Страница:
Стандартная раздвижная переборка из прозрачного зеленоватого пластика разделяла зал пополам. Кирилл — случайно ли? — одетый с утра в будничный летный комбинезон, не задумываясь проследовал туда.
Из информационного файла Олаф Эстергази знал, что увидит, но все равно, когда он говорил себе о «воскрешении», воображение рисовало ему прозрачную криокапсулу в поясе огоньков-индикаторов, тело в паутине датчиков и трубок, помимо них облаченное лишь в красоту. Он непроизвольно вздрогнул, потому что эта шутка, всплывшая в мозгу, тоже при жизни принадлежала внуку.
Пилотов в таких капсулах не доставляли почти никогда. Мальчишки гибли мгновенно, сгорая в плазме, а нет — так от взрывов собственных баков, как метеориты в атмосфере, не успевая даже рычаги катапульты толкнуть.
Задняя стена отгороженной части лаборатории была сплошными воротами, вроде ангарных. Сейчас они как раз закрывались, выпустив уползающий тягач, и некоторое время Олаф Эстергази не видел кругом ничего, кроме оставленной им ноши.
Гигантский ящик, чья одноразовая пластиковая обшивка, обрызганная аэрозолем, моментально сморщилась и складками осела на пол. Рабочий, следивший за автоматическими уборщиками, снял с корпуса Тецимы легкие фиброэтиленовые уплотнители и отошел, словно не желал находиться в такой близости от истребителя.
Может, это была самая обычная иерархическая почтительность, но адмирала от нее передернуло, а после он стоял непроизвольно навытяжку, глаз не сводя с изуродованного блистера, с оплавленных по краям осколков керамлита. И сильнейшая душевная боль, свернувшаяся при этом в подвздошье, напомнила ему ту, другую... Когда Харальд, запинаясь на каждом слове, сказал: «Я боюсь, они убьют ее... их... а мы ничего не докажем». А он был спеленут по рукам и ногам верностью. Честью. Присягой. Эта верность, в конечном итоге, а не любовь мужчины и женщины, породила юнца, стоящего рядом, и вложила в его руки бразды. В том числе право отдать приказ, при одной мысли о котором любой Эстергази побелеет лицом.
Адретт как-то обмолвилась, что Кир, видимо, хотел бы быть Рубом. Для всех. Олаф Эстергази понятия не имел, как обернуть это к благу. С этой точки зрения желание Семьи любой ценой вернуть того, когда есть еще этот, должно бы его уязвлять.
Отсюда не было видно, что внутри кабины выжжено все, что могло гореть. Фактически, пилот закрыл баки собственным телом. Иначе Тециму разнесло бы на куски, на раскаленные капли, лишив Семью и этого призрачного шанса. Я должно быть сошел с ума, рассчитывая на это. Однако бросив кругом мысленный взгляд, Олаф Эстергази не смог найти никого, кто по его критериям был бы совершенно нормален. А коли так — какая разница.
Галактическая мода — причудливый, несомненно экзотический и, возможно, ядовитый цветок. Зиглинда традиционно придерживалась классических вариантов с некоторым уклоном в «милитари» для аристократической элиты. Император в мундире ВКС воспринимался совершенно нормально. Для штатских же официальной униформой вот уже несколько сотен лет оставался костюм с галстуком, и даже парадная офицерская форма подразумевала белую сорочку и галстук хаки в сочетании с брюками и кителем того же цвета. В сущности, общественное расслоение сводилось к наличию или отсутствию мундира, и по мнению адмирала это было лучше, чем если бы все сводилось к форме черепа, группе крови и кипе справок, подтверждающих ее чистоту в восьми поколениях.
Поэтому стандартный темный костюм с галстуком вкупе с приглаженной целлулоидной внешностью неспешно подошедшего штатского ничего не сказал о нем Олафу Эстергази, да и имя его он позабыл через пять минут, потому что его совершенно не к чему было привязать. Разве что к инженерной должности.
— Машину надобно привести в порядок, — сказал тот, обращаясь к Кириллу. — Сперва, само собой, следует излечить тело. Колпак, — Олаф поморщился, только «пиджак» мог назвать блистер этим неуклюжим словом, — заменить, починить там все. Рассматривайте это как органы. Для грубой работы понадобятся техники завода-изготовителя. На худой конец — армейские. Я рад, что вы сочли целесообразным вернуться к Проекту, сир. В конце концов, опробовать технологию в реальных условиях — что может быть предпочтительнее для науки? Что у нас тут... — он небрежно постучал костяшками по фюзеляжу, — спит?
— Немного больше, — вспыхнул адмирал, — уважения!
Инженер вопросительно поднял на Императора брови.
— Сир?
— Перед вами лучший пилот планеты.
— Какая удача.
Зубные протезы Эстергази подверглись, должно быть, нагрузке, превышающей все разумные гарантийные нормативы, желание убить эту сволочь немедленно едва ли не затмило все его побуждения и мотивы, и даже Кирилл дернул ртом.
— Поймите меня правильно, сир. Намного приятнее и проще работать с первоклассным материалом. Не о смерти думайте — о бессмертии. Повезло парню.
— Вы гарантируете успех?
— Я могу извлечь душу из консервной банки, — он щелкнул пальцами, и Олаф преисполнился презрения от этого жеста фокусника, — при условии, что она там есть, разумеется. Истребитель, вакуум... это хорошо. Мы можем быть уверены, что раз уж пилот был убит внутри этой штуки, душа не ушла ни в какой посторонний предмет.
— Император Улле... — заикнулся Олаф. — В его собственные покои... Вы ведь его не будили? Как это оказалось возможно?
— Ну... — на секунду инженер показался если не смущенным, то озадаченным. — Необычная конструкция покоев... Работало мощное энергетическое оружие. Редкостная комбинация электромагнитных полей, я бы сказал.
— И вы можете воссоздать ее искусственно и записать на носитель?
— В этом вся суть Проекта «Врата Валгаллы», хотя говорить о «записи» на сегодняшний день несколько преждевременно. — Он выглядел уязвленным, словно его заставили признать, что возможности его ограничены. — Иначе немедленно встал бы вопрос о перезагрузке, пересылке по Сети, копировании, в том числе и незаконном... Когда бы я мог пообещать вам это, сир, я пообещал бы тем самым галактическое господство. Личность лучшего пилота планеты, помноженная на возможности вашего военно-промышленного комплекса... — Олафа передернуло. — Пока — нет, но в перспективе... Пока приходится довольствоваться термином «пробуждение». Едва ли я открою вам глаза, если скажу, что все упирается в финансирование. Сир, — «пиджак» обернулся к Кириллу, за неимением роли в разговоре глазевшему на опаленный корпус Тецимы, — я бы хотел уточнить. Это государственный заказ или частный?
Видимо, у него тоже было собственное, совершенно взаимное отношение к «мундирам».
— А? Что? — Кирилл с видимым трудом очнулся. — Это... да, государственный проект. Милорду Эстергази доверено курировать его от моего имени. Я вынужден буду покинуть планету... на некоторое время и не смогу наблюдать за ним лично. Милорд Эстергази в этом деле — мой голос, глаза и уши.
Вероятно, для Кирилла это был апофеоз, подвиг в борьбе за светлую сторону своего "я", И даже жаль, что он остался неоценен по достоинству: хоть это-то, по разумению Эстергази, Император мог сделать для Рубена. Но... утверждения целлулоидного человечка звучали настолько вызывающе... и потом, заявленная технология, да и власть, данная императорским словом, были ведь уже далеко не частным делом. Это первый истребитель, но он... он же мог быть не один. Там, внутри — мой внук, но здесь — моя планета. Олаф Эстергази не был бы адмиралом, если бы позволил себе упустить это обстоятельство.
— А вот к примеру крейсер? — спросил он. — Вы могли бы вернуть в строй в его теле семьсот человек?
— Для меня количество не имеет значения, — хмыкнул тот. — Затруднения возникнут, пожалуй, когда вы начнете расплетать этот клубок по нитке и триста из них обнаружите придатками к гаечным ключам. Но клубок — да, я вам предоставлю. Дело техники. Подвести энергию, расположить магниты... Прекрасная перспектива, милорд, и какой простор для исследований. При соответствующем финансировании можно было бы, вероятно, оптимизировать и эмоции, получая... эээ... наиболее функционально ориентированные... конструкты. Осмелюсь заметить — это будет лучше, чем машина, пилотируемая человеком. Он видит на расстояния радара, и в любом диапазоне, скорость его реакций зависит только от электронов в цепях. Он не будет валиться с ног от усталости, и не заболеет, неся круглосуточную вахту, и перегрузки ему не страшны. Даже попав в руки врага, он не сможет быть переориентирован на новые цели в силу патриотической идеологии, в рамках которой пилот воспитывается с детства. Вы, без сомнения, знаете также об опытах в области разработки беспилотных машин. Вспомните, почему от них отказались. Для того чтобы повергнуть в замешательство целый рой, оказалось достаточно просто перехватить управляющие радиосигналы с базы. И даже не перехватывать, а всего лишь создать помехи. Ему не нужно питание и дорогостоящие лекарства — достаточно регулярной технической профилактики. В конце концов, был боевой машиной — стал боевой машиной!
Глаза его на секунду мечтательно заволокло, и Эстергази, возможно, даже согласился бы признать за ним страсть к созданию принципиально новой сущности, воплощению чуда, о каком нормальному человеку мудрено и подумать... Кабы другая мысль не пришла ему голову, заслонив собой все остальные. Наверное, будь он женщиной, он вспомнил бы про это раньше...
— Ему будет больно?
— Чему там болеть-то? — удивился ученый. — В этом... — он задрал голову, чтобы посмотреть на Тециму, но в том, как он замешкался, подыскивая нужное слово, тогда как адмирал не сходя с места и даже не переводя дух выдал бы их три, было нечто невыразимо штатское, и омерзительное по одному тому, что он явно не представлял, с чем ему иметь дело, — агрегате нет ни единого нерва. Ни одной биологической клетки. Ну, держите на всякий случай поблизости психоаналитика с воображением.
— Не надо, — сухо сказал Эстергази, — чужих. Я сам.
Кирилл тоже поглядел странно.
— Разве душа, — сказал он вполголоса. — Мы вообще-то избегаем вспоминать о ней, а уж как брезгливо отворачиваемся, когда ближнего скрючивает и выворачивает, и пластает так, что он вопит. От боли или, может, от страха: кто скажет, каково оно — для обнаженной-то души? Разве что он ухитрится сделать это художественно, с соблюдением правил этикета. Куда проще вовсе отказать ближнему в наличии души.
* * *
Натали невольно вздрогнула от чуть слышного щелчка замка. При взгляде на менеджера, курившего сигару за просторным пустым столом, она испытала не тревогу, как обычно, когда мучительно припоминала, в чем проштрафилась нынче, а сильнейшее раздражение. В преддверии аудиторской проверки работы у нее было невпроворот, и каждые двадцать минут ценились буквально на вес платины. Ей было совершенно некогда коптиться тут под его ленивым оценивающим взглядом. Для таких взглядов у нее был разработан целый классификатор, согласно которому ничего хорошего от этого конкретного менеджера ждать не приходилось.
Среднего возраста — Натали недолюбливала эту категорию, потому что, согласно ее наблюдению, к этому времени мужчина чаще укрепляется в цинизме, чем в порядочности, — он принадлежал к типу людей, на которых ей было жаль видеть чистую рубашку. Пусть бы даже мылся он восемь раз в день, ощущение в его присутствии напоминало прикосновение к пыли, налипшей на жирную поверхность. К тому же разговор насчет «тебе бы было много проще, если бы...» провоцировался им неоднократно, и он уже сделал все, чтобы в глубине души Натали решительно отказала ему и подобным в праве на существование.
И эта запертая за ее спиной дверь, вообще говоря, никак не добавила ей хорошего настроения. Про этот стол в коллективе ходили легенды.
— Так-таки никому и не даешь?
Вопрос риторический. Можно молчать. Мое самоуважение внутри меня, и оно сделано из камня. Тяжелого монолитного камня, который словами с места не стронуть.
— Недотрога. Твое тело, стало быть — храм?
— Прошу вас, съер, у меня очень много работы...
— Обождет работа. На самом деле все к лучшему. Никто не вякнет без доказательств, что подсунули из-под себя потасканную бабенку. В общем — спецзадание будет такое. Сейчас домой езжай. Отдохни там, приди в себя, вечером чтобы весело глядела. Посылку пришлют с нарочным, что там будет — наденешь. К десяти вечера придет машина, отвезет тебя в главный офис. Вопросы есть?
— У меня есть мужчина, — сказала Натали и дернула уголком рта.
— В самом деле? — он прищурился и выпустил дым через стол, прямо ей в лицо. — А в документах его нет.
— Мой парень воюет.
Если рядом нет каменной стены, вообрази ее. И встань к ней спиной. Пусть сегодня — только сегодня! — побудет так. Если бы только у нее хватило наглости назвать имя!
А кто б поверил? Поднимут на смех, и будет только больше боли. Лучше оставить при себе мрачное ликование, вспоминая... ну, скажем, о D-14. И о том, что так будет с каждым, кто осмелится «оставить царапину па борту со стороны пассажира».
Менеджер поменял местами ноги, лежащие на столе одна на другой, и демонстративно перелистнул ее коротенькое досье па терминале. Место проживания: «общежитие для одиноких» значилось там.
— «Железный шит»? Энсины-лейтенанты? Винтики Империи? Ну так ведь узнает он только от тебя. Разве нет? И тебе развлечение, и премия могла бы, скажем... И обратно. Уволить мы тебя, конечно, не можем по закону о военном положении. Однако нигде не сказано, что тебя нельзя переместить. Не больная, не беременная... любые условия труда, согласно производственным нуждам. Все, что от тебя требуется: держать бокал и улыбаться. Понимаешь?
Натали молча кивнула с гнусным чувством, словно подписывала соглашение о сдаче. Хуже всего было видеть его довольную рожу. «Это всего лишь корпоративная вечеринка, — сказала она себе. — Вроде Нового года или Дня Фирмы. Почему нет? Вино, танцы. Повезет, так можно выиграть больше, чем когда-нибудь обещал дать Эстергази. Э, нет, он вообще ничего тебе не обещал. Ну мы уже договорились, что нет никакого Эстергази. И не было никогда». Занимая в социуме именно это место, по уму, давно пора привыкнуть по команде расслабляться и получать удовольствие.
Выходя, она услышала, как он набрал номер на комме, и уже совершенно другим тоном сказал:
— Это уладил. Выглядит дорого. На мой вкус — сойдет. Ну, шеф, вы же знаете мой вкус...
Молча, пребывая в непривычном отупении, с ощущением того, что все, что бы она ни сделала, будет неправильно, невпопад и никому не нужно, Натали доехала до дому в пустой дневной подземке. Прошла общежитскими коридорами, вздрагивая от эха собственных шагов. Открыла дверь прикосновением ладони, сбросила у порога туфли, кинула сумочку на впопыхах застланную койку. Сейчас, при свете, обнаружилось, какой чудовищный тут царит беспорядок.
В душ, скорее подставить себя ионным уколам, возбуждающим в коже очажки тепла, которые в конце концов слились в единое озеро. Как хорошо, как чудно, как славно не работать! Это даже похоже на свободу. Па что, в конце концов, можно по собственной воле променять свободу? Разве па любовь?
Ни слова о любви.
Взяв с полки аэрозольный баллончик с чулками цвета карамели и поочередно поднимая ноги на коммуникационный короб, Натали обрызгала их по всей длине и подождала, высоко поднимаясь на пальцах, пока слой просохнет. Потом нанесла соответствующий тон на лицо, руки и плечи, сразу сделавшиеся темнее ее натуральных. Загар — он вроде брони. С ним всегда чувствуешь себя увереннее. Загладила с кремом волосы назад, палочками разноцветного грима оформила глаза, губы, брови. Казалось бы — пара штрихов, а из зеркала глянуло совершенно чужое лицо. Холодная лощеная стерва, и до странности все равно, кому подсунут... нет, правильное слово — подложат... эту стильную штучку.
Придя к этому утешительному заключению, Натали запенила локтем полочку, и мало того, что ушиблась, так пришлось еще на коленях собирать с пола разлетевшиеся флаконы и щетки. И настроение опять стало хуже некуда. Хоть плачь, но это не поможет. Ты знаешь.
Пищалка службы доставки заставила ее подняться и принять посылку. Большая коробка из мягкого упаковочного пластика лилового цвета с фирменным знаком дорогого магазина. Насколько ей известно — временно прикрытого. Одна эта коробка с изящным бледным цветком была, наверное, самой красивой вещью в ее ячейке, и Натали задумалась — не оставить ли как элемент интерьера. Потом встряхнулась, оборвала контрольные ленты, вскрыла клапаны, развернула внутреннюю щадящую обертку.
Волна бордового шелка, как кровь из раны, выплеснулась на лежанку, где проводилось вскрытие, на пол, к ногам, и еще его в коробке оставалось чуть ли не безбрежное море. Это было уже через край, больше, чем может выдержать психика одинокой женщины. Натали схватила ртом воздух, сколько влезло, всхлипнула и сползла на пол, зажимая в руках скользкий натуральный шелк, останавливая им поток слез, глуша им рыдания и ничуть не задумываясь о его стоимости, в каковую, между прочим, администрация оценила ее участие в этом деле.
То ли обморок, то ли сон, каковым разрешился приступ, продолжался невесть сколько, очнулась Натали уже в темноте. Комнатные датчики, не фиксируя ни движений, ни звуков, дали системе знак погасить свет, и в ванную девушке пришлось пробираться ощупью, на затекших негнущихся ногах. Распухший вдвое нос и красные глаза исключали сам мысль о том, чтобы ехать куда-либо на люди. К слову сказать, маленькие часики на полке умывальника показывали время, когда было уже безнадежно поздно заказывать такси. Оставалось только смыть макияж, под его напластованиями вновь обнаружив собственные малоинтересные черты. По крайней мере, такими они ей сейчас показались.
Не выключая в ванной света, Натали прошла обратно в комнату, по дороге запутавшись ногами в платье и едва не упав. И отпихнув его босой ногой так, словно сама ткань его была проклята. Или даже пропитана ядом. На ощупь в шкафу нашелся сверток, упакованный в скользкий дешевый пластик, и Натали, уже не обращая внимания на текущие по лицу слезы, деревянными пальцами ободрала обертку и спряталась лицом в тряпках, бережно хранимых и драгоценных, как воспоминание. Одно платье. Один жакет. Привет не отсюда. Скомкала. Подгребла иод себя и закрыла собой, словно кроме этого все в мире было чужим.
Песок и вода. Длинная, уходящая за горизонт песчаная коса, по которой она шла босиком, неся в руках туфли. Белые теннисные тапочки с плоской подошвой, на шнурках, купленные для отдыха и удовольствия, ничего общего с офисными туфлями на каблуках, обязательной частью любой служебной униформы. И подол, завихрявшийся вокруг ее загорелых ног, был широким и белым. А вода по левую руку стелилась без конца и края. А песок по правую — сколько видел глаз. И только далеко впереди, куда ушли те, чьим следом она брела, увязая в песке, раздавались вопли восторга, столь же безграничного, как море и небо.
В жизни она не видела столько свободной воды, а простором разрывало изнутри грудь. Судя по ощущению, она прибавила килограммов пять, но это выглядело не досадным обстоятельством, а совсем напротив, результатом спокойной и счастливой жизни.
Свои туфли были у нее в одной руке. А в другой обнаружились разношенные детские тапочки с дыркой на правом большом пальце. И она совершенно точно знала, кто идет к ней навстречу, босиком, по линии прибоя, абсолютно гражданский, в подвернутых полотняных брюках, с непокрытой головой и улыбаясь, с чумазым, расхристанным мальчишкой на плечах. Со своим сыном. С их общим сыном.
А потом они сидели в прибрежном кафе с тростниковой крышей, уже обутые, друг против друга. Пили горячий шоколад, глядя друг на дружку и улыбаясь глазами, а мальчишка старательно засовывал в рот ложку с мороженым и был этил; страшно занят. Бриз тянул с кружек ароматный пар. И больше ничего вроде бы не было, но сон тем не менее длился и длился и длился...
В темной комнате девушка всхлипывала, прижимая к груди колени.
Значит, удалось. И даже подобрали. Ясное дело, целиком, при вырванном компенсаторе из «петли идиота» выйти не мог. И даже не притворяйся, будто не знал, на что шел. А это значит, что лежишь в хрустальном гробу, заштопанный, весь в датчиках. И дежурный персонал при тебе, кстати. И кто-то видит изменения па мониторах сейчас, когда ты наконец сам сделал осмысленный вдох.
Осмысленный? А сделал ли?
Спокойно. Не дергайся. Медицина с тобой, и ты не будешь подскакивать на матраце, в панике вырывая иглы систем. Голова работает, этого пока достаточно. Прочее образуется, и примем за данность, что даже глаз ты пока не открыл.
Вполне возможно, к слову сказать, тебе открывать нечего. Предупреждали. Привыкай, брат пилот, к биопротезам, или что они там поставили. Твое дело сторона. Твое дело было выжить, остальное починят. Сделают все возможное и невозможное, за любые деньги. Это у тебя есть. И если, скажем, с глазами пока не получается, можно попытаться сжать кулак, чтобы привлечь к себе внимание. Где там этот зазевавшийся медтехник?
У него не было кулака! От ощущения этого покрылся холодным потом... но исключительно в мысленном выражении, потому что ничего не почувствовал кожей.
Парализовало?
Он определенно чувствовал направление вектора тяжести, но вот упругой поверхности больничного матраца под спиной... Или, как ожоговый, плаваю в геле? Славно приложило.
Неизлечима одна смерть. Прочее — дело времени и денег. Времени... а много ли времени у Зиглииды? Ты был на переднем крае, ты знаешь... Ты не знаешь даже, засчитан ли твой АВ!
Не было и боли. Совсем. Несколько раз в жизни приходилось испытывать на себе действие сильных анальгетиков, и он знал, как от них отупляет и тянет в сон — ни малейших признаков! Напротив, сознание было кристальным.
— Дело сделано! — ударил рядом громкий голос, столь же болезненный, каким до того был яркий свет. — Он в сознании. Или сознание в нем... это философские тонкости, можете интерпретировать их как хотите.
И постучали по... чему?
Вибрация от шлепка прокатилась волной, дребезжа и затухая, пульсируя, как зубная боль, вот разве что боли, как таковой, не было. Его сильнейшим образом передернуло, отвращение пронзило его до... мозга костей?... никаких костей, к слову, он у себя не чувствовал, но это не означало, что вместе с ощущениями пропало достоинство. В бытность его военным пилотом регулярных осмотров, конечно, избегать не удавалось, бесцеремонней армейских медиков разве что патологоанатомы-криминалисты, но просто так, походя, его, князя Эстергази, никто, кроме боевых друзей, не осмеливался трепать по плечу.
Все это выглядело чертовски странно.
Но голос деда он узнал. И походку. Ее неровный ритм, перебиваемый стуком трости. Необычайно резким стуком: странная акустика в этом месте. Всегда казалось, что в реанимационные капсулы не доносятся вообще никакие звуки. Там даже воздух не наружный, а стерилизованный автономной системой очистки. Этакий «гроб хрустальный» можно запросто выбросить в космос, он продрейфует там много лет, законсервировав внутри доверенное ему тело.
О чем я думаю?
— Как вы узнали, что все завершилось? И какие у вас есть основания утверждать, будто все завершилось успешно?
А мама где?
Согласно собственному представлению о матери — в верности которого, кстати, никогда не доводилось усомниться — Адретт должна быть тут все время, и уж конечно ей нашли бы место, где отдыхать. И едва ли она отдыхала бы там достаточно. Насколько он знал мать, она сидела бы рядом, даже если бы в ее бдениях не было ни малейшего медицинского смысла. Отец-то, понятное дело, занят.
— Пациент вдохнул бы своим легкими, — произнес голос, который очнувшийся возненавидел с первого звука, иррационально — и с силой, каковой за собой не предполагал. Интонация его была хуже любых неуважительных рук. — У человека затрепетали бы ресницы. Но я не работаю с людьми, поэтому мне трудно использовать медицинскую терминологию. С другой стороны, специфическая военная техника тоже не по моей части. Я вижу возмущения электромагнитных полей. Новый источник, перераспределивший силовые линии. Забудьте о ресницах. У нас затрепетали стрелки приборов. Он здесь, остальное — не мое дело.
Он почувствовал прикосновение на... нет, он не мог сказать, на чем, но рука, коснувшаяся его, дрожала, и в этот раз посягательство на его физическое пространство не вызвало в нем возмущения. Влажность кожного покрова, его текстура, температура с точностью до сотых долей градуса, вибрация сосудов, пульс...
Из информационного файла Олаф Эстергази знал, что увидит, но все равно, когда он говорил себе о «воскрешении», воображение рисовало ему прозрачную криокапсулу в поясе огоньков-индикаторов, тело в паутине датчиков и трубок, помимо них облаченное лишь в красоту. Он непроизвольно вздрогнул, потому что эта шутка, всплывшая в мозгу, тоже при жизни принадлежала внуку.
Пилотов в таких капсулах не доставляли почти никогда. Мальчишки гибли мгновенно, сгорая в плазме, а нет — так от взрывов собственных баков, как метеориты в атмосфере, не успевая даже рычаги катапульты толкнуть.
Задняя стена отгороженной части лаборатории была сплошными воротами, вроде ангарных. Сейчас они как раз закрывались, выпустив уползающий тягач, и некоторое время Олаф Эстергази не видел кругом ничего, кроме оставленной им ноши.
Гигантский ящик, чья одноразовая пластиковая обшивка, обрызганная аэрозолем, моментально сморщилась и складками осела на пол. Рабочий, следивший за автоматическими уборщиками, снял с корпуса Тецимы легкие фиброэтиленовые уплотнители и отошел, словно не желал находиться в такой близости от истребителя.
Может, это была самая обычная иерархическая почтительность, но адмирала от нее передернуло, а после он стоял непроизвольно навытяжку, глаз не сводя с изуродованного блистера, с оплавленных по краям осколков керамлита. И сильнейшая душевная боль, свернувшаяся при этом в подвздошье, напомнила ему ту, другую... Когда Харальд, запинаясь на каждом слове, сказал: «Я боюсь, они убьют ее... их... а мы ничего не докажем». А он был спеленут по рукам и ногам верностью. Честью. Присягой. Эта верность, в конечном итоге, а не любовь мужчины и женщины, породила юнца, стоящего рядом, и вложила в его руки бразды. В том числе право отдать приказ, при одной мысли о котором любой Эстергази побелеет лицом.
Адретт как-то обмолвилась, что Кир, видимо, хотел бы быть Рубом. Для всех. Олаф Эстергази понятия не имел, как обернуть это к благу. С этой точки зрения желание Семьи любой ценой вернуть того, когда есть еще этот, должно бы его уязвлять.
Отсюда не было видно, что внутри кабины выжжено все, что могло гореть. Фактически, пилот закрыл баки собственным телом. Иначе Тециму разнесло бы на куски, на раскаленные капли, лишив Семью и этого призрачного шанса. Я должно быть сошел с ума, рассчитывая на это. Однако бросив кругом мысленный взгляд, Олаф Эстергази не смог найти никого, кто по его критериям был бы совершенно нормален. А коли так — какая разница.
Галактическая мода — причудливый, несомненно экзотический и, возможно, ядовитый цветок. Зиглинда традиционно придерживалась классических вариантов с некоторым уклоном в «милитари» для аристократической элиты. Император в мундире ВКС воспринимался совершенно нормально. Для штатских же официальной униформой вот уже несколько сотен лет оставался костюм с галстуком, и даже парадная офицерская форма подразумевала белую сорочку и галстук хаки в сочетании с брюками и кителем того же цвета. В сущности, общественное расслоение сводилось к наличию или отсутствию мундира, и по мнению адмирала это было лучше, чем если бы все сводилось к форме черепа, группе крови и кипе справок, подтверждающих ее чистоту в восьми поколениях.
Поэтому стандартный темный костюм с галстуком вкупе с приглаженной целлулоидной внешностью неспешно подошедшего штатского ничего не сказал о нем Олафу Эстергази, да и имя его он позабыл через пять минут, потому что его совершенно не к чему было привязать. Разве что к инженерной должности.
— Машину надобно привести в порядок, — сказал тот, обращаясь к Кириллу. — Сперва, само собой, следует излечить тело. Колпак, — Олаф поморщился, только «пиджак» мог назвать блистер этим неуклюжим словом, — заменить, починить там все. Рассматривайте это как органы. Для грубой работы понадобятся техники завода-изготовителя. На худой конец — армейские. Я рад, что вы сочли целесообразным вернуться к Проекту, сир. В конце концов, опробовать технологию в реальных условиях — что может быть предпочтительнее для науки? Что у нас тут... — он небрежно постучал костяшками по фюзеляжу, — спит?
— Немного больше, — вспыхнул адмирал, — уважения!
Инженер вопросительно поднял на Императора брови.
— Сир?
— Перед вами лучший пилот планеты.
— Какая удача.
Зубные протезы Эстергази подверглись, должно быть, нагрузке, превышающей все разумные гарантийные нормативы, желание убить эту сволочь немедленно едва ли не затмило все его побуждения и мотивы, и даже Кирилл дернул ртом.
— Поймите меня правильно, сир. Намного приятнее и проще работать с первоклассным материалом. Не о смерти думайте — о бессмертии. Повезло парню.
— Вы гарантируете успех?
— Я могу извлечь душу из консервной банки, — он щелкнул пальцами, и Олаф преисполнился презрения от этого жеста фокусника, — при условии, что она там есть, разумеется. Истребитель, вакуум... это хорошо. Мы можем быть уверены, что раз уж пилот был убит внутри этой штуки, душа не ушла ни в какой посторонний предмет.
— Император Улле... — заикнулся Олаф. — В его собственные покои... Вы ведь его не будили? Как это оказалось возможно?
— Ну... — на секунду инженер показался если не смущенным, то озадаченным. — Необычная конструкция покоев... Работало мощное энергетическое оружие. Редкостная комбинация электромагнитных полей, я бы сказал.
— И вы можете воссоздать ее искусственно и записать на носитель?
— В этом вся суть Проекта «Врата Валгаллы», хотя говорить о «записи» на сегодняшний день несколько преждевременно. — Он выглядел уязвленным, словно его заставили признать, что возможности его ограничены. — Иначе немедленно встал бы вопрос о перезагрузке, пересылке по Сети, копировании, в том числе и незаконном... Когда бы я мог пообещать вам это, сир, я пообещал бы тем самым галактическое господство. Личность лучшего пилота планеты, помноженная на возможности вашего военно-промышленного комплекса... — Олафа передернуло. — Пока — нет, но в перспективе... Пока приходится довольствоваться термином «пробуждение». Едва ли я открою вам глаза, если скажу, что все упирается в финансирование. Сир, — «пиджак» обернулся к Кириллу, за неимением роли в разговоре глазевшему на опаленный корпус Тецимы, — я бы хотел уточнить. Это государственный заказ или частный?
Видимо, у него тоже было собственное, совершенно взаимное отношение к «мундирам».
— А? Что? — Кирилл с видимым трудом очнулся. — Это... да, государственный проект. Милорду Эстергази доверено курировать его от моего имени. Я вынужден буду покинуть планету... на некоторое время и не смогу наблюдать за ним лично. Милорд Эстергази в этом деле — мой голос, глаза и уши.
Вероятно, для Кирилла это был апофеоз, подвиг в борьбе за светлую сторону своего "я", И даже жаль, что он остался неоценен по достоинству: хоть это-то, по разумению Эстергази, Император мог сделать для Рубена. Но... утверждения целлулоидного человечка звучали настолько вызывающе... и потом, заявленная технология, да и власть, данная императорским словом, были ведь уже далеко не частным делом. Это первый истребитель, но он... он же мог быть не один. Там, внутри — мой внук, но здесь — моя планета. Олаф Эстергази не был бы адмиралом, если бы позволил себе упустить это обстоятельство.
— А вот к примеру крейсер? — спросил он. — Вы могли бы вернуть в строй в его теле семьсот человек?
— Для меня количество не имеет значения, — хмыкнул тот. — Затруднения возникнут, пожалуй, когда вы начнете расплетать этот клубок по нитке и триста из них обнаружите придатками к гаечным ключам. Но клубок — да, я вам предоставлю. Дело техники. Подвести энергию, расположить магниты... Прекрасная перспектива, милорд, и какой простор для исследований. При соответствующем финансировании можно было бы, вероятно, оптимизировать и эмоции, получая... эээ... наиболее функционально ориентированные... конструкты. Осмелюсь заметить — это будет лучше, чем машина, пилотируемая человеком. Он видит на расстояния радара, и в любом диапазоне, скорость его реакций зависит только от электронов в цепях. Он не будет валиться с ног от усталости, и не заболеет, неся круглосуточную вахту, и перегрузки ему не страшны. Даже попав в руки врага, он не сможет быть переориентирован на новые цели в силу патриотической идеологии, в рамках которой пилот воспитывается с детства. Вы, без сомнения, знаете также об опытах в области разработки беспилотных машин. Вспомните, почему от них отказались. Для того чтобы повергнуть в замешательство целый рой, оказалось достаточно просто перехватить управляющие радиосигналы с базы. И даже не перехватывать, а всего лишь создать помехи. Ему не нужно питание и дорогостоящие лекарства — достаточно регулярной технической профилактики. В конце концов, был боевой машиной — стал боевой машиной!
Глаза его на секунду мечтательно заволокло, и Эстергази, возможно, даже согласился бы признать за ним страсть к созданию принципиально новой сущности, воплощению чуда, о каком нормальному человеку мудрено и подумать... Кабы другая мысль не пришла ему голову, заслонив собой все остальные. Наверное, будь он женщиной, он вспомнил бы про это раньше...
— Ему будет больно?
— Чему там болеть-то? — удивился ученый. — В этом... — он задрал голову, чтобы посмотреть на Тециму, но в том, как он замешкался, подыскивая нужное слово, тогда как адмирал не сходя с места и даже не переводя дух выдал бы их три, было нечто невыразимо штатское, и омерзительное по одному тому, что он явно не представлял, с чем ему иметь дело, — агрегате нет ни единого нерва. Ни одной биологической клетки. Ну, держите на всякий случай поблизости психоаналитика с воображением.
— Не надо, — сухо сказал Эстергази, — чужих. Я сам.
Кирилл тоже поглядел странно.
— Разве душа, — сказал он вполголоса. — Мы вообще-то избегаем вспоминать о ней, а уж как брезгливо отворачиваемся, когда ближнего скрючивает и выворачивает, и пластает так, что он вопит. От боли или, может, от страха: кто скажет, каково оно — для обнаженной-то души? Разве что он ухитрится сделать это художественно, с соблюдением правил этикета. Куда проще вовсе отказать ближнему в наличии души.
* * *
Только глупый против ветра...
Башня Рован
Натали невольно вздрогнула от чуть слышного щелчка замка. При взгляде на менеджера, курившего сигару за просторным пустым столом, она испытала не тревогу, как обычно, когда мучительно припоминала, в чем проштрафилась нынче, а сильнейшее раздражение. В преддверии аудиторской проверки работы у нее было невпроворот, и каждые двадцать минут ценились буквально на вес платины. Ей было совершенно некогда коптиться тут под его ленивым оценивающим взглядом. Для таких взглядов у нее был разработан целый классификатор, согласно которому ничего хорошего от этого конкретного менеджера ждать не приходилось.
Среднего возраста — Натали недолюбливала эту категорию, потому что, согласно ее наблюдению, к этому времени мужчина чаще укрепляется в цинизме, чем в порядочности, — он принадлежал к типу людей, на которых ей было жаль видеть чистую рубашку. Пусть бы даже мылся он восемь раз в день, ощущение в его присутствии напоминало прикосновение к пыли, налипшей на жирную поверхность. К тому же разговор насчет «тебе бы было много проще, если бы...» провоцировался им неоднократно, и он уже сделал все, чтобы в глубине души Натали решительно отказала ему и подобным в праве на существование.
И эта запертая за ее спиной дверь, вообще говоря, никак не добавила ей хорошего настроения. Про этот стол в коллективе ходили легенды.
— Так-таки никому и не даешь?
Вопрос риторический. Можно молчать. Мое самоуважение внутри меня, и оно сделано из камня. Тяжелого монолитного камня, который словами с места не стронуть.
— Недотрога. Твое тело, стало быть — храм?
— Прошу вас, съер, у меня очень много работы...
— Обождет работа. На самом деле все к лучшему. Никто не вякнет без доказательств, что подсунули из-под себя потасканную бабенку. В общем — спецзадание будет такое. Сейчас домой езжай. Отдохни там, приди в себя, вечером чтобы весело глядела. Посылку пришлют с нарочным, что там будет — наденешь. К десяти вечера придет машина, отвезет тебя в главный офис. Вопросы есть?
— У меня есть мужчина, — сказала Натали и дернула уголком рта.
— В самом деле? — он прищурился и выпустил дым через стол, прямо ей в лицо. — А в документах его нет.
— Мой парень воюет.
Если рядом нет каменной стены, вообрази ее. И встань к ней спиной. Пусть сегодня — только сегодня! — побудет так. Если бы только у нее хватило наглости назвать имя!
А кто б поверил? Поднимут на смех, и будет только больше боли. Лучше оставить при себе мрачное ликование, вспоминая... ну, скажем, о D-14. И о том, что так будет с каждым, кто осмелится «оставить царапину па борту со стороны пассажира».
Менеджер поменял местами ноги, лежащие на столе одна на другой, и демонстративно перелистнул ее коротенькое досье па терминале. Место проживания: «общежитие для одиноких» значилось там.
— «Железный шит»? Энсины-лейтенанты? Винтики Империи? Ну так ведь узнает он только от тебя. Разве нет? И тебе развлечение, и премия могла бы, скажем... И обратно. Уволить мы тебя, конечно, не можем по закону о военном положении. Однако нигде не сказано, что тебя нельзя переместить. Не больная, не беременная... любые условия труда, согласно производственным нуждам. Все, что от тебя требуется: держать бокал и улыбаться. Понимаешь?
Натали молча кивнула с гнусным чувством, словно подписывала соглашение о сдаче. Хуже всего было видеть его довольную рожу. «Это всего лишь корпоративная вечеринка, — сказала она себе. — Вроде Нового года или Дня Фирмы. Почему нет? Вино, танцы. Повезет, так можно выиграть больше, чем когда-нибудь обещал дать Эстергази. Э, нет, он вообще ничего тебе не обещал. Ну мы уже договорились, что нет никакого Эстергази. И не было никогда». Занимая в социуме именно это место, по уму, давно пора привыкнуть по команде расслабляться и получать удовольствие.
Выходя, она услышала, как он набрал номер на комме, и уже совершенно другим тоном сказал:
— Это уладил. Выглядит дорого. На мой вкус — сойдет. Ну, шеф, вы же знаете мой вкус...
Молча, пребывая в непривычном отупении, с ощущением того, что все, что бы она ни сделала, будет неправильно, невпопад и никому не нужно, Натали доехала до дому в пустой дневной подземке. Прошла общежитскими коридорами, вздрагивая от эха собственных шагов. Открыла дверь прикосновением ладони, сбросила у порога туфли, кинула сумочку на впопыхах застланную койку. Сейчас, при свете, обнаружилось, какой чудовищный тут царит беспорядок.
В душ, скорее подставить себя ионным уколам, возбуждающим в коже очажки тепла, которые в конце концов слились в единое озеро. Как хорошо, как чудно, как славно не работать! Это даже похоже на свободу. Па что, в конце концов, можно по собственной воле променять свободу? Разве па любовь?
Ни слова о любви.
Взяв с полки аэрозольный баллончик с чулками цвета карамели и поочередно поднимая ноги на коммуникационный короб, Натали обрызгала их по всей длине и подождала, высоко поднимаясь на пальцах, пока слой просохнет. Потом нанесла соответствующий тон на лицо, руки и плечи, сразу сделавшиеся темнее ее натуральных. Загар — он вроде брони. С ним всегда чувствуешь себя увереннее. Загладила с кремом волосы назад, палочками разноцветного грима оформила глаза, губы, брови. Казалось бы — пара штрихов, а из зеркала глянуло совершенно чужое лицо. Холодная лощеная стерва, и до странности все равно, кому подсунут... нет, правильное слово — подложат... эту стильную штучку.
Придя к этому утешительному заключению, Натали запенила локтем полочку, и мало того, что ушиблась, так пришлось еще на коленях собирать с пола разлетевшиеся флаконы и щетки. И настроение опять стало хуже некуда. Хоть плачь, но это не поможет. Ты знаешь.
Пищалка службы доставки заставила ее подняться и принять посылку. Большая коробка из мягкого упаковочного пластика лилового цвета с фирменным знаком дорогого магазина. Насколько ей известно — временно прикрытого. Одна эта коробка с изящным бледным цветком была, наверное, самой красивой вещью в ее ячейке, и Натали задумалась — не оставить ли как элемент интерьера. Потом встряхнулась, оборвала контрольные ленты, вскрыла клапаны, развернула внутреннюю щадящую обертку.
Волна бордового шелка, как кровь из раны, выплеснулась на лежанку, где проводилось вскрытие, на пол, к ногам, и еще его в коробке оставалось чуть ли не безбрежное море. Это было уже через край, больше, чем может выдержать психика одинокой женщины. Натали схватила ртом воздух, сколько влезло, всхлипнула и сползла на пол, зажимая в руках скользкий натуральный шелк, останавливая им поток слез, глуша им рыдания и ничуть не задумываясь о его стоимости, в каковую, между прочим, администрация оценила ее участие в этом деле.
То ли обморок, то ли сон, каковым разрешился приступ, продолжался невесть сколько, очнулась Натали уже в темноте. Комнатные датчики, не фиксируя ни движений, ни звуков, дали системе знак погасить свет, и в ванную девушке пришлось пробираться ощупью, на затекших негнущихся ногах. Распухший вдвое нос и красные глаза исключали сам мысль о том, чтобы ехать куда-либо на люди. К слову сказать, маленькие часики на полке умывальника показывали время, когда было уже безнадежно поздно заказывать такси. Оставалось только смыть макияж, под его напластованиями вновь обнаружив собственные малоинтересные черты. По крайней мере, такими они ей сейчас показались.
Не выключая в ванной света, Натали прошла обратно в комнату, по дороге запутавшись ногами в платье и едва не упав. И отпихнув его босой ногой так, словно сама ткань его была проклята. Или даже пропитана ядом. На ощупь в шкафу нашелся сверток, упакованный в скользкий дешевый пластик, и Натали, уже не обращая внимания на текущие по лицу слезы, деревянными пальцами ободрала обертку и спряталась лицом в тряпках, бережно хранимых и драгоценных, как воспоминание. Одно платье. Один жакет. Привет не отсюда. Скомкала. Подгребла иод себя и закрыла собой, словно кроме этого все в мире было чужим.
Песок и вода. Длинная, уходящая за горизонт песчаная коса, по которой она шла босиком, неся в руках туфли. Белые теннисные тапочки с плоской подошвой, на шнурках, купленные для отдыха и удовольствия, ничего общего с офисными туфлями на каблуках, обязательной частью любой служебной униформы. И подол, завихрявшийся вокруг ее загорелых ног, был широким и белым. А вода по левую руку стелилась без конца и края. А песок по правую — сколько видел глаз. И только далеко впереди, куда ушли те, чьим следом она брела, увязая в песке, раздавались вопли восторга, столь же безграничного, как море и небо.
В жизни она не видела столько свободной воды, а простором разрывало изнутри грудь. Судя по ощущению, она прибавила килограммов пять, но это выглядело не досадным обстоятельством, а совсем напротив, результатом спокойной и счастливой жизни.
Свои туфли были у нее в одной руке. А в другой обнаружились разношенные детские тапочки с дыркой на правом большом пальце. И она совершенно точно знала, кто идет к ней навстречу, босиком, по линии прибоя, абсолютно гражданский, в подвернутых полотняных брюках, с непокрытой головой и улыбаясь, с чумазым, расхристанным мальчишкой на плечах. Со своим сыном. С их общим сыном.
А потом они сидели в прибрежном кафе с тростниковой крышей, уже обутые, друг против друга. Пили горячий шоколад, глядя друг на дружку и улыбаясь глазами, а мальчишка старательно засовывал в рот ложку с мороженым и был этил; страшно занят. Бриз тянул с кружек ароматный пар. И больше ничего вроде бы не было, но сон тем не менее длился и длился и длился...
В темной комнате девушка всхлипывала, прижимая к груди колени.
* * *
Сильный, безжалостный белый свет, болезненно бьющий по нервам даже сквозь сомкнутые веки. Ну то есть, предполагается, что они сомкнуты: нельзя же прийти в себя сразу с открытыми глазами? Во всяком случае, так тебе всегда казалось. Всегда знал, что медики — садисты. Вот, довелось испытать па себе.Значит, удалось. И даже подобрали. Ясное дело, целиком, при вырванном компенсаторе из «петли идиота» выйти не мог. И даже не притворяйся, будто не знал, на что шел. А это значит, что лежишь в хрустальном гробу, заштопанный, весь в датчиках. И дежурный персонал при тебе, кстати. И кто-то видит изменения па мониторах сейчас, когда ты наконец сам сделал осмысленный вдох.
Осмысленный? А сделал ли?
Спокойно. Не дергайся. Медицина с тобой, и ты не будешь подскакивать на матраце, в панике вырывая иглы систем. Голова работает, этого пока достаточно. Прочее образуется, и примем за данность, что даже глаз ты пока не открыл.
Вполне возможно, к слову сказать, тебе открывать нечего. Предупреждали. Привыкай, брат пилот, к биопротезам, или что они там поставили. Твое дело сторона. Твое дело было выжить, остальное починят. Сделают все возможное и невозможное, за любые деньги. Это у тебя есть. И если, скажем, с глазами пока не получается, можно попытаться сжать кулак, чтобы привлечь к себе внимание. Где там этот зазевавшийся медтехник?
У него не было кулака! От ощущения этого покрылся холодным потом... но исключительно в мысленном выражении, потому что ничего не почувствовал кожей.
Парализовало?
Он определенно чувствовал направление вектора тяжести, но вот упругой поверхности больничного матраца под спиной... Или, как ожоговый, плаваю в геле? Славно приложило.
Неизлечима одна смерть. Прочее — дело времени и денег. Времени... а много ли времени у Зиглииды? Ты был на переднем крае, ты знаешь... Ты не знаешь даже, засчитан ли твой АВ!
Не было и боли. Совсем. Несколько раз в жизни приходилось испытывать на себе действие сильных анальгетиков, и он знал, как от них отупляет и тянет в сон — ни малейших признаков! Напротив, сознание было кристальным.
— Дело сделано! — ударил рядом громкий голос, столь же болезненный, каким до того был яркий свет. — Он в сознании. Или сознание в нем... это философские тонкости, можете интерпретировать их как хотите.
И постучали по... чему?
Вибрация от шлепка прокатилась волной, дребезжа и затухая, пульсируя, как зубная боль, вот разве что боли, как таковой, не было. Его сильнейшим образом передернуло, отвращение пронзило его до... мозга костей?... никаких костей, к слову, он у себя не чувствовал, но это не означало, что вместе с ощущениями пропало достоинство. В бытность его военным пилотом регулярных осмотров, конечно, избегать не удавалось, бесцеремонней армейских медиков разве что патологоанатомы-криминалисты, но просто так, походя, его, князя Эстергази, никто, кроме боевых друзей, не осмеливался трепать по плечу.
Все это выглядело чертовски странно.
Но голос деда он узнал. И походку. Ее неровный ритм, перебиваемый стуком трости. Необычайно резким стуком: странная акустика в этом месте. Всегда казалось, что в реанимационные капсулы не доносятся вообще никакие звуки. Там даже воздух не наружный, а стерилизованный автономной системой очистки. Этакий «гроб хрустальный» можно запросто выбросить в космос, он продрейфует там много лет, законсервировав внутри доверенное ему тело.
О чем я думаю?
— Как вы узнали, что все завершилось? И какие у вас есть основания утверждать, будто все завершилось успешно?
А мама где?
Согласно собственному представлению о матери — в верности которого, кстати, никогда не доводилось усомниться — Адретт должна быть тут все время, и уж конечно ей нашли бы место, где отдыхать. И едва ли она отдыхала бы там достаточно. Насколько он знал мать, она сидела бы рядом, даже если бы в ее бдениях не было ни малейшего медицинского смысла. Отец-то, понятное дело, занят.
— Пациент вдохнул бы своим легкими, — произнес голос, который очнувшийся возненавидел с первого звука, иррационально — и с силой, каковой за собой не предполагал. Интонация его была хуже любых неуважительных рук. — У человека затрепетали бы ресницы. Но я не работаю с людьми, поэтому мне трудно использовать медицинскую терминологию. С другой стороны, специфическая военная техника тоже не по моей части. Я вижу возмущения электромагнитных полей. Новый источник, перераспределивший силовые линии. Забудьте о ресницах. У нас затрепетали стрелки приборов. Он здесь, остальное — не мое дело.
Он почувствовал прикосновение на... нет, он не мог сказать, на чем, но рука, коснувшаяся его, дрожала, и в этот раз посягательство на его физическое пространство не вызвало в нем возмущения. Влажность кожного покрова, его текстура, температура с точностью до сотых долей градуса, вибрация сосудов, пульс...