Страница:
Чрезвычайно интересно праздновался также Иванов день - древнейший праздник во славу Солнца. В это время, по древним верованиям, благословение проносится над каждой нивой, как благодатный ветерок, чудодейственные силы изливаются во всей своей полноте. Ночь перед этим днем горожанин проводил за городом. Когда наступали сумерки, на возвышенных местах разводились костры - «Ивановы огни», на высоком берегу реки зажигались деревянные обручи и скатывались вниз, к воде. Остававшиеся на эту ночь в городе также веселились. На городских площадях зажигали костры, через них перескакивали, вокруг них танцевали. Знаменитый итальянец Петрарка описывает подобное празднество, бывшее в Кельне. Когда, говорит он, наступили сумерки, из узких городских улиц потянулись к Рейну толпы женщин. Они были одеты в праздничные платья, украшены в изобилии благоухающими травами и цветами. Они двигались, бормоча какие-то странные, непонятные слова. Двигающаяся вереница спускается, наконец, к самой реке, и каждая из участниц процессии умывает себе руки речной водой. Петрарка удивлялся этому обычаю и не мог правильно истолковать его. Между тем, символическое значение его очевидно. Умывая руки в реке, несущей свои воды, а также и те капельки, которые падают с умываемых рук, в далекое море, женщины как бы смывали прочь всякое горе, всякие бедствия, заставляя реку уносить их подальше от города, от их жилищ, от их семейных очагов. В том же городе перед Ивановым днем появлялись на базаре пробуравленные со всех сторон глиняные горшки. Эти горшки быстро раскупались девупщами-горожанками. Наполнив их высушенными лепестками роз, девушки вешали горшки где-нибудь повыше, над балконом, под кровлей. Наступал, наконец, ожидаемый вечер, и они зажигали их, как фонари. Был еще обычай кидать в огонь разные травы и при этом приговаривать, чтобы, подобно сгораемой траве, сгорело и всякое горе.
Из зимних праздников самым веселым было Рождество. Горожане наряжались, дарили детей, устраивали процессии. Нарядившись чертями, веселые толпы бродили по улицам, причем каждая имела своего предводителя или шафера. Один городской совет брал с таких шаферов денежный залог, который пропадал в том случае, если толпа, предводимая тем или другим шафером, совершала какие-либо бесчинства, входила в церкви или на кладбище. В иных, впрочем, городах всякие переряживания запрещались под угрозой строгого взыскания. Много веселились во время карнавала; наконец, в разных городах праздновались различными процессиями дни памяти того или другого святого.
Любимейшим развлечением в средние века были танцы, хотя на них смотрели не всегда благосклонно как духовные лица, так и городские советы. Когда прошло время такой неблагосклонности, городские правители стали давать разрешение на устройство особых танцевальных помещений. Иногда танцы устраивались и в зале городской ратуши, далеко, впрочем, не во всех городах. Танцы разделялись на несколько видов, но все они могут быть сведены к двум: один вид соединялся с прыганьем, отличался, так сказать, большей ширью, удалью; другой заключался в движениях спокойных, сводился к медленному и плавному круговращению. Собственно танцем назывался второй вид. Танцевали под музыку, но иногда и без нее. В таком случае прибегали к пению, причем пел кто-нибудь один или все присутствующие хором. Постепенно распространился обычай соединять танцы с играми. Если танцы происходили на свободе летом, по окончании их играли в, мяч. Отсюда некоторые исследователи производят слово бал (der Ball, la balle - мяч).
Из игр в средние века были известны кегли, шахматы, шашки, кости и карты. Последние первоначально разрисовывались и раскрашивались от руки по установленному образцу и составляли видный предмет промышленности. Во многих городах игра в карты запрещалась. Это происходило оттого, что в первое время карты служили только для азартных игр. Например, один из участвующих вынимал какую-либо карту из колоды. На эту карту все присутствующие клали деньги. Если после этого подряд вынимались из колоды три или четыре карты той же масти, вынувший первую карту получал всю поставленную на нее сумму.
Но населению городов были знакомы и более высокие развлечения: они слушали песни мейстерзингеров и смотрели мистерии.
Вместе с развитием промышленности и торговли, с обогащением городов и улучшением их внешнего вида подвигалось вперед и умственное развитие городского населения. Когда в княжеских дворцах и рыцарских замках стали замолкать раньше гремевшие в них песни любви, поэзия перешла в города. Но она изменила здесь свой характер, превратилась в особую науку. Пение мейстерзингеров (мастеров-певцов) изучалось методически, по известным правилам. Мастера приняли за образец позднейших миннезингеров (певцов любви). Подобно людям, занимающимся одним ремеслом, поэты-горожане составляли целые общества, подобные цехам. В XIV веке им были дарованы (императором Карлом IV) известные права. После этого они стали быстро размножаться. Образцом для всех подобных обществ послужили певческие цехи Майнца, Франкфурта, Страсбурга, Нюрнберга, Регенсбурга, Аугсбур-га и Ульма. Б одном городе певческое общество составлялось из представителей от разных ремесленных цехов, в другом - из мастеров одного и того же ремесла. Их поэзия сводилась, в сущности, к стихосложению. Ее эстетическое значение невелико. Но все же песни мейстерзингеров имели огромное влияние на городское население, просвещали, облагораживали его. «Они, - по выражению одного известного немецкого писателя, - служили хоть до некоторой степени соединительным звеном между будничным реализмом мастерской и миром идеалов». Все лее они отрывали человека от житейских попечений, от ежедневной обстановки, от прозаических стремлений и давали некоторую пищу душе. Песни мейстерзингеров отличались нередко весьма возвышенным характером и теплотой чувства. Они составлялись только по известным образцам, которые были занесены в особую книгу правил стихосложения, известных под названием табулатуры (die Tabu-latur). «В этих правилах, - говорит тот же писатель, - размеры стихов назывались зданиями, мелодии - тонами или напевами, причем попадаются странные вычурности. Таким образом, были синий и красный тон, желто-фиолетовый мотив, полосатый шафранный мотив, желтый мотив львиной кожи, короткий обезьяний мотив, жирный барсучий мотив». Ошибки против того или другого правила табулатуры назывались у них также весьма странно: слепое мнение, липкий слог, подставка, клещ, лжецветы… Тот из певцов, который еще не усвоил табулатуры, назывался учеником; кто знал ее - другом школы; кто умел петь несколько тонов - певцом; кто сочинял песни по чужим тонам - поэтом; кто изобретал новый тон - мастером. Поступавший в общество мейстерзингеров давал обет оставаться верным искусству, соблюдать честь общест-на, поступать всегда мирно, не осквернять песен мейстерзингеров пением их на улице. Потом он вносил определенную сумму денег и ставил две меры вина на угощение. На обыкновенных сходках мейстерзингеров и тогда, когда собирались они в винных погребах, им разрешалось петь светские песни. Но во время торжественных собраний своих в так называемых «праздничных школах» (Festschule), происходивших в церквях раза три в год, они пели исключительно духовные песни, сюжеты которых черпались из Библии или священных преданий.
Обыкновенные собрания происходили вечером в субботу и воскресенье. Местом сходки была ратуша или церковь. Слушателями были почетные бюргеры, мужчины и женщины. Очистившись от пыли и грязи мастерской, стихотворцы-ремесленники являлись сюда в праздничных одеждах. Главные места за столами занимали старшины общества (das Gemerk): то были казначей, ключарь, оценщик (критик) и раздаватель наград. На кафедре помещался певческий стул, на который садился каждый из участвующих в программе данного вечера. Один пел о Небесном Иерусалиме, другой - о сотворении мира, третий описывал Господа Бога, Живого от века до века и восседающего на престоле, у подножия которого воздают Ему честь, хвалу и благодарение лев, телец, орел и ангел. Пели также «о борьбе с турками, врагами христианства», «о трех достохвальных крестьянках». Иногда выступал певец с обличением современников в их порочной жизни. Во время пения оценщик со своими помощниками внимательно следили за ним, замечали достоинства и недостатки, а потом высказывали свое суждение. Если певец признавался достойным награды, он получал венок, сделанный из золотой или серебряной проволоки. За лучшее пение вручали его исполнителю бляху с изображением на ней царя Давида. Бляха эта прикреплялась к золотой цепи, которую надевали на шею. Самые лучшие песни вносились в особую книгу, хранившуюся у ключаря.
После торжественного собрания мейстерзингеры отправлялись обыкновенно в какую-либо корчму, чтобы провести вместе остаток радостного дня. Бот что рассказывает один из современников знаменитейшего мейстерзингера Ганса Сакса, родившегося в конце XV века, о собрании мейстерзингеров в корчме. «В корчме, - говорит он, - пили вино, которое одни, как, например, мейстер Кортнер (певший неудачно о сотворении мира), ставили в виде штрафа, а другие, как мейстер Бе-гайм, - в знак чести, потому что Бегайм получил награду в первый раз. Мейстерзингеры в числе шестнадцати человек вышли из церкви попарно и направились к корчме. Бегайм с венком на голове открывал шествие. Он обязан был наблюдать за порядком, а все остальные должны были повиноваться ему, все равно как одному из меркеров*. Эти разряженные посетители представляли странную противоположность с корчмой, ветхой и закопченной внутри и снаружи. В длинной комнате стояли простые столы и скамьи, подобные тем, какие бывают в деревенских садах. Но веселое расположение духа да стакан доброго вина скрывали различные недостатки. Бегайм сидел на почетном месте… Я сидел возле Ганса Сакса. Теснимый соседями, я пододвинулся к нему вплоть и тут только рассмотрел его праздничный наряд. На нем была куртка цвета морской волны с многочисленными прорезями на груди; через прорези проглядывала рубашка, воротник которой, с многими складками, охватывал шею кругом. Рукава были из черного атласа и пышно располагались вокруг руки благодаря пластиночкам из китового уса; подобно куртке, были
прорезаны и рукава, из-под которых поэтому видна была подкладка. Посреди стола стоял бочонок. Один из мейстеров был обязан цедить из него вино».
Одним из участников предложен был вопрос: «Скажите мне, друзья, если знаете, кто самый искусный работник?» Jhr, Freunde, saget mir, wenn ihr wisst, wer wohl der kiinstlichste Werkmann ist?
Конечно, это плотник, отвечал один из мейстеров стихами, кто же когда-либо мог сделать подобное тому, что сделал он? Благодаря шнурку и наугольнику плотнику известны и высочайшие зубчатые стены, и самое глубокое дно… Он построил крепкий ковчег, в котором находился патриарх Ной; в то время, когда кругом бушевали волны, Ной отдыхал в полной безопасности… По мудрым указаниям он построил Божий город, Иерусалим, величественный и великолепный дворец мудрого Соломона. Подумайте, наконец, о лабиринте: кто же искуснее Дедала?
Das ist fiirwahr der Zimmermann; Wer hat es ihm jemals gleichgethan? Durch Schnur und Richtscheit ward ihm kund die hochste Zinn und der tiefste Grund…
Er zimmerte die starke Arch. darin Noas war, der Patriarch; wie rings auch brausete die Flut, er ruhte in ihr in sicherer Hut… Er zimmerte nach weisem Rat Jerusalem, die Gottesstadt, des weisen Salomo Konigshaus, das fiihrte er machtig und prachtig aus.
Denkt an das Labyrinth zum Schluss: Wer ist geschickt wie Dadalus?
Другой из присутствующих воспел каменщика, «строящего на оборону всем крепкие стены и башни и воздвигающего своды, что высоко подымаются в воздушном пространстве». К тому же дерево гниет, а камень остается камнем - каменщик должен быть на первом месте.
Das Holz verfault, der Stein bleibt Stein: Der Steinmetz muss der erste sein.
Певец упомянул и о падающей Пизанской башне, и о высоком храме Иерусалимском, о Вавилонской башне, что возвышалась до небес, о гробнице царя Мавсола*, о пирамидах, искусственных горах, которые превышают все другие работы.
Die Pyramiden, die kiinstlichen Berg, Sie uberragen weit alle Werk.
Ганс Сакс, возражая певшим до него, воспел живописца, который воспроизводит то, что Господь Бог создал в начале призывом Своего Божественного Слова, -траву, листву, цветы на полях и в лесу, летающую по воздуху птицу, самый лик человеческий, которьш в работе живописца является совсем как живой. Живописец властвует над всеми стихиями, над яростью огня, над морскими волнами, изображает дьявола, ад и смерть, рай, ангелов и Самого Бога, открывая все это нашему взору таинственным своим искусством: красками, светом и тенью…
… was zu Anfang Gott erschuf
durch seines gottlichen Wortes Ruf,
das schaffet der Maler zu aller Zeit:
Gras, Laubwerk, Blumen auf Feld und Heid, den Vogel, wie in der Luft er schwebt, des Menschen Antlitz, als ob er lebt. Die Elementt beherrschet er all, des Feuers Wut, des Meeres Schwall. Den Teufel malt er, die Holl und den Tod, Das Paradies, die Engel und selbst Gott, das macht er durch Farben, dunkel und klar, mit geheimen Kiinsten euch offenbar.
Один из певцов возразил Гансу Саксу следующее: «Огонь, изображенный живописцем, не согревает нас; солнце его не дает ни света, ни блеска; в плодах его нет ни вкуса, ни сока; травы его не имеют ни запаху, ни целебной силы; у его животных нет ни мяса, ни крови; вино его не придает ни веселья, ни мужества».
Sein gemaltes Feuer warmt uns nicht,.
seine Sonne spendet nicht noch Licht,
sein Obst hat weder Schmak noch Saft,
seine Kra'uter nicht Duft und Heilungskraft,
seine Tiere haben nicht Fleisch noch Blut,
seine Wein verleiht nicht Freud und Mut.
Но Ганс Сакс привел еще три доказательства в пользу живописца: «Он запечатлевает в нашей памяти все то, что история хранит, как драгоценный завет предков… он учит, что злоба приносит несчастье, а благочестие - почет и счастье… наконец, всякое искусство находит свое основание в живописи: каменщик, золотых дел мастер и столяр, резчик, ткач, архитектор - никто не может обойтись без нее, почему древние и считали ее за лучшее искусство».
Was bewahrt die Geschichte als Vermachtniss, Das pragt sie uns ein in unser Gedachtniss… er lehret, wie Bosheit uns Missgeschick, wie Frommigkeit bringet Ehr und Gliick…
Der Steinmetz, Goldschmied und der Schreiner, Hernschneider, Weber, der Werkmeister, keiner entbehret sie je, weshalb die Alten sie fur die herrlichste Kunst gehalten.
Так пел поэт. Его противники замолчали. «Исполненный искреннего удовольствия, - говорит современник, - я ударил его по плечу и дал ему понять, что он пел по душе мне. Все рукоплескали ему, и Михаил Бегайм не был тут последним. Он снял с себя венок и надел его на голову Ганса Сакса, талантливого нюрнбергского башмачника».
Кроме песен мейстерзингеров, духовное наслаждение доставляли горожанам мистерии. Мистериями назывались театральные представления на сюжеты, заимствованные из Священного Писания. Сперва они составляли часть той или другой церковной службы и разыгрывались в церквях, а потом перешли на кладбища и городские площади. Актерами были духовные лица, воспитанники и члены особых обществ, составлявшихся с этой целью. Со временем их стали разыгрывать странствующие актеры. На площади устраивалась дощатая эстрада, а на ней - сцена, открытая со всех сторон и защищенная от непогоды лишь кровлей. На эстраду вела лестница. Воображению зрителей предоставлялся полный простор. Обстановка сцены была незатейлива до крайности. Если требовалось изобразить холм или гору, ставили бочку, а зрители уже понимали, в чем дело. Костюмы актеров были обыкновенные, т. е. современные не изображаемому событию, а зрителям его. Только лица, представлявшие Бога Отца, ангелов и апостолов, одевались в священные одежды, а Христос изображался в виде епископа. Игра начиналась с того, что действующие лица выходили на сцену и занимали свои места при звуках музыки. Затем всех призывали к порядку, и начинался пролог, которьш приглашал зрителей помолиться Богу, чтобы предпринимаемое дело имело успех. Представление заканчивалось иногда хоровым пением, в котором принимали участие все присутствующие. Например, одна мистерия, изображавшая жизнь Христа Спасителя до самого Вознесения, заканчивалась эпилогом, представлявшим триумф Христовой Церкви. На сцену выходили два действующих лица, под которыми истолкователь, всегда находившийся при сцене, просил разуметь Церковь и Синагогу. Первая была окружена христианами, вторая - евреями. Между Церковью и Синагогой начиналось прение о вере, о превосходстве той или другой веры. Тут же на сцене стоял и св. Августин. Тогда несколько евреев, убежденных речами Церкви в превосходстве христианской веры, подходили к св. Августину и просили его, чтобы он крестил их. Желание их приводилось в исполнение. При виде этого Синагога затягивала жалобную песню, и венец падал с головы ее. Церковь отвечала гимном торжества. Св. Августин приглашал всех зрителей присоединить к этому пению и свои голоса. Получался грандиозный финал.
Для некоторого ознакомления с мистериями остановим свое внимание на двух-трех отрывках из «Мистерии о десяти девах». Архангел Гавриил предупреждает дев о скором приходе жениха-Христа. Каждая строфа его речи, кратко излагающей земную жизнь Спасителя, заканчивается словами: «Некогда было спать жениху, которого вы ожидаете». Неразумные девы приходят к мудрым и говорят им:
«Мы, девы, пришли к вам. Мы пролили масло по своей небрежности. Мы хотим просить вас, как сестер своих, на которых мы полагаемся. Достойные сострадания, жалкие, мы слишком долго спали».
«Вы можете нас небу возвратить, хоть с нами, несчастными, и случилась беда; ведь мы - ваши спутницы, ведь мы - ваши сестры. Достойные сострадания, жалкие, мы слишком долго спали».
«Уделите масла для наших лампад, будьте милостивы к неразумным, чтобы не были мы прогнаны от дверей, когда жених позовет вас в чертоги. Достойные сострадания, жалкие, мы слишком долго спали».
Мудрые девы посылают неразумных к купцам, которые торгуют маслом. Купцы отказывают им и направляют их снова к мудрым девам. Неразумные изливают свое горе в следующих словах:
«Увы, несчастные! До чего дошли мы! Мы не находим того, что ищем. Нам не суждено быть на свадьбе. Достойные сострадания, жалкие, мы слишком долго спали».
«Услышь, жених, голоса рыдающих, вели отпереть двери и для нас, исцели наше горе!»
После этого приходит жених-Христос и говорит им: «Аминь глаголю вам, не знаю вас, потому что нет с вами света, а все скрывающие его уходят, далеко уходят от порога этого чертога. Идите прочь, жалкие, несчастные! Обречены вы на вечные муки и будете низвержены в ад».
Тогда являются демоны, хватают их и низвергают в ад. В одной из пасхальных мистерий изображается Мария Магдалина до обращения ко Христу и после обращения. Сперва она воспевает мирские удовольствия и объявляет, что признает лишь одну заботу - заботу о своем теле. «Наслаждения мирские, - поет она, - сладки и приятны; обращение с миром усладительно и прекрасно: я хочу сгорать от постоянного желания мирских утех, веселья мирского избегать не желаю. Я готова положить свою жизнь за мирскую радость; не заботясь ни о чем другом, я стану заботиться только о своем теле, его я разукрашу различными красками».Она отправляется к купцу, покупает себе снадобья, придающие свежесть лицу, покупает духи. Накупив всего, за чем она приходила к купцу, Магдалина возвращается домой. Здесь ей во сне является ангел и объявляет, что в доме Симона находится тот Иисус На-зорей, который отпускает народу грехи. Ангел исчезает, а Магдалина, проснувшись, поет ту же самую песнь о прелестях мира и снова засыпает. Видение повторяется и на этот раз производит в Магдалине полный переворот. Проснувшись, Магдалина начинает сокрушаться о своих грехах. «Увы! прошедшая жизнь, жизнь, полная зол, постыдный поток, гибельный источник! Увы, что стану я делать, несчастная, исполненная грехов, оскверненная нечистой скверной пороков?»** Сбросив с себя пышные наряды, она одевается в черное платье и приходит к купцу за дорогими ароматами. Потом она отправляется в дом Симона и поет со слезами: «Теперь я пойду к врачу, я - позорно больная, требующая врачебной помощи! Мне остается принести к нему слезные обеты и сердечные сокрушения. Я слышу, что он исцеляет всех грешников».
Волшебство и тайная философия
Прежде чем говорить о вере в чудесное, сверхъестественное, в колдовство и чары, вере, проявлявшейся всегда и везде, но особенно характеризующей средние века, необходимо сказать несколько слов о мировоззрении средневекового человека.
Он представлял себе, что Земля расположена в самом центре Вселенной, составляет как бы ее ядро. Ее окружают одна за другой десять сфер, десять колоссальных шаров, помещающихся Друг в друге. В семи первых, ближайших к Земле сферах с неодинаковой скоростью круговращаются Солнце, Луна и пять планет. Их круговращение сопровождается чудесной музыкой, музыкой сфер. В восьмой сфере расположены прочие светила: одни из них, бестелесные и невесомые, свободно носятся в пространстве, другие прикреплены к своду сферы. Девятая сфера - кристаллообразная, десятая - пламенная (Empyreum); в последней царствуют Бог Отец, Бог Сын, Бог Дух Святой и живут главнейшие святые; остальные распределены, смотря по степени их совершенства, в других небесных сферах. Денно и нощно святые угодники с лучезарными венцами на головах, в белых и радужных одеяниях, воспевают Творца и предстательствуют за людей. Все эти сферы - обиталище Бога, святых и ангелов. Противоположность ему составляет обиталище сатаны, падших ангелов и отверженных душ - ад, находящийся в центре Земли. Таким образом, по средневековым воззрениям, существуют два царства: царство Божие - царство света и царство сатаны - царство тьмы. Эти царства постоянно враждуют между собой. Все существующее в мире, все происходящее в нем имеет свое начало в котором-либо из них. В мире проявляется действие двух сил: силы света и силы тьмы. Как ангелы светлые имеют свой определенный образ: лучезарные, прекрасные, легкокрылые, переносятся они, по повелению Божию, с одного места на другое, так и посланники сатаны должны иметь свой собственный вид: они наделялись в средние века теми лее внешними признаками, которыми обладали когда-то, в греко-римском мире, фавны, сатиры и кентавры, а именно рогами, козлиными ногами, копытами, шерстью. Как ангелы прекрасны, так посланники сатаны отвратительны. Однако, в силу особенных свойств своих, они могут принимать на себя любой образ, превращаться в какую угодно форму. Как существовали люди, своей жизнью заслужившие особую милость Божию, так появляются порой люди, которые сближаются с сатаной, входят в особые сношения с ним, заключают с ним особенные договоры. Сатана за это покровительствует им и чрез них творит в мире зло. Люди, по средневековым понятиям, сносились с нечистой силой из различных целей: для получения красоты, славы, богатства или таких познаний, которые никому не доступны, которые может открыть только «черная магия». Так называлось колдовство.*
Жил-был когда-то «муж великого ума и быстрого соображения, способный и расположенный учиться». Звали его Фаустом. Он сделался ученым богословом, но богословие не удовлетворило его. «Священное писание, - говорит народная легенда, - он забросил далеко за дверь или положил под лавку, ибо он имел безрассудную и надменную голову, и его звали всегда созерцателем». И стал он рыться в книгах черной магии. «Он привязал к себе орлиные крылья и хотел исследовать и небо, и землю, все до основания.» Но откуда узнать все это? И вот он решился обратиться к сатане, вызвать его, а как вызвать дьявола, он вычитал из таинственных книг. Он пошел ночью в густой лес и стал вызывать нечистого духа. Сначала дух не повиновался, но потом стал показываться в различных образах, страшных и ослепительных, наконец принял вид седого монаха. То не был сам сатана, но один из подвластных ему духов, по имени Мефистофель (Mephostophiles, откуда у Гете Мефистофель). Последний, познакомившись с Фаустом, приглашает его на свидание в следующую полночь. Происходит второе свидание. Фауст ставит свои условия: он хочет, чтобы исполнялись все его желания, чтобы дьявол всегда сопровождал его и был бы видим только ему одному. Дух тьмы также ставит условия: Фауст должен отпасть от Бога, возненавидеть христианскую веру и, по истечении установленного срока, отдать свою душу сатане. Они ударяют по рукам. «В этот час отпадает от Бога этот нечестивый человек. Отпадение это, - продолжает народная легенда, - есть не что иное, как его высокомерная гордость, отчаяние, смелость и дерзость. С ним было то же, что с великанами, о которых пишут поэты, что они хотели поставить горы на горы и воевать с Богом, или даже то, что случилось со злым ангелом, который восстал против Бога. Кто хочет высоко вознестись, тот падает глубоко вниз». Злой дух не верит слову Фауста и требует расписки. Фауст делает надрез на своем теле, извлекает несколько капель крови и пишет ими требуемую расписку. Но в самый решительный момент он получает предостережение от своей собственной крови. Капелька крови изображает два слова: «Беги, человек!» Но все напрасно, и договор был заключен. Продав свою душу сатане, Фауст приобрел временное благополучие: он становится знаменитым астрологом, прорицателем, предсказателем погоды, и все его желания исполняются. Нечистая сила деятельно помогала ему в различных обстоятельствах его жизни. Раз Фауст занял у одного еврея значительную сумму денег и обещал отдать ему через месяц или деньги, или свою правую ногу. Прошел месяц. Фауст не мог или, лучше сказать, не хотел уплатить долга. Безжалостный еврей отрезал ему ногу. Но скоро отрезанная нога начала разлагаться; тогда еврей бросил ее в реку. Недолго спустя после этого Фауст призвал к себе еврея и, предлагая ему деньги, потребовал у него свою ногу. Еврей объявил с ужасом, что бросил ее в реку. Фауст засмеялся и сказал ему: «Ну, проклятый жид! в таком случае я тебе не заплачу». Не успел еврей выйти из комнаты Фауста, как последний стоял уже на обеих ногах. В одном винном погребе Фауст угощал своих гостей винами всех сортов, пробуравливая перед каждым гостем отверстие в столе, а из отверстия вытекало любое вино, по желанию. В другом винном погребе (в Лейпциге) Фауст держал с хозяином пари, говоря, что он, без всякой помощи, может вынести из погреба большую бочку вина. За такой подвиг хозяин обязывался подарить ему эту бочку. Разумеется, хозяин согласился, Но каково же было его изумление, когда Фауст сел на бочку верхом и вылетел на ней из погреба! Бочка была после этого живо опорожнена Фаустом и его товарищами-студентами. Но вот настал срок договора с нечистой силой. В полночь поднялась страшная буря, в комнате Фауста слышались вопли и стук. На приятелей Фауста, спавших в соседней комнате, напал такой страх, что они не осмелились войти к Фаусту. Страшная ночь миновала, а с ней миновал и ужас. Когда рассвело, они вошли в комнату Фауста и увидели, что и стены, и столы были обрызганы кровью, а Фауста не было. Потом нашли его труп на дворе, растерзанный, с раздробленной головой; нечистая сила, овладев душой Фауста, вытащила его труп из комнаты и выбросила на двор. Сказание о Фаусте вполне верно характеризует средневековые верования в нечистую силу, средневековые воззрения на черную магию.
Из зимних праздников самым веселым было Рождество. Горожане наряжались, дарили детей, устраивали процессии. Нарядившись чертями, веселые толпы бродили по улицам, причем каждая имела своего предводителя или шафера. Один городской совет брал с таких шаферов денежный залог, который пропадал в том случае, если толпа, предводимая тем или другим шафером, совершала какие-либо бесчинства, входила в церкви или на кладбище. В иных, впрочем, городах всякие переряживания запрещались под угрозой строгого взыскания. Много веселились во время карнавала; наконец, в разных городах праздновались различными процессиями дни памяти того или другого святого.
Любимейшим развлечением в средние века были танцы, хотя на них смотрели не всегда благосклонно как духовные лица, так и городские советы. Когда прошло время такой неблагосклонности, городские правители стали давать разрешение на устройство особых танцевальных помещений. Иногда танцы устраивались и в зале городской ратуши, далеко, впрочем, не во всех городах. Танцы разделялись на несколько видов, но все они могут быть сведены к двум: один вид соединялся с прыганьем, отличался, так сказать, большей ширью, удалью; другой заключался в движениях спокойных, сводился к медленному и плавному круговращению. Собственно танцем назывался второй вид. Танцевали под музыку, но иногда и без нее. В таком случае прибегали к пению, причем пел кто-нибудь один или все присутствующие хором. Постепенно распространился обычай соединять танцы с играми. Если танцы происходили на свободе летом, по окончании их играли в, мяч. Отсюда некоторые исследователи производят слово бал (der Ball, la balle - мяч).
Из игр в средние века были известны кегли, шахматы, шашки, кости и карты. Последние первоначально разрисовывались и раскрашивались от руки по установленному образцу и составляли видный предмет промышленности. Во многих городах игра в карты запрещалась. Это происходило оттого, что в первое время карты служили только для азартных игр. Например, один из участвующих вынимал какую-либо карту из колоды. На эту карту все присутствующие клали деньги. Если после этого подряд вынимались из колоды три или четыре карты той же масти, вынувший первую карту получал всю поставленную на нее сумму.
Но населению городов были знакомы и более высокие развлечения: они слушали песни мейстерзингеров и смотрели мистерии.
Вместе с развитием промышленности и торговли, с обогащением городов и улучшением их внешнего вида подвигалось вперед и умственное развитие городского населения. Когда в княжеских дворцах и рыцарских замках стали замолкать раньше гремевшие в них песни любви, поэзия перешла в города. Но она изменила здесь свой характер, превратилась в особую науку. Пение мейстерзингеров (мастеров-певцов) изучалось методически, по известным правилам. Мастера приняли за образец позднейших миннезингеров (певцов любви). Подобно людям, занимающимся одним ремеслом, поэты-горожане составляли целые общества, подобные цехам. В XIV веке им были дарованы (императором Карлом IV) известные права. После этого они стали быстро размножаться. Образцом для всех подобных обществ послужили певческие цехи Майнца, Франкфурта, Страсбурга, Нюрнберга, Регенсбурга, Аугсбур-га и Ульма. Б одном городе певческое общество составлялось из представителей от разных ремесленных цехов, в другом - из мастеров одного и того же ремесла. Их поэзия сводилась, в сущности, к стихосложению. Ее эстетическое значение невелико. Но все же песни мейстерзингеров имели огромное влияние на городское население, просвещали, облагораживали его. «Они, - по выражению одного известного немецкого писателя, - служили хоть до некоторой степени соединительным звеном между будничным реализмом мастерской и миром идеалов». Все лее они отрывали человека от житейских попечений, от ежедневной обстановки, от прозаических стремлений и давали некоторую пищу душе. Песни мейстерзингеров отличались нередко весьма возвышенным характером и теплотой чувства. Они составлялись только по известным образцам, которые были занесены в особую книгу правил стихосложения, известных под названием табулатуры (die Tabu-latur). «В этих правилах, - говорит тот же писатель, - размеры стихов назывались зданиями, мелодии - тонами или напевами, причем попадаются странные вычурности. Таким образом, были синий и красный тон, желто-фиолетовый мотив, полосатый шафранный мотив, желтый мотив львиной кожи, короткий обезьяний мотив, жирный барсучий мотив». Ошибки против того или другого правила табулатуры назывались у них также весьма странно: слепое мнение, липкий слог, подставка, клещ, лжецветы… Тот из певцов, который еще не усвоил табулатуры, назывался учеником; кто знал ее - другом школы; кто умел петь несколько тонов - певцом; кто сочинял песни по чужим тонам - поэтом; кто изобретал новый тон - мастером. Поступавший в общество мейстерзингеров давал обет оставаться верным искусству, соблюдать честь общест-на, поступать всегда мирно, не осквернять песен мейстерзингеров пением их на улице. Потом он вносил определенную сумму денег и ставил две меры вина на угощение. На обыкновенных сходках мейстерзингеров и тогда, когда собирались они в винных погребах, им разрешалось петь светские песни. Но во время торжественных собраний своих в так называемых «праздничных школах» (Festschule), происходивших в церквях раза три в год, они пели исключительно духовные песни, сюжеты которых черпались из Библии или священных преданий.
Обыкновенные собрания происходили вечером в субботу и воскресенье. Местом сходки была ратуша или церковь. Слушателями были почетные бюргеры, мужчины и женщины. Очистившись от пыли и грязи мастерской, стихотворцы-ремесленники являлись сюда в праздничных одеждах. Главные места за столами занимали старшины общества (das Gemerk): то были казначей, ключарь, оценщик (критик) и раздаватель наград. На кафедре помещался певческий стул, на который садился каждый из участвующих в программе данного вечера. Один пел о Небесном Иерусалиме, другой - о сотворении мира, третий описывал Господа Бога, Живого от века до века и восседающего на престоле, у подножия которого воздают Ему честь, хвалу и благодарение лев, телец, орел и ангел. Пели также «о борьбе с турками, врагами христианства», «о трех достохвальных крестьянках». Иногда выступал певец с обличением современников в их порочной жизни. Во время пения оценщик со своими помощниками внимательно следили за ним, замечали достоинства и недостатки, а потом высказывали свое суждение. Если певец признавался достойным награды, он получал венок, сделанный из золотой или серебряной проволоки. За лучшее пение вручали его исполнителю бляху с изображением на ней царя Давида. Бляха эта прикреплялась к золотой цепи, которую надевали на шею. Самые лучшие песни вносились в особую книгу, хранившуюся у ключаря.
После торжественного собрания мейстерзингеры отправлялись обыкновенно в какую-либо корчму, чтобы провести вместе остаток радостного дня. Бот что рассказывает один из современников знаменитейшего мейстерзингера Ганса Сакса, родившегося в конце XV века, о собрании мейстерзингеров в корчме. «В корчме, - говорит он, - пили вино, которое одни, как, например, мейстер Кортнер (певший неудачно о сотворении мира), ставили в виде штрафа, а другие, как мейстер Бе-гайм, - в знак чести, потому что Бегайм получил награду в первый раз. Мейстерзингеры в числе шестнадцати человек вышли из церкви попарно и направились к корчме. Бегайм с венком на голове открывал шествие. Он обязан был наблюдать за порядком, а все остальные должны были повиноваться ему, все равно как одному из меркеров*. Эти разряженные посетители представляли странную противоположность с корчмой, ветхой и закопченной внутри и снаружи. В длинной комнате стояли простые столы и скамьи, подобные тем, какие бывают в деревенских садах. Но веселое расположение духа да стакан доброго вина скрывали различные недостатки. Бегайм сидел на почетном месте… Я сидел возле Ганса Сакса. Теснимый соседями, я пододвинулся к нему вплоть и тут только рассмотрел его праздничный наряд. На нем была куртка цвета морской волны с многочисленными прорезями на груди; через прорези проглядывала рубашка, воротник которой, с многими складками, охватывал шею кругом. Рукава были из черного атласа и пышно располагались вокруг руки благодаря пластиночкам из китового уса; подобно куртке, были
прорезаны и рукава, из-под которых поэтому видна была подкладка. Посреди стола стоял бочонок. Один из мейстеров был обязан цедить из него вино».
Одним из участников предложен был вопрос: «Скажите мне, друзья, если знаете, кто самый искусный работник?» Jhr, Freunde, saget mir, wenn ihr wisst, wer wohl der kiinstlichste Werkmann ist?
Конечно, это плотник, отвечал один из мейстеров стихами, кто же когда-либо мог сделать подобное тому, что сделал он? Благодаря шнурку и наугольнику плотнику известны и высочайшие зубчатые стены, и самое глубокое дно… Он построил крепкий ковчег, в котором находился патриарх Ной; в то время, когда кругом бушевали волны, Ной отдыхал в полной безопасности… По мудрым указаниям он построил Божий город, Иерусалим, величественный и великолепный дворец мудрого Соломона. Подумайте, наконец, о лабиринте: кто же искуснее Дедала?
Das ist fiirwahr der Zimmermann; Wer hat es ihm jemals gleichgethan? Durch Schnur und Richtscheit ward ihm kund die hochste Zinn und der tiefste Grund…
Er zimmerte die starke Arch. darin Noas war, der Patriarch; wie rings auch brausete die Flut, er ruhte in ihr in sicherer Hut… Er zimmerte nach weisem Rat Jerusalem, die Gottesstadt, des weisen Salomo Konigshaus, das fiihrte er machtig und prachtig aus.
Denkt an das Labyrinth zum Schluss: Wer ist geschickt wie Dadalus?
Другой из присутствующих воспел каменщика, «строящего на оборону всем крепкие стены и башни и воздвигающего своды, что высоко подымаются в воздушном пространстве». К тому же дерево гниет, а камень остается камнем - каменщик должен быть на первом месте.
Das Holz verfault, der Stein bleibt Stein: Der Steinmetz muss der erste sein.
Певец упомянул и о падающей Пизанской башне, и о высоком храме Иерусалимском, о Вавилонской башне, что возвышалась до небес, о гробнице царя Мавсола*, о пирамидах, искусственных горах, которые превышают все другие работы.
Die Pyramiden, die kiinstlichen Berg, Sie uberragen weit alle Werk.
Ганс Сакс, возражая певшим до него, воспел живописца, который воспроизводит то, что Господь Бог создал в начале призывом Своего Божественного Слова, -траву, листву, цветы на полях и в лесу, летающую по воздуху птицу, самый лик человеческий, которьш в работе живописца является совсем как живой. Живописец властвует над всеми стихиями, над яростью огня, над морскими волнами, изображает дьявола, ад и смерть, рай, ангелов и Самого Бога, открывая все это нашему взору таинственным своим искусством: красками, светом и тенью…
… was zu Anfang Gott erschuf
durch seines gottlichen Wortes Ruf,
das schaffet der Maler zu aller Zeit:
Gras, Laubwerk, Blumen auf Feld und Heid, den Vogel, wie in der Luft er schwebt, des Menschen Antlitz, als ob er lebt. Die Elementt beherrschet er all, des Feuers Wut, des Meeres Schwall. Den Teufel malt er, die Holl und den Tod, Das Paradies, die Engel und selbst Gott, das macht er durch Farben, dunkel und klar, mit geheimen Kiinsten euch offenbar.
Один из певцов возразил Гансу Саксу следующее: «Огонь, изображенный живописцем, не согревает нас; солнце его не дает ни света, ни блеска; в плодах его нет ни вкуса, ни сока; травы его не имеют ни запаху, ни целебной силы; у его животных нет ни мяса, ни крови; вино его не придает ни веселья, ни мужества».
Sein gemaltes Feuer warmt uns nicht,.
seine Sonne spendet nicht noch Licht,
sein Obst hat weder Schmak noch Saft,
seine Kra'uter nicht Duft und Heilungskraft,
seine Tiere haben nicht Fleisch noch Blut,
seine Wein verleiht nicht Freud und Mut.
Но Ганс Сакс привел еще три доказательства в пользу живописца: «Он запечатлевает в нашей памяти все то, что история хранит, как драгоценный завет предков… он учит, что злоба приносит несчастье, а благочестие - почет и счастье… наконец, всякое искусство находит свое основание в живописи: каменщик, золотых дел мастер и столяр, резчик, ткач, архитектор - никто не может обойтись без нее, почему древние и считали ее за лучшее искусство».
Was bewahrt die Geschichte als Vermachtniss, Das pragt sie uns ein in unser Gedachtniss… er lehret, wie Bosheit uns Missgeschick, wie Frommigkeit bringet Ehr und Gliick…
Der Steinmetz, Goldschmied und der Schreiner, Hernschneider, Weber, der Werkmeister, keiner entbehret sie je, weshalb die Alten sie fur die herrlichste Kunst gehalten.
Так пел поэт. Его противники замолчали. «Исполненный искреннего удовольствия, - говорит современник, - я ударил его по плечу и дал ему понять, что он пел по душе мне. Все рукоплескали ему, и Михаил Бегайм не был тут последним. Он снял с себя венок и надел его на голову Ганса Сакса, талантливого нюрнбергского башмачника».
Кроме песен мейстерзингеров, духовное наслаждение доставляли горожанам мистерии. Мистериями назывались театральные представления на сюжеты, заимствованные из Священного Писания. Сперва они составляли часть той или другой церковной службы и разыгрывались в церквях, а потом перешли на кладбища и городские площади. Актерами были духовные лица, воспитанники и члены особых обществ, составлявшихся с этой целью. Со временем их стали разыгрывать странствующие актеры. На площади устраивалась дощатая эстрада, а на ней - сцена, открытая со всех сторон и защищенная от непогоды лишь кровлей. На эстраду вела лестница. Воображению зрителей предоставлялся полный простор. Обстановка сцены была незатейлива до крайности. Если требовалось изобразить холм или гору, ставили бочку, а зрители уже понимали, в чем дело. Костюмы актеров были обыкновенные, т. е. современные не изображаемому событию, а зрителям его. Только лица, представлявшие Бога Отца, ангелов и апостолов, одевались в священные одежды, а Христос изображался в виде епископа. Игра начиналась с того, что действующие лица выходили на сцену и занимали свои места при звуках музыки. Затем всех призывали к порядку, и начинался пролог, которьш приглашал зрителей помолиться Богу, чтобы предпринимаемое дело имело успех. Представление заканчивалось иногда хоровым пением, в котором принимали участие все присутствующие. Например, одна мистерия, изображавшая жизнь Христа Спасителя до самого Вознесения, заканчивалась эпилогом, представлявшим триумф Христовой Церкви. На сцену выходили два действующих лица, под которыми истолкователь, всегда находившийся при сцене, просил разуметь Церковь и Синагогу. Первая была окружена христианами, вторая - евреями. Между Церковью и Синагогой начиналось прение о вере, о превосходстве той или другой веры. Тут же на сцене стоял и св. Августин. Тогда несколько евреев, убежденных речами Церкви в превосходстве христианской веры, подходили к св. Августину и просили его, чтобы он крестил их. Желание их приводилось в исполнение. При виде этого Синагога затягивала жалобную песню, и венец падал с головы ее. Церковь отвечала гимном торжества. Св. Августин приглашал всех зрителей присоединить к этому пению и свои голоса. Получался грандиозный финал.
Для некоторого ознакомления с мистериями остановим свое внимание на двух-трех отрывках из «Мистерии о десяти девах». Архангел Гавриил предупреждает дев о скором приходе жениха-Христа. Каждая строфа его речи, кратко излагающей земную жизнь Спасителя, заканчивается словами: «Некогда было спать жениху, которого вы ожидаете». Неразумные девы приходят к мудрым и говорят им:
«Мы, девы, пришли к вам. Мы пролили масло по своей небрежности. Мы хотим просить вас, как сестер своих, на которых мы полагаемся. Достойные сострадания, жалкие, мы слишком долго спали».
«Вы можете нас небу возвратить, хоть с нами, несчастными, и случилась беда; ведь мы - ваши спутницы, ведь мы - ваши сестры. Достойные сострадания, жалкие, мы слишком долго спали».
«Уделите масла для наших лампад, будьте милостивы к неразумным, чтобы не были мы прогнаны от дверей, когда жених позовет вас в чертоги. Достойные сострадания, жалкие, мы слишком долго спали».
Мудрые девы посылают неразумных к купцам, которые торгуют маслом. Купцы отказывают им и направляют их снова к мудрым девам. Неразумные изливают свое горе в следующих словах:
«Увы, несчастные! До чего дошли мы! Мы не находим того, что ищем. Нам не суждено быть на свадьбе. Достойные сострадания, жалкие, мы слишком долго спали».
«Услышь, жених, голоса рыдающих, вели отпереть двери и для нас, исцели наше горе!»
После этого приходит жених-Христос и говорит им: «Аминь глаголю вам, не знаю вас, потому что нет с вами света, а все скрывающие его уходят, далеко уходят от порога этого чертога. Идите прочь, жалкие, несчастные! Обречены вы на вечные муки и будете низвержены в ад».
Тогда являются демоны, хватают их и низвергают в ад. В одной из пасхальных мистерий изображается Мария Магдалина до обращения ко Христу и после обращения. Сперва она воспевает мирские удовольствия и объявляет, что признает лишь одну заботу - заботу о своем теле. «Наслаждения мирские, - поет она, - сладки и приятны; обращение с миром усладительно и прекрасно: я хочу сгорать от постоянного желания мирских утех, веселья мирского избегать не желаю. Я готова положить свою жизнь за мирскую радость; не заботясь ни о чем другом, я стану заботиться только о своем теле, его я разукрашу различными красками».Она отправляется к купцу, покупает себе снадобья, придающие свежесть лицу, покупает духи. Накупив всего, за чем она приходила к купцу, Магдалина возвращается домой. Здесь ей во сне является ангел и объявляет, что в доме Симона находится тот Иисус На-зорей, который отпускает народу грехи. Ангел исчезает, а Магдалина, проснувшись, поет ту же самую песнь о прелестях мира и снова засыпает. Видение повторяется и на этот раз производит в Магдалине полный переворот. Проснувшись, Магдалина начинает сокрушаться о своих грехах. «Увы! прошедшая жизнь, жизнь, полная зол, постыдный поток, гибельный источник! Увы, что стану я делать, несчастная, исполненная грехов, оскверненная нечистой скверной пороков?»** Сбросив с себя пышные наряды, она одевается в черное платье и приходит к купцу за дорогими ароматами. Потом она отправляется в дом Симона и поет со слезами: «Теперь я пойду к врачу, я - позорно больная, требующая врачебной помощи! Мне остается принести к нему слезные обеты и сердечные сокрушения. Я слышу, что он исцеляет всех грешников».
Волшебство и тайная философия
Прежде чем говорить о вере в чудесное, сверхъестественное, в колдовство и чары, вере, проявлявшейся всегда и везде, но особенно характеризующей средние века, необходимо сказать несколько слов о мировоззрении средневекового человека.
Он представлял себе, что Земля расположена в самом центре Вселенной, составляет как бы ее ядро. Ее окружают одна за другой десять сфер, десять колоссальных шаров, помещающихся Друг в друге. В семи первых, ближайших к Земле сферах с неодинаковой скоростью круговращаются Солнце, Луна и пять планет. Их круговращение сопровождается чудесной музыкой, музыкой сфер. В восьмой сфере расположены прочие светила: одни из них, бестелесные и невесомые, свободно носятся в пространстве, другие прикреплены к своду сферы. Девятая сфера - кристаллообразная, десятая - пламенная (Empyreum); в последней царствуют Бог Отец, Бог Сын, Бог Дух Святой и живут главнейшие святые; остальные распределены, смотря по степени их совершенства, в других небесных сферах. Денно и нощно святые угодники с лучезарными венцами на головах, в белых и радужных одеяниях, воспевают Творца и предстательствуют за людей. Все эти сферы - обиталище Бога, святых и ангелов. Противоположность ему составляет обиталище сатаны, падших ангелов и отверженных душ - ад, находящийся в центре Земли. Таким образом, по средневековым воззрениям, существуют два царства: царство Божие - царство света и царство сатаны - царство тьмы. Эти царства постоянно враждуют между собой. Все существующее в мире, все происходящее в нем имеет свое начало в котором-либо из них. В мире проявляется действие двух сил: силы света и силы тьмы. Как ангелы светлые имеют свой определенный образ: лучезарные, прекрасные, легкокрылые, переносятся они, по повелению Божию, с одного места на другое, так и посланники сатаны должны иметь свой собственный вид: они наделялись в средние века теми лее внешними признаками, которыми обладали когда-то, в греко-римском мире, фавны, сатиры и кентавры, а именно рогами, козлиными ногами, копытами, шерстью. Как ангелы прекрасны, так посланники сатаны отвратительны. Однако, в силу особенных свойств своих, они могут принимать на себя любой образ, превращаться в какую угодно форму. Как существовали люди, своей жизнью заслужившие особую милость Божию, так появляются порой люди, которые сближаются с сатаной, входят в особые сношения с ним, заключают с ним особенные договоры. Сатана за это покровительствует им и чрез них творит в мире зло. Люди, по средневековым понятиям, сносились с нечистой силой из различных целей: для получения красоты, славы, богатства или таких познаний, которые никому не доступны, которые может открыть только «черная магия». Так называлось колдовство.*
Жил-был когда-то «муж великого ума и быстрого соображения, способный и расположенный учиться». Звали его Фаустом. Он сделался ученым богословом, но богословие не удовлетворило его. «Священное писание, - говорит народная легенда, - он забросил далеко за дверь или положил под лавку, ибо он имел безрассудную и надменную голову, и его звали всегда созерцателем». И стал он рыться в книгах черной магии. «Он привязал к себе орлиные крылья и хотел исследовать и небо, и землю, все до основания.» Но откуда узнать все это? И вот он решился обратиться к сатане, вызвать его, а как вызвать дьявола, он вычитал из таинственных книг. Он пошел ночью в густой лес и стал вызывать нечистого духа. Сначала дух не повиновался, но потом стал показываться в различных образах, страшных и ослепительных, наконец принял вид седого монаха. То не был сам сатана, но один из подвластных ему духов, по имени Мефистофель (Mephostophiles, откуда у Гете Мефистофель). Последний, познакомившись с Фаустом, приглашает его на свидание в следующую полночь. Происходит второе свидание. Фауст ставит свои условия: он хочет, чтобы исполнялись все его желания, чтобы дьявол всегда сопровождал его и был бы видим только ему одному. Дух тьмы также ставит условия: Фауст должен отпасть от Бога, возненавидеть христианскую веру и, по истечении установленного срока, отдать свою душу сатане. Они ударяют по рукам. «В этот час отпадает от Бога этот нечестивый человек. Отпадение это, - продолжает народная легенда, - есть не что иное, как его высокомерная гордость, отчаяние, смелость и дерзость. С ним было то же, что с великанами, о которых пишут поэты, что они хотели поставить горы на горы и воевать с Богом, или даже то, что случилось со злым ангелом, который восстал против Бога. Кто хочет высоко вознестись, тот падает глубоко вниз». Злой дух не верит слову Фауста и требует расписки. Фауст делает надрез на своем теле, извлекает несколько капель крови и пишет ими требуемую расписку. Но в самый решительный момент он получает предостережение от своей собственной крови. Капелька крови изображает два слова: «Беги, человек!» Но все напрасно, и договор был заключен. Продав свою душу сатане, Фауст приобрел временное благополучие: он становится знаменитым астрологом, прорицателем, предсказателем погоды, и все его желания исполняются. Нечистая сила деятельно помогала ему в различных обстоятельствах его жизни. Раз Фауст занял у одного еврея значительную сумму денег и обещал отдать ему через месяц или деньги, или свою правую ногу. Прошел месяц. Фауст не мог или, лучше сказать, не хотел уплатить долга. Безжалостный еврей отрезал ему ногу. Но скоро отрезанная нога начала разлагаться; тогда еврей бросил ее в реку. Недолго спустя после этого Фауст призвал к себе еврея и, предлагая ему деньги, потребовал у него свою ногу. Еврей объявил с ужасом, что бросил ее в реку. Фауст засмеялся и сказал ему: «Ну, проклятый жид! в таком случае я тебе не заплачу». Не успел еврей выйти из комнаты Фауста, как последний стоял уже на обеих ногах. В одном винном погребе Фауст угощал своих гостей винами всех сортов, пробуравливая перед каждым гостем отверстие в столе, а из отверстия вытекало любое вино, по желанию. В другом винном погребе (в Лейпциге) Фауст держал с хозяином пари, говоря, что он, без всякой помощи, может вынести из погреба большую бочку вина. За такой подвиг хозяин обязывался подарить ему эту бочку. Разумеется, хозяин согласился, Но каково же было его изумление, когда Фауст сел на бочку верхом и вылетел на ней из погреба! Бочка была после этого живо опорожнена Фаустом и его товарищами-студентами. Но вот настал срок договора с нечистой силой. В полночь поднялась страшная буря, в комнате Фауста слышались вопли и стук. На приятелей Фауста, спавших в соседней комнате, напал такой страх, что они не осмелились войти к Фаусту. Страшная ночь миновала, а с ней миновал и ужас. Когда рассвело, они вошли в комнату Фауста и увидели, что и стены, и столы были обрызганы кровью, а Фауста не было. Потом нашли его труп на дворе, растерзанный, с раздробленной головой; нечистая сила, овладев душой Фауста, вытащила его труп из комнаты и выбросила на двор. Сказание о Фаусте вполне верно характеризует средневековые верования в нечистую силу, средневековые воззрения на черную магию.