Страница:
Дик также откопал пару диковинок. Одна, взятая из "Хьюстон пост" за 1909 год, дала нам почву для объяснения печально знаменитой ненависти Хьюза к микробам. Объяснение это наверняка позабавило бы душу любителя психологии, если бы этому неизвестному энтузиасту попалась на глаза наша книга. В газете нам встретилась статья, в которой доктор из Нью-Орлеана заявлял, что кукурузный хлеб вызывает проказу. Мы использовали эту легенду, но в определенной степени развили.
ХОВАРД: ...Помню, я однажды ел кукурузный хлеб, так она очень расстроилась, заставила принять слабительное и уже хотела засунуть мне деревянную ложку в горло, чтобы меня вырвало.
КЛИФФОРД: А почему...
ХОВАРД: Она свято верила, что кукурузный хлеб вызывает проказу. Какой-то доктор сказал это, мать прочитала в газете, а потом говорит мне: "Никогда не ешь кукурузный хлеб". Я не придал этому значения, а может, не расслышал, и вот она забеспокоилась. Помню, у нее было много теорий о болезнях.
Имбирные пряники вредны, потому что... можно подцепить одну болезнь, другую. А мясо должно быть зажарено до состояния подметки, не то заболеешь ящуром. Отец просто бесился от этого, любил бифштекс с кровью. А в один год приток реки рядом с Буффало вышел из берегов [еще один не имеющий прямого отношения к нашей истории факт, почерпнутый Диком в "Хьюстон пост"], так моя мать заявила: "Никакой рыбы, сейчас нельзя есть рыбу".
Я уже не помню, в чем была причина. Ну, и никакой свинины, никогда никакой свинины, но в этом хоть была доля истины. У нее кузен умер от трихиноза.
Позже, когда мы выверили и перепечатали стенограммы бесед, редакторы "Макгро-Хилл" и "Лайф" действительно почувствовали, что мать Ховарда была причиной всех фобий нашего миллиардера.
– Материал по ней какой-то недостаточный, – сказали мне. – В следующий раз, когда увидишь его, задай побольше вопросов о ней.
Я согласился и добавил к финальной рукописи один анекдот из моего собственного детства, когда моя семья жила в городке Рокэвэй-Бич.
ХОВАРД: ...Однажды мама зашла в гараж и сказала: "Пойдем со мной". Я вышел с ней на улицу, и там на тротуаре просто стояли три мальчика, жившие по соседству. Она наблюдала, как они играли рядом с нашим домом в ковбоев и индейцев. Мать схватила их за шиворот, привела к входной двери и приказала подождать. Потом вывела меня и представила: "Это мой сын Ховард, и он хотел бы поиграть с вами". Одно из самых унизительных воспоминаний моего детства. Оно врезалось мне в память, до сих пор стоит перед глазами – это ужасающее чувство стыда, моя мать заставляет меня в присутствии этих парней... Такая заботливая, что... ну, ты можешь посчитать это смешным, но она была техасской версией еврейской мамочки. Если бы дожила до нынешнего времени, то я легко могу представить, как она кричит: "Помогите! Помогите! Мой сын Ховард-миллиардер тонет". И она была бы права, потому что позже – и об этом я вам тоже расскажу, – где-то с тридцати до шестидесяти лет, я действительно тонул.
– Замечательно, – сказали редакторы, прочитав этот кусок. – Он на самом деле полностью раскрылся перед вами.
– Мы сделаем это одним из самых переломных моментов в его жизни, – сказал я.
Дик, подмигнув, добавил:
– Это завершит процесс его разочарования Западом.
Мы оба провели какое-то время в Индии – я посетил Бенарес и жил в лодочном домике в Кашмире; Дик побывал в Калькутте, Бомбее и Мадрасе в качестве моряка торгового флота – и посчитали, что можем привлечь наш опыт для большей правдоподобности эпизода.
Для придания нашим воспоминаниям полноты и некоторой доли пикантности Дик купил несколько книг по восточной философии и мистицизму Рабиндраната Тагора и Махариши, а потом переправил их на Ибицу. У нас не было времени прочитать их полностью, но мы их пролистали, выбрали несколько ключевых концепций и достаточно абстрактный словарь и однажды в конце июля решили наконец-то изобрести что-нибудь экстраординарное.
Часом позже мы закончили запись и проиграли ее. Дик зажал нос и потянул за воображаемую ручку слива. – Да, – протянул я. – Похоже на какое-то "Лезвие бритвы". Но давай все равно запишем. Может, на бумаге это будет выглядеть получше.
Байка, состряпанная нами, казалась достаточно дикой, чтобы удовлетворить даже ненасытные аппетиты людей из "Макгро-Хилл" к странностям, но читалась как дешевый романчик. Итак, Ховард, пятидесяти пяти лет, мучимый сомнениями, ищущий "ответы", стоит на берегу Ганга в Бенаресе, запах погребальных костров бьет ему в ноздри. Он видит парочку факиров – один стоял на одной ноге так долго, что другая отсохла; второй ослепил себя, неотрывно глядя на солнце. Хьюз в ужасе и отвращении.
– Но это не подлинные святые, – говорит Ховарду его гид. – Вы должны посетить моего отца, Рамапрасада. В отличие от этих тоскливых созданий он истинное вместилище подлинной мудрости Востока.
И Ховард приходит к седому патриарху Рамапрасаду (имя поэта XVI века, которое мы наугад выбрали из книги "Индуизм") в деревню рядом с Бенаресом; вокруг царит аура безмятежности, наш герой поражен и изумлен. Он сидит у ног старца, в буквальном и переносном смысле, какой-то неопределенный период времени (тут у нас разгорелись ожесточенные дебаты: я настаивал на двух неделях, Дик считал, что для пущего эффекта надо накинуть хотя бы месяц; точка зрения моего коллеги не прошла, так как две недели выглядели идеально на случай, если кто-то из "Лайф" озаботится вопросом хронологии) и учится справляться с проблемами "самореализации", отбрасывать в сторону покров, что отделяет его от подлинного, реального, цельного Ховарда Хьюза.
Наш герой возвращается к Рамапрасаду снова где-то через год. Тот умирает от рака. Хьюз ухаживает за смертельно больным стариком, анонимно дарует пятьсот тысяч долларов на основание школы восточных учений Рамапрасада. "Она все еще существует, – говорит Ховард, – но найти ее трудно". Он снова возвращается в Соединенные Штаты. Борьба с самим собой ушла в прошлое, он готов справиться со всеми проблемами, включая потерю "Транс уорлд эйрлайнз" и стотридцатисемимиллионный иск.
– Да, с таким сюжетом Пулитцеровская премия нам не светит, – поежился Дик, когда я выключил магнитофон. – Давай уберем этот кусок. Книга и так слишком длинная.
У меня было другое предложение, которое в конце концов мы и приняли.
– Давай выбросим всю эту чушь про Рамапрасада, но вот эпизод с факирами из Бенареса оставим. Так сказать, придадим местного колорита. Вот на такого рода моменты и покупаются читатели "Лайф". Да и кто знает? Может, Ховард действительно ездил в Индию. Он бы нам не простил, если бы мы упустили такой примечательный материал.
– Чем невероятнее история, – объяснил я Дику, – тем больше будет их желание поверить ей. Ну и, разумеется, ее труднее проверить.
Теорию Ховарда о его собственной эксцентричности совершенно случайно подарила нам Эдит. Она все еще ничего не знала о Хьюзе, и ее это совершенно не волновало. Моя неослабевающая одержимость загадочным миллиардером привела к запрету на упоминание его имени в доме. Тем не менее однажды за завтраком моя жена сама нарушила свой обет.
– Знаешь, – вдруг воскликнула она, – вы с Диком всегда говорите об этом человеке так, будто он чокнутый, что на самом деле неверно. Он живет так, как хочет, и может себе это позволить. Так же жил и Пимпи. – Пимпи – ласковое прозвище ее отца, который умер два года назад в возрасте восьмидесяти лет. Она частенько рассказывала о своем родителе разные истории, и, следует признать, тот был настоящим чудаком. Мысль запала мне в память, и в тот же вечер мы записали следующий диалог (Дик в роли Клиффорда задавал наводящие вопросы).
ХОВАРД: ...Если за мою голову решат назначить награду, а я скажу тебе, что так и есть, то человеку, который вознамерится ее получить, совершенно необязательно всаживать мне пулю между глаз. Есть множество разных способов, которыми он сможет добиться своего. Вот поэтому я так осторожен. В чем дело?
КЛИФФОРД: Ни в чем.
ХОВАРД: Ты думаешь, я сумасшедший? Если да, то мне хотелось бы, чтобы мой биограф сказал это прямо сейчас, мне в лицо Давай называть вещи своими именами.
КЛИФФОРД: Я ток не думаю. Я просто хочу узнать, что ты чувствуешь, живя так, как живешь. Это хочет знать мир, и я в том числе.
ХОВАРД: Я эксцентричен, странен и не делаю из этого проблемы. Эксцентричность – это признак превосходящего разума. Нет, я сейчас не утверждаю, что у меня неординарный разум, так как истина в том, что я в это не верю. У меня его нет. Я просто хочу сказать... ну, попробую объяснить так. Люди, высмеивающие эксцентричность... высмеивать эксцентричность – признак низшего разума. Ты рассказывал мне об отце своей жены, как он заказывал еду в ресторанах, две картошки фри и шесть маленьких бобов. Вот это было необычно, а официанты, скорее всего, принимали его за психа... вот поэтому они работали официантами, а он был богатым человеком. Твоя жена принимает своего отца за психа?
КЛИФФОРД: Уж точно нет. На самом деле она считает его великим, воистину великим человеком.
ХОВАРД: Она молодец. Мое мнение – а у меня было достаточно времени, чтобы его обдумать, – и мне кажется, что это важнее всего из того, что я тут тебе рассказываю... мои странности, если посмотреть на них непредвзято, без предубеждения, – всего лишь разумные предосторожности против обычных опасностей жизни. Более того, каждый человек должен иметь в себе что-то необычное, каждый человек должен вести себя в так называемой особенной манере, не обязательно подражая мне, но в своей собственной особенной манере. Если, конечно, у него есть смелость.
КЛИФФОРД: И деньги.
ХОВАРД: Да, деньги, деньги, чтобы потакать своим желаниям и посылать других к черту, если им что-то не нравится. Вот суть моих странностей, почему люди думают, что я необычный, эксцентричный, потому что я действительно странный на свой лад... только моя странность – это индивидуальность, которую я могу позволить себе выразить, тогда как другие или не могут, или слишком боятся. Так чего удивляться, что мир, масса, те, кто боится себя выразить... они смотрят на кого-то вроде меня, на то, что они знают обо мне, и говорят: "Он странный, он псих, у него не все дома", – можешь использовать любое слово, которое придет в голову. Но ты, по определению, должен быть странным и эксцентричным, и даже чокнутым, если ты богат, ведь ты можешь делать что в голову взбредет, иметь все, что захочешь, строить свою жизнь так, чтобы она подходила только тебе, соответствовала твоим потаенным личным вкусам, не опасаясь последствий, а ведь вкусы любого человека – если он не кривит душой – чертовски особенны. Художники близки к такому образу жизни, близки к богачам вроде меня в этом смысле, так как у них есть высокоразвитое чувство собственной индивидуальности и они могут не моргнув глазом послать весь мир на хрен, и в этом мы едины. Я, на свой собственный манер, тоже художник, а не только наглый толстосум. И я хочу это подчеркнуть, все, что я сейчас сказал, потому что это – истина, это божественная истина из истин, я верю в нее, и это именно то, что я хочу увидеть в твоей книге. Более того, я хочу, чтобы сейчас прямо здесь ты процитировал меня слово в слово, ну, может, слегка подкорректировав грамматику, где нужно, но вот именно это я хотел сказать о себе. Здесь заложена самая важная истина, ради которой я вообще стал что-то рассказывать о себе, пытался развеять все эти гнусные истории, которые люди так любят обо мне сочинять, потому что... неважно, почему они это делают. Я хочу, чтобы ты в точности воспроизвел мои слова. Перемотай пленку, я хочу послушать этот кусок. [Здесь кассета перематывается назад.] Да, я доволен. Это именно то, что имелось в виду, и я страстно желаю увидеть именно эти слова на первых страницах, а если люди не поймут их или они им не понравятся, ну и черт с ними, это их проблемы, а не мои. Ты так и не сказал: а для тебя они что-то значат?
КЛИФФОРД: Если ты поворачиваешь разговор так, то несомненно значат.
ХОВАРД: Тогда какого черта у тебя это выражение на лице?
КЛИФФОРД: Какое выражение? Не понимаю...
ХОВАРД: Я тебя утомил? Наскучил?
КЛИФФОРД: Да что ты, нет! Думаю, это великое заявление.
ХОВАРД: Что такое, хочешь выйти проветриться, выкурить сигаретку, загнать еще один гвоздь в свой гроб?
КЛИФФОРД: Да я все понимаю.
ХОВАРД: Ну ладно, валяй, иди кури свои сигареты.
КЛИФФОРД: Хорошо, сделаем перерыв.
Этот отрывок я позже показал Шелтону Фишеру, президенту "Макгро-Хилл инкорпорейтед".
– Бог ты мой! – сказал он мне тогда – А он точно любит ставить людей в тупик. Но ты выстоял, парень.
– Я думаю, он говорит здравые вещи.
– Я тоже.
Шелтон Фишер махнул рукой семи или восьми руководителям, сидевшим с нами в кабинете совета директоров на тридцать втором этаже здания "Макгро-Хилл".
– Вот ключ к личности этого выдающегося человека, джентльмены, – провозгласил он, передавая им страницы, родившиеся из застольного замечания Эдит. – Если вы хотите понять Ховарда Хьюза, то прочитайте это внимательно.
ХОВАРД: Мы сами перестроили эту машину в гараже, и он решил поучаствовать в гонке. Отец отправился в Даллас, потому что какой-то полковник там заявлял, что у него самая быстрая машина в мире. Больше отцу было ничего не известно. Он поехал туда, поспорил с этим парнем на пятьсот баксов, что сможет победить его на своей "Бесподобной", и сделал это, выжал шестьдесят километров в час на трассе, или где они там соревновались...
Дэйв Мэнесс, ассистент главного редактора "Лайф", отправил в Хьюстон корреспондента проверить эту историю. Потом он мне позвонил и сообщил, что Хьюз допустил ошибку. Исследователи журнала переговорили с парочкой старожилов Хьюстона.
– Он действительно поехал в Даллас, – заявил Мэнесс, – и обогнал этого полковника, но не на "Бесподобной" 1920 года. Это была модель 1902 года. Ты не мог бы проверить этот факт? Хотелось бы, чтобы все было максимально точным.
Я выразил восхищение его трудолюбием и упорством его подчиненных, но перепроверку отмел, как несущественную.
– Пусть будет 1902 год. Возможно, это была всего лишь опечатка.
Когда свет вырубился по всему северо-востоку Соединенных Штатов, Дик находился в раздевалке гимнастического зала Шелтон-Тауэрс, в центре Нью-Йорка, как раз натягивая шорты и кроссовки. К тому времени как он сумел нащупать свою уличную одежду и по пути пересчитать лбом все окрестные шкафчики, прибыл служащий с фонарем и повел его в приемную, где мой коллега провел следующие несколько часов, пытаясь понять, что же произошло с остальным миром. В какой-то момент к нему присоединился приятный на вид веснушчатый молодой парень, который представился как Билли. Все его лицо блестело от пота.
– А что случилось? – спросил Дик своего собеседника. – Души тоже сломались?
– Туда я не сунусь и за миллион долларов! – воскликнул Билли и выдавил из себя неуверенный смешок.
Он тоже был в раздевалке, когда отключили свет. Не придумав ничего лучшего, голый, он направился в душ, но остановился у двери, перепуганный криками и мерзким хихиканьем, доносившимися оттуда. Билли повернулся, и тут его схватила чья-то рука и потянула внутрь, но он вырвался и убежал.
– Там как будто демоны поселились, – переживал Билли. – Ужас какой! Представь, если уронишь там мыло. Нагнешься подобрать его – и можешь жизнью поплатиться. Тебе будет стоить жизни нагнуться и подобрать его.
– Задницей поплатиться, ты хотел сказать.
– Замечательно, – произнес я, когда Дик закончил свою историю. – Мы это запишем, а ты будешь играть Ховарда. Сделаем этого парня реальным.
Наш сосед, немецкий гомосексуалист по имени Гундель, однажды подловил меня около кактусов, растущих недалеко от студии.
– Я не могу спать, – пожаловался он. – Постоянно слышу, как вы с вашим другом беспрестанно говорите, начиная с самого утра и кончая глубокой ночью.
Я извинился:
– Думаю, мы действительно слишком много болтаем.
Пришлось предупредить Дика и предложить ему проводить утренние часы до моего приезда за чтением материалов, с которыми по плану предстояло работать. Но после этого разговора каждый раз, когда я приходил в студию, мой друг крайне халатно подходил к возложенным на него обязанностям. В конце концов он признался, что нашел в дальнем углу книжных полок маленькую подборку изданий по рынку ценных бумаг и все время проводил, разбираясь в фольклоре "медведей" и "быков"[19]. С того самого апрельского дня, когда я помог Дику открыть счет в «Меррил Линч», игра на бирже стала его навязчивой идеей. По его собственным словам, в мозгу несчастной жертвы рынка ценных бумаг постоянно бушевал вихрь котировок, индексов Доу-Джонса и огромного количества взаимоисключающих правил покупки и продажи. "Постоянно мечтаю о графиках в три пика[20], о косых графиках и графиках в форме опрокинутых "V"", – пожаловался он мне. По мере того как лето подходило к концу, Дик стал для Джи-нетт причиной безмерной тоски и беспокойства. За завтраком он с мрачным видом заявлял, что линия роста и падения[21] отстает от акций промышленных компаний, а за обедом мог ни к селу ни к городу возопить, что проиграл пару сотен на акциях «Тексас галф», но зато, скорее всего, погасит эту разницу на «Сони».
– Придурок, – с большим апломбом объявил я ему однажды; вот уж воистину слепой ведет слепого. – На рынке ценных бумаг есть два основных правила. Первое: урезай потери и позволяй доходам действовать свободнее. Второе: никогда не говори жене о том, что делаешь.
Но, вообще, посторонние дела редко нас отвлекали и мы активно работали весь знойный июль, плавно перешедший в еще более знойный август. К полудню Дик уже был как выжатый лимон: он падал в большое зеленое мягкое кресло, веки его начинали закрываться, а вскоре раздавался тихий храп, пока я не толкал его в плечо и не отправлял домой. Мой друг уезжал за холмы в свою квартиру на Фигерет, оставляя меня записывать на бумагу наши разговоры. После обеда они с Джинетт собирали в корзинку полотенца, акваланги и игрушки Рафаэля, загружались в машину и ехали в Лас-Салинас, на место древнего карьера по добыче соли, где располагался один из немногих не загаженных туристами пляжей острова.
Недски, Барни и Джош – мой старший сын, приехавший из Англии на каникулы, – часто бывали там, нередко в сопровождении жизнерадостной австралийской девушки, которую моя жена нашла по обмену, а иногда к ним присоединялась и сама Эдит. Дик с семьей обычно отправлялись на свое излюбленное местечко дальше по пляжу, рядом с французской закусочной в таитянском стиле. Я приезжал примерно в пять, недолго играл с детьми на мелководье, а потом мы с Диком уплывали подальше от родительских обязанностей и женских криков. Под чистым синим небом наши выступающие над водой головы походили на подпрыгивающие поплавки, мятущиеся на сияющей глади Средиземного моря.
– Завтра начнем с "РКО Пикчерз". Просмотри все материалы по актрисам и прочитай книги об "охоте на ведьм" в Голливуде.
– Как мы решим с Джейн Рассел? Он переспал с ней или нет?
– Нет. Она еще в планах.
– Послушай, я прочитал те материалы, которые добавил по "Транс уорлд эйрлайнз", и ни черта там не понял. Если речь шла всего лишь о сорока миллионах долларов, зачем он позволил назначить поверенного на свои фонды? Почему...
И так далее все лето, пока дети плескались на мелководье и ждали нас, чтобы мы помогли им построить песочные замки. В августе приехала Нина и облюбовала себе местечко по другую сторону закусочной, где регулярно появлялась в белом купальнике, прожарив себя до хрустящей корочки под нещадно палящим солнцем. Иногда если я ненароком заходил по кромке берега туда, где она лежала на пляжном полотенце, то краем глаза ловил взгляд Дика, его встревоженную улыбку и покачивание головой в шутливом порицании.
– Берегись, парень, – предупредил он. – Опасная игра. Можешь вляпаться в очень серьезные неприятности.
А я смеялся.
– Ты хочешь сказать, он – голубой? – удивился Дик. – Ты никогда об этом не говорил.
– Разумеется, нет. Он абсолютно нормальный. Любит женщин. Но вокруг него постоянно ходят слухи – этот парень-де голубой, – и мы должны положить им конец. Так что надо сделать так, как будто на него в молодости кто-то напал. Как раз когда Ховард приехал в Голливуд. В общем, он отогнал насильника, и с тех пор любые подобные сцены переполняют его подлинным отвращением.
– Неплохая идея. Он едет где-нибудь по центру Лос-Анджелеса, случайно машет молодому морячку...
– Нет-нет. Нужно взять актера, кого-нибудь известного. Надо извлечь из эпизода выгоду.
– Джон Уэйн.
– Ну, не настолько уж. Будь посерьезнее, – возмутился я. – Нужен актер, известный в тридцатых годах, голубой и уже мертвый.
– Рамон Наварро, – незамедлительно предложил Дик; у моего коллеги просто энциклопедическая память, переполненная именами, датами, фактами и слухами. – Его убили несколько месяцев назад в Голливуде: какой-то мальчишка, которого он, по слухам, снял, то ли зарезал его, то ли забил до смерти.
Так что это был Рамон Наварро, и именно ему Ховард врезал в челюсть в туалете дома Мэри Пикфорд на одной голливудской вечеринке, когда Наварро сделал недвусмысленное движение в сторону расстегнутой ширинки Хьюза. Нашим боевым кличем в минуты нерешительности всегда было правило "клевещи на мертвых". Они ведь не могут подать иск. Когда нам понадобилась актриса для компании Ховарду и покойному Эрролу Флинну на шхуне, затерянной где-то в Калифорнийском заливе, то мы выбрали уже умершую к нынешнему времени Энн Шеридан. Когда нам понадобилась женщина, переспавшая с пьяным Хьюзом после его авиакатастрофы на Ф-11 в 1946 году, то это была усопшая Линда Дарнелл. В некоторых случаях мы намеренно и вопиюще клеветали на живых, но это было в эпизодах, не представлявших особой важности, сделанных специально на выброс; мы знали, что издательские адвокаты изымут их из финальной версии текста. В конце концов, им тоже нужно было зарабатывать.
До середины августа мы работали над разделом, посвященным Лас-Вегасу, который по изначальному плану должен был быть относительно коротким. Это был самый темный период в жизни Ховарда, мы практически ничего о нем не знали, кроме отчетов о покупке отелей и статей о сражении Хьюза с Комиссией по атомной энергии. Наконец я нашел решение проблемы.
– А его вообще нет в Лас-Вегасе, – решил я. – Этот номер на девятом этаже гостиницы "Дезерт" – просто прикрытие. Он постоянно в движении, король под маской, путешествует среди людей, ищет ответы на вопросы жизни.
ХОВАРД: ...Помню, я однажды ел кукурузный хлеб, так она очень расстроилась, заставила принять слабительное и уже хотела засунуть мне деревянную ложку в горло, чтобы меня вырвало.
КЛИФФОРД: А почему...
ХОВАРД: Она свято верила, что кукурузный хлеб вызывает проказу. Какой-то доктор сказал это, мать прочитала в газете, а потом говорит мне: "Никогда не ешь кукурузный хлеб". Я не придал этому значения, а может, не расслышал, и вот она забеспокоилась. Помню, у нее было много теорий о болезнях.
Имбирные пряники вредны, потому что... можно подцепить одну болезнь, другую. А мясо должно быть зажарено до состояния подметки, не то заболеешь ящуром. Отец просто бесился от этого, любил бифштекс с кровью. А в один год приток реки рядом с Буффало вышел из берегов [еще один не имеющий прямого отношения к нашей истории факт, почерпнутый Диком в "Хьюстон пост"], так моя мать заявила: "Никакой рыбы, сейчас нельзя есть рыбу".
Я уже не помню, в чем была причина. Ну, и никакой свинины, никогда никакой свинины, но в этом хоть была доля истины. У нее кузен умер от трихиноза.
Позже, когда мы выверили и перепечатали стенограммы бесед, редакторы "Макгро-Хилл" и "Лайф" действительно почувствовали, что мать Ховарда была причиной всех фобий нашего миллиардера.
– Материал по ней какой-то недостаточный, – сказали мне. – В следующий раз, когда увидишь его, задай побольше вопросов о ней.
Я согласился и добавил к финальной рукописи один анекдот из моего собственного детства, когда моя семья жила в городке Рокэвэй-Бич.
ХОВАРД: ...Однажды мама зашла в гараж и сказала: "Пойдем со мной". Я вышел с ней на улицу, и там на тротуаре просто стояли три мальчика, жившие по соседству. Она наблюдала, как они играли рядом с нашим домом в ковбоев и индейцев. Мать схватила их за шиворот, привела к входной двери и приказала подождать. Потом вывела меня и представила: "Это мой сын Ховард, и он хотел бы поиграть с вами". Одно из самых унизительных воспоминаний моего детства. Оно врезалось мне в память, до сих пор стоит перед глазами – это ужасающее чувство стыда, моя мать заставляет меня в присутствии этих парней... Такая заботливая, что... ну, ты можешь посчитать это смешным, но она была техасской версией еврейской мамочки. Если бы дожила до нынешнего времени, то я легко могу представить, как она кричит: "Помогите! Помогите! Мой сын Ховард-миллиардер тонет". И она была бы права, потому что позже – и об этом я вам тоже расскажу, – где-то с тридцати до шестидесяти лет, я действительно тонул.
– Замечательно, – сказали редакторы, прочитав этот кусок. – Он на самом деле полностью раскрылся перед вами.
* * *
Еще раньше, до нашей апрельской исследовательской поездки, мы решили, что на определенном этапе своей жизни Ховард отправится в Индию.– Мы сделаем это одним из самых переломных моментов в его жизни, – сказал я.
Дик, подмигнув, добавил:
– Это завершит процесс его разочарования Западом.
Мы оба провели какое-то время в Индии – я посетил Бенарес и жил в лодочном домике в Кашмире; Дик побывал в Калькутте, Бомбее и Мадрасе в качестве моряка торгового флота – и посчитали, что можем привлечь наш опыт для большей правдоподобности эпизода.
Для придания нашим воспоминаниям полноты и некоторой доли пикантности Дик купил несколько книг по восточной философии и мистицизму Рабиндраната Тагора и Махариши, а потом переправил их на Ибицу. У нас не было времени прочитать их полностью, но мы их пролистали, выбрали несколько ключевых концепций и достаточно абстрактный словарь и однажды в конце июля решили наконец-то изобрести что-нибудь экстраординарное.
Часом позже мы закончили запись и проиграли ее. Дик зажал нос и потянул за воображаемую ручку слива. – Да, – протянул я. – Похоже на какое-то "Лезвие бритвы". Но давай все равно запишем. Может, на бумаге это будет выглядеть получше.
Байка, состряпанная нами, казалась достаточно дикой, чтобы удовлетворить даже ненасытные аппетиты людей из "Макгро-Хилл" к странностям, но читалась как дешевый романчик. Итак, Ховард, пятидесяти пяти лет, мучимый сомнениями, ищущий "ответы", стоит на берегу Ганга в Бенаресе, запах погребальных костров бьет ему в ноздри. Он видит парочку факиров – один стоял на одной ноге так долго, что другая отсохла; второй ослепил себя, неотрывно глядя на солнце. Хьюз в ужасе и отвращении.
– Но это не подлинные святые, – говорит Ховарду его гид. – Вы должны посетить моего отца, Рамапрасада. В отличие от этих тоскливых созданий он истинное вместилище подлинной мудрости Востока.
И Ховард приходит к седому патриарху Рамапрасаду (имя поэта XVI века, которое мы наугад выбрали из книги "Индуизм") в деревню рядом с Бенаресом; вокруг царит аура безмятежности, наш герой поражен и изумлен. Он сидит у ног старца, в буквальном и переносном смысле, какой-то неопределенный период времени (тут у нас разгорелись ожесточенные дебаты: я настаивал на двух неделях, Дик считал, что для пущего эффекта надо накинуть хотя бы месяц; точка зрения моего коллеги не прошла, так как две недели выглядели идеально на случай, если кто-то из "Лайф" озаботится вопросом хронологии) и учится справляться с проблемами "самореализации", отбрасывать в сторону покров, что отделяет его от подлинного, реального, цельного Ховарда Хьюза.
Наш герой возвращается к Рамапрасаду снова где-то через год. Тот умирает от рака. Хьюз ухаживает за смертельно больным стариком, анонимно дарует пятьсот тысяч долларов на основание школы восточных учений Рамапрасада. "Она все еще существует, – говорит Ховард, – но найти ее трудно". Он снова возвращается в Соединенные Штаты. Борьба с самим собой ушла в прошлое, он готов справиться со всеми проблемами, включая потерю "Транс уорлд эйрлайнз" и стотридцатисемимиллионный иск.
– Да, с таким сюжетом Пулитцеровская премия нам не светит, – поежился Дик, когда я выключил магнитофон. – Давай уберем этот кусок. Книга и так слишком длинная.
У меня было другое предложение, которое в конце концов мы и приняли.
– Давай выбросим всю эту чушь про Рамапрасада, но вот эпизод с факирами из Бенареса оставим. Так сказать, придадим местного колорита. Вот на такого рода моменты и покупаются читатели "Лайф". Да и кто знает? Может, Ховард действительно ездил в Индию. Он бы нам не простил, если бы мы упустили такой примечательный материал.
* * *
Иногда мы с Диком, основываясь на массе фактического материала, собранного в папках, вдохновенно импровизировали на заданную тему, но время от времени излагали факты слово в слово. Порой, чувствуя себя настоящими игроками, авантюристами и фантазерами, мы пускались в плавание по мутным водам философии Хьюза: его теорий о разложении американской семьи, о микробах, о Вселенной, где атом в большом пальце человеческой ноги может вмещать целую Солнечную систему. Ничто не было излишне скандальным.– Чем невероятнее история, – объяснил я Дику, – тем больше будет их желание поверить ей. Ну и, разумеется, ее труднее проверить.
Теорию Ховарда о его собственной эксцентричности совершенно случайно подарила нам Эдит. Она все еще ничего не знала о Хьюзе, и ее это совершенно не волновало. Моя неослабевающая одержимость загадочным миллиардером привела к запрету на упоминание его имени в доме. Тем не менее однажды за завтраком моя жена сама нарушила свой обет.
– Знаешь, – вдруг воскликнула она, – вы с Диком всегда говорите об этом человеке так, будто он чокнутый, что на самом деле неверно. Он живет так, как хочет, и может себе это позволить. Так же жил и Пимпи. – Пимпи – ласковое прозвище ее отца, который умер два года назад в возрасте восьмидесяти лет. Она частенько рассказывала о своем родителе разные истории, и, следует признать, тот был настоящим чудаком. Мысль запала мне в память, и в тот же вечер мы записали следующий диалог (Дик в роли Клиффорда задавал наводящие вопросы).
ХОВАРД: ...Если за мою голову решат назначить награду, а я скажу тебе, что так и есть, то человеку, который вознамерится ее получить, совершенно необязательно всаживать мне пулю между глаз. Есть множество разных способов, которыми он сможет добиться своего. Вот поэтому я так осторожен. В чем дело?
КЛИФФОРД: Ни в чем.
ХОВАРД: Ты думаешь, я сумасшедший? Если да, то мне хотелось бы, чтобы мой биограф сказал это прямо сейчас, мне в лицо Давай называть вещи своими именами.
КЛИФФОРД: Я ток не думаю. Я просто хочу узнать, что ты чувствуешь, живя так, как живешь. Это хочет знать мир, и я в том числе.
ХОВАРД: Я эксцентричен, странен и не делаю из этого проблемы. Эксцентричность – это признак превосходящего разума. Нет, я сейчас не утверждаю, что у меня неординарный разум, так как истина в том, что я в это не верю. У меня его нет. Я просто хочу сказать... ну, попробую объяснить так. Люди, высмеивающие эксцентричность... высмеивать эксцентричность – признак низшего разума. Ты рассказывал мне об отце своей жены, как он заказывал еду в ресторанах, две картошки фри и шесть маленьких бобов. Вот это было необычно, а официанты, скорее всего, принимали его за психа... вот поэтому они работали официантами, а он был богатым человеком. Твоя жена принимает своего отца за психа?
КЛИФФОРД: Уж точно нет. На самом деле она считает его великим, воистину великим человеком.
ХОВАРД: Она молодец. Мое мнение – а у меня было достаточно времени, чтобы его обдумать, – и мне кажется, что это важнее всего из того, что я тут тебе рассказываю... мои странности, если посмотреть на них непредвзято, без предубеждения, – всего лишь разумные предосторожности против обычных опасностей жизни. Более того, каждый человек должен иметь в себе что-то необычное, каждый человек должен вести себя в так называемой особенной манере, не обязательно подражая мне, но в своей собственной особенной манере. Если, конечно, у него есть смелость.
КЛИФФОРД: И деньги.
ХОВАРД: Да, деньги, деньги, чтобы потакать своим желаниям и посылать других к черту, если им что-то не нравится. Вот суть моих странностей, почему люди думают, что я необычный, эксцентричный, потому что я действительно странный на свой лад... только моя странность – это индивидуальность, которую я могу позволить себе выразить, тогда как другие или не могут, или слишком боятся. Так чего удивляться, что мир, масса, те, кто боится себя выразить... они смотрят на кого-то вроде меня, на то, что они знают обо мне, и говорят: "Он странный, он псих, у него не все дома", – можешь использовать любое слово, которое придет в голову. Но ты, по определению, должен быть странным и эксцентричным, и даже чокнутым, если ты богат, ведь ты можешь делать что в голову взбредет, иметь все, что захочешь, строить свою жизнь так, чтобы она подходила только тебе, соответствовала твоим потаенным личным вкусам, не опасаясь последствий, а ведь вкусы любого человека – если он не кривит душой – чертовски особенны. Художники близки к такому образу жизни, близки к богачам вроде меня в этом смысле, так как у них есть высокоразвитое чувство собственной индивидуальности и они могут не моргнув глазом послать весь мир на хрен, и в этом мы едины. Я, на свой собственный манер, тоже художник, а не только наглый толстосум. И я хочу это подчеркнуть, все, что я сейчас сказал, потому что это – истина, это божественная истина из истин, я верю в нее, и это именно то, что я хочу увидеть в твоей книге. Более того, я хочу, чтобы сейчас прямо здесь ты процитировал меня слово в слово, ну, может, слегка подкорректировав грамматику, где нужно, но вот именно это я хотел сказать о себе. Здесь заложена самая важная истина, ради которой я вообще стал что-то рассказывать о себе, пытался развеять все эти гнусные истории, которые люди так любят обо мне сочинять, потому что... неважно, почему они это делают. Я хочу, чтобы ты в точности воспроизвел мои слова. Перемотай пленку, я хочу послушать этот кусок. [Здесь кассета перематывается назад.] Да, я доволен. Это именно то, что имелось в виду, и я страстно желаю увидеть именно эти слова на первых страницах, а если люди не поймут их или они им не понравятся, ну и черт с ними, это их проблемы, а не мои. Ты так и не сказал: а для тебя они что-то значат?
КЛИФФОРД: Если ты поворачиваешь разговор так, то несомненно значат.
ХОВАРД: Тогда какого черта у тебя это выражение на лице?
КЛИФФОРД: Какое выражение? Не понимаю...
ХОВАРД: Я тебя утомил? Наскучил?
КЛИФФОРД: Да что ты, нет! Думаю, это великое заявление.
ХОВАРД: Что такое, хочешь выйти проветриться, выкурить сигаретку, загнать еще один гвоздь в свой гроб?
КЛИФФОРД: Да я все понимаю.
ХОВАРД: Ну ладно, валяй, иди кури свои сигареты.
КЛИФФОРД: Хорошо, сделаем перерыв.
Этот отрывок я позже показал Шелтону Фишеру, президенту "Макгро-Хилл инкорпорейтед".
– Бог ты мой! – сказал он мне тогда – А он точно любит ставить людей в тупик. Но ты выстоял, парень.
– Я думаю, он говорит здравые вещи.
– Я тоже.
Шелтон Фишер махнул рукой семи или восьми руководителям, сидевшим с нами в кабинете совета директоров на тридцать втором этаже здания "Макгро-Хилл".
– Вот ключ к личности этого выдающегося человека, джентльмены, – провозгласил он, передавая им страницы, родившиеся из застольного замечания Эдит. – Если вы хотите понять Ховарда Хьюза, то прочитайте это внимательно.
* * *
Правда может быть необычнее вымысла, но временами верно и обратное, а иногда оба эти утверждения безнадежно перепутываются и пересекаются. Некоторые вещи, которые мы изобрели от и до, позже были проверены опытным штатом исследователей "Тайм-Лайф". Например, мы с Диком решили в 1920 году отправить отца Хьюза, грубого бонвивана, в гонку вокруг Далласа на машине по прозвищу "Бесподобная" с движком в тридцать пять лошадиных сил.ХОВАРД: Мы сами перестроили эту машину в гараже, и он решил поучаствовать в гонке. Отец отправился в Даллас, потому что какой-то полковник там заявлял, что у него самая быстрая машина в мире. Больше отцу было ничего не известно. Он поехал туда, поспорил с этим парнем на пятьсот баксов, что сможет победить его на своей "Бесподобной", и сделал это, выжал шестьдесят километров в час на трассе, или где они там соревновались...
Дэйв Мэнесс, ассистент главного редактора "Лайф", отправил в Хьюстон корреспондента проверить эту историю. Потом он мне позвонил и сообщил, что Хьюз допустил ошибку. Исследователи журнала переговорили с парочкой старожилов Хьюстона.
– Он действительно поехал в Даллас, – заявил Мэнесс, – и обогнал этого полковника, но не на "Бесподобной" 1920 года. Это была модель 1902 года. Ты не мог бы проверить этот факт? Хотелось бы, чтобы все было максимально точным.
Я выразил восхищение его трудолюбием и упорством его подчиненных, но перепроверку отмел, как несущественную.
– Пусть будет 1902 год. Возможно, это была всего лишь опечатка.
* * *
Мы решили поставить Ховарда в унизительное и комическое положение. Действо должно было произойти в спортивном зале Санта-Моники. Нечто подобное случилось с Диком во время Великого отключения[18] в ноябре 1965 года.Когда свет вырубился по всему северо-востоку Соединенных Штатов, Дик находился в раздевалке гимнастического зала Шелтон-Тауэрс, в центре Нью-Йорка, как раз натягивая шорты и кроссовки. К тому времени как он сумел нащупать свою уличную одежду и по пути пересчитать лбом все окрестные шкафчики, прибыл служащий с фонарем и повел его в приемную, где мой коллега провел следующие несколько часов, пытаясь понять, что же произошло с остальным миром. В какой-то момент к нему присоединился приятный на вид веснушчатый молодой парень, который представился как Билли. Все его лицо блестело от пота.
– А что случилось? – спросил Дик своего собеседника. – Души тоже сломались?
– Туда я не сунусь и за миллион долларов! – воскликнул Билли и выдавил из себя неуверенный смешок.
Он тоже был в раздевалке, когда отключили свет. Не придумав ничего лучшего, голый, он направился в душ, но остановился у двери, перепуганный криками и мерзким хихиканьем, доносившимися оттуда. Билли повернулся, и тут его схватила чья-то рука и потянула внутрь, но он вырвался и убежал.
– Там как будто демоны поселились, – переживал Билли. – Ужас какой! Представь, если уронишь там мыло. Нагнешься подобрать его – и можешь жизнью поплатиться. Тебе будет стоить жизни нагнуться и подобрать его.
– Задницей поплатиться, ты хотел сказать.
– Замечательно, – произнес я, когда Дик закончил свою историю. – Мы это запишем, а ты будешь играть Ховарда. Сделаем этого парня реальным.
* * *
У нас быстро установился распорядок работы. Когда бы Дик ни лег спать накануне, он вставал в шесть часов утра, чтобы после завтрака уже отправиться в студию на Лос-Молинос и начать переводить на бумагу наши беседы за предыдущий день.Наш сосед, немецкий гомосексуалист по имени Гундель, однажды подловил меня около кактусов, растущих недалеко от студии.
– Я не могу спать, – пожаловался он. – Постоянно слышу, как вы с вашим другом беспрестанно говорите, начиная с самого утра и кончая глубокой ночью.
Я извинился:
– Думаю, мы действительно слишком много болтаем.
Пришлось предупредить Дика и предложить ему проводить утренние часы до моего приезда за чтением материалов, с которыми по плану предстояло работать. Но после этого разговора каждый раз, когда я приходил в студию, мой друг крайне халатно подходил к возложенным на него обязанностям. В конце концов он признался, что нашел в дальнем углу книжных полок маленькую подборку изданий по рынку ценных бумаг и все время проводил, разбираясь в фольклоре "медведей" и "быков"[19]. С того самого апрельского дня, когда я помог Дику открыть счет в «Меррил Линч», игра на бирже стала его навязчивой идеей. По его собственным словам, в мозгу несчастной жертвы рынка ценных бумаг постоянно бушевал вихрь котировок, индексов Доу-Джонса и огромного количества взаимоисключающих правил покупки и продажи. "Постоянно мечтаю о графиках в три пика[20], о косых графиках и графиках в форме опрокинутых "V"", – пожаловался он мне. По мере того как лето подходило к концу, Дик стал для Джи-нетт причиной безмерной тоски и беспокойства. За завтраком он с мрачным видом заявлял, что линия роста и падения[21] отстает от акций промышленных компаний, а за обедом мог ни к селу ни к городу возопить, что проиграл пару сотен на акциях «Тексас галф», но зато, скорее всего, погасит эту разницу на «Сони».
– Придурок, – с большим апломбом объявил я ему однажды; вот уж воистину слепой ведет слепого. – На рынке ценных бумаг есть два основных правила. Первое: урезай потери и позволяй доходам действовать свободнее. Второе: никогда не говори жене о том, что делаешь.
Но, вообще, посторонние дела редко нас отвлекали и мы активно работали весь знойный июль, плавно перешедший в еще более знойный август. К полудню Дик уже был как выжатый лимон: он падал в большое зеленое мягкое кресло, веки его начинали закрываться, а вскоре раздавался тихий храп, пока я не толкал его в плечо и не отправлял домой. Мой друг уезжал за холмы в свою квартиру на Фигерет, оставляя меня записывать на бумагу наши разговоры. После обеда они с Джинетт собирали в корзинку полотенца, акваланги и игрушки Рафаэля, загружались в машину и ехали в Лас-Салинас, на место древнего карьера по добыче соли, где располагался один из немногих не загаженных туристами пляжей острова.
Недски, Барни и Джош – мой старший сын, приехавший из Англии на каникулы, – часто бывали там, нередко в сопровождении жизнерадостной австралийской девушки, которую моя жена нашла по обмену, а иногда к ним присоединялась и сама Эдит. Дик с семьей обычно отправлялись на свое излюбленное местечко дальше по пляжу, рядом с французской закусочной в таитянском стиле. Я приезжал примерно в пять, недолго играл с детьми на мелководье, а потом мы с Диком уплывали подальше от родительских обязанностей и женских криков. Под чистым синим небом наши выступающие над водой головы походили на подпрыгивающие поплавки, мятущиеся на сияющей глади Средиземного моря.
– Завтра начнем с "РКО Пикчерз". Просмотри все материалы по актрисам и прочитай книги об "охоте на ведьм" в Голливуде.
– Как мы решим с Джейн Рассел? Он переспал с ней или нет?
– Нет. Она еще в планах.
– Послушай, я прочитал те материалы, которые добавил по "Транс уорлд эйрлайнз", и ни черта там не понял. Если речь шла всего лишь о сорока миллионах долларов, зачем он позволил назначить поверенного на свои фонды? Почему...
И так далее все лето, пока дети плескались на мелководье и ждали нас, чтобы мы помогли им построить песочные замки. В августе приехала Нина и облюбовала себе местечко по другую сторону закусочной, где регулярно появлялась в белом купальнике, прожарив себя до хрустящей корочки под нещадно палящим солнцем. Иногда если я ненароком заходил по кромке берега туда, где она лежала на пляжном полотенце, то краем глаза ловил взгляд Дика, его встревоженную улыбку и покачивание головой в шутливом порицании.
– Берегись, парень, – предупредил он. – Опасная игра. Можешь вляпаться в очень серьезные неприятности.
А я смеялся.
* * *
– У Ховарда должен быть юношеский гомосексуальный опыт, – решил я.– Ты хочешь сказать, он – голубой? – удивился Дик. – Ты никогда об этом не говорил.
– Разумеется, нет. Он абсолютно нормальный. Любит женщин. Но вокруг него постоянно ходят слухи – этот парень-де голубой, – и мы должны положить им конец. Так что надо сделать так, как будто на него в молодости кто-то напал. Как раз когда Ховард приехал в Голливуд. В общем, он отогнал насильника, и с тех пор любые подобные сцены переполняют его подлинным отвращением.
– Неплохая идея. Он едет где-нибудь по центру Лос-Анджелеса, случайно машет молодому морячку...
– Нет-нет. Нужно взять актера, кого-нибудь известного. Надо извлечь из эпизода выгоду.
– Джон Уэйн.
– Ну, не настолько уж. Будь посерьезнее, – возмутился я. – Нужен актер, известный в тридцатых годах, голубой и уже мертвый.
– Рамон Наварро, – незамедлительно предложил Дик; у моего коллеги просто энциклопедическая память, переполненная именами, датами, фактами и слухами. – Его убили несколько месяцев назад в Голливуде: какой-то мальчишка, которого он, по слухам, снял, то ли зарезал его, то ли забил до смерти.
Так что это был Рамон Наварро, и именно ему Ховард врезал в челюсть в туалете дома Мэри Пикфорд на одной голливудской вечеринке, когда Наварро сделал недвусмысленное движение в сторону расстегнутой ширинки Хьюза. Нашим боевым кличем в минуты нерешительности всегда было правило "клевещи на мертвых". Они ведь не могут подать иск. Когда нам понадобилась актриса для компании Ховарду и покойному Эрролу Флинну на шхуне, затерянной где-то в Калифорнийском заливе, то мы выбрали уже умершую к нынешнему времени Энн Шеридан. Когда нам понадобилась женщина, переспавшая с пьяным Хьюзом после его авиакатастрофы на Ф-11 в 1946 году, то это была усопшая Линда Дарнелл. В некоторых случаях мы намеренно и вопиюще клеветали на живых, но это было в эпизодах, не представлявших особой важности, сделанных специально на выброс; мы знали, что издательские адвокаты изымут их из финальной версии текста. В конце концов, им тоже нужно было зарабатывать.
До середины августа мы работали над разделом, посвященным Лас-Вегасу, который по изначальному плану должен был быть относительно коротким. Это был самый темный период в жизни Ховарда, мы практически ничего о нем не знали, кроме отчетов о покупке отелей и статей о сражении Хьюза с Комиссией по атомной энергии. Наконец я нашел решение проблемы.
– А его вообще нет в Лас-Вегасе, – решил я. – Этот номер на девятом этаже гостиницы "Дезерт" – просто прикрытие. Он постоянно в движении, король под маской, путешествует среди людей, ищет ответы на вопросы жизни.