Страница:
— Что за песни я слышу про выход из боя?
Чашку пришлось отставить, хотя и с сожалением. За нее, по крайности, можно было держаться. Комэск перешел на шепот.
— Джонасу всей веры — полслова, он известный перестраховщик. Если смогу — вытащу, но что там, черт побери, было?
— Я не справилась с управлением, — сказала Натали, не глядя, впрочем, ему в лицо.
— На хрен ты вообще там сидишь! — вспылил Гросс, протягивая руку. — Должна справляться. Кассету!
Пришлось лезть в кабину, преодолевая тошноту и ломоту в костях. Назгул был вызывающе безгласен. Гросс сунул кассету в карман и направился в каморку механиков, откуда вылетел через минуту.
— Она ж пустая, — буркнул он. — Будто ты и двигатель-то не включала. Ччерт... Ты пойми, отправить под трибунал не добровольца... женщину... у меня б язык не повернулся. Но тут, — он указал подбородком на Тециму, — нет же ничего нормального! Каждый дурак захочет сказать свое веское слово. Готовься, затаскают.
С этими словами он ушел, а Натали поднялась по лесенке и, не залезая в кабину, приложила к уху шлемофон.
— Это как это?
— Ибо нефиг, — меланхолично сказали там. — Думается мне, нам есть что сказать друг другу без лишних глаз.
Разбирательство, само собой, не замедлило. Комната, куда вызвали Натали, битком была набита начальством. Эреншельд сидел в дальнем углу с видом, что он-то секрет Назгула знал с самого начала, но играл по правилам, подчиняясь приказу. Встрепанный Тремонт, невозмутимый Краун, офицер СБ, похожий на лабораторный фильтр, в том смысле, что готов объяснить явление, но только в рамках ситуации, и ни слова сверх. Гросс стоял посреди комнаты навытяжку, и всю дорогу, пока он отвечал «за нее», молодецки делая вид, будто в курсе всего, Натали мечтала отстоять процедуру, спрятавшись за его широкой спиной.
Не удалось. Впрочем, всегда остается удобная возможность сказаться дурой. Никто, как правило, этому не удивляется.
— Все в итоге сводится к одному, — сказал ей Краун. — У нас на вооружении, как оказалось, состоит уникальная сущность. Кассета с записью пуста: как я понимаю, это знак, что сущность демонстрирует некие возможности и желает установить свои правила. С другой стороны — мы являемся сообществом, которое не может допустить послабления в своих рядах. Тем более в состоянии войны. Экстраполяция записей с других кассет увеличивает личный счет Назгула, — он невольно усмехнулся, — как минимум на 15 единиц. Невероятно. Плюс фантастически результативная организация атаки. При всем моем уважении к леди, едва ли мы можем посчитать все это ее личным вкладом в военное дело. У меня остался один простой и прямой вопрос: кто покинул бой? Вы или Назгул? Честный ответ на этот вопрос важен неимоверно. От него зависит, являются ли понятия присяги, верности, чести и долга базовыми для новой сущности, а следовательно — насколько оправдано нахождение ее на балансе Вооруженных Сил Империи.
— И не рассматривайте нас как бездушных чудовищ, леди, — добавил Эреншельд. — Мы знали человека. С этого офицера можно было писать Устав.
— Поставьте себя на его место, — ляпнула Натали.
Мужчины замолчали, она даже испугалась бы, кабы было куда больше пугаться.
— Вы ведь... эээ... не случайный человек в кабине опытного образца?
— Кто-то наверху решил, что так.
Гросс сбоку присвистнул, немедленно извинившись перед командованием. Командованию, видимо, только субординация помешала сделать то же самое. И только эсбэшник кивнул: дескать, знал с самого начала.
— Что до меня, я — поставил, — заявил Тремонт. — Но вот как пилоты отнесутся к возможности пустить их по второму кругу, для меня, честно говоря, загадка.
— Вероятно, будет правильно, если возможность эта их воодушевит, — сказал сотрудник СБ. — Моя компетенция тут заканчивается. Я уполномочен консультировать только по технической части.
— А как прикажете нам рассматривать этого... Назгула? Как оборудование или как персонал? — поинтересовался адмирал. — Если оборудование, то его полезность и безопасность — залог его существования. А если персонал, то... штатный психоаналитик у нас даром разве?
— Что до меня, — Клайву Эйнару не нашлось сидячего места наравне с офицерами более высокого ранга, пришлось стену подпирать, — я полагаю, этот ваш Назгул по определению не может быть душевно здоров. Мне, честно говоря, трудно представить более чудовищный конструкт, а он у вас еще и плазменной пушкой оснащен. Один раз человек уже умер... как вы намерены его контролировать? Наличием девушки в кокпите? Простите, это выглядит смешно.
— Девушка в кокпите останется, — сказал представитель СБ. — Это ограничение предписано сверху и будет действовать, пока его не отменит Император или кто-то, говорящий от его имени. Каково бы ни было желание девушки, самого Назгула или командования Базы.
— Я предлагаю в принципе отказаться от Франкенштейна, — уперся психоаналитик. — Про таких, как он, нет книг. Я не имею в виду беллетристику. Есть вещи, которые нельзя использовать в принципе, и уж тем более — нельзя использовать в критической ситуации, когда есть опасность сделаться их заложником. Империя схватилась за него в годину бед. Такие вещи склонны оборачиваться главной бедой, если вы понимаете, что я имею в виду. Мы — ксенофобы, съер вице-адмирал. Так уж исторически сложилось.
— Что значит — отказаться? — неожиданно спросил Гросс. — Пятнадцать сбитых машин.
— Представьте себе, это могут быть ваши машины. Как вы намерены его контролировать? Не знаю, как военспецы определили грамотность атаки, но лично мне было совершенно очевидно: этот ваш Назгул в грош не ставит человеческую жизнь. Вы представляете, что есть армейский миф? Как скоро личный состав поймет, что мертвым он Родине — лучше? Что начальство в любой момент, пусть от отчаяния — вице-адмирал, съер, простите — засунет его в скафандр, в вакуум, а там — фастбарбитал в вену, и готов новый Назгул? И это касается лучших. Каков, скажите, в таком случае смысл быть лучшим?
— И даже смерть нас не остановит, — пробормотал вдруг Тремонт, и все обернулись к нему. Удивленно, ибо начальник летной части предпочитал помалкивать, пока это ему удавалось. — А ведь это, понимаешь, символ.
— Символ, да, — согласился и вице-адмирал. — Мы не можем отложить испытания Назгула до лучших времен. Заниматься его философско-этическим аспектом не ко времени и бессмысленно, как представляется мне. Контролировать Эс... Назгула мы можем лишь в той мере, в какой он продолжает испытывать человеческие чувства, в этом я с вами согласен. Так пусть продолжает их испытывать... доколе может. Человек, вознагражденный за беспримерный героизм вторым шансом: этой версии мы и будем придерживаться. Синклер... — Эреншельд с сомнением посмотрел на психоаналитика, — Краун, позаботьтесь об этом.
* * *
Активизация военных действий на «Фреки» первым долгом выразилось в том, что в жилых помещениях стало тихо. Насчет других служб Натали было неизвестно, а вот пилоты разом прекратили шумные настольные игры и пение под гитару. И бодрый многоголосый гогот, извечный дамский бич, тоже как будто выключили разом. При трехсменном сосуществовании одна смена всегда спит, а помешать измотанным людям восстановить силы считалось первостатейным свинством. Потому бодрствующий люд ступал мягко и говорил вполголоса, а ежели кто забывался — на него шикали в первую очередь свои.
Таким образом, тишина в жилом отсеке у Шельм стояла почти гробовая, свет был погашен, и только по контуру раздвижной двери пробивался желтый коридорный свет.
Сна ни в одном глазу. Что называется — накрыло. Ни на боку, ни на спине не было Натали покоя, пульс частил и отдавался в висках и сердце. Вот вроде бы нашла подходящую позу, скрестив руки на груди и подтянув колени к подбородку, ан тут же в подреберье всхлипнуло и перехватило дыхание спазмом. И подушка плоская. Неудобно.
Острый приступ жалости к себе, который лучше всего переживать, накрывшись с головой одеялом. Но для этого тут слишком душно. Слишком много народу дышат за переборкой.
Натали села рывком, обнаружив, что прижимает подушку к груди. Невозможно, невозможно, невозможно... Слишком живо было то, что по уму следовало похоронить раз и навсегда. Именно сейчас, стоило закрыть глаза— и воображение накатывало на нее с осязаемой телесностью, обрамленной пламенем свечей, звоном фужеров, ароматом вина, свежестью мокрых ветвей.
Полоса света стала шире, в щель протиснулась Мэри-Лиис, босая и сытая на вид.
— Все еще — принцип выживания?
— Нет, милочка... физиология здоровой женщины: меня, сказать по правде, в жизни так не обожали.
Выдохнув с присвистом и всхлипом, Натали соскользнула со своей верхней койки, доля секунды потребовалась ей, чтобы застегнуться в комбинезон, а ботинки даже и разыскивать не стала.
— Ты куда это намылилась?
— Не туда же, — отрезала Натали, задвигая за собой дверь.
Неделю назад ей было бы, пожалуй, трудно решить, вперед ей по этому безликому коридору или назад. Сейчас всю дорогу до ангара пролетела не задумываясь, словно на автопилоте. Механики работающей смены поглядели на нее мало что странно, она не увидела их вовсе. Она, кажется, даже дышать забыла, пока не оказалась в кокпите и не опустила над собою блистер. Весь мир остался там, снаружи, и может провалиться в тартарары.
— Ты здесь?
— Куда ж я денусь?
Стандартный ложемент рассчитан на крупного мужчину: поерзав, можно угнездиться в нем боком, виском на спинке, и даже ноги подтянуть, а полу компенсатора набросить поверх: и шелковиста-то она, как кожа, и упруга, словно мужская рука, обнимающая за плечи.
Так просто. Так много.
— Что ж сразу-то не сказал?
— А что б сказал? Здравствуй, вот он я? Нравлюсь?
— Ну, — Натали приоткрыла один глаз, — прежде ты тоже был очень даже... ничего. Но сейчас... ты так хорош, просто нет слов.
Тут выдержка ей изменила, пришлось на несколько секунд уткнуться носом в полотно компенсатора.
— Жизнь бы сменял на час в мужском теле, — буркнул Назгул. — В здоровом. Все равно в чьем... Милая, у меня ничего не осталось для тебя. Ну, пожалуйста, не плачь. Представляешь, что напридумывают про нас механики?
— В мусор твоих механиков. Не мешай.
— Ладно, как скажешь. В мусор — так в мусор.
— Ты меня видишь?
— Угу.
— А... как?
— Короткая стрижка тебе идет.
— А красный нос, очевидно, нет. А как ты меня... чувствуешь?
— Ну... — Назгул, очевидно, смешался. — Я, эээ... фиксирую изменения температуры, влажности, пульса. Я — прибор.
— Я люблю тебя.
— Я чувствую тебя всю.
— И, скажем, вот так? — Натали запрокинула руки за голову и, осторожно, но вполне осознанно провела ладонями по внутренней поверхности блистера. — Каково это? Ну?
В наушниках явно выдохнули сквозь стиснутые зубы. Хоть плачь, хоть смейся, но... бог ты мой, доколе ж можно плакать?
— Я, признаться, уже и думать себе запретил о любящем прикосновении. Убедил себя до полного морального износа довольствоваться механиками... с отвертками... ну в лучшем случае — со смазочным шлангом. И поощрительным похлопыванием по броне.
— Не нравится тебе, когда хлопают?
— Ууу... не переношу амикошонства! Обзавелся комплексом с некоторых пор.
— Буду знать.
Натали, не открывая глаз, нашарила винт регулировки и максимально отклонила спинку назад, закинула руки за голову, приняв расслабленную позу.
— Это единственное место, где мне хочется быть. Поговоришь со мной?
— Я хорошо знаю это кресло, — заметил Назгул. — Больше трех часов в нем пролежать трудновато, поверь мне. Было дело, мы не вылезали из кокпитов сутками. Если есть возможность отдохнуть — тебе стоит отдохнуть.
— Угу, — Натали потянула вниз «язычок» молнии. Наушники прошептали: «Bay!», и она затрепетала вся от прорезавшихся в голосе Назгула низких бархатных нот. Таких знакомых, таких мучительно близких, осязаемых, как прикосновение, что сама собою выгнулась спина.
— Весь мир там, снаружи, не даст мне большего, Рубен.
— Я буду добиваться, чтобы тебя отсюда убрали.
— Ты... — она приподнялась на локте, мысленно сплюнув от досады. Бессмысленный жест, продиктованный единственно желанием заглянуть в глаза. — Даже и не думай. Зачем?!
— Это не место для женщины, во-первых. И это тем более не место для моей женщины.
— Спасибо, конечно... Но смысла в этом нет. Ты им внушаешь, скажем так... опасения. Они расценивают меня как элемент контроля.
— Как фактор жесткого шантажа! — взвился Назгул. — Что, они думают, ты можешь меня блокировать?
— Уже нет. Впрочем, даже если ты своего добьешься, это не значит, что меня спишут вниз. Пересадят на другую машину, только и всего. Мы ничего не можем тут изменить. Прошу тебя, не думай об этом сейчас. Ну... почему ты молчишь?
— Веду оживленный диалог с самим собой. Убеждаю, что во мне нет ни единой органической молекулы.
— Убедил?
— Неа. А вот скажите-ка мне, леди, на какой такой случай людьми придумано словечко «извращение»?
* * *
Перенос военных действий во «внутренний пояс» имел и некий положительный результат, который стал явным только тогда, когда отчитались флотские аналитики. Уроды больше не осмеливались рисковать крупными кораблями класса АВ. То ли у них и впрямь немного было кораблей-маток, то ли на них концентрировалась их тыловая и производственная жизнь. В последний раз атака была совершена с помощью крейсеров, способных перевозить с собой не более одной эскадрильи. Это позволило захватчикам нанести по «железному щиту» Зиглинды несколько чувствительных ударов на большой площади. Однако компьютерное моделирование траекторий нападавших, от пунктов выхода из гиперпространства до места, где их встречали имперские ВКС, позволило выделить некие ключевые точки, и сейчас все вычислительные мощности флота были задействованы для расчета координат базирования противника.
Космическую войну нельзя выиграть на своей территории. А у истребительной авиации появилось еще одно дело: минирование «троп» противника. С точки зрения Натали — легкое и веселое занятие.
Правда, сейчас все ей казалось простым: она чувствовала себя совершенно счастливой. Непродолжительное, но значимость событий редко определяется их длительностью. Знай себе, лети по прямой в черной пустоте, почти не вслушиваясь в переговоры — их есть кому фильтровать — да время от времени по сигналу Лидера отстреливай с пилонов самонаводящиеся мины.
Каждая Тецима несла их две. К точкам подползали тихонько, на баллистической орбите стараясь светиться по минимуму, а потому не включая даже маневровые, и вывешивали сеть, которая оставалась безгласной, пока в поле ее досягаемости не появлялась цель. Маломощные движки на стандартных детекторах почти не отражались. Тогда по внутренней связи рой выбирал главного, и уже тот начинал наводить всех. В случае же сбития вся процедура выборов повторялась: таким образом, парализовать интеллектуальный центр было невозможно.
Назгул, разумеется, не мог летать младшим номером в эскадрилье. Ни один сколько-нибудь разумный комэск не оставил бы его, со всей его потенциальной мощью, ведомым у Джонаса. Смекнув эти обстоятельства, Гросс вышел на Тремонта, тот, пребывая в состоянии непрерывного очумения, выдели;: пилота из резерва, и Шельмы стали первой в истории флота эскадрильей, летающей втринадцатером. Место Назгула было сбоку, он сам себя координировал и мог не подчиняться приказам Лидера, если видел иное эффективное решение. Так они с Гроссом между собой договорились. Комэск признал исключительность приданного ему средства безоговорочно. Командовать им невозможно. Командовать ему — немыслимо.
Обнаружилась в феномене Назгула и обратная сторона. Никто теперь не признавал Натали за пилота. Мэри-Лиис и подобные ей, при всех своих анекдотических промахах были теми, кто сам держится за рычаги и жмет гашетку. Натали звалась теперь «девчонка Назгула». Тысячи глаз придирчиво оценивали ее стройные ножки и плоский животик, и всем без исключения было дело: что они там с Назгулом вытворяют, и главное — как?
«Пристрелите меня, я тоже хочу такую на колени!»
Каким-то образом Натали, всегда к таким вещам неприязненно чувствительной, на этот раз было все равно. «Ты не можешь строить свою жизнь вокруг вещи», «боевая техника служит недолго» и даже «здоровой женщине этого недостаточно» звучали в должной мере чопорно, но за ними слышалась ревнивая жадность влюбленного собственника. К тому же вопрос, не слишком ли много позволяет себе Гросс, явно был задан с умыслом. Не слишком, уверила она с тайной усмешкой. На что Назгул, поразмыслив, заметил: мол, Гросс — хороший мужик.
Побывав в первом бою драгоценным грузом, Натали решительно отказалась впредь «читать мантры». И хотя Назгул не изменил своему мнению, что женщине-де тут делать нечего, что пилот только ограничивает его возможности, пришлось ему взять на себя роль инструктора: доучивать всему тому, что Академия сочла лишним для пилота «недельной выучки», заклепки в щите и пушечного мяса. «Правее», «левее», «тут резче», «тверже руку», «педаль от себя до упора, я сказал — до упора!», «дуга плавнее, еще плавнее, это легче, чем по-прямой», «ну, сама теперь» — и так далее в том же духе. Процесс этот оказался неожиданно захватывающим.
А потом, в стычке, которую Назгул счел неопасной, он доверил ей пострелять.
Прошло, видимо, что-то около десяти минут погони за целью, непрерывно поливаемой плазмой, прежде чем Натали, охнув, догадалась спросить: что, неужто вся эскадрилья имела возможность насладиться ее воплями?
Я отключил, само собой, ухмыльнулся Назгул. И записи не будет. Секреты пульса, забиравшего под сто двадцать, дыханья, пресеченного восторгом на крике: «Я попала, попала, Рубен, Руб...» и прочей интимной телеметрии останутся только в памяти двоих. Где им, собственно, и место.
Потом, разумеется, разгорелось небольшое разбирательство: признайся, ну признайся же, подправил прицел? Да что ты, да ничего подобного, никогда в жизни, как ты могла подумать, ну разве чуточку, зато смотри, сколько радости...
Неужто это все, что нам осталось?
— У кого-нибудь нашлось время подумать, как обратить этот процесс?
— Едва ли, — помолчав, предположил Назгул. — Общественной заинтересованности в этом нет. Это большие деньги. Ну и время, само собой. Научные разработки за пару дней не оформляются. Помнишь анекдот про сферического коня в вакууме? Вот-вот.
— А Федерация? Есть же галактические технологии, кроме местных. Твои отец и мать живы, для клонирования достаточно двух клеток. Или это фантастика?
— Есть вещи, каковые моя мать категорически отрицает.
— Я — не твоя мать.
— Вновь созданное тело имеет душу. Это будет мой брат. Не я.
— Это будет неразвитая сущность, вызревшая за год в питательном растворе. Ни твоего опыта, ни обаяния, ни ума... Возможно, у него не будет даже сознания.
— Ты доверишься в этом вопросе продавцам?
— Я доверюсь кому угодно, если он пообещает вернуть тебя. И заплачу любую цену. Что мне останется, если тебя... отберут?
Назгул в наушниках вздохнул. То есть он, разумеется, не дышал, но вот звуки по привычке издавал адекватные, оставаясь на слух человек-человеком.
— Я здесь, — сказал он. — Я — сейчас. Видит Бог, я постигаю дао.
Она сделала знак: мол, не беспокойтесь, Фрост помахал ключом, а Назгул осторожно развернулся среди всех протянутых к нему кабелей и ключей, разложенных кругом. Как кот на сервированном столе: вот, кажется, вовсе некуда лапу поставить, ан нет же, ни бокала не уронит, пройдя из конца в конец. Словно фуражку приподнял, здороваясь.
— Компенсатор на сколько выставлять? На девяносто ли? Что такое «двести»? Как я переведу это в проценты? Ах, форма речи! Нет, я конечно понимаю, леди...
— Как у нас дела? — Натали подошла вплотную, и Фрост отдал ей шлемофон.
— Как новенький, — отрапортовал механик. — Даже лучше, чем был. Да он и сам скажет.
— Я тебе музыку принесла. У Гросса приемничек-то отыскался, сам вспомнил, хоть и не хотелось ему с игрушкой расставаться.
— Ох, как славно. А Гросс себе найдет еще и запишет. Сейчас сообразим, куда бы это дело воткнуть. Смотри, любовь моя, обживаемся.
— Как ты себя чувствуешь?
Назгул, похоже, пробежался мысленно по узлам конструкции, затем подтвердил:
— Все, кажется, прижилось. Ничего мертвого я не чувствую. У меня были проблемы с движением, знаешь? Я постоянно пытался сдвинуть, скажем, ручку усилием мысли, как если бы в телекинезе упражнялся. А вот когда ты едва не размазала меня по Гроссу, электрический импульс сгенерировался сам собой. Твоя нога не пошевелится, если ты станешь всего только думать о ней. И обратно: имея рефлекс, надо ли о нем думать? Ну и принять себя таким, как есть — тоже дело не последнее.
— И все-таки твоя, скажем так, особенность предполагает не механическую замену одной детали другой, а нечто вроде имплантации. Не обессудь, если я беспокоюсь больше, чем это разумно, — Натали коснулась ладонью непроглядно-черного блистера.
— Поначалу казались чужими, — согласился Назгул. — Мертвыми. Привыкал к ним, как, скажем, к новым зубам. Но, похоже, они врастают в организм. Я уже и не сказал бы: вот это было изначально, а вот это — поставлено позже. Ювелирная работа.
Натали поневоле отвлеклась. Из каморки механика — Фрост по доброте душевной предоставлял угол парочкам, искавшим уединения — вышли двое. Натали узнала комэска Драконов по щеточке рыжих усов, встопорщенных так, словно каждая щетинка получила сию минуту особо важное задание, а с ним была Мэри-Лиис. Пара остановилась, охваченная бурным выяснением отношений. Завершив оное звонкой затрещиной, женщина умчалась по коридору прочь. Дален проводил ее очумелым взглядом и поплелся следом, прижимая ладонь к пылающей щеке.
На этом авианосце ничегошеньки невозможно скрыть!
— Магне влюблен, — констатировал Назгул. — А не пойти ли и тебе отдыхать? Я видел график, завтра у нас вылет. Фрост закончит работу, и мы снова будем в игре. Как тебе такая идея?
Идея была здравая, никуда не денешься. Шельмы отдыхали, а график опять сделался напряженным дальше некуда. Правду сказать: не стоило бросаться шансами немного полежать в относительной тишине. Вернув шлемофон ожидающему Фросту, она побрела обратно в жилой отсек на палубе Н.
Легкая улыбка блуждала на ее лице, и по сторонам Натали особенно не смотрела. Свою бы жизнь отдала, чтобы вернуть Руба Эстергази в человеческое — и мужское, что важно! — тело. Парадокс заключался в том, что только это стечение обстоятельств позволило им быть вместе.
Поэтому, когда на голову ей обрушилась плотная душная тьма, а саму ее приложило с размаху о переборку, отозвавшуюся продолжительным гулом, Натали не в ту же секунду поняла, что пришла беда, которую нужно встречать во всеоружии. Оружия, к слову, у нее было — одно колено, но попробуйте им попасть прицельно, с курткой-то на голове.
Прикладывая обо все выступающие углы, ее проволокли шага два, толкнули вбок и, судя по звуку, задвинули дверь... На всех палубах полно было таких пустующих кубриков: эскадрильи несли потери, их объединяли, и сейчас таких темных необитаемых каморок было на «Фреки» до трети от общего числа. И, грубо говоря, любой, кому бы приспичило, мог делать тут что угодно.
Это к вопросу о «где». Второй, занимавший ее вопрос был: «сколько». Нескольким злоумышленникам, вероятно, проще занести ее вовнутрь, чем тащить волоком, тем более, что Натали отнюдь не была покорной жертвой. Рук гипотетическому «ему» явно не хватало. Запишем в «плюс», но... «плюс» этот с лихвой компенсировался возникшим у нее подозрением, будто бы ему все равно, останется ли она жива после.
Плотная ткань форменной куртки почти не пропускала воздух снаружи, и крик о помощи — изнутри: конвульсии, в которых билась жертва, разве что наполовину объяснялись тем, что к ней сунулся не тот и в неподходящее время. Сбросить бы ее. Кажется, от одного этого зависело спасение! И еще — удастся ли удержаться на ногах.
Чашку пришлось отставить, хотя и с сожалением. За нее, по крайности, можно было держаться. Комэск перешел на шепот.
— Джонасу всей веры — полслова, он известный перестраховщик. Если смогу — вытащу, но что там, черт побери, было?
— Я не справилась с управлением, — сказала Натали, не глядя, впрочем, ему в лицо.
— На хрен ты вообще там сидишь! — вспылил Гросс, протягивая руку. — Должна справляться. Кассету!
Пришлось лезть в кабину, преодолевая тошноту и ломоту в костях. Назгул был вызывающе безгласен. Гросс сунул кассету в карман и направился в каморку механиков, откуда вылетел через минуту.
— Она ж пустая, — буркнул он. — Будто ты и двигатель-то не включала. Ччерт... Ты пойми, отправить под трибунал не добровольца... женщину... у меня б язык не повернулся. Но тут, — он указал подбородком на Тециму, — нет же ничего нормального! Каждый дурак захочет сказать свое веское слово. Готовься, затаскают.
С этими словами он ушел, а Натали поднялась по лесенке и, не залезая в кабину, приложила к уху шлемофон.
— Это как это?
— Ибо нефиг, — меланхолично сказали там. — Думается мне, нам есть что сказать друг другу без лишних глаз.
Разбирательство, само собой, не замедлило. Комната, куда вызвали Натали, битком была набита начальством. Эреншельд сидел в дальнем углу с видом, что он-то секрет Назгула знал с самого начала, но играл по правилам, подчиняясь приказу. Встрепанный Тремонт, невозмутимый Краун, офицер СБ, похожий на лабораторный фильтр, в том смысле, что готов объяснить явление, но только в рамках ситуации, и ни слова сверх. Гросс стоял посреди комнаты навытяжку, и всю дорогу, пока он отвечал «за нее», молодецки делая вид, будто в курсе всего, Натали мечтала отстоять процедуру, спрятавшись за его широкой спиной.
Не удалось. Впрочем, всегда остается удобная возможность сказаться дурой. Никто, как правило, этому не удивляется.
— Все в итоге сводится к одному, — сказал ей Краун. — У нас на вооружении, как оказалось, состоит уникальная сущность. Кассета с записью пуста: как я понимаю, это знак, что сущность демонстрирует некие возможности и желает установить свои правила. С другой стороны — мы являемся сообществом, которое не может допустить послабления в своих рядах. Тем более в состоянии войны. Экстраполяция записей с других кассет увеличивает личный счет Назгула, — он невольно усмехнулся, — как минимум на 15 единиц. Невероятно. Плюс фантастически результативная организация атаки. При всем моем уважении к леди, едва ли мы можем посчитать все это ее личным вкладом в военное дело. У меня остался один простой и прямой вопрос: кто покинул бой? Вы или Назгул? Честный ответ на этот вопрос важен неимоверно. От него зависит, являются ли понятия присяги, верности, чести и долга базовыми для новой сущности, а следовательно — насколько оправдано нахождение ее на балансе Вооруженных Сил Империи.
— И не рассматривайте нас как бездушных чудовищ, леди, — добавил Эреншельд. — Мы знали человека. С этого офицера можно было писать Устав.
— Поставьте себя на его место, — ляпнула Натали.
Мужчины замолчали, она даже испугалась бы, кабы было куда больше пугаться.
— Вы ведь... эээ... не случайный человек в кабине опытного образца?
— Кто-то наверху решил, что так.
Гросс сбоку присвистнул, немедленно извинившись перед командованием. Командованию, видимо, только субординация помешала сделать то же самое. И только эсбэшник кивнул: дескать, знал с самого начала.
— Что до меня, я — поставил, — заявил Тремонт. — Но вот как пилоты отнесутся к возможности пустить их по второму кругу, для меня, честно говоря, загадка.
— Вероятно, будет правильно, если возможность эта их воодушевит, — сказал сотрудник СБ. — Моя компетенция тут заканчивается. Я уполномочен консультировать только по технической части.
— А как прикажете нам рассматривать этого... Назгула? Как оборудование или как персонал? — поинтересовался адмирал. — Если оборудование, то его полезность и безопасность — залог его существования. А если персонал, то... штатный психоаналитик у нас даром разве?
— Что до меня, — Клайву Эйнару не нашлось сидячего места наравне с офицерами более высокого ранга, пришлось стену подпирать, — я полагаю, этот ваш Назгул по определению не может быть душевно здоров. Мне, честно говоря, трудно представить более чудовищный конструкт, а он у вас еще и плазменной пушкой оснащен. Один раз человек уже умер... как вы намерены его контролировать? Наличием девушки в кокпите? Простите, это выглядит смешно.
— Девушка в кокпите останется, — сказал представитель СБ. — Это ограничение предписано сверху и будет действовать, пока его не отменит Император или кто-то, говорящий от его имени. Каково бы ни было желание девушки, самого Назгула или командования Базы.
— Я предлагаю в принципе отказаться от Франкенштейна, — уперся психоаналитик. — Про таких, как он, нет книг. Я не имею в виду беллетристику. Есть вещи, которые нельзя использовать в принципе, и уж тем более — нельзя использовать в критической ситуации, когда есть опасность сделаться их заложником. Империя схватилась за него в годину бед. Такие вещи склонны оборачиваться главной бедой, если вы понимаете, что я имею в виду. Мы — ксенофобы, съер вице-адмирал. Так уж исторически сложилось.
— Что значит — отказаться? — неожиданно спросил Гросс. — Пятнадцать сбитых машин.
— Представьте себе, это могут быть ваши машины. Как вы намерены его контролировать? Не знаю, как военспецы определили грамотность атаки, но лично мне было совершенно очевидно: этот ваш Назгул в грош не ставит человеческую жизнь. Вы представляете, что есть армейский миф? Как скоро личный состав поймет, что мертвым он Родине — лучше? Что начальство в любой момент, пусть от отчаяния — вице-адмирал, съер, простите — засунет его в скафандр, в вакуум, а там — фастбарбитал в вену, и готов новый Назгул? И это касается лучших. Каков, скажите, в таком случае смысл быть лучшим?
— И даже смерть нас не остановит, — пробормотал вдруг Тремонт, и все обернулись к нему. Удивленно, ибо начальник летной части предпочитал помалкивать, пока это ему удавалось. — А ведь это, понимаешь, символ.
— Символ, да, — согласился и вице-адмирал. — Мы не можем отложить испытания Назгула до лучших времен. Заниматься его философско-этическим аспектом не ко времени и бессмысленно, как представляется мне. Контролировать Эс... Назгула мы можем лишь в той мере, в какой он продолжает испытывать человеческие чувства, в этом я с вами согласен. Так пусть продолжает их испытывать... доколе может. Человек, вознагражденный за беспримерный героизм вторым шансом: этой версии мы и будем придерживаться. Синклер... — Эреншельд с сомнением посмотрел на психоаналитика, — Краун, позаботьтесь об этом.
* * *
Если полночь приходит, а ты все без сна,
Сон уже не придет, как его ни манн.
Колыбельная песенка обречена
В эту ночь говорить о любви.
Башня Рован
Активизация военных действий на «Фреки» первым долгом выразилось в том, что в жилых помещениях стало тихо. Насчет других служб Натали было неизвестно, а вот пилоты разом прекратили шумные настольные игры и пение под гитару. И бодрый многоголосый гогот, извечный дамский бич, тоже как будто выключили разом. При трехсменном сосуществовании одна смена всегда спит, а помешать измотанным людям восстановить силы считалось первостатейным свинством. Потому бодрствующий люд ступал мягко и говорил вполголоса, а ежели кто забывался — на него шикали в первую очередь свои.
Таким образом, тишина в жилом отсеке у Шельм стояла почти гробовая, свет был погашен, и только по контуру раздвижной двери пробивался желтый коридорный свет.
Сна ни в одном глазу. Что называется — накрыло. Ни на боку, ни на спине не было Натали покоя, пульс частил и отдавался в висках и сердце. Вот вроде бы нашла подходящую позу, скрестив руки на груди и подтянув колени к подбородку, ан тут же в подреберье всхлипнуло и перехватило дыхание спазмом. И подушка плоская. Неудобно.
Острый приступ жалости к себе, который лучше всего переживать, накрывшись с головой одеялом. Но для этого тут слишком душно. Слишком много народу дышат за переборкой.
Натали села рывком, обнаружив, что прижимает подушку к груди. Невозможно, невозможно, невозможно... Слишком живо было то, что по уму следовало похоронить раз и навсегда. Именно сейчас, стоило закрыть глаза— и воображение накатывало на нее с осязаемой телесностью, обрамленной пламенем свечей, звоном фужеров, ароматом вина, свежестью мокрых ветвей.
Полоса света стала шире, в щель протиснулась Мэри-Лиис, босая и сытая на вид.
— Все еще — принцип выживания?
— Нет, милочка... физиология здоровой женщины: меня, сказать по правде, в жизни так не обожали.
Выдохнув с присвистом и всхлипом, Натали соскользнула со своей верхней койки, доля секунды потребовалась ей, чтобы застегнуться в комбинезон, а ботинки даже и разыскивать не стала.
— Ты куда это намылилась?
— Не туда же, — отрезала Натали, задвигая за собой дверь.
Неделю назад ей было бы, пожалуй, трудно решить, вперед ей по этому безликому коридору или назад. Сейчас всю дорогу до ангара пролетела не задумываясь, словно на автопилоте. Механики работающей смены поглядели на нее мало что странно, она не увидела их вовсе. Она, кажется, даже дышать забыла, пока не оказалась в кокпите и не опустила над собою блистер. Весь мир остался там, снаружи, и может провалиться в тартарары.
— Ты здесь?
— Куда ж я денусь?
Стандартный ложемент рассчитан на крупного мужчину: поерзав, можно угнездиться в нем боком, виском на спинке, и даже ноги подтянуть, а полу компенсатора набросить поверх: и шелковиста-то она, как кожа, и упруга, словно мужская рука, обнимающая за плечи.
Так просто. Так много.
— Что ж сразу-то не сказал?
— А что б сказал? Здравствуй, вот он я? Нравлюсь?
— Ну, — Натали приоткрыла один глаз, — прежде ты тоже был очень даже... ничего. Но сейчас... ты так хорош, просто нет слов.
Тут выдержка ей изменила, пришлось на несколько секунд уткнуться носом в полотно компенсатора.
— Жизнь бы сменял на час в мужском теле, — буркнул Назгул. — В здоровом. Все равно в чьем... Милая, у меня ничего не осталось для тебя. Ну, пожалуйста, не плачь. Представляешь, что напридумывают про нас механики?
— В мусор твоих механиков. Не мешай.
— Ладно, как скажешь. В мусор — так в мусор.
— Ты меня видишь?
— Угу.
— А... как?
— Короткая стрижка тебе идет.
— А красный нос, очевидно, нет. А как ты меня... чувствуешь?
— Ну... — Назгул, очевидно, смешался. — Я, эээ... фиксирую изменения температуры, влажности, пульса. Я — прибор.
— Я люблю тебя.
— Я чувствую тебя всю.
— И, скажем, вот так? — Натали запрокинула руки за голову и, осторожно, но вполне осознанно провела ладонями по внутренней поверхности блистера. — Каково это? Ну?
В наушниках явно выдохнули сквозь стиснутые зубы. Хоть плачь, хоть смейся, но... бог ты мой, доколе ж можно плакать?
— Я, признаться, уже и думать себе запретил о любящем прикосновении. Убедил себя до полного морального износа довольствоваться механиками... с отвертками... ну в лучшем случае — со смазочным шлангом. И поощрительным похлопыванием по броне.
— Не нравится тебе, когда хлопают?
— Ууу... не переношу амикошонства! Обзавелся комплексом с некоторых пор.
— Буду знать.
Натали, не открывая глаз, нашарила винт регулировки и максимально отклонила спинку назад, закинула руки за голову, приняв расслабленную позу.
— Это единственное место, где мне хочется быть. Поговоришь со мной?
— Я хорошо знаю это кресло, — заметил Назгул. — Больше трех часов в нем пролежать трудновато, поверь мне. Было дело, мы не вылезали из кокпитов сутками. Если есть возможность отдохнуть — тебе стоит отдохнуть.
— Угу, — Натали потянула вниз «язычок» молнии. Наушники прошептали: «Bay!», и она затрепетала вся от прорезавшихся в голосе Назгула низких бархатных нот. Таких знакомых, таких мучительно близких, осязаемых, как прикосновение, что сама собою выгнулась спина.
— Весь мир там, снаружи, не даст мне большего, Рубен.
— Я буду добиваться, чтобы тебя отсюда убрали.
— Ты... — она приподнялась на локте, мысленно сплюнув от досады. Бессмысленный жест, продиктованный единственно желанием заглянуть в глаза. — Даже и не думай. Зачем?!
— Это не место для женщины, во-первых. И это тем более не место для моей женщины.
— Спасибо, конечно... Но смысла в этом нет. Ты им внушаешь, скажем так... опасения. Они расценивают меня как элемент контроля.
— Как фактор жесткого шантажа! — взвился Назгул. — Что, они думают, ты можешь меня блокировать?
— Уже нет. Впрочем, даже если ты своего добьешься, это не значит, что меня спишут вниз. Пересадят на другую машину, только и всего. Мы ничего не можем тут изменить. Прошу тебя, не думай об этом сейчас. Ну... почему ты молчишь?
— Веду оживленный диалог с самим собой. Убеждаю, что во мне нет ни единой органической молекулы.
— Убедил?
— Неа. А вот скажите-ка мне, леди, на какой такой случай людьми придумано словечко «извращение»?
* * *
Как я с ней на вираже,
в штопоре и неглиже...
Олег Ладыженский, специально для нас
Перенос военных действий во «внутренний пояс» имел и некий положительный результат, который стал явным только тогда, когда отчитались флотские аналитики. Уроды больше не осмеливались рисковать крупными кораблями класса АВ. То ли у них и впрямь немного было кораблей-маток, то ли на них концентрировалась их тыловая и производственная жизнь. В последний раз атака была совершена с помощью крейсеров, способных перевозить с собой не более одной эскадрильи. Это позволило захватчикам нанести по «железному щиту» Зиглинды несколько чувствительных ударов на большой площади. Однако компьютерное моделирование траекторий нападавших, от пунктов выхода из гиперпространства до места, где их встречали имперские ВКС, позволило выделить некие ключевые точки, и сейчас все вычислительные мощности флота были задействованы для расчета координат базирования противника.
Космическую войну нельзя выиграть на своей территории. А у истребительной авиации появилось еще одно дело: минирование «троп» противника. С точки зрения Натали — легкое и веселое занятие.
Правда, сейчас все ей казалось простым: она чувствовала себя совершенно счастливой. Непродолжительное, но значимость событий редко определяется их длительностью. Знай себе, лети по прямой в черной пустоте, почти не вслушиваясь в переговоры — их есть кому фильтровать — да время от времени по сигналу Лидера отстреливай с пилонов самонаводящиеся мины.
Каждая Тецима несла их две. К точкам подползали тихонько, на баллистической орбите стараясь светиться по минимуму, а потому не включая даже маневровые, и вывешивали сеть, которая оставалась безгласной, пока в поле ее досягаемости не появлялась цель. Маломощные движки на стандартных детекторах почти не отражались. Тогда по внутренней связи рой выбирал главного, и уже тот начинал наводить всех. В случае же сбития вся процедура выборов повторялась: таким образом, парализовать интеллектуальный центр было невозможно.
Назгул, разумеется, не мог летать младшим номером в эскадрилье. Ни один сколько-нибудь разумный комэск не оставил бы его, со всей его потенциальной мощью, ведомым у Джонаса. Смекнув эти обстоятельства, Гросс вышел на Тремонта, тот, пребывая в состоянии непрерывного очумения, выдели;: пилота из резерва, и Шельмы стали первой в истории флота эскадрильей, летающей втринадцатером. Место Назгула было сбоку, он сам себя координировал и мог не подчиняться приказам Лидера, если видел иное эффективное решение. Так они с Гроссом между собой договорились. Комэск признал исключительность приданного ему средства безоговорочно. Командовать им невозможно. Командовать ему — немыслимо.
Обнаружилась в феномене Назгула и обратная сторона. Никто теперь не признавал Натали за пилота. Мэри-Лиис и подобные ей, при всех своих анекдотических промахах были теми, кто сам держится за рычаги и жмет гашетку. Натали звалась теперь «девчонка Назгула». Тысячи глаз придирчиво оценивали ее стройные ножки и плоский животик, и всем без исключения было дело: что они там с Назгулом вытворяют, и главное — как?
«Пристрелите меня, я тоже хочу такую на колени!»
Каким-то образом Натали, всегда к таким вещам неприязненно чувствительной, на этот раз было все равно. «Ты не можешь строить свою жизнь вокруг вещи», «боевая техника служит недолго» и даже «здоровой женщине этого недостаточно» звучали в должной мере чопорно, но за ними слышалась ревнивая жадность влюбленного собственника. К тому же вопрос, не слишком ли много позволяет себе Гросс, явно был задан с умыслом. Не слишком, уверила она с тайной усмешкой. На что Назгул, поразмыслив, заметил: мол, Гросс — хороший мужик.
Побывав в первом бою драгоценным грузом, Натали решительно отказалась впредь «читать мантры». И хотя Назгул не изменил своему мнению, что женщине-де тут делать нечего, что пилот только ограничивает его возможности, пришлось ему взять на себя роль инструктора: доучивать всему тому, что Академия сочла лишним для пилота «недельной выучки», заклепки в щите и пушечного мяса. «Правее», «левее», «тут резче», «тверже руку», «педаль от себя до упора, я сказал — до упора!», «дуга плавнее, еще плавнее, это легче, чем по-прямой», «ну, сама теперь» — и так далее в том же духе. Процесс этот оказался неожиданно захватывающим.
А потом, в стычке, которую Назгул счел неопасной, он доверил ей пострелять.
Прошло, видимо, что-то около десяти минут погони за целью, непрерывно поливаемой плазмой, прежде чем Натали, охнув, догадалась спросить: что, неужто вся эскадрилья имела возможность насладиться ее воплями?
Я отключил, само собой, ухмыльнулся Назгул. И записи не будет. Секреты пульса, забиравшего под сто двадцать, дыханья, пресеченного восторгом на крике: «Я попала, попала, Рубен, Руб...» и прочей интимной телеметрии останутся только в памяти двоих. Где им, собственно, и место.
Потом, разумеется, разгорелось небольшое разбирательство: признайся, ну признайся же, подправил прицел? Да что ты, да ничего подобного, никогда в жизни, как ты могла подумать, ну разве чуточку, зато смотри, сколько радости...
Неужто это все, что нам осталось?
— У кого-нибудь нашлось время подумать, как обратить этот процесс?
— Едва ли, — помолчав, предположил Назгул. — Общественной заинтересованности в этом нет. Это большие деньги. Ну и время, само собой. Научные разработки за пару дней не оформляются. Помнишь анекдот про сферического коня в вакууме? Вот-вот.
— А Федерация? Есть же галактические технологии, кроме местных. Твои отец и мать живы, для клонирования достаточно двух клеток. Или это фантастика?
— Есть вещи, каковые моя мать категорически отрицает.
— Я — не твоя мать.
— Вновь созданное тело имеет душу. Это будет мой брат. Не я.
— Это будет неразвитая сущность, вызревшая за год в питательном растворе. Ни твоего опыта, ни обаяния, ни ума... Возможно, у него не будет даже сознания.
— Ты доверишься в этом вопросе продавцам?
— Я доверюсь кому угодно, если он пообещает вернуть тебя. И заплачу любую цену. Что мне останется, если тебя... отберут?
Назгул в наушниках вздохнул. То есть он, разумеется, не дышал, но вот звуки по привычке издавал адекватные, оставаясь на слух человек-человеком.
— Я здесь, — сказал он. — Я — сейчас. Видит Бог, я постигаю дао.
* * *
Назгул стоял со снятыми капотами, а Фрост колдовал, по локоть погрузив руки в мешанину трубок и микросхем. С некоторых пор Натали мутило при взгляде на них. Должно быть, с тех самых, когда они начали восприниматься ею как внутренности живого существа. Шлемофон был у механика на голове, и тот, казалось, беседовал вполголоса с самим собой. Посторонний решил бы, что наблюдает очередную фазу безумия, косящего отсеки и палубы «Фреки», однако Натали была уже в самый раз безумна, чтобы сообразить: процесс общения доктора и пациента — в самом разгаре.Она сделала знак: мол, не беспокойтесь, Фрост помахал ключом, а Назгул осторожно развернулся среди всех протянутых к нему кабелей и ключей, разложенных кругом. Как кот на сервированном столе: вот, кажется, вовсе некуда лапу поставить, ан нет же, ни бокала не уронит, пройдя из конца в конец. Словно фуражку приподнял, здороваясь.
— Компенсатор на сколько выставлять? На девяносто ли? Что такое «двести»? Как я переведу это в проценты? Ах, форма речи! Нет, я конечно понимаю, леди...
— Как у нас дела? — Натали подошла вплотную, и Фрост отдал ей шлемофон.
— Как новенький, — отрапортовал механик. — Даже лучше, чем был. Да он и сам скажет.
— Я тебе музыку принесла. У Гросса приемничек-то отыскался, сам вспомнил, хоть и не хотелось ему с игрушкой расставаться.
— Ох, как славно. А Гросс себе найдет еще и запишет. Сейчас сообразим, куда бы это дело воткнуть. Смотри, любовь моя, обживаемся.
— Как ты себя чувствуешь?
Назгул, похоже, пробежался мысленно по узлам конструкции, затем подтвердил:
— Все, кажется, прижилось. Ничего мертвого я не чувствую. У меня были проблемы с движением, знаешь? Я постоянно пытался сдвинуть, скажем, ручку усилием мысли, как если бы в телекинезе упражнялся. А вот когда ты едва не размазала меня по Гроссу, электрический импульс сгенерировался сам собой. Твоя нога не пошевелится, если ты станешь всего только думать о ней. И обратно: имея рефлекс, надо ли о нем думать? Ну и принять себя таким, как есть — тоже дело не последнее.
— И все-таки твоя, скажем так, особенность предполагает не механическую замену одной детали другой, а нечто вроде имплантации. Не обессудь, если я беспокоюсь больше, чем это разумно, — Натали коснулась ладонью непроглядно-черного блистера.
— Поначалу казались чужими, — согласился Назгул. — Мертвыми. Привыкал к ним, как, скажем, к новым зубам. Но, похоже, они врастают в организм. Я уже и не сказал бы: вот это было изначально, а вот это — поставлено позже. Ювелирная работа.
Натали поневоле отвлеклась. Из каморки механика — Фрост по доброте душевной предоставлял угол парочкам, искавшим уединения — вышли двое. Натали узнала комэска Драконов по щеточке рыжих усов, встопорщенных так, словно каждая щетинка получила сию минуту особо важное задание, а с ним была Мэри-Лиис. Пара остановилась, охваченная бурным выяснением отношений. Завершив оное звонкой затрещиной, женщина умчалась по коридору прочь. Дален проводил ее очумелым взглядом и поплелся следом, прижимая ладонь к пылающей щеке.
На этом авианосце ничегошеньки невозможно скрыть!
— Магне влюблен, — констатировал Назгул. — А не пойти ли и тебе отдыхать? Я видел график, завтра у нас вылет. Фрост закончит работу, и мы снова будем в игре. Как тебе такая идея?
Идея была здравая, никуда не денешься. Шельмы отдыхали, а график опять сделался напряженным дальше некуда. Правду сказать: не стоило бросаться шансами немного полежать в относительной тишине. Вернув шлемофон ожидающему Фросту, она побрела обратно в жилой отсек на палубе Н.
Легкая улыбка блуждала на ее лице, и по сторонам Натали особенно не смотрела. Свою бы жизнь отдала, чтобы вернуть Руба Эстергази в человеческое — и мужское, что важно! — тело. Парадокс заключался в том, что только это стечение обстоятельств позволило им быть вместе.
Поэтому, когда на голову ей обрушилась плотная душная тьма, а саму ее приложило с размаху о переборку, отозвавшуюся продолжительным гулом, Натали не в ту же секунду поняла, что пришла беда, которую нужно встречать во всеоружии. Оружия, к слову, у нее было — одно колено, но попробуйте им попасть прицельно, с курткой-то на голове.
Прикладывая обо все выступающие углы, ее проволокли шага два, толкнули вбок и, судя по звуку, задвинули дверь... На всех палубах полно было таких пустующих кубриков: эскадрильи несли потери, их объединяли, и сейчас таких темных необитаемых каморок было на «Фреки» до трети от общего числа. И, грубо говоря, любой, кому бы приспичило, мог делать тут что угодно.
Это к вопросу о «где». Второй, занимавший ее вопрос был: «сколько». Нескольким злоумышленникам, вероятно, проще занести ее вовнутрь, чем тащить волоком, тем более, что Натали отнюдь не была покорной жертвой. Рук гипотетическому «ему» явно не хватало. Запишем в «плюс», но... «плюс» этот с лихвой компенсировался возникшим у нее подозрением, будто бы ему все равно, останется ли она жива после.
Плотная ткань форменной куртки почти не пропускала воздух снаружи, и крик о помощи — изнутри: конвульсии, в которых билась жертва, разве что наполовину объяснялись тем, что к ней сунулся не тот и в неподходящее время. Сбросить бы ее. Кажется, от одного этого зависело спасение! И еще — удастся ли удержаться на ногах.