Страница:
– Как можно слушать музыку в такое время?
СЦЕНА. Мы выезжаем из аэропорта Майами в арендованной машине. Кондиционер работает из рук вон плохо, к тому же подтекает. Я круто заворачиваю направо и въезжаю на шоссе, вода из-под приборной доски выливается на туфли Дика. Он вопит:
– Твою мать! Это не автомобиль, а сломанная машина по производству кубиков льда.
Я улыбаюсь, думая, что течет только со стороны пассажира. Потом резко поворачиваю налево, и мои ноги мигом оказываются в ледяной воде. Но я не обращаю на это внимания. Мыслями я далеко.
– Мы заставим Ховарда попросить миллион, но потом я с ним поторгуюсь, и он сбавит цену до восьмисот пятидесяти тысяч. Это даст знать матушке Макгро, что я на ее стороне. Как думаешь?
Дик безмолвствует, переваривая информацию. Мы пролетаем на полной скорости мимо дорожного знака "ПАЛМ-БИЧ 27".
– Но они не раскошелятся на такую сумму, естественно, – помедлив, отвечает он.
– Разумеется, нет. Я тебе уже говорил: контракт есть контракт. Не это цель нашей тройной комбинации с ложными ходами и четким, но подвижным основным замыслом. Цель – убедить их, что у нас на руках настоящая автобиография, и дискредитировать этого парня Итона. "Макгро-Хилл" будет настаивать, чтобы Ховард придерживался условий соглашения. Он и будет. Против своего желания. И эта неуступчивость даст нам оправдание позже, когда Хьюз повернется против меня, если, конечно, так случится.
– Ты не думаешь, что они пойдут на компромисс, предложат шестьсот или шестьсот пятьдесят?
– Ни единого шанса. Они уже заплатили в качестве аванса больше, чем кто-либо когда-либо в издательском бизнесе. Они, может, и сумасшедшие, но не глупые.
В бунгало под номером один имелось две спальни, две ванные, гостиная, кухня, два цветных телевизора и огромное количество гигантских южных тараканов. Домик был расположен на дальней стороне парковки, рядом с зеленым полем для гольфа, в стороне от основной массы клиентов отеля. Мы могли печатать там в любое время суток, не боясь потревожить соседей, к тому же Ховарду это место пришлось бы по душе из-за его уединенности.
После обеда мы нашли фирму по прокату офисной техники, взяли два стандартных "Ундервуда", купили несколько стопок бумаги, пару пачек копирки и отвезли все в мотель. Дик стоял за моим плечом и беспрестанно сыпал советами, а я печатал черновик телеграммы Беверли Лу. Окончательный вариант, который мы ей послали, гласил:
ЛУЧШЕ ВАМ НАПРЯЧЬ МОЗГИ ВОТ ТЕПЕРЬ БОЛЬШИЕ НЕПРИЯТНОСТИ ТЧК ОКТАВИО С ПРИСКОРБИЕМ УЗНАЛ О НЕОТВРАТИМОСТИ УЧАСТИЯ В ДЕЛЕ КОМПАНИИ ГРЕЙВЗА ТЧК ТАКЖЕ В КУРСЕ О НЕИЗВЕСТНЫХ ЕМУ ПОДРОБНОСТЯХ МОЕГО КОНТРАКТА С МАТЕРЬЮ И РЕШИЛ ЧТО ОДНИМ ГОНОРАРОМ ВЫ ОТ НЕГО НЕ ОТДЕЛАЕТЕСЬ ТЧК ДУМАЕТ МАТЬ И Я СГОВОРИЛИСЬ СКРЫВАТЬ ИНФОРМАЦИЮ ТЧК БОЛЬШЕ НЕ ПРОТИВ УЧАСТИЯ ГРЕЙВЗА НО ТРЕБУЕТ ПОПРАВОК КОНТРАКТУ ВСЕ ДОХОДЫ С ПРОДАЖ ИДУТ К НЕМУ ИЛИ ДРУГОЙ ВАРИАНТ СУММА ГОНОРАРА ВОЗРАСТАЕТ ДО ОДНОГО МИЛЛИОНА ИНАЧЕ СДЕЛКИ НЕ БУДЕТ ТЧК МОЯ ДОЛЯ ВСЕ ЕЩЕ СТО ТЫСЯЧ ТЧК ПЫТАЮСЬ ДОГОВОРИТЬСЯ НО ПЕРСПЕКТИВЫ МРАЧНЫЕ ТЧК НЕ МОГУ ПОЗВОНИТЬ ПОШЛЮ ПИСЬМО СО ВСЕМИ УЖАСНЫМИ ПОДРОБНОСТЯМИ УВАЖЕНИЕМ КЛИФФ.
Вдогонку первой телеграмме мы послали вторую:
СИТУАЦИЯ СЭМОМ ПОСТОМ НЕ ИМЕЕТ ОТНОШЕНИЯ ПЕРВОЙ ТЕЛЕГРАММЕ ТЧК ОКТАВИО НИЧЕГО НЕ ЗНАЕТ ПОСТЕ ТЧК ПРОСТО В ЯРОСТИ ГОВОРИТ ДРУГОГО ИЗДАТЕЛЯ ОБМАНЫВАЮТ КЛИФФ.
– Беверли получит телеграмму примерно через час. Мы напишем письмо сегодня и отправим его завтра утром. Его ей доставят... – Дик принялся считать на пальцах, – в четверг днем самое позднее. Пусть ночью попотеет, а ты ей позвонишь утром в пятницу.
Тем временем я закатал в пишущую машинку бумагу и начал сочинять письмо. Дик подошел ко мне, встал за плечом, выражая одобрение или протесты и внося изменения.
Помпано-Бич, Флорида,
31 августа 1971 года
Дорогая Бев!
Если ты еще не получила мою телеграмму, то я прилагаю копию. Ситуация для матушки Мак-гро улучшилась, но с моей точки зрения это все очень плохо.
Вот причина. Прочитай внимательно. Постараюсь быть последовательным, хотя сейчас шесть утра и я совершенно вымотан.
Сразу после моего приезда сюда X. спросил меня о договоренностях «Макгро-Хилл» относительно журнальной и зарубежной публикаций. Я сказал, как мы и обговаривали, что ничего не знаю и вообще в такие подробности меня не посвящают. Он спросил, кому передадут права на журнальную публикацию. Я ответил, что, скорее всего, «Лук», «Лайф» или «Нью-Йорк таймс», одному из этих трех. X. сказал: «Хорошо, пусть кому-нибудь из них, но только не „Лайф“. Не хочу, чтобы люди Люса повышали себе тиражи за мой счет». Я пытался спорить, но он не хотел ничего слышать.
На четырех страницах убористого текста я описал нашу с Ховардом битву, удар за ударом, раунд за раундом. Я вступил в ожесточенный бой на стороне "Макгро-Хилл", выманивая у Хьюза одну уступку за другой. "Мне кажется, Ховард пошел на большой компромисс, – писал я в письме.– Он опустился с миллиона до восьмисот пятидесяти тысяч и добавил компенсацию: право называть нашу книгу автобиографией, тем, что он называет «бесплатным чтивом» для вас и «Лайф»... Я сражался, как тигр. Ответ X. прозвучал очень четко: это последнее предложение, никаких обсуждений больше не будет. Мне неловко говорить, но на каком-то этапе он даже спросил, может ли " Макгро-Хилл « оплатить расходы на машинистку, бумагу и копирку».
– А это-то зачем? – спросил Дик.
Я посмотрел на друга с легкой усмешкой:
– Элементарно, дорогой мой, просто ты не знаешь мистера Хьюза так, как знаю его я.
Когда сочинение письма подошло к концу, было уже далеко за полночь. Дик отнес его на почту утром и отправил со специальной рассылкой.
– Держись и не рви на себе волосы, – сказал он, – а когда позвонишь ей, держи трубку подальше от уха. Иначе кончишь как дядюшка Ховард, со слуховым аппаратом.
В пятницу в половине одиннадцатого утра, я вместе с Диком, изредка подталкивающим меня в спину, пошел в телефонную будку рядом с автостоянкой и заказал звонок за счет Беверли. Здравый смысл подсказывал, что из нашего бунгало звонить опасно, иначе в "Макгро-Хилл" могут узнать, где мы находимся.
– Слишком рискованно, – заявил Дик. – Предположим, просто предположим, они что-то заподозрят и пошлют сюда, во Флориду, частного детектива проследить за нами. – Все двести восемьдесят фунтов веса моего друга пронизала еле заметная дрожь. – Это же катастрофа! Просто катастрофа!
Я выкинул из головы предупреждение Дика держать трубку подальше от уха, и яростный вопль Беверли полностью оглушил меня. Следующие тридцать минут, пока проезжающие машины и грузовики плевались выхлопными газами в будку, а я медленно, но верно пропитывался потом, скручиваясь, как переваренное спагетти, Беверли билась в истерике. Дважды она чуть не разрыдалась, а я так и не смог сказать больше трех связных слов вроде: "Но, Беверли, я..." Дик ожесточенно жестикулировал, призывая заканчивать разговор, и наконец через какое-то время я заявил:
– Перезвоню позже, это безнадежно, – и грохнул трубкой о рычаг.
– Дай ей выходные, чтобы остыть, – заметил Дик. Мы побрели обратно к бунгало, отирая пот. – Перезвонишь в понедельник.
– Но не из будки. Там умереть можно. Я позвоню из дома, а ты отвечаешь за уличный шум, хорошо?
Дик издал губами неприличный звук:
– Разумеется. Дай только подкопить выхлопных газов.
Мой голос задрожал от подлинной ярости:
– Беверли, это ничем не обоснованное обвинение. Ты не знаешь, через какой ад я тут прошел с этим древним придурком. Да он чуть с меня кожу живьем не содрал, а когда я пытался спорить, то Ховард просто выключал слуховой аппарат и хитро смотрел на меня, как будто уже выиграл этот проклятый бой. И в результате, для полноты картины, ты выставляешь меня мошенником. Вот спасибо!
– Минуту, Клифф, погоди. Я сказала, что только предполагаю, будто они так решили. Сама я так не считаю. В смысле, я не думаю, что ты мошенник, но вот они вполне могут так подумать. Так вот...
Несмотря на кондиционер, мои руки были липкими от пота, когда я положил трубку телефона. Она практически извинилась, а я все еще рвал и метал от гнева.
– Блин, дерьмо какое, наглость беспредельная! – заорал я Дику, который стоял возле стола, громко фыркая, издавая горлом нечеловеческие звуки, колотя тазиком для белья в стену и периодически вопя: "Хорошо, Джо, передвинь-ка сюда это дерьмо!" – на каком-то невообразимом техасско-нью-йоркско-флоридском диалекте. – Вот это действительно меня взбесило!
Коллега посмотрел на меня с насмешливым выражением в глазах:
– Знаешь, если бы я не знал тебя получше, то сейчас бы поверил, что книга настоящая. Или, по крайней мере, что ты сам в это веришь.
– Не сбивай меня с мысли, – возмутился я. – Я должен поддерживать в себе должный накал ярости для письма, которое собираюсь написать.
– Да, о Бвана Станиславский. Слушаю и повинуюсь.
Он со стоном потянулся, а потом ушел в свою спальню. Спустя секунду оттуда послышалось клацанье пишущей машинки.
Помпано-Бич,
6 сентября 1971 года
Дорогие Беверли и Альберт!
По-видимому, никто в «Макгро-Хилл» не понял намерение и тон моего письма от тридцать первого августа, так что мне придется разъяснить вам некоторые вещи максимально возможным простым языком. Я намеренно не изложил в предыдущем послании факты, которые можно было принять за хвастовство, что было ошибкой: вам необходим спектакль. Но вы все равно его не получите. Зато узнаете подлинные факты.
Самое главное заключается в том, что требования, процитированные в том письме, не являются моими требованиями. Мне они не нравятся, так как в результате деньги из моего кармана переходят в карман Октавио. Но это его требования. Я просто излагаю их вам, причем после ожесточенного спора, до пены у рта. Когда я писал, что «переговоры неуместны», то выражал не свое отношение, а его.
Едва ли остался хоть один аргумент, выдвинутый вами по телефону, который я бы не высказал X., причем в самых цветистых выражениях. Я вам говорил – его обычным ответом было: «Чепуха». С любой логической точки зрения к нему не пробиться. Когда ему не нравится тема разговора, он просто не слушает. Но, надо сказать, X. такой не один.
Вы тоже не понимаете, насколько я на грани, готов бросить все и выйти из дела, несмотря на вовлеченные в предприятие деньги. Это так. На меня давят с двух сторон, я между молотом и наковальней, но я просто стараюсь сделать свою работу и очень не люблю, когда на меня кричат. Вы думаете, что я наивен, так как верю его словам. Он думает, что я наивен, так как верю обещаниям «Макгро-Хилл». В каком-то смысле, я представляю «Макгро-Хилл» ему, а его – «Макгро-Хилл», но не хочу, отказываюсь быть ответственным за то, что вы говорите. Поэтому умываю руки и ничего не буду делать.
Я заинтересован в том, чтобы закончить и опубликовать автобиографию с минимально возможным авансом, в любом случае не превосходящим оговоренные пятьсот тысяч. Он требует восемьсот пятьдесят и считает это реальной уступкой по сравнению с миллионом, отчего меня тошнит, физически тошнит, так как я месяцами работал как проклятый, а теперь не только потенциальный чек на кругленькую сумму порван в клочки, но и весь проект под вопросом. Если ни он, ни «Макгро-Хилл» не уступят, то это положит конец моей работе с биографией, по крайней мере с его точки зрения.
Ваше предложение взять материал и сделать из него неавторизованную биографию и/или «воспоминания» в случае, если вы так и не договоритесь, не имеет для меня никакого смысла. С эгоистической точки зрения в этой идее просто нет денег. Уже есть две биографии X., и скоро выйдет еще одна. Такая книга «Лайф» не нужна по двум крайне веским причинам. Одну вы и так хорошо знаете, и о ней сказано выше. В таком проекте просто нет денег, а кроме того, Октавио затаскает меня по судам, как, впрочем, и вы. Пожалуйста, помните: в его распоряжении находятся два миллиарда долларов и он не замедлит воспользоваться ими и своим авторитетом. А другая причина, которую вы абсолютно не поняли, когда мы в прошлый раз разговаривали по телефону, заключается в том, что подобное поведение будет совершенно неэтичным. Я не собираюсь нарушать свои глубокие убеждения по этому поводу и намереваюсь сейчас и впредь действовать добросовестно.
Что же касается вашего гнева по поводу того, как я мог открыть X. существование и детали контракта с «Лайф», то мне просто непонятно, почему правду нужно скрывать и утаивать. По практическим причинам я не хотел ему ничего говорить, солгал и теперь горько сожалею об этом. В конце концов, это именно его книга, его жизнь, и не существует причины, по которой от Октавио надо утаивать происходящее, лгать, как будто есть нечто незаконное в договоренностях с «Макгро-Хилл».
На сегодня хватит. Я принял близко к сердцу то, что вы сказали в нашей беседе по телефону, и постараюсь урезонить X. с точки зрения логики и моего личного интереса, приложив все мыслимые усилия. Я бы не хотел, чтобы вы принимали меня за простофилю, которого обставил наш герой. У нас было несколько настоящих стычек по этому поводу, и, когда он сказал, что больше не может и у него обострилась аритмия, разговор пришлось прекратить.
Я позвоню вам, когда в следующий раз переговорю с ним сегодня ночью или завтра днем, и дам знать, как обстоят дела. Каков бы ни был результат, я совершенно точно приеду в Нью-Йорк, скорее всего, в воскресенье, остановлюсь в «Элизиуме» и позвоню вам оттуда; я рассчитываю на то, что первые чтения начнутся в понедельник утром. Материал будет готов, если только мы не запишем еще одну серию интервью в выходные. В любом случае все уже сделано, просто некоторые беседы еще не перенесены на бумагу. Так что, возможно, я смогу поговорить с вами лично еще до того, как получите это письмо.
С наилучшими пожеланиями,
Клифф
Письмо, датированное двадцать вторым июля, гласило: "Октавио на данном этапе считает, что вы приедете сюда. Он до сих пор ничего не знает о парнях из "Лайф"; я расскажу ему об этом в следующем месяце. Он считает этот план самым лучшим из всех возможных, а однажды даже сказал мне, что не сможет спокойно спать, если записи наших бесед – его "плоть и кровь" – окажутся в кабинетах "Макгро-Хилл". Я знаю, звучит, как бред параноика, но этот человек просто маниакально подозрителен. По моему мнению, за всей операцией будут постоянно следить его люди, а мне бы не хотелось ему лгать".
После того как я закончил сочинять письмо, позвонила Беверли. Она рассказала, что в журнале "Лук" появились главы из очередной биографии Хьюза, принадлежащей перу некоего Шеммера. Пришлось к основному тексту письма добавить следующее: "О. намеревается напечатать книгу как можно скорее, и это натолкнуло его на достаточно интересную идею. Книга должна быть написана в форме длинного отредактированного интервью, по сути, вы получите автобиографию, изложенную в разговорной манере, со вставками, написанными мною от третьего лица, где будут уточняться определенные моменты, а также комментироваться вся история... Я не журналист, и сенсационность материала мало меня заботит. Но, разумеется, нужно принимать во внимание все, что поможет нам создать хорошую и продаваемую книгу. Я еще не знаю ответа на этот вопрос, хотя и склоняюсь к форме автобиографического интервью. Как бы там ни было, давление со стороны О. просто колоссальное, и именно он в конечном счете вынесет решение. Но мы сможем обсудить все эти вопросы более детально после того, как вы ознакомитесь с материалом, который просто изумителен, впрочем, этого стоило ожидать. Тем не менее о таком я даже не мечтал..."
Теперь же, ввиду договорного и финансового кризисов, все планы пошли к черту. Никто не собирался лететь в Испанию или решать, что лучше – автобиография или авторизованная биография, пока не будет прояснена ситуация с оплатой, а книга Итона не отправится на покой, или до того, как издательские юристы не завершат контрольный просмотр подготовленной рукописи. Беверли зарезервировала мне номер в моем любимом нью-йоркском отеле "Элизиум", где за закрытыми дверями я позволю людям из издательства прочитать текст. Ховард, согласно моим словам, категорически запретил мне вносить рукопись в офис "Макгро-Хилл" или "Лайф". Я даже процитировал Беверли его собственные слова: "Пойдешь отлить, а они ксерокопируют двести страниц до того, как ты успеешь застегнуть ширинку".
Между истерическими телефонными разговорами и долгими часами, проведенными за кропотливым сочинением писем в "Макгро-Хилл", мы печатали, переписывали, обменивались информацией и советами, бегая туда-сюда между спальней Дика, где тот установил свой "Ундервуд", и гостиной, где со своим агрегатом расположился я. Впервые в жизни я вставал так рано, конечно, не столь рано, как мой друг, который уже в полшестого утра гремел на кухне сковородками, готовя себе обычный завтрак в виде омлета с куриной печенью, но все равно рано: где-то между семью тридцатью и восемью часами. Мы упорно работали до ланча, потом ели или в кафе Ховарда Джонсона или в "Самбе" в Помпано-Бич, а затем вновь возвращались к пишущим машинкам и не разгибаясь сидели часов до семи, после чего, со стонами и потягиваниями, заканчивали трудовую вахту. Я писал письмо Эдит и детям, мы надевали плавки, нарезали пару кругов в бассейне или резвились в Атлантическом океане цвета зеленого гороха, потом одевались и шли в ближайшую закусочную ужинать. Из этого трансового состояния писательская бригада Ирвинга и Саскинда вышла только дважды: в первый раз мы решили заняться гольфом, после чего страшно устали, весь день пошел насмарку, а с физкультурой впредь пришлось завязать; во второй раз мы с Диком отправились в кино в Форт-Лодердейл. В остальные дни мы спали, работали, спали, работали, а кипа листов все росла и росла, давая нам повод для гордости как количеством, так и качеством.
Ритм был просто убийственным – от десяти до четырнадцати часов в день беспрерывной машинописи, – и однажды ранним утром, ближе к завершению работы, во время бритья я заметил две струйки крови на щеке и челюсти. Посмотрел на свою руку и обнаружил, что она дрожит. Потом почувствовал острую страшную боль в груди, будто кто-то ударил меня со всего размаху ногой прямо в сердце. Голова закружилась, я рухнул на туалетное сиденье и слабо, еле слышно крикнул:
– Дик...
Тот проходил мимо по пути на кухню к своему возлюбленному омлету с куриной печенкой. Просунув голову в приоткрытую дверь ванной, он увидел мое состояние и задал глупый вопрос:
– Ты в порядке?
Я старался не паниковать:
– По-моему, у меня сердечный приступ.
– Бог ты мой! Что мне делать?
– Не знаю. Если я упаду в обморок, звони в "скорую".
– Да это-то понятно, – озабоченно ответил мой милосердный друг. – Что мне делать с рукописью?
Этот вопрос мгновенно излечил мою неожиданную болезнь, а мощный поток крови наполнил все тело и ударил в мозг. Я вытянул руку, угрожающе покачал бритвой перед его носом и заорал:
– Ах ты, сукин сын! Я тут мог умереть через десять минут, а тебе не терпится знать, что делать с этим гребаным манускриптом. Если умру, то ты пойдешь со мной! – поклялся я.
– Иди полежи, – мягко ответил Дик, но все равно слегка отступил назад. – Тебе нужно вздремнуть, а то за неделю мы ни разу не проспали положенные восемь часов. Пропусти утро.
Я, спотыкаясь, побрел к постели и не вставал до полудня, а когда проснулся, то чувствовал себя вполне неплохо.
И наконец наступил решающий вечер, вечер четверга, около девяти часов, когда пишущие машинки закончили свое громыхание, когда мы уставились друг на друга оцепенелыми затуманенными глазами, когда мы сказали: "Господи!", и "Боже мой!", и "Мы сделали это!", и "Кто бы мог подумать..."
Потом засели в гостиной и медленно, старательно разорвали в клочки оригинальный текст, запихали обрывки в большие бумажные пакеты коричневого цвета и оставили на вынос уборщицам. К тому времени, когда все кончилось, около двух часов ночи, руки у меня болели так, будто я весь день работал в каменоломне. Нужно было бы сжечь страницы, но эйфория окончания работы укутала нас своим бархатным покровом, несла нас вверх, вверх, вверх, за пределы мелкого страха разоблачения, по ту сторону всех пустяковых, обыденных забот.
Я серьезно задумался над этим вопросом вечером перед вылетом в Нассау. Идея выстраивалась медленно. Я успел побриться, принять душ, сложить все вещи в чемодан, упаковал свою копию рукописи в пустые коробки из-под писчей бумаги. Дик в душе распевал арию из "Травиаты". Когда мы сели на диван в гостиной, я сказал:
– Я все продумал.
– Ты о чем?
– Как нам избавиться от "Ремингтона". У нас еще достаточно времени, чтобы нанять моторную лодку. Возьмем картонную коробку, положим туда машинку. Потом отплывем на пару миль от берега, доберемся до Гольфстрима и утопим ее там. Но, – прозорливо добавил я, – коробку привезем с собой. Тогда никто не поймет, что мы от чего-то избавлялись. Если нас кто-нибудь увидит, то подумает, мы просто возили с собой бутерброды, пиво, так сказать, пикник на воде. Мы... – Я запнулся: Дик качал головой и блаженно ухмылялся.
– 007, – сказал он, – да по тебе больница для наркоманов плачет. Парень, ты слишком много работал. – Дик поднял руку, предвидя мои возражения. – Эти агенты из СМЕРШа круты, я знаю, но... Придурок, что за чушь ты тут несешь? Завтра утром мы будем в аэропорте Майами, кто-то из нас просто оставит машинку на стуле или рядом со стойкой диспетчера, да где угодно, это не имеет значения, и спокойно уйдет. В любом случае, она или попадет в бюро находок – там вещи держат тридцать дней, а потом продают, – или какая-нибудь счастливая домохозяйка подберет ее и отнесет домой. Вот и все. Конец проблемы. Кретин!
Я закашлялся, чувствуя, что краснею.
– Да, похоже, мне действительно нужно несколько дней отдохнуть. Но мы ведь именно поэтому летим на Багамы.
За исключением одной мелочи план сработал идеально. Мы оставили "Ремингтон", когда до посадки было еще целых тридцать минут. Мы походили по залу, купили сигарет, поменяли в банке две тысячи швейцарских франков, я постоянно оглядывался через плечо в сторону машинки, стоящей на полу в своей черной безымянной коробке. Каждый раз я ожидал, что ее там уже не будет; каждый раз она, как прикованная, стояла на месте. Наконец я не выдержал:
СЦЕНА. Мы выезжаем из аэропорта Майами в арендованной машине. Кондиционер работает из рук вон плохо, к тому же подтекает. Я круто заворачиваю направо и въезжаю на шоссе, вода из-под приборной доски выливается на туфли Дика. Он вопит:
– Твою мать! Это не автомобиль, а сломанная машина по производству кубиков льда.
Я улыбаюсь, думая, что течет только со стороны пассажира. Потом резко поворачиваю налево, и мои ноги мигом оказываются в ледяной воде. Но я не обращаю на это внимания. Мыслями я далеко.
– Мы заставим Ховарда попросить миллион, но потом я с ним поторгуюсь, и он сбавит цену до восьмисот пятидесяти тысяч. Это даст знать матушке Макгро, что я на ее стороне. Как думаешь?
Дик безмолвствует, переваривая информацию. Мы пролетаем на полной скорости мимо дорожного знака "ПАЛМ-БИЧ 27".
– Но они не раскошелятся на такую сумму, естественно, – помедлив, отвечает он.
– Разумеется, нет. Я тебе уже говорил: контракт есть контракт. Не это цель нашей тройной комбинации с ложными ходами и четким, но подвижным основным замыслом. Цель – убедить их, что у нас на руках настоящая автобиография, и дискредитировать этого парня Итона. "Макгро-Хилл" будет настаивать, чтобы Ховард придерживался условий соглашения. Он и будет. Против своего желания. И эта неуступчивость даст нам оправдание позже, когда Хьюз повернется против меня, если, конечно, так случится.
– Ты не думаешь, что они пойдут на компромисс, предложат шестьсот или шестьсот пятьдесят?
– Ни единого шанса. Они уже заплатили в качестве аванса больше, чем кто-либо когда-либо в издательском бизнесе. Они, может, и сумасшедшие, но не глупые.
* * *
В Палм-Бич полно пальм, скучных и чувственно неподвижных, поэтому мы направились на юг, в сторону Форт-Лодердейла, высматривая по дороге какой-нибудь мотель или гостиницу. Грозовой фронт обложил все небо, периодически накрапывал дождь. Было уже часа четыре, когда мы наконец-то въехали на автостоянку мотеля "Бичкомбер" в Помпано-Бич. Вдобавок к простым номерам тут сдавали пляжные домики.В бунгало под номером один имелось две спальни, две ванные, гостиная, кухня, два цветных телевизора и огромное количество гигантских южных тараканов. Домик был расположен на дальней стороне парковки, рядом с зеленым полем для гольфа, в стороне от основной массы клиентов отеля. Мы могли печатать там в любое время суток, не боясь потревожить соседей, к тому же Ховарду это место пришлось бы по душе из-за его уединенности.
После обеда мы нашли фирму по прокату офисной техники, взяли два стандартных "Ундервуда", купили несколько стопок бумаги, пару пачек копирки и отвезли все в мотель. Дик стоял за моим плечом и беспрестанно сыпал советами, а я печатал черновик телеграммы Беверли Лу. Окончательный вариант, который мы ей послали, гласил:
ЛУЧШЕ ВАМ НАПРЯЧЬ МОЗГИ ВОТ ТЕПЕРЬ БОЛЬШИЕ НЕПРИЯТНОСТИ ТЧК ОКТАВИО С ПРИСКОРБИЕМ УЗНАЛ О НЕОТВРАТИМОСТИ УЧАСТИЯ В ДЕЛЕ КОМПАНИИ ГРЕЙВЗА ТЧК ТАКЖЕ В КУРСЕ О НЕИЗВЕСТНЫХ ЕМУ ПОДРОБНОСТЯХ МОЕГО КОНТРАКТА С МАТЕРЬЮ И РЕШИЛ ЧТО ОДНИМ ГОНОРАРОМ ВЫ ОТ НЕГО НЕ ОТДЕЛАЕТЕСЬ ТЧК ДУМАЕТ МАТЬ И Я СГОВОРИЛИСЬ СКРЫВАТЬ ИНФОРМАЦИЮ ТЧК БОЛЬШЕ НЕ ПРОТИВ УЧАСТИЯ ГРЕЙВЗА НО ТРЕБУЕТ ПОПРАВОК КОНТРАКТУ ВСЕ ДОХОДЫ С ПРОДАЖ ИДУТ К НЕМУ ИЛИ ДРУГОЙ ВАРИАНТ СУММА ГОНОРАРА ВОЗРАСТАЕТ ДО ОДНОГО МИЛЛИОНА ИНАЧЕ СДЕЛКИ НЕ БУДЕТ ТЧК МОЯ ДОЛЯ ВСЕ ЕЩЕ СТО ТЫСЯЧ ТЧК ПЫТАЮСЬ ДОГОВОРИТЬСЯ НО ПЕРСПЕКТИВЫ МРАЧНЫЕ ТЧК НЕ МОГУ ПОЗВОНИТЬ ПОШЛЮ ПИСЬМО СО ВСЕМИ УЖАСНЫМИ ПОДРОБНОСТЯМИ УВАЖЕНИЕМ КЛИФФ.
Вдогонку первой телеграмме мы послали вторую:
СИТУАЦИЯ СЭМОМ ПОСТОМ НЕ ИМЕЕТ ОТНОШЕНИЯ ПЕРВОЙ ТЕЛЕГРАММЕ ТЧК ОКТАВИО НИЧЕГО НЕ ЗНАЕТ ПОСТЕ ТЧК ПРОСТО В ЯРОСТИ ГОВОРИТ ДРУГОГО ИЗДАТЕЛЯ ОБМАНЫВАЮТ КЛИФФ.
* * *
Вернувшись в бунгало, мы обдумали план действий.– Беверли получит телеграмму примерно через час. Мы напишем письмо сегодня и отправим его завтра утром. Его ей доставят... – Дик принялся считать на пальцах, – в четверг днем самое позднее. Пусть ночью попотеет, а ты ей позвонишь утром в пятницу.
Тем временем я закатал в пишущую машинку бумагу и начал сочинять письмо. Дик подошел ко мне, встал за плечом, выражая одобрение или протесты и внося изменения.
Помпано-Бич, Флорида,
31 августа 1971 года
Дорогая Бев!
Если ты еще не получила мою телеграмму, то я прилагаю копию. Ситуация для матушки Мак-гро улучшилась, но с моей точки зрения это все очень плохо.
Вот причина. Прочитай внимательно. Постараюсь быть последовательным, хотя сейчас шесть утра и я совершенно вымотан.
Сразу после моего приезда сюда X. спросил меня о договоренностях «Макгро-Хилл» относительно журнальной и зарубежной публикаций. Я сказал, как мы и обговаривали, что ничего не знаю и вообще в такие подробности меня не посвящают. Он спросил, кому передадут права на журнальную публикацию. Я ответил, что, скорее всего, «Лук», «Лайф» или «Нью-Йорк таймс», одному из этих трех. X. сказал: «Хорошо, пусть кому-нибудь из них, но только не „Лайф“. Не хочу, чтобы люди Люса повышали себе тиражи за мой счет». Я пытался спорить, но он не хотел ничего слышать.
На четырех страницах убористого текста я описал нашу с Ховардом битву, удар за ударом, раунд за раундом. Я вступил в ожесточенный бой на стороне "Макгро-Хилл", выманивая у Хьюза одну уступку за другой. "Мне кажется, Ховард пошел на большой компромисс, – писал я в письме.– Он опустился с миллиона до восьмисот пятидесяти тысяч и добавил компенсацию: право называть нашу книгу автобиографией, тем, что он называет «бесплатным чтивом» для вас и «Лайф»... Я сражался, как тигр. Ответ X. прозвучал очень четко: это последнее предложение, никаких обсуждений больше не будет. Мне неловко говорить, но на каком-то этапе он даже спросил, может ли " Макгро-Хилл « оплатить расходы на машинистку, бумагу и копирку».
– А это-то зачем? – спросил Дик.
Я посмотрел на друга с легкой усмешкой:
– Элементарно, дорогой мой, просто ты не знаешь мистера Хьюза так, как знаю его я.
Когда сочинение письма подошло к концу, было уже далеко за полночь. Дик отнес его на почту утром и отправил со специальной рассылкой.
– Держись и не рви на себе волосы, – сказал он, – а когда позвонишь ей, держи трубку подальше от уха. Иначе кончишь как дядюшка Ховард, со слуховым аппаратом.
* * *
Мы три дня прокорпели за бесшумным переносным "Ремингтоном", который привезли с собой, закончив стенограммы первых интервью, сделанных Снежным Человеком. Такое прозвище получил верный, но практически неграмотный секретарь Хьюза, перепечатавший на бумаге все наши беседы. Бедняга получил столь нелестное имя, поскольку Ховард, с моей подачи, как-то заметил, что парень печатает "всеми четырьмя лапами". Текст насчитывал 268 страниц. Давая себе возможность к отступлению, мы снабдили рукопись всякими вставками вроде "извините", "кассета повреждена", "кусок утрачен" на определенных интервалах первой части.В пятницу в половине одиннадцатого утра, я вместе с Диком, изредка подталкивающим меня в спину, пошел в телефонную будку рядом с автостоянкой и заказал звонок за счет Беверли. Здравый смысл подсказывал, что из нашего бунгало звонить опасно, иначе в "Макгро-Хилл" могут узнать, где мы находимся.
– Слишком рискованно, – заявил Дик. – Предположим, просто предположим, они что-то заподозрят и пошлют сюда, во Флориду, частного детектива проследить за нами. – Все двести восемьдесят фунтов веса моего друга пронизала еле заметная дрожь. – Это же катастрофа! Просто катастрофа!
Я выкинул из головы предупреждение Дика держать трубку подальше от уха, и яростный вопль Беверли полностью оглушил меня. Следующие тридцать минут, пока проезжающие машины и грузовики плевались выхлопными газами в будку, а я медленно, но верно пропитывался потом, скручиваясь, как переваренное спагетти, Беверли билась в истерике. Дважды она чуть не разрыдалась, а я так и не смог сказать больше трех связных слов вроде: "Но, Беверли, я..." Дик ожесточенно жестикулировал, призывая заканчивать разговор, и наконец через какое-то время я заявил:
– Перезвоню позже, это безнадежно, – и грохнул трубкой о рычаг.
– Дай ей выходные, чтобы остыть, – заметил Дик. Мы побрели обратно к бунгало, отирая пот. – Перезвонишь в понедельник.
– Но не из будки. Там умереть можно. Я позвоню из дома, а ты отвечаешь за уличный шум, хорошо?
Дик издал губами неприличный звук:
– Разумеется. Дай только подкопить выхлопных газов.
* * *
В понедельник утром я приклеился к телефону на два с половиной часа, выслушивая от Беверли Лу гневную отповедь на повышенных тонах; пару раз пришлось пригрозить, что я сейчас повешу трубку. Но по-настоящему я взорвался, когда она сообщила о своих переговорах с Ральфом Грейвзом и Дэйвом Мэнессом, а потом с Хэрольдом Макгро, и вроде как они сделали вывод, что мы с Ховардам договорились развести издательство на кругленькую сумму и "состоим в доле".Мой голос задрожал от подлинной ярости:
– Беверли, это ничем не обоснованное обвинение. Ты не знаешь, через какой ад я тут прошел с этим древним придурком. Да он чуть с меня кожу живьем не содрал, а когда я пытался спорить, то Ховард просто выключал слуховой аппарат и хитро смотрел на меня, как будто уже выиграл этот проклятый бой. И в результате, для полноты картины, ты выставляешь меня мошенником. Вот спасибо!
– Минуту, Клифф, погоди. Я сказала, что только предполагаю, будто они так решили. Сама я так не считаю. В смысле, я не думаю, что ты мошенник, но вот они вполне могут так подумать. Так вот...
Несмотря на кондиционер, мои руки были липкими от пота, когда я положил трубку телефона. Она практически извинилась, а я все еще рвал и метал от гнева.
– Блин, дерьмо какое, наглость беспредельная! – заорал я Дику, который стоял возле стола, громко фыркая, издавая горлом нечеловеческие звуки, колотя тазиком для белья в стену и периодически вопя: "Хорошо, Джо, передвинь-ка сюда это дерьмо!" – на каком-то невообразимом техасско-нью-йоркско-флоридском диалекте. – Вот это действительно меня взбесило!
Коллега посмотрел на меня с насмешливым выражением в глазах:
– Знаешь, если бы я не знал тебя получше, то сейчас бы поверил, что книга настоящая. Или, по крайней мере, что ты сам в это веришь.
– Не сбивай меня с мысли, – возмутился я. – Я должен поддерживать в себе должный накал ярости для письма, которое собираюсь написать.
– Да, о Бвана Станиславский. Слушаю и повинуюсь.
Он со стоном потянулся, а потом ушел в свою спальню. Спустя секунду оттуда послышалось клацанье пишущей машинки.
* * *
Сочинение второго письма опять затянулось далеко за полночь. Дик печатал до пяти часов утра, с перерывами на завтрак и обед, а затем, спотыкаясь и засыпая на ходу, побрел в кровать, пока я принялся за проработку финального варианта. Потом я засунул письмо в незапечатанный конверт и положил в холодильник рядом с куриной печенкой, где Дик найдет его утром и отнесет на почту.Помпано-Бич,
6 сентября 1971 года
Дорогие Беверли и Альберт!
По-видимому, никто в «Макгро-Хилл» не понял намерение и тон моего письма от тридцать первого августа, так что мне придется разъяснить вам некоторые вещи максимально возможным простым языком. Я намеренно не изложил в предыдущем послании факты, которые можно было принять за хвастовство, что было ошибкой: вам необходим спектакль. Но вы все равно его не получите. Зато узнаете подлинные факты.
Самое главное заключается в том, что требования, процитированные в том письме, не являются моими требованиями. Мне они не нравятся, так как в результате деньги из моего кармана переходят в карман Октавио. Но это его требования. Я просто излагаю их вам, причем после ожесточенного спора, до пены у рта. Когда я писал, что «переговоры неуместны», то выражал не свое отношение, а его.
Едва ли остался хоть один аргумент, выдвинутый вами по телефону, который я бы не высказал X., причем в самых цветистых выражениях. Я вам говорил – его обычным ответом было: «Чепуха». С любой логической точки зрения к нему не пробиться. Когда ему не нравится тема разговора, он просто не слушает. Но, надо сказать, X. такой не один.
Вы тоже не понимаете, насколько я на грани, готов бросить все и выйти из дела, несмотря на вовлеченные в предприятие деньги. Это так. На меня давят с двух сторон, я между молотом и наковальней, но я просто стараюсь сделать свою работу и очень не люблю, когда на меня кричат. Вы думаете, что я наивен, так как верю его словам. Он думает, что я наивен, так как верю обещаниям «Макгро-Хилл». В каком-то смысле, я представляю «Макгро-Хилл» ему, а его – «Макгро-Хилл», но не хочу, отказываюсь быть ответственным за то, что вы говорите. Поэтому умываю руки и ничего не буду делать.
Я заинтересован в том, чтобы закончить и опубликовать автобиографию с минимально возможным авансом, в любом случае не превосходящим оговоренные пятьсот тысяч. Он требует восемьсот пятьдесят и считает это реальной уступкой по сравнению с миллионом, отчего меня тошнит, физически тошнит, так как я месяцами работал как проклятый, а теперь не только потенциальный чек на кругленькую сумму порван в клочки, но и весь проект под вопросом. Если ни он, ни «Макгро-Хилл» не уступят, то это положит конец моей работе с биографией, по крайней мере с его точки зрения.
Ваше предложение взять материал и сделать из него неавторизованную биографию и/или «воспоминания» в случае, если вы так и не договоритесь, не имеет для меня никакого смысла. С эгоистической точки зрения в этой идее просто нет денег. Уже есть две биографии X., и скоро выйдет еще одна. Такая книга «Лайф» не нужна по двум крайне веским причинам. Одну вы и так хорошо знаете, и о ней сказано выше. В таком проекте просто нет денег, а кроме того, Октавио затаскает меня по судам, как, впрочем, и вы. Пожалуйста, помните: в его распоряжении находятся два миллиарда долларов и он не замедлит воспользоваться ими и своим авторитетом. А другая причина, которую вы абсолютно не поняли, когда мы в прошлый раз разговаривали по телефону, заключается в том, что подобное поведение будет совершенно неэтичным. Я не собираюсь нарушать свои глубокие убеждения по этому поводу и намереваюсь сейчас и впредь действовать добросовестно.
Что же касается вашего гнева по поводу того, как я мог открыть X. существование и детали контракта с «Лайф», то мне просто непонятно, почему правду нужно скрывать и утаивать. По практическим причинам я не хотел ему ничего говорить, солгал и теперь горько сожалею об этом. В конце концов, это именно его книга, его жизнь, и не существует причины, по которой от Октавио надо утаивать происходящее, лгать, как будто есть нечто незаконное в договоренностях с «Макгро-Хилл».
На сегодня хватит. Я принял близко к сердцу то, что вы сказали в нашей беседе по телефону, и постараюсь урезонить X. с точки зрения логики и моего личного интереса, приложив все мыслимые усилия. Я бы не хотел, чтобы вы принимали меня за простофилю, которого обставил наш герой. У нас было несколько настоящих стычек по этому поводу, и, когда он сказал, что больше не может и у него обострилась аритмия, разговор пришлось прекратить.
Я позвоню вам, когда в следующий раз переговорю с ним сегодня ночью или завтра днем, и дам знать, как обстоят дела. Каков бы ни был результат, я совершенно точно приеду в Нью-Йорк, скорее всего, в воскресенье, остановлюсь в «Элизиуме» и позвоню вам оттуда; я рассчитываю на то, что первые чтения начнутся в понедельник утром. Материал будет готов, если только мы не запишем еще одну серию интервью в выходные. В любом случае все уже сделано, просто некоторые беседы еще не перенесены на бумагу. Так что, возможно, я смогу поговорить с вами лично еще до того, как получите это письмо.
С наилучшими пожеланиями,
Клифф
* * *
Первоначальный план, выработанный еще в июне с "Макгро-Хилл", предусматривал визит личного состава издательства и "Лайф" на Ибицу для знакомства со стенограммами интервью. Беверли Лу, Роберт Стюарт, Ральф Грейвз и Дэйв Мэнесс подписались на внеочередной отпуск, который определенно должен был стать главным событием осеннего издательского сезона если не в Нью-Йорке, то на Ибице уж точно. Никто из редакторов не возражал поваляться недельку на солнце, а меня бы это спасло от тоскливой поездки в Штаты. Рациональным зерном плана, естественно, была секретность. Согласно условиям моего соглашения с Ховардом, я должен был лично присутствовать на чтениях. Мой дом на дороге Сан-Хосе идеально подходил для тайного анонимного совещания. Я даже смог бы потихоньку ускользнуть в студию и провести там кое-какую редактуру, буде такая понадобится, пока Эдит или Дик держали бы оборону в доме. Разумеется, Хэрольд Макгро слегка поворчал над, как он выразился, ненужными расходами, но я подчеркнул, что неделя для двух редакторов на Ибице, даже включая стоимость билетов на самолет, обойдется дешевле, чем оплата моего недельного проживания в номере какого-нибудь нью-йоркского отеля. "За счет "Макгро-Хилл"", – не преминул уточнить я.Письмо, датированное двадцать вторым июля, гласило: "Октавио на данном этапе считает, что вы приедете сюда. Он до сих пор ничего не знает о парнях из "Лайф"; я расскажу ему об этом в следующем месяце. Он считает этот план самым лучшим из всех возможных, а однажды даже сказал мне, что не сможет спокойно спать, если записи наших бесед – его "плоть и кровь" – окажутся в кабинетах "Макгро-Хилл". Я знаю, звучит, как бред параноика, но этот человек просто маниакально подозрителен. По моему мнению, за всей операцией будут постоянно следить его люди, а мне бы не хотелось ему лгать".
После того как я закончил сочинять письмо, позвонила Беверли. Она рассказала, что в журнале "Лук" появились главы из очередной биографии Хьюза, принадлежащей перу некоего Шеммера. Пришлось к основному тексту письма добавить следующее: "О. намеревается напечатать книгу как можно скорее, и это натолкнуло его на достаточно интересную идею. Книга должна быть написана в форме длинного отредактированного интервью, по сути, вы получите автобиографию, изложенную в разговорной манере, со вставками, написанными мною от третьего лица, где будут уточняться определенные моменты, а также комментироваться вся история... Я не журналист, и сенсационность материала мало меня заботит. Но, разумеется, нужно принимать во внимание все, что поможет нам создать хорошую и продаваемую книгу. Я еще не знаю ответа на этот вопрос, хотя и склоняюсь к форме автобиографического интервью. Как бы там ни было, давление со стороны О. просто колоссальное, и именно он в конечном счете вынесет решение. Но мы сможем обсудить все эти вопросы более детально после того, как вы ознакомитесь с материалом, который просто изумителен, впрочем, этого стоило ожидать. Тем не менее о таком я даже не мечтал..."
Теперь же, ввиду договорного и финансового кризисов, все планы пошли к черту. Никто не собирался лететь в Испанию или решать, что лучше – автобиография или авторизованная биография, пока не будет прояснена ситуация с оплатой, а книга Итона не отправится на покой, или до того, как издательские юристы не завершат контрольный просмотр подготовленной рукописи. Беверли зарезервировала мне номер в моем любимом нью-йоркском отеле "Элизиум", где за закрытыми дверями я позволю людям из издательства прочитать текст. Ховард, согласно моим словам, категорически запретил мне вносить рукопись в офис "Макгро-Хилл" или "Лайф". Я даже процитировал Беверли его собственные слова: "Пойдешь отлить, а они ксерокопируют двести страниц до того, как ты успеешь застегнуть ширинку".
Между истерическими телефонными разговорами и долгими часами, проведенными за кропотливым сочинением писем в "Макгро-Хилл", мы печатали, переписывали, обменивались информацией и советами, бегая туда-сюда между спальней Дика, где тот установил свой "Ундервуд", и гостиной, где со своим агрегатом расположился я. Впервые в жизни я вставал так рано, конечно, не столь рано, как мой друг, который уже в полшестого утра гремел на кухне сковородками, готовя себе обычный завтрак в виде омлета с куриной печенью, но все равно рано: где-то между семью тридцатью и восемью часами. Мы упорно работали до ланча, потом ели или в кафе Ховарда Джонсона или в "Самбе" в Помпано-Бич, а затем вновь возвращались к пишущим машинкам и не разгибаясь сидели часов до семи, после чего, со стонами и потягиваниями, заканчивали трудовую вахту. Я писал письмо Эдит и детям, мы надевали плавки, нарезали пару кругов в бассейне или резвились в Атлантическом океане цвета зеленого гороха, потом одевались и шли в ближайшую закусочную ужинать. Из этого трансового состояния писательская бригада Ирвинга и Саскинда вышла только дважды: в первый раз мы решили заняться гольфом, после чего страшно устали, весь день пошел насмарку, а с физкультурой впредь пришлось завязать; во второй раз мы с Диком отправились в кино в Форт-Лодердейл. В остальные дни мы спали, работали, спали, работали, а кипа листов все росла и росла, давая нам повод для гордости как количеством, так и качеством.
Ритм был просто убийственным – от десяти до четырнадцати часов в день беспрерывной машинописи, – и однажды ранним утром, ближе к завершению работы, во время бритья я заметил две струйки крови на щеке и челюсти. Посмотрел на свою руку и обнаружил, что она дрожит. Потом почувствовал острую страшную боль в груди, будто кто-то ударил меня со всего размаху ногой прямо в сердце. Голова закружилась, я рухнул на туалетное сиденье и слабо, еле слышно крикнул:
– Дик...
Тот проходил мимо по пути на кухню к своему возлюбленному омлету с куриной печенкой. Просунув голову в приоткрытую дверь ванной, он увидел мое состояние и задал глупый вопрос:
– Ты в порядке?
Я старался не паниковать:
– По-моему, у меня сердечный приступ.
– Бог ты мой! Что мне делать?
– Не знаю. Если я упаду в обморок, звони в "скорую".
– Да это-то понятно, – озабоченно ответил мой милосердный друг. – Что мне делать с рукописью?
Этот вопрос мгновенно излечил мою неожиданную болезнь, а мощный поток крови наполнил все тело и ударил в мозг. Я вытянул руку, угрожающе покачал бритвой перед его носом и заорал:
– Ах ты, сукин сын! Я тут мог умереть через десять минут, а тебе не терпится знать, что делать с этим гребаным манускриптом. Если умру, то ты пойдешь со мной! – поклялся я.
– Иди полежи, – мягко ответил Дик, но все равно слегка отступил назад. – Тебе нужно вздремнуть, а то за неделю мы ни разу не проспали положенные восемь часов. Пропусти утро.
Я, спотыкаясь, побрел к постели и не вставал до полудня, а когда проснулся, то чувствовал себя вполне неплохо.
И наконец наступил решающий вечер, вечер четверга, около девяти часов, когда пишущие машинки закончили свое громыхание, когда мы уставились друг на друга оцепенелыми затуманенными глазами, когда мы сказали: "Господи!", и "Боже мой!", и "Мы сделали это!", и "Кто бы мог подумать..."
Потом засели в гостиной и медленно, старательно разорвали в клочки оригинальный текст, запихали обрывки в большие бумажные пакеты коричневого цвета и оставили на вынос уборщицам. К тому времени, когда все кончилось, около двух часов ночи, руки у меня болели так, будто я весь день работал в каменоломне. Нужно было бы сжечь страницы, но эйфория окончания работы укутала нас своим бархатным покровом, несла нас вверх, вверх, вверх, за пределы мелкого страха разоблачения, по ту сторону всех пустяковых, обыденных забот.
* * *
Меня беспокоила только одна вещь: что делать с бесшумным "Ремингтоном"?Я серьезно задумался над этим вопросом вечером перед вылетом в Нассау. Идея выстраивалась медленно. Я успел побриться, принять душ, сложить все вещи в чемодан, упаковал свою копию рукописи в пустые коробки из-под писчей бумаги. Дик в душе распевал арию из "Травиаты". Когда мы сели на диван в гостиной, я сказал:
– Я все продумал.
– Ты о чем?
– Как нам избавиться от "Ремингтона". У нас еще достаточно времени, чтобы нанять моторную лодку. Возьмем картонную коробку, положим туда машинку. Потом отплывем на пару миль от берега, доберемся до Гольфстрима и утопим ее там. Но, – прозорливо добавил я, – коробку привезем с собой. Тогда никто не поймет, что мы от чего-то избавлялись. Если нас кто-нибудь увидит, то подумает, мы просто возили с собой бутерброды, пиво, так сказать, пикник на воде. Мы... – Я запнулся: Дик качал головой и блаженно ухмылялся.
– 007, – сказал он, – да по тебе больница для наркоманов плачет. Парень, ты слишком много работал. – Дик поднял руку, предвидя мои возражения. – Эти агенты из СМЕРШа круты, я знаю, но... Придурок, что за чушь ты тут несешь? Завтра утром мы будем в аэропорте Майами, кто-то из нас просто оставит машинку на стуле или рядом со стойкой диспетчера, да где угодно, это не имеет значения, и спокойно уйдет. В любом случае, она или попадет в бюро находок – там вещи держат тридцать дней, а потом продают, – или какая-нибудь счастливая домохозяйка подберет ее и отнесет домой. Вот и все. Конец проблемы. Кретин!
Я закашлялся, чувствуя, что краснею.
– Да, похоже, мне действительно нужно несколько дней отдохнуть. Но мы ведь именно поэтому летим на Багамы.
За исключением одной мелочи план сработал идеально. Мы оставили "Ремингтон", когда до посадки было еще целых тридцать минут. Мы походили по залу, купили сигарет, поменяли в банке две тысячи швейцарских франков, я постоянно оглядывался через плечо в сторону машинки, стоящей на полу в своей черной безымянной коробке. Каждый раз я ожидал, что ее там уже не будет; каждый раз она, как прикованная, стояла на месте. Наконец я не выдержал: