Страница:
– В следующий раз, – говорит, – если будешь провозить подпольные мандарины, подруби топором ноги своей теще, чтобы она не сидела как американская миллионерша.
Бедный водитель молчит, а теща ругается. Теща ругает автоинспектора, а он, не обращая на нее внимания, подначивает зятя.
– Прямо, – говорит, – не знаю, как с тобой быть. Если бы Франко был жив, тогда другое дело. Мы бы устроили тебя провозить в Испанию под фальшивым дном марксистскую литературу. Но Франко умер, и я теперь не знаю, где тебя использовать для пролетарского дела.
Я корчусь, потому что сдерживаю смех, теща ругается, а водитель, бедный, молчит, оборотку дать не может, не знает, что дальше будет.
Наконец хохмач вынул все мешки и дает команду садиться в машину. И они садятся, и теща теперь замолчала, и колени у нее уже больше не торчат как у американки. Сидит как приличная советская старуха.
Только водитель включил мотор и уже хотел ехать, как этот хохмач снова его остановил.
– Выключи мотор! – громко кричит он ему. Водитель выключает. Хохмач подходит спереди и открывает капот.
– А, – говорит, – я так и думал! Звук у мотора не тот Через этот звук я и остановил твою машину, а потом загляделся на коленки твоей тещи и все на свете забыл.
И тут он вытаскивает из-под капота два мешка с мандаринами, вытянутые как змеи. Как только бедный хозяин уложил их между цилиндрами, не знаю.
– Слушай, – продолжает издеваться этот хохмач, перекладывая мешки на тротуар, – неужели ты не понимаешь, что пока мандарины в капоте довезешь до России, они сварятся. Ты думаешь в России едят вареные мандарины? Нет! В России едят вареную картошку, а мандарины едят в сыром виде. Иногда даже со шкуркой. Витамины уважают. А теперь езжай и показывай Сочи своей теще.
Хозяин мандаринов, конечно, не собирался ехать в Сочи, он собирался ехать во глубину сибирских руд, как нас учили в школе, чтобы там мандарины продать. Теперь ему надо сворачивать назад и ехать домой. Но он из самолюбия, армяне же упрямые, решил ехать дальше, как будто у него так и было запланировано: сначала теще показать Сочи, а потом попутно продать в Свердловске мандарины.
И вот этого хохмача, который как рентген все насквозь видит, мне надо перехитрить. Конечно, и деньги хочу заработать, но и перехитрить этого афериста интерес имею.
И вот я целый день еду с гравием туда и обратно и думаю, как его перехитрить. Наконец придумал. Узнал номер телефона этого милицейского поста. На следующий день опять приходит тот грузин.
– Ну как, – говорит, – решил?
– Да, – говорю, – вот сейчас отвезу гравий, а следующим рейсом подъеду к твоему дому и заберу мандарины.
– Почему следующим, кацо? – удивляется он. – Давай сразу!
– Это, – говорю, – тайна моей фирмы. Жди.
И вот, значит, я еду, загруженный гравием. Доехал до Гагры, остановился возле телефонной будки и набрал номер поста.
– Слушаю вас, – говорит хохмач на том конце провода.
И я таким противным голосом стукача-пенсионера говорю, что сейчас мимо его поста проедет грузовик с таким-то номером, в гравий которого зарыты ящики с мандаринами. И сразу кладу трубку.
Доезжаю до поста. Вижу, он уже стоит и так небрежно подымает руку. Торможу.
Он подходит к кабине, ставит сапог на подножку и, качая головой, смотрит на меня.
– Быстро же тебя, – говорит, – испортили наши спекули. По моим расчетам, ты еще целую неделю должен был продержаться. Вечно я переоцениваю людей и через это сам же страдаю.
– В чем дело? – говорю. – Я вас не понимаю?
– Давай, давай выгружай ящики, – говорит, – до чего же испортились современные люди. Значит, теперь не только машины с гравием, но и машины с цементом придется проверять? Значит, я должен дышать в респираторную маску? А кто за вредность будет платить? Не жалеете вы нашего брата, нет, не жалеете!
– В чем дело, – говорю, – я вас совсем даже не понимаю?
– Хватит, – говорит, – мозги мне пудрить! У меня, учти, везде своя разведка. Выгружай ящики, а то сейчас акт составлю, тогда хуже будет.
– О чем вы говорите, – продолжаю я удивляться, – какие ящики? Я ничего не понимаю.
Тут он, показывая, что злится, убирает сапог с подножки.
– Слушай, – говорит, – если будешь играть в несознанку, я заставлю тебя опрокинуть кузов, и ты будешь отвечать за порчу конфискованного товара.
Я про себя смеюсь, но внешне крепко держу себя в руках.
– Вы что-то спутали, – говорю, – у меня никаких ящиков не было и нет!
И тут он окончательно рассифонился и, вытянув руку вперед, приказывает:
– Отъезжай туда и выгружай гравий на тротуар!
Я отъезжаю метров на двадцать, разворачиваюсь, даю задний ход, въезжаю на тротуар, включаю гидравлику, кузов подымается, и гравий грохается на тротуар. Пыль, и сквозь пыль – он. Лицо вытянулось. Никогда я его таким не видел.
Минуты две рот не мог раскрыть.
– Оказывается, меня разыграли, – говорит он наконец, – то-то же мне голос показался фальшивым. Ну ничего. Я этого человека из-под земли вытащу.
– А что мне теперь делать с гравием, – говорю, – кто мне его будет загружать?
– Езжай, – говорит, – это не твоя забота.
Я выехал, развернулся и чешу назад. Пока я выезжал и разворачивался, он так и стоял на месте. Видно, старался угадать, кто его разыграл.
И вот я приезжаю на Пицунду, экскаваторщик загружает мне кузов, и я на обратном пути останавливаюсь возле дома этого человека. Десять больших ящиков с мандаринами мы зарываем в гравий, и я уезжаю. Мы договорились встретиться за рекой Псоу.
Проезжаю мимо поста. Хохмач стоит на своем месте. Нарочно притормаживаю, показываю: мол, не хочешь ли проверить мой гравий. Он махнул рукой и даже отвернулся от меня. Наверное, все еще думал: кто посмел его разыграть.
Одним словом, все получилось чин чинарем. Мы встретились с этим типом за рекой Псоу, он заплатил мне деньги и взял свои ящики. А я повернул к железной дороге и скинул там гравий.
Дней через десять моя командировка кончилась. И вот я, последний раз проезжая мимо этого поста, остановился. Настроение имею рассказать хохмачу, как я его употребил. Если начнет на пушку брать, свидетелей нет, скажу, пошутил, а на самом деле ничего не было.
– Чего стал? – говорит он мне.
– Нашел, – спрашиваю, – человека, что разыграл тебя?
– Пока не засек, – говорит, – но он от меня никуда не уйдет.
Тут я не выдерживаю и подымаю хохот.
– Он от тебя сейчас навсегда уедет! – говорю.
– Как так? – спрашивает он и лицо у него балдеет, как в тот раз, когда увидел, что в гравии нет ящиков.
Я ему открыл свой марафет. И вдруг вижу – не обиделся, оборотку не дает. Он даже сверкнул глазами на меня и протянул руку в кабину.
– Молодец, – говорит, – дай руку! Ты первый шоферюга, который меня перехитрил. Но дело не в этом. Ты чужак. Приехал – уехал. Я думал – это наши ребята меня разыграли. Езжай! Только дай слово, что до Гудаут включительно никому ничего не расскажешь! А дальше – кому хочешь рассказывай!
Я даю слово и еду дальше. Душа у меня кейфует: и деньги заработал, и этого знаменитого хохмача перехитрил… За Гудаутой есть ресторанчик. И я решил спокойно там пообедать и посидеть с нашими ребятами, если их там встречу. Захожу, а там целая орава сидит. Среди них двое моих друзей.
Ребята предлагают выпить, но я на колесах никогда не пью и отказываюсь. Мне не терпится рассказать про этот случай. И как раз в это время в ресторан заходит местный автоинспектор и подсаживается к нам. Я думаю – все равно расскажу, еще смешнее будет. Я рассказываю, ребята умирают от хохота и подначивают местного автоинспектора. Он тоже смеется. Сам абхаз, между прочим.
А когда я кончаю, он лично подымает тост за мою находчивость и предлагает всем выпить. Все пьют за меня, и мне, конечно, приятно. И тогда он мне предлагает двумя-тремя стаканами отблагодарить друзей за тост, поднятый в мою честь. Я отказываюсь, но он не отстает, говорит, что ответственность целиком и полностью берет на себя как автоинспектор. Но я тоже слабину не показываю.
– Спасибо, – говорю, – дорогой! Но я, во-первых, на колесах вообще никогда не пью. А во-вторых, у меня дорога и дальше тоже есть автоинспектора.
Я еще немного посидел с ними, а потом попрощался и вышел. Вдруг этот автоинспектор догоняет меня возле моей машины. Я что-то почувствовал, но еще не понял что к чему.
– Слушай, – говорит, – покажи мне свои права.
– Зачем? – удивляюсь я.
– Надо, – говорит, – потом скажу.
Я за собой никакой вины не чувствую и спокойно даю ему свои права. Он вынимает оттуда талон и вдруг делает прокол. Я балдею.
– За что?! – говорю.
– Здесь, – говорит, – стоянка запрещена, а ты целых два часа здесь простоял. А сам смеется.
– Тогда оштрафовал бы, – говорю, – если ты такой честняга. Прокол зачем сделал?!
– Да, – говорит, продолжая смеяться, – здесь стоянка запрещена, и к тому же ты в своем рассказе кое-что утаил.
– Что я утаил, – говорю, – и какое это имеет отношение к проколу?
– Ты утаил, – говорит он, – что дал слово до Гудауты включительно никому об этом не рассказывать.
И в самом деле я об этом не говорил, не потому, что хотел скрыть, а просто забыл, это для моего рассказа не имело значения. Но откуда он узнал об этом? И тут я допетрил.
– Он что, звонил? – говорю.
– А ты думаешь, – смеется он, – кроме тебя, никто не может пользоваться телефоном.
– Но откуда он узнал, – говорю, – что я остановлюсь в этом ресторане?
– Он все знает, – продолжает этот автоинспектор, – ты думал, что его сделал, но он в конце концов тебе отомстил.
Теперь что я ему скажу? Власть! Я уже сел в машину, думая, лучше бы он мой проклятый язык проколол, чем талон. Он, уже вижу, возвращается к ресторану, чтобы там рассказать, как они меня сделали.
И тут я вспомнил, что я не допустил нарушения слова.
– Стой, – говорю, – что-то хочу сказать!
– Что? – поворачивается он.
– Я же, – говорю, – рассказал об этом уже здесь, за городом. Если ты такой честный, почему ты мне прокол сделал?
– Город растет, – отвечает он, – и ресторан теперь считается в черте города. Включительно!
– Но я же не знал! – кричу.
– Надо было знать, – отвечает он и входит в ресторан.
Вот какая жизненная история со мной случилась, когда я три года назад находился в командировке на Пицунде.
Мы посмеялись рассказу этого лихача, и он, с кротким терпением выждав, пока мы отсмеемся, спросил у меня:
– Вот про этот случай, который был лично со мной, ты можешь написать?
– Попробую, – говорю, – не знаю, что получится. В нашей компании был один старый рыбак. Среди таких рыбаков встречаются весьма затейливые законотолкователи. Когда рыба не клюет, они со всех сторон обдумывают вопросы государственного устройства и правопорядка. А так как рыба с годами на Черном море клюет все хуже и хуже, они в толковании этих вопросов достигают гигантских глубин.
– Никакая цензура не пропустит, – важно заметил он. Однако, помолчав, обнадежил: – Но если в конце прибавить, что всех нарушителей арестовали, могут пропустить.
– И меня? – спросил лихач.
– И тебя, – безжалостно кивнул законотолкователь.
– А меня за что?! – воскликнул рассказчик.
Все рассмеялись искренности его удивления, но тут вся эта история продвинулась еще на один виток.
– Когда это с тобой случилось? – спросил у шофера самый молчаливый участник нашей компании.
– Три года тому назад, – сказал шофер.
– Я там недавно проезжал, – заметил молчун, – твой гравий до сих пор лежит возле милицейского поста.
Предположения по поводу столь длительной консервации скромного памятника стратегической победы нашего лихача были прерваны появлением официантки с дымящимися чашечками кофе на подносе.
Пока шофер рассказывал свою историю, я следил за дядей Сандро. Он поглядывал на шофера, можно сказать, с гётеанской, олимпийской доброжелательностью, поощрительными кивками подчеркивая наиболее сладостные детали. Казалось, выражение лица его говорило: да, растут у нас хорошие рассказчики, возможно, и не без нашего влияния.
Реплики застольцев были выслушаны им тоже достаточно поощрительно. После этого он взял со стола чашечку кофе.
– Раз уж заговорили о дорожных делах, – начал он, отхлебывая кофе, – я тоже кое-что расскажу. Если кто то из вас уже слышал эту историю, ничего, еще раз послушает. Хороший рассказ, как песня, его много раз можно слушать.
Три года тому назад в один мартовский вечер мне надо было срочно поехать в село Анхара. Дело там у меня была с одним человеком. Такое дело, которое никак нельзя отложить до утра. Я спускаюсь к дому моего соседа Тенгиза и оттуда звоню моему племяннику Кемалу. У него машина.
Так, мол, и так, говорю, надо срочно ехать в село Анхара. Кемал, как обычно, минут десять мыкал в трубку, а потом говорит:
– Не обижайся, дядя, но я сегодня не могу ехать.
– Чего это ты не можешь ехать?
Опять засопел. Вообще, чтобы с нашим Кемалом дело иметь, надо с буйволиными нервами родиться. На выхода нет, машина нужна.
– Мы, летчики, – наконец переходит он к словам, – верим в предчувствие. Да и погода плохая… Завтра поедем…
Завтра! Завтра уже поздно будет для моего дела.
– Твое предчувствие, – говорю, – это твоя лень, с которой я борюсь уже шестьдесят лет. И какой ты летчик, если ты уже тридцать лет не летаешь, а сидишь в диспетчерской? И какой ты племянник, если в год раз не можешь повезти меня на своей машине?
Одним словом, заставил его приехать. Погода в самом деле плохая. Идет мокрый снег, но на земле не держится, тает. Сажусь, едем. Только выехали за город, он вдруг говорит:
– Предчувствие меня не обмануло.
Так говорит, как будто уже что-то случилось. Но дорога нормальная, и мы едем нормально. Я смотрю на него, а он, как обычно, молчит, вперед смотрит. И на голове его эта замусоленная беретка, которую я ненавижу. Сколько раз я ему объяснял, что беретка кавказскому мужчине вообще не идет. Беретка идет латышам. Эстонцам тоже идет. Нет, он за рулем всегда в беретке. И главное, никак не снашивается. Уже лет пятнадцать, как только сядет в машину, беретку надевает. Выходит – беретку в карман.
– Что означает твое предчувствие? – спрашиваю у него.
Минут пять молчит.
– Забыл, – говорит, – свою корреспондентскую книжку.
У него в самом деле есть такая книжка, как будто он внештатный корреспондент журнала «Советская милиция». Есть такой журнал в Москве. У него там товарищ работает, и тот подарил ему такую книжку. Если выпивший едет за рулем и милиция его останавливает, он им эту книжку сует, и они только честь отдают.
– Книжка твоя нам не нужна, – говорю, – я не собираюсь с тобой выпивать. Поговорю с человеком и назад.
– Погода, – морщится он, – и к тому же село абхазских эндурцев надо проезжать.
– Погода, – говорю, – нам не мешает, мы не верхом едем. А эндурцев оставь мне Я с ними уже восемьдесят лет имею дело. И дома у меня жена-эндурка, как больной зуб во рту, но, как видишь, я до сих пор жив.
Недоволен моими словами. Молчит и только на скорость нажимает.
– Спокойней, – говорю, – ты не в самолете… Все-таки мокрый снег идет.
Едем дальше. Уже доехали до Орехового Ключа, а он вдруг говорит:
– Ты как жена моя Галя…
И больше ничего не добавляет. Вот так что нибудь скажет и на полпути остановится.
– Чем это я похож на твою жену? – говорю.
– Она тоже, – говорит, – как только сядет в машину, учит меня ездить…
Ладно. Едем дальше. Все спокойно. За несколько километров от эндурского села, которое мы должны были проехать, он вдруг останавливает машину и кивает в окно:
– Посмотри!
Я смотрю – какой-то «Москвич» уткнулся в кювет, и только зад торчит. Кемал открывает дверцу и подходит к машине. Обошел, возвращается.
– Ну что там, – говорю, – люди не пострадали?
– Людей нет, – говорит, – но машину сильно покалечило.
– Главное – люди, – говорю, – едем своей дорогой.
И вот мы уже проезжаем это эндурское село, и он снова останавливает машину. Кивает. Смотрю – на этот раз «Жигули» валяются в кювете. Он опять вышел и посмотрел, но людей не оказалось.
– Видно, – говорит, – здесь большая пирушка была, и все перепились.
– Конечно, – говорю, – они сахар и всякую дрянь к вину добавляют, а потом с ума сходят.
– Наши не лучше, – говорит Кемал, – хорошее вино сейчас редко где выпьешь.
Это правда. Люди сами испортились и вино портят сахаром и всякой отравой.
Проехали мы еще немного, и тут нас обгоняет таксист. Он уже ушел вперед метров на двадцать, и вдруг из-за поворота выскакивает трактор «Беларусь» и идет прямо на такси. Я уже думал, ударит, но таксист оказался настоящим джигитом. Увильнул из-под трактора и проехал.
Тут тракторист заметил нас и бросил этого таксиста. Идет как танк. Я думал – Кемал увернется, как этот таксист, а он затормозил и стал. Трактор нас так ударил, что мы отлетели назад метров на десять. Здорово тряхнуло. Но мы живы, а с Кемала даже его проклятая беретка не слетела. Трактор – мимо, и я услышал пенье. Поет, сукин сын!
Выходим из машины. Смотрим: спереди – как это называется? – бампер весь согнулся и правое крыло вдавилось в колесо. Кемал завел мотор, но колесо не крутится. Крыло его держит.
– Почему, – говорю, – ты не увильнул, как тот таксист?
– Откуда я знал, что он сумасшедший! – говорит.
– Он пьяный, а не сумасшедший, – говорю.
Вылезаем из машины, пробуем разогнуть крыло, но ничего не получается. И тут я вспомнил то, что случилось на этой же дороге больше сорока лет назад.
В тысяча девятьсот тридцать первом году мы на лошадях ехали домой из Кенгурска, где были на оплакивании одного человека. Нас, чегемцев, было человек десять, и женщины с нами были. И вот тогда мы увидели в селе Тамыш первый трактор. Он пахал поле, а на дороге стояли человек пятьдесят местных крестьян и смотрели, как он пашет. С нами был охотник Тендел. И Тендел, когда увидел пашущий трактор, от удивления закричал:
– Какое же чрево было у чудища, из которого вывалилось это чудище!
И тогда все засмеялись простоте нашего Тендела. Он уже машины видел, но не мог поверить, что трактор – это тоже машина. Потому что с детства привык к одной мысли – пашут на живых! И он от неожиданности решил, что трактор это такое животное, которое водится в России и теперь его перегнали к нам. И тогда мы, посмеявшись над словами Тендела, поехали дальше и вступили в это село, где сейчас нашу машину ударил трактор.
В то время там русские рабочие расширяли дорогу. И вот что случилось. Я почему-то немного отстал. На дороге валялась доска. Лошадь моя задней ногой наступила на конец доски и от этого другой конец доски приподнялся и шлепнулся в лужу, возле которой на корточках сидел рабочий. И эта доска все лицо его обрызгала грязью.
– Эй, чернозадый… твою мать! – крикнул рабочий. – Не видишь, куда лошадь идет!
«Чернозадый» я еще стерпел бы, хотя это неправда, в нашем роду все светлые. Но «мать», конечно, я не мог стерпеть! Тогда не мог! Сейчас все терпим!
Я повернул лошадь, подъехал к этому рабочему и от души ударил его камчой по спине. Он завыл, и тут со всех сторон подбежали ко мне рабочие, кто с лопатой, кто с киркой. Хотели избить. Но я кручусь на своей лошади, не даю себя ударить, а сам лупцую камчой налево и направо, так что клочья рубашек летят, и при этом приговариваю:
– Если ваша власть, зачем не сидите в Кремле?! Зачем здесь дорогу строите?!
Сам не знаю, что кричу, и только камча моя свистит в воздухе. Конечно, они меня через две-три минуты достали бы, но тут наши заметили, что случилось, прискакали и разняли нас.
Все бы кончилось мирно, если б не этот эндурский десятник, который рабочими командовал. Он имел зуб на моего отца. Дело в том, что его отец жил в Кенгурске и торговал в магазине. В 1927 году он прокушал десять тысяч казенных денег и ушел от государства в лес.
И вот однажды он пришел в наш дом как абрек. По нашим обычаям, как вы знаете, абрека положено принять, накормить и, если надо, спрятать. Но какой же он абрек? Абрек – это мужчина, убивший кого-то за оскорбление или отомстивший за близкого родственника. Мой отец вообще не любил абреков, а тут напоролся на этого жулика. И отец его прогнал из дому.
– Если каждый торгаш будет уходить в абреки, – крикнул отец, – на вас чегемских лесов не напасешься!
Мой отец был резкий, прямой. И он, конечно, опозорил этого человека. И сын его затаил обиду и сейчас через четыре года решил мне отомстить.
– Езжай, езжай, – крикнул он мне вслед, – это тебе даром не пройдет!
Я тогда ему не поверил. Но, оказывается, этот десятник уговорил рабочих пожаловаться на меня в суд. И они пожаловались. И вот в Чегем приезжает один мой друг из Кенгурска. Он об этом узнал и решил меня предупредить.
– Дело плохо, – говорит, – но у нас в Кенгурске есть хороший адвокат-ебрей. Он тебя выручит.
Этот мой друг «еврей» не мог сказать – «ебрей» говорил.
– Нагрузи, – говорит, – ослика орехами, копченым мясом, сыром и поговори с ним.
Приезжаю к этому адвокату, разгружаю мешки и рассказываю про дело.
– Постараюсь найти выход, – говорит адвокат, – но это трудно, потому что Сталин любит рабочих, а крестьян ненавидит.
– А что ему сделали крестьяне? – удивляюсь я.
– Это ты у него спроси, – говорит. – Приезжай через неделю, а я за это время все выясню. Еще два мешка орехов прихвати. Хорошие у вас орехи, сочные.
– Помоги, – говорю, – а за орехами дело не станет.
Через неделю приезжаю.
– Танцуй, – говорит адвокат, – я все уладил! Я поговорил с этими рабочими и сразу понял, кто они такие. Они выдавали себя за жителей Курска. Но я по их выговору сразу понял, что эти курские соловьи на самом деле кубанские казаки, сбежавшие от раскулачивания. Эндурского десятника они могли обмануть, но не меня, керченского еврея. Мы обо всем договорились, и они уже взяли свою жалобу назад.
Я от души поблагодарил его.
– Езжай, – говорит, – а в случае чего всегда обращайся ко мне. Чуть что – тряхни грецкий орех и приезжай!
И вот я еду домой, а сам про себя думаю: что за время, в котором стоим! Раньше казаки камчами били рабочих. А теперь казаки превратились в рабочих, и я как казак побил их камчой.
Вот так мы это дело тогда уладили, и теперь я возвращаюсь к машине, которую почти на этом же месте через сорок с лишним лет ударил пьяный тракторист. А сейчас вы сами подумайте, какое время прошло между тем первым трактором, который Тендел принял за российского буйвола, и этим трактористом, который своим трактором машины гробит. И при этом поет!
И вот, значит, ночь. Идет мокрый снег, а мы стоим на дороге и никак не можем оторвать крыло от колеса. Недалеко от этого места мы заметили огонек и решили пойти туда и попросить у хозяина лом.
Входим во двор. Навстречу с лаем собачонка, а потом и сам хозяин. Хозяин выпивший и нас в дом тащит, чтобы по стаканчику угостить. Еле отцепились. Но вот наконец он достал лом, зажег фонарь и пошел с нами к машине.
Втроем кое-как выправили крыло, сели в машину и поехали дальше. На обратном пути решили заехать в милицию и вместе с ней поймать этого бешеного тракториста. Километрах в десяти от этого села был маленький городок, и там, конечно, можно было найти милицию.
И вот мы с Кемалом приезжаем в село Анхара к этому человеку, с которым у меня было одно неотложное дельце. Я Кемала оставляю на кухне, а сам с хозяином поднимаюсь в дом, и там мы о своем деле как следует поговорили. Вам об этом не обязательно знать.
Спускаемся в кухню, и я вижу, мой Кемал сидит возле горящего очага и на вертеле жарит копченое мясо. Видно, давно жарит, потому что в кухне запах и с мяса жир капает на угли.
– Ты что делаешь? – говорю.
– Детство вспомнил, – отвечает Кемал, – люблю жарить мясо на вертеле. Хозяйка уговорила остаться. Поужинаем, выпьем, переночуем, а завтра поедем.
– Нет, – говорю, – никак нельзя. Ты забыл, что мы должны поймать этого негодяя, который с песней наехал на твою машину?
– Останемся, – мямлит Кемал, продолжая крутить вертел, – завтра найдем тракториста… Я чувствую – сегодня еще что-нибудь может случиться…
– Все, что могло случиться, уже случилось, – говорю, – вставай, едем!
Хозяин тоже уговаривает остаться, но я твердо держусь, и Кемал неохотно встает, отдает вертел с шипящим мясом хозяйке, натягивает на голову свою беретку, а сам глаз не сводит с дымящегося мяса.
– Ну тогда, – говорит хозяйка, – я вам дам это мясо на дорогу. Вы его пожарили, вы его и съедите!
– Спасибо, не откажемся, – говорит Кемал.
От нашего Кемала с ума можно сойти! Он считает, что, раз он живет на зарплату, все его обязаны обслуживать. Хозяйка сдергивает мясо с вертела в целлофановый мешочек, туда же кладет аджику и туда же кидает несколько головок лука. Хороший лук. Как яблоко, такой лук.
Этот мешочек, наполненный мясом и луком, Кемал аккуратно так укладывает за спиной заднего сиденья, как будто был в гостях у родственников, а не у людей, которых первый раз видит.
Едем назад. Снег перестал. Дорогу хорошо видно. Вдруг – впереди стоит «Волга», а рядом какой-то человек машет рукой, чтобы мы притормозили.
– Я буду с ним говорить, ты молчи, – предупреждаю Кемала.
Бедный водитель молчит, а теща ругается. Теща ругает автоинспектора, а он, не обращая на нее внимания, подначивает зятя.
– Прямо, – говорит, – не знаю, как с тобой быть. Если бы Франко был жив, тогда другое дело. Мы бы устроили тебя провозить в Испанию под фальшивым дном марксистскую литературу. Но Франко умер, и я теперь не знаю, где тебя использовать для пролетарского дела.
Я корчусь, потому что сдерживаю смех, теща ругается, а водитель, бедный, молчит, оборотку дать не может, не знает, что дальше будет.
Наконец хохмач вынул все мешки и дает команду садиться в машину. И они садятся, и теща теперь замолчала, и колени у нее уже больше не торчат как у американки. Сидит как приличная советская старуха.
Только водитель включил мотор и уже хотел ехать, как этот хохмач снова его остановил.
– Выключи мотор! – громко кричит он ему. Водитель выключает. Хохмач подходит спереди и открывает капот.
– А, – говорит, – я так и думал! Звук у мотора не тот Через этот звук я и остановил твою машину, а потом загляделся на коленки твоей тещи и все на свете забыл.
И тут он вытаскивает из-под капота два мешка с мандаринами, вытянутые как змеи. Как только бедный хозяин уложил их между цилиндрами, не знаю.
– Слушай, – продолжает издеваться этот хохмач, перекладывая мешки на тротуар, – неужели ты не понимаешь, что пока мандарины в капоте довезешь до России, они сварятся. Ты думаешь в России едят вареные мандарины? Нет! В России едят вареную картошку, а мандарины едят в сыром виде. Иногда даже со шкуркой. Витамины уважают. А теперь езжай и показывай Сочи своей теще.
Хозяин мандаринов, конечно, не собирался ехать в Сочи, он собирался ехать во глубину сибирских руд, как нас учили в школе, чтобы там мандарины продать. Теперь ему надо сворачивать назад и ехать домой. Но он из самолюбия, армяне же упрямые, решил ехать дальше, как будто у него так и было запланировано: сначала теще показать Сочи, а потом попутно продать в Свердловске мандарины.
И вот этого хохмача, который как рентген все насквозь видит, мне надо перехитрить. Конечно, и деньги хочу заработать, но и перехитрить этого афериста интерес имею.
И вот я целый день еду с гравием туда и обратно и думаю, как его перехитрить. Наконец придумал. Узнал номер телефона этого милицейского поста. На следующий день опять приходит тот грузин.
– Ну как, – говорит, – решил?
– Да, – говорю, – вот сейчас отвезу гравий, а следующим рейсом подъеду к твоему дому и заберу мандарины.
– Почему следующим, кацо? – удивляется он. – Давай сразу!
– Это, – говорю, – тайна моей фирмы. Жди.
И вот, значит, я еду, загруженный гравием. Доехал до Гагры, остановился возле телефонной будки и набрал номер поста.
– Слушаю вас, – говорит хохмач на том конце провода.
И я таким противным голосом стукача-пенсионера говорю, что сейчас мимо его поста проедет грузовик с таким-то номером, в гравий которого зарыты ящики с мандаринами. И сразу кладу трубку.
Доезжаю до поста. Вижу, он уже стоит и так небрежно подымает руку. Торможу.
Он подходит к кабине, ставит сапог на подножку и, качая головой, смотрит на меня.
– Быстро же тебя, – говорит, – испортили наши спекули. По моим расчетам, ты еще целую неделю должен был продержаться. Вечно я переоцениваю людей и через это сам же страдаю.
– В чем дело? – говорю. – Я вас не понимаю?
– Давай, давай выгружай ящики, – говорит, – до чего же испортились современные люди. Значит, теперь не только машины с гравием, но и машины с цементом придется проверять? Значит, я должен дышать в респираторную маску? А кто за вредность будет платить? Не жалеете вы нашего брата, нет, не жалеете!
– В чем дело, – говорю, – я вас совсем даже не понимаю?
– Хватит, – говорит, – мозги мне пудрить! У меня, учти, везде своя разведка. Выгружай ящики, а то сейчас акт составлю, тогда хуже будет.
– О чем вы говорите, – продолжаю я удивляться, – какие ящики? Я ничего не понимаю.
Тут он, показывая, что злится, убирает сапог с подножки.
– Слушай, – говорит, – если будешь играть в несознанку, я заставлю тебя опрокинуть кузов, и ты будешь отвечать за порчу конфискованного товара.
Я про себя смеюсь, но внешне крепко держу себя в руках.
– Вы что-то спутали, – говорю, – у меня никаких ящиков не было и нет!
И тут он окончательно рассифонился и, вытянув руку вперед, приказывает:
– Отъезжай туда и выгружай гравий на тротуар!
Я отъезжаю метров на двадцать, разворачиваюсь, даю задний ход, въезжаю на тротуар, включаю гидравлику, кузов подымается, и гравий грохается на тротуар. Пыль, и сквозь пыль – он. Лицо вытянулось. Никогда я его таким не видел.
Минуты две рот не мог раскрыть.
– Оказывается, меня разыграли, – говорит он наконец, – то-то же мне голос показался фальшивым. Ну ничего. Я этого человека из-под земли вытащу.
– А что мне теперь делать с гравием, – говорю, – кто мне его будет загружать?
– Езжай, – говорит, – это не твоя забота.
Я выехал, развернулся и чешу назад. Пока я выезжал и разворачивался, он так и стоял на месте. Видно, старался угадать, кто его разыграл.
И вот я приезжаю на Пицунду, экскаваторщик загружает мне кузов, и я на обратном пути останавливаюсь возле дома этого человека. Десять больших ящиков с мандаринами мы зарываем в гравий, и я уезжаю. Мы договорились встретиться за рекой Псоу.
Проезжаю мимо поста. Хохмач стоит на своем месте. Нарочно притормаживаю, показываю: мол, не хочешь ли проверить мой гравий. Он махнул рукой и даже отвернулся от меня. Наверное, все еще думал: кто посмел его разыграть.
Одним словом, все получилось чин чинарем. Мы встретились с этим типом за рекой Псоу, он заплатил мне деньги и взял свои ящики. А я повернул к железной дороге и скинул там гравий.
Дней через десять моя командировка кончилась. И вот я, последний раз проезжая мимо этого поста, остановился. Настроение имею рассказать хохмачу, как я его употребил. Если начнет на пушку брать, свидетелей нет, скажу, пошутил, а на самом деле ничего не было.
– Чего стал? – говорит он мне.
– Нашел, – спрашиваю, – человека, что разыграл тебя?
– Пока не засек, – говорит, – но он от меня никуда не уйдет.
Тут я не выдерживаю и подымаю хохот.
– Он от тебя сейчас навсегда уедет! – говорю.
– Как так? – спрашивает он и лицо у него балдеет, как в тот раз, когда увидел, что в гравии нет ящиков.
Я ему открыл свой марафет. И вдруг вижу – не обиделся, оборотку не дает. Он даже сверкнул глазами на меня и протянул руку в кабину.
– Молодец, – говорит, – дай руку! Ты первый шоферюга, который меня перехитрил. Но дело не в этом. Ты чужак. Приехал – уехал. Я думал – это наши ребята меня разыграли. Езжай! Только дай слово, что до Гудаут включительно никому ничего не расскажешь! А дальше – кому хочешь рассказывай!
Я даю слово и еду дальше. Душа у меня кейфует: и деньги заработал, и этого знаменитого хохмача перехитрил… За Гудаутой есть ресторанчик. И я решил спокойно там пообедать и посидеть с нашими ребятами, если их там встречу. Захожу, а там целая орава сидит. Среди них двое моих друзей.
Ребята предлагают выпить, но я на колесах никогда не пью и отказываюсь. Мне не терпится рассказать про этот случай. И как раз в это время в ресторан заходит местный автоинспектор и подсаживается к нам. Я думаю – все равно расскажу, еще смешнее будет. Я рассказываю, ребята умирают от хохота и подначивают местного автоинспектора. Он тоже смеется. Сам абхаз, между прочим.
А когда я кончаю, он лично подымает тост за мою находчивость и предлагает всем выпить. Все пьют за меня, и мне, конечно, приятно. И тогда он мне предлагает двумя-тремя стаканами отблагодарить друзей за тост, поднятый в мою честь. Я отказываюсь, но он не отстает, говорит, что ответственность целиком и полностью берет на себя как автоинспектор. Но я тоже слабину не показываю.
– Спасибо, – говорю, – дорогой! Но я, во-первых, на колесах вообще никогда не пью. А во-вторых, у меня дорога и дальше тоже есть автоинспектора.
Я еще немного посидел с ними, а потом попрощался и вышел. Вдруг этот автоинспектор догоняет меня возле моей машины. Я что-то почувствовал, но еще не понял что к чему.
– Слушай, – говорит, – покажи мне свои права.
– Зачем? – удивляюсь я.
– Надо, – говорит, – потом скажу.
Я за собой никакой вины не чувствую и спокойно даю ему свои права. Он вынимает оттуда талон и вдруг делает прокол. Я балдею.
– За что?! – говорю.
– Здесь, – говорит, – стоянка запрещена, а ты целых два часа здесь простоял. А сам смеется.
– Тогда оштрафовал бы, – говорю, – если ты такой честняга. Прокол зачем сделал?!
– Да, – говорит, продолжая смеяться, – здесь стоянка запрещена, и к тому же ты в своем рассказе кое-что утаил.
– Что я утаил, – говорю, – и какое это имеет отношение к проколу?
– Ты утаил, – говорит он, – что дал слово до Гудауты включительно никому об этом не рассказывать.
И в самом деле я об этом не говорил, не потому, что хотел скрыть, а просто забыл, это для моего рассказа не имело значения. Но откуда он узнал об этом? И тут я допетрил.
– Он что, звонил? – говорю.
– А ты думаешь, – смеется он, – кроме тебя, никто не может пользоваться телефоном.
– Но откуда он узнал, – говорю, – что я остановлюсь в этом ресторане?
– Он все знает, – продолжает этот автоинспектор, – ты думал, что его сделал, но он в конце концов тебе отомстил.
Теперь что я ему скажу? Власть! Я уже сел в машину, думая, лучше бы он мой проклятый язык проколол, чем талон. Он, уже вижу, возвращается к ресторану, чтобы там рассказать, как они меня сделали.
И тут я вспомнил, что я не допустил нарушения слова.
– Стой, – говорю, – что-то хочу сказать!
– Что? – поворачивается он.
– Я же, – говорю, – рассказал об этом уже здесь, за городом. Если ты такой честный, почему ты мне прокол сделал?
– Город растет, – отвечает он, – и ресторан теперь считается в черте города. Включительно!
– Но я же не знал! – кричу.
– Надо было знать, – отвечает он и входит в ресторан.
Вот какая жизненная история со мной случилась, когда я три года назад находился в командировке на Пицунде.
Мы посмеялись рассказу этого лихача, и он, с кротким терпением выждав, пока мы отсмеемся, спросил у меня:
– Вот про этот случай, который был лично со мной, ты можешь написать?
– Попробую, – говорю, – не знаю, что получится. В нашей компании был один старый рыбак. Среди таких рыбаков встречаются весьма затейливые законотолкователи. Когда рыба не клюет, они со всех сторон обдумывают вопросы государственного устройства и правопорядка. А так как рыба с годами на Черном море клюет все хуже и хуже, они в толковании этих вопросов достигают гигантских глубин.
– Никакая цензура не пропустит, – важно заметил он. Однако, помолчав, обнадежил: – Но если в конце прибавить, что всех нарушителей арестовали, могут пропустить.
– И меня? – спросил лихач.
– И тебя, – безжалостно кивнул законотолкователь.
– А меня за что?! – воскликнул рассказчик.
Все рассмеялись искренности его удивления, но тут вся эта история продвинулась еще на один виток.
– Когда это с тобой случилось? – спросил у шофера самый молчаливый участник нашей компании.
– Три года тому назад, – сказал шофер.
– Я там недавно проезжал, – заметил молчун, – твой гравий до сих пор лежит возле милицейского поста.
Предположения по поводу столь длительной консервации скромного памятника стратегической победы нашего лихача были прерваны появлением официантки с дымящимися чашечками кофе на подносе.
Пока шофер рассказывал свою историю, я следил за дядей Сандро. Он поглядывал на шофера, можно сказать, с гётеанской, олимпийской доброжелательностью, поощрительными кивками подчеркивая наиболее сладостные детали. Казалось, выражение лица его говорило: да, растут у нас хорошие рассказчики, возможно, и не без нашего влияния.
Реплики застольцев были выслушаны им тоже достаточно поощрительно. После этого он взял со стола чашечку кофе.
– Раз уж заговорили о дорожных делах, – начал он, отхлебывая кофе, – я тоже кое-что расскажу. Если кто то из вас уже слышал эту историю, ничего, еще раз послушает. Хороший рассказ, как песня, его много раз можно слушать.
Три года тому назад в один мартовский вечер мне надо было срочно поехать в село Анхара. Дело там у меня была с одним человеком. Такое дело, которое никак нельзя отложить до утра. Я спускаюсь к дому моего соседа Тенгиза и оттуда звоню моему племяннику Кемалу. У него машина.
Так, мол, и так, говорю, надо срочно ехать в село Анхара. Кемал, как обычно, минут десять мыкал в трубку, а потом говорит:
– Не обижайся, дядя, но я сегодня не могу ехать.
– Чего это ты не можешь ехать?
Опять засопел. Вообще, чтобы с нашим Кемалом дело иметь, надо с буйволиными нервами родиться. На выхода нет, машина нужна.
– Мы, летчики, – наконец переходит он к словам, – верим в предчувствие. Да и погода плохая… Завтра поедем…
Завтра! Завтра уже поздно будет для моего дела.
– Твое предчувствие, – говорю, – это твоя лень, с которой я борюсь уже шестьдесят лет. И какой ты летчик, если ты уже тридцать лет не летаешь, а сидишь в диспетчерской? И какой ты племянник, если в год раз не можешь повезти меня на своей машине?
Одним словом, заставил его приехать. Погода в самом деле плохая. Идет мокрый снег, но на земле не держится, тает. Сажусь, едем. Только выехали за город, он вдруг говорит:
– Предчувствие меня не обмануло.
Так говорит, как будто уже что-то случилось. Но дорога нормальная, и мы едем нормально. Я смотрю на него, а он, как обычно, молчит, вперед смотрит. И на голове его эта замусоленная беретка, которую я ненавижу. Сколько раз я ему объяснял, что беретка кавказскому мужчине вообще не идет. Беретка идет латышам. Эстонцам тоже идет. Нет, он за рулем всегда в беретке. И главное, никак не снашивается. Уже лет пятнадцать, как только сядет в машину, беретку надевает. Выходит – беретку в карман.
– Что означает твое предчувствие? – спрашиваю у него.
Минут пять молчит.
– Забыл, – говорит, – свою корреспондентскую книжку.
У него в самом деле есть такая книжка, как будто он внештатный корреспондент журнала «Советская милиция». Есть такой журнал в Москве. У него там товарищ работает, и тот подарил ему такую книжку. Если выпивший едет за рулем и милиция его останавливает, он им эту книжку сует, и они только честь отдают.
– Книжка твоя нам не нужна, – говорю, – я не собираюсь с тобой выпивать. Поговорю с человеком и назад.
– Погода, – морщится он, – и к тому же село абхазских эндурцев надо проезжать.
– Погода, – говорю, – нам не мешает, мы не верхом едем. А эндурцев оставь мне Я с ними уже восемьдесят лет имею дело. И дома у меня жена-эндурка, как больной зуб во рту, но, как видишь, я до сих пор жив.
Недоволен моими словами. Молчит и только на скорость нажимает.
– Спокойней, – говорю, – ты не в самолете… Все-таки мокрый снег идет.
Едем дальше. Уже доехали до Орехового Ключа, а он вдруг говорит:
– Ты как жена моя Галя…
И больше ничего не добавляет. Вот так что нибудь скажет и на полпути остановится.
– Чем это я похож на твою жену? – говорю.
– Она тоже, – говорит, – как только сядет в машину, учит меня ездить…
Ладно. Едем дальше. Все спокойно. За несколько километров от эндурского села, которое мы должны были проехать, он вдруг останавливает машину и кивает в окно:
– Посмотри!
Я смотрю – какой-то «Москвич» уткнулся в кювет, и только зад торчит. Кемал открывает дверцу и подходит к машине. Обошел, возвращается.
– Ну что там, – говорю, – люди не пострадали?
– Людей нет, – говорит, – но машину сильно покалечило.
– Главное – люди, – говорю, – едем своей дорогой.
И вот мы уже проезжаем это эндурское село, и он снова останавливает машину. Кивает. Смотрю – на этот раз «Жигули» валяются в кювете. Он опять вышел и посмотрел, но людей не оказалось.
– Видно, – говорит, – здесь большая пирушка была, и все перепились.
– Конечно, – говорю, – они сахар и всякую дрянь к вину добавляют, а потом с ума сходят.
– Наши не лучше, – говорит Кемал, – хорошее вино сейчас редко где выпьешь.
Это правда. Люди сами испортились и вино портят сахаром и всякой отравой.
Проехали мы еще немного, и тут нас обгоняет таксист. Он уже ушел вперед метров на двадцать, и вдруг из-за поворота выскакивает трактор «Беларусь» и идет прямо на такси. Я уже думал, ударит, но таксист оказался настоящим джигитом. Увильнул из-под трактора и проехал.
Тут тракторист заметил нас и бросил этого таксиста. Идет как танк. Я думал – Кемал увернется, как этот таксист, а он затормозил и стал. Трактор нас так ударил, что мы отлетели назад метров на десять. Здорово тряхнуло. Но мы живы, а с Кемала даже его проклятая беретка не слетела. Трактор – мимо, и я услышал пенье. Поет, сукин сын!
Выходим из машины. Смотрим: спереди – как это называется? – бампер весь согнулся и правое крыло вдавилось в колесо. Кемал завел мотор, но колесо не крутится. Крыло его держит.
– Почему, – говорю, – ты не увильнул, как тот таксист?
– Откуда я знал, что он сумасшедший! – говорит.
– Он пьяный, а не сумасшедший, – говорю.
Вылезаем из машины, пробуем разогнуть крыло, но ничего не получается. И тут я вспомнил то, что случилось на этой же дороге больше сорока лет назад.
В тысяча девятьсот тридцать первом году мы на лошадях ехали домой из Кенгурска, где были на оплакивании одного человека. Нас, чегемцев, было человек десять, и женщины с нами были. И вот тогда мы увидели в селе Тамыш первый трактор. Он пахал поле, а на дороге стояли человек пятьдесят местных крестьян и смотрели, как он пашет. С нами был охотник Тендел. И Тендел, когда увидел пашущий трактор, от удивления закричал:
– Какое же чрево было у чудища, из которого вывалилось это чудище!
И тогда все засмеялись простоте нашего Тендела. Он уже машины видел, но не мог поверить, что трактор – это тоже машина. Потому что с детства привык к одной мысли – пашут на живых! И он от неожиданности решил, что трактор это такое животное, которое водится в России и теперь его перегнали к нам. И тогда мы, посмеявшись над словами Тендела, поехали дальше и вступили в это село, где сейчас нашу машину ударил трактор.
В то время там русские рабочие расширяли дорогу. И вот что случилось. Я почему-то немного отстал. На дороге валялась доска. Лошадь моя задней ногой наступила на конец доски и от этого другой конец доски приподнялся и шлепнулся в лужу, возле которой на корточках сидел рабочий. И эта доска все лицо его обрызгала грязью.
– Эй, чернозадый… твою мать! – крикнул рабочий. – Не видишь, куда лошадь идет!
«Чернозадый» я еще стерпел бы, хотя это неправда, в нашем роду все светлые. Но «мать», конечно, я не мог стерпеть! Тогда не мог! Сейчас все терпим!
Я повернул лошадь, подъехал к этому рабочему и от души ударил его камчой по спине. Он завыл, и тут со всех сторон подбежали ко мне рабочие, кто с лопатой, кто с киркой. Хотели избить. Но я кручусь на своей лошади, не даю себя ударить, а сам лупцую камчой налево и направо, так что клочья рубашек летят, и при этом приговариваю:
– Если ваша власть, зачем не сидите в Кремле?! Зачем здесь дорогу строите?!
Сам не знаю, что кричу, и только камча моя свистит в воздухе. Конечно, они меня через две-три минуты достали бы, но тут наши заметили, что случилось, прискакали и разняли нас.
Все бы кончилось мирно, если б не этот эндурский десятник, который рабочими командовал. Он имел зуб на моего отца. Дело в том, что его отец жил в Кенгурске и торговал в магазине. В 1927 году он прокушал десять тысяч казенных денег и ушел от государства в лес.
И вот однажды он пришел в наш дом как абрек. По нашим обычаям, как вы знаете, абрека положено принять, накормить и, если надо, спрятать. Но какой же он абрек? Абрек – это мужчина, убивший кого-то за оскорбление или отомстивший за близкого родственника. Мой отец вообще не любил абреков, а тут напоролся на этого жулика. И отец его прогнал из дому.
– Если каждый торгаш будет уходить в абреки, – крикнул отец, – на вас чегемских лесов не напасешься!
Мой отец был резкий, прямой. И он, конечно, опозорил этого человека. И сын его затаил обиду и сейчас через четыре года решил мне отомстить.
– Езжай, езжай, – крикнул он мне вслед, – это тебе даром не пройдет!
Я тогда ему не поверил. Но, оказывается, этот десятник уговорил рабочих пожаловаться на меня в суд. И они пожаловались. И вот в Чегем приезжает один мой друг из Кенгурска. Он об этом узнал и решил меня предупредить.
– Дело плохо, – говорит, – но у нас в Кенгурске есть хороший адвокат-ебрей. Он тебя выручит.
Этот мой друг «еврей» не мог сказать – «ебрей» говорил.
– Нагрузи, – говорит, – ослика орехами, копченым мясом, сыром и поговори с ним.
Приезжаю к этому адвокату, разгружаю мешки и рассказываю про дело.
– Постараюсь найти выход, – говорит адвокат, – но это трудно, потому что Сталин любит рабочих, а крестьян ненавидит.
– А что ему сделали крестьяне? – удивляюсь я.
– Это ты у него спроси, – говорит. – Приезжай через неделю, а я за это время все выясню. Еще два мешка орехов прихвати. Хорошие у вас орехи, сочные.
– Помоги, – говорю, – а за орехами дело не станет.
Через неделю приезжаю.
– Танцуй, – говорит адвокат, – я все уладил! Я поговорил с этими рабочими и сразу понял, кто они такие. Они выдавали себя за жителей Курска. Но я по их выговору сразу понял, что эти курские соловьи на самом деле кубанские казаки, сбежавшие от раскулачивания. Эндурского десятника они могли обмануть, но не меня, керченского еврея. Мы обо всем договорились, и они уже взяли свою жалобу назад.
Я от души поблагодарил его.
– Езжай, – говорит, – а в случае чего всегда обращайся ко мне. Чуть что – тряхни грецкий орех и приезжай!
И вот я еду домой, а сам про себя думаю: что за время, в котором стоим! Раньше казаки камчами били рабочих. А теперь казаки превратились в рабочих, и я как казак побил их камчой.
Вот так мы это дело тогда уладили, и теперь я возвращаюсь к машине, которую почти на этом же месте через сорок с лишним лет ударил пьяный тракторист. А сейчас вы сами подумайте, какое время прошло между тем первым трактором, который Тендел принял за российского буйвола, и этим трактористом, который своим трактором машины гробит. И при этом поет!
И вот, значит, ночь. Идет мокрый снег, а мы стоим на дороге и никак не можем оторвать крыло от колеса. Недалеко от этого места мы заметили огонек и решили пойти туда и попросить у хозяина лом.
Входим во двор. Навстречу с лаем собачонка, а потом и сам хозяин. Хозяин выпивший и нас в дом тащит, чтобы по стаканчику угостить. Еле отцепились. Но вот наконец он достал лом, зажег фонарь и пошел с нами к машине.
Втроем кое-как выправили крыло, сели в машину и поехали дальше. На обратном пути решили заехать в милицию и вместе с ней поймать этого бешеного тракториста. Километрах в десяти от этого села был маленький городок, и там, конечно, можно было найти милицию.
И вот мы с Кемалом приезжаем в село Анхара к этому человеку, с которым у меня было одно неотложное дельце. Я Кемала оставляю на кухне, а сам с хозяином поднимаюсь в дом, и там мы о своем деле как следует поговорили. Вам об этом не обязательно знать.
Спускаемся в кухню, и я вижу, мой Кемал сидит возле горящего очага и на вертеле жарит копченое мясо. Видно, давно жарит, потому что в кухне запах и с мяса жир капает на угли.
– Ты что делаешь? – говорю.
– Детство вспомнил, – отвечает Кемал, – люблю жарить мясо на вертеле. Хозяйка уговорила остаться. Поужинаем, выпьем, переночуем, а завтра поедем.
– Нет, – говорю, – никак нельзя. Ты забыл, что мы должны поймать этого негодяя, который с песней наехал на твою машину?
– Останемся, – мямлит Кемал, продолжая крутить вертел, – завтра найдем тракториста… Я чувствую – сегодня еще что-нибудь может случиться…
– Все, что могло случиться, уже случилось, – говорю, – вставай, едем!
Хозяин тоже уговаривает остаться, но я твердо держусь, и Кемал неохотно встает, отдает вертел с шипящим мясом хозяйке, натягивает на голову свою беретку, а сам глаз не сводит с дымящегося мяса.
– Ну тогда, – говорит хозяйка, – я вам дам это мясо на дорогу. Вы его пожарили, вы его и съедите!
– Спасибо, не откажемся, – говорит Кемал.
От нашего Кемала с ума можно сойти! Он считает, что, раз он живет на зарплату, все его обязаны обслуживать. Хозяйка сдергивает мясо с вертела в целлофановый мешочек, туда же кладет аджику и туда же кидает несколько головок лука. Хороший лук. Как яблоко, такой лук.
Этот мешочек, наполненный мясом и луком, Кемал аккуратно так укладывает за спиной заднего сиденья, как будто был в гостях у родственников, а не у людей, которых первый раз видит.
Едем назад. Снег перестал. Дорогу хорошо видно. Вдруг – впереди стоит «Волга», а рядом какой-то человек машет рукой, чтобы мы притормозили.
– Я буду с ним говорить, ты молчи, – предупреждаю Кемала.