требовать? Улыбки в свою сторону и хорошего настроения?
Не слишком честно, но никто никогда ни с кем не бывает достаточно честен. А если бывает — это утомительно.
Что такое честность между нами? Я ему помогу, когда настанет моя очередь. Если настанет. Хорошая дружба лучше плохой любви. Или я неправильно понимаю дружбу?
Тем не менее, стало намного проще, когда ССО высадились на планету и их с Брюсом каюта осталась одной Мари. Можно временно расслабиться: не следить за одеждой, словами и выражением лица. В некотором смысле находиться с ним в одном замкнутом пространстве сейчас было мучительнее, чем шесть лет назад, когда их похитили пираты. Хотя бы потому, что тогда они были заодно.
От хорошей любви люди, говорят, воспаряют, а мы крепко стоим на ногах. Оба. Каждый на своей планете.
Наверное, только сейчас она начинала понимать, в какую авантюру ввязалась. Только Брюскиных великих любовей ей и не хватало!
Спуск на планету выдался настолько суматошным, что поглотил все впечатления от непосредственно спуска. Миз Монти была из тех, кто влезет во все проблемы, даже в те, где ее не ждали. Мари провела несколько дней, вооружившись маркером и скотчем, пакуя инфочипы и подписывая ящики, а после — таская их, и очнулась только после переезда, в новом кабинете своей патронессы, обнаружив себя стоящей посреди круглого помещения, с коробкой в руках, нелепо и асимметрично вздернув плечи. Дно коробки выпадало, и она пыталась придержать его коленом. Это было всего лишь перемещение из одного замкнутого пространства в другое — до тех пор, пока миз Монти не подняла бронированную штору.
— Ты только посмотри, дитя мое, и реши сама: стоит ли трудов такая вот красота?
Они с миз Монти вдвоем продолжали таскать свое хозяйство — главным образом лотки с инфочипами, и на полу росла гора хлама. Двое ребят из ССО, поминутно сверяясь со схемой, монтировали у стены термовитрину для хранения образцов: «старуха» специализировалась на белковых структурах. На собственно жизни, как она любила повторять, поскольку «жизнь есть форма существования белковых тел». Ее направление главенствовало, все прочие почвоведы и атмосферники экспедиции работали на нее, и это постоянно и недвусмысленно подчеркивалось.
Продолговатое выпуклое окно смотрело, как глаз, на мелкий залив, окаймленный галечным пляжем. По небу катились тучи, как волны, но у горизонта светилась яркая щель, и все, что было серым в пасмурный день, переливалось там, где его задело лучом. Вид из окна тронул какие-то чувствительные струны души.
Мари нынче видела сон, и посреди карусели дня он был как одна большая и самая главная мысль; он что-то значил, и девушка возвращалась к нему мыслью каждую минуту тишины. Сейчас как раз такая накатила.
Будто бы ее призвал Храм. Нет, не как общественная организация; имелось в виду всего лишь некое сооружение, пустое и гулкое внутри, где со стен смотрят лики, написанные золотым и синим, и ей должно было танцевать для них. Или, может быть, для себя, чтобы иметь право приблизиться к ним и стать ими, оставаясь при этом собой? Кому это больше нужно? Призыв прозвучал в ее собственной голове, и она не могла противиться ему, да и не хотела, а поднялась и отправилась в путь, и, прибыв, встретила других таких же юных, готовых служить так же.
Наяву у Мари никак не выходило соотнести эту невыносимо высокую жажду служения с какой-либо реалией жизни. Все, что она знала о религии, замыкалось на слове «Пантократор», однако ее не покидало стойкое чувство, что Пантократор, несмотря на весь благостный антураж, в сущности, нечто совсем другое. Кто-то говорит, что именно сны формируют наше сознание и диктуют нам наши дневные поступки. Потому что бывают сны и — сны.
Там было кое-что еще: она вспомнила об этом «чем-то» глядя, как горит закатным огнем морская гладь и как сгорают в этом огне все остальные дневные краски. Там, во сне, когда им показывали, где они будут жить, где есть, а где — учиться, словно служение было чем-то вроде типового закрытого колледжа, был мужчина. И озеро. Несколько озер, соединенных протоками, и тотвел по ним катер, перевозя девчонок, притихших от величия миссии и от торжественной красоты кругом. Камыши, черные на фоне заката, меж ними взблески воды, словно сталь. Луч касался их лиц поочередно, как взгляд, выхватывая из сумерек одно за другим. Иногда Хозяин Вод глушил мотор и правил шестом, стоя на корме в высоких сапогах и длинном свитере. Присутствуя молча. Известно, хоть и не говорено вслух, что при Храме останется только одна. Прочие разнесут здешний свет по домам.
Мари помнила, как спросила:
— Вы работаете здесь?
— Я был всегда, — ответил он, и это было совершенно логично, а она осталась с чувством глупости, сказанной вслух.
Он защищал, он ожидал чего-то, он имел право требовать… В ее дневной жизни не было такого человека.
Единственный способ лить свет вокруг себя — самому гореть.
Такие сны не забываются.
— Зачем нам нужна именно эта планета? — спросила она у миз Монти. — Что в ней такого особенного? Я имею в виду — макроэкономически?
— Сельское хозяйство и натуральные продукты, — охотно пояснила ученая дама. — В Галактике не так много планет, где можно было бы в естественных условиях выращивать биологически совместимый продукт. Потому, если таковая находится, это большая удача: одна будет кормить многие.
— А зачем он вообще нужен — натуральный? Все человечество питается искусственными протеинами и рисом.
Не прекращая говорить, Мари открыла термокороб и принялась вынимать оттуда бюксы с генетическими образцами. Миз Монти принимала их у нее и ставила в витрину.
— Рис — уникальная культура, милочка, — сказала она задумчиво. — Геном риса исторически был первым расшифрован человеком. Благодаря этому именно рис наиболее прост для распространения па новых территориях. Здесь тоже все начнется с риса. Что же до остального, есть такая тенденция, возвращение к натуральному, ибообщественной философской мысли — назовем ее так для краткости! — кажется, что, играя с геномом, мы напрягаем и истощаем некие исходные потенциалы.
— Эта общественная мысль родом с Пантократора, не так ли?
— Разумеется, — согласилась миз Монти. — Философских мыслей у них, как кроликов: одна оплодотворяет другую.
Идиому про кроликов Мари не поняла, однако это ее не смутило.
— А как выглядит с этой точки зрения терраформирование в принципе?