Страница:
из "черногорок", страстной спириткой, граф Муравьев в таких ярких
красках опишет ей все виденное, что та в свою очередь пожелает познакомиться
с Филиппом.
Разговор, который они поведут, коснется, между прочим, больного для
русской императорской четы вопроса о рождении наследника. "Я могу этому
помочь",-- авторитетно заявил Филипп. С этого дня начинается его карьера в
России.
И с Филиппом и после -- всегда происходит одно и то же. Императрица
Александра Федоровна сама не ищет встреч с проходимцами и юродивыми,
которыми, начиная с 1899 года, она постоянно окружена. Ей услужливо
подсовывают их другие, хорошо знающие природу государыни: холодная,
властная, равнодушная к людям "трехмерным" независимо от их сердца, обаяния
и ума -- она неизменно попадает под влияние каждого, в ком ей чудится
"мистика", "четвертое измерение".
Великая княгиня Милица, вернувшись в Петербург, вскоре выписывает туда
и Филиппа. Филипп соглашается тем более охотно,
что его за незаконную медицинскую практику преследует французская
полиция и ему грозит тюрьма. Перед тем, как ехать в Россию, он наскоро
запасается сведениями о великой северной стране, где ему предстоит
действовать. (Как именно -- он еще сам не знает, но такой пустяк не может
его смутить.) Без особого труда Филипп составляет себе грубую схему "святой
Руси", страны снегов, православия и неограниченной царской власти. За
справками он обращается, между прочим, к филеру русской службы, с которым
свел когда-то знакомство
385
в полицейском ресторанчике около Шатле. Филипп узнает от сыщика многое,
что ему на первых порах очень пригодится, но его приятель, дружески
распрощавшись с Филиппом и пожелав ему успеха, не забудет доложить об этом
разговоре своему шефу. И раньше, чем Филипп переедет русскую границу, дело о
нем, пополненное разными фактами его сомнительной биографии, заимствованными
из справок Сюрте Женераль, будет лежать на столе Рачковского.
Рачковский занимает пост начальника секретной заграничной полиции еще
со времен Александра III и считается знаменитым благодаря своим связям и
опыту. Его, однако, уволят -- и крайне грубо,-- когда в ответ на запрос из
Петербурга он отзовется о Филиппе как о шарлатане, мошеннике и искателе
приключений.
Министр внутренних дел Сипягин, лучше знающий двор, прочтя его доклад,
говорит: "Бросьте это в камин",-- но Рачковский не слушается разумного
совета. Он еще не понимает, как можно, имея о деятельности Филиппа точные
агентурные справки, иначе о нем отзываться и как такая, основанная на
непреложных фактах, аттестация может повредить карьере заслуженного
полицейского чиновника. За свою нечуткость он и платится отставкой. Надо
лучше вслушиваться в ритм нового царствования, чтобы преуспевать при нем, а
ритм этот совсем особенный.
Но Рачковский не должен обижаться на судьбу: он еще сообразит, в чем
дело, и выплывет на поверхность. Другие, почище его и понужней для России,
будут ломать себе шею на том же препятствии поочередно, пока очередь,
наконец, не доберется до своего логического конца--до двух гордо изогнутых
орлиных шей герба русской державы.
Когда придворная карета с кучером в пурпуровой пелерине привозит
Филиппа в Петергоф и сын мясника, которого на родине хотят посадить в
тюрьму, входит в комнату, где его ждет русская императрица,
386
-- спина его готова раболепно изогнуться и язык подобострастно
залепетать. Но верный инстинкт подсказывает Филиппу, что здесь от него ждут
другого.
Страстное религиозное чувство царицы с детства болезненно искривлено.
Кровь прабабки, святой Елизаветы Венгерской, жжет ее вены лунным огнем
мистицизма. Одиночество, гордость, истерия, страх захлестывают ее со всех
сторон. Она хочет иметь наследника, хочет подчинить себе колеблющуюся между
влиянием матери и жены неустойчивую волю мужа, хочет найти в потустороннем
отсутствующую в жизни опору. От Филиппа требуется немного: только не
разрушать иллюзий, которыми живет она.
Филипп входит, мягко ступая, кланяется императрице почтительно, но
свободно, как человек, стоящий выше земной суеты, смотрит в ее прекрасное
взволнованное лицо косо-разрезанными умными черными глазами, и глаза его
говорят: "Я знаю твою печаль. Я ее утолю".
Ловкий импровизатор, он на ходу сочиняет пьесу и тут же начинает ее
разыгрывать. При его умении обращаться с впечатлительными людьми это совсем
не трудно.
Спустя пятнадцать лет Распутин открыто ездит в Царское село, хотя
Александре Федоровне известно, какое негодование даже у самых преданных
престолу людей вызывают эти визиты и какую тень бросают они на
Царскосельский дворец. Но тогда царица уже сделала выбор между тем, что ей
дорого и что ненавистно, важно или презренно, и уже не считается ни с чем
другим. Совсем иначе она смотрит на вещи в начале той низводящей лестницы,
где Филипп -- одна из первых ступеней, а Распутин -- предпоследняя. Она
выказывает величайшую осторожность, прямо конспирацию, окружает отношения с
Филиппом тайной и, несмотря на это, а может быть, и благодаря этому,
достигает обратного результата. О Филиппе вскоре начинают шептаться при
дворе, в Петербурге, потом и по всей России.
387
Все, что происходит при дворе, немедленно становится известно в
императорском Яхт-клубе. Это вполне понятно. Большинство придворных состоят
членами знаменитого аристократического сборища, основанного еще при Николае
I. Удивительно другое: дворцовые новости, касающиеся императрицы, побывав в
комфортабельных клубных покоях, неизменно выходят оттуда приправленные
острым соусом клеветы.
Процедура этого несложна. Днем Филипп побывал у императрицы. Вечером
любой кавалергардский ротмистр в бильярдной, за ужином или за картами слышит
и обсуждает подробности этого свиданья, а на рассвете, когда господа уехали
и лакеи распахивают окна, по Петербургу с дымом выкуренных сигар и дыханьем
недопитого шампанского уже распространяется сплетня.
Великосветская оппозиция Александре Федоровне возникает сама собой,
едва она становится женой императора Николая. Молодая государыня не
предпринимает ничего, чтобы понравиться своему новому окружению. Она так же
застенчива, как самолюбива, и голова ее сильно кружится от сознания
неслыханной высоты, на которую она вознеслась. Это головокружение-- оно
останется навсегда--заставляет ее преувеличивать даже такие вещи, которые,
казалось бы, в
преувеличении не нуждаются,-- например, понятие о престиже русского
царя, о пределах его самодержавной власти.
"Дорогая моя девочка,-- пишет ей королева Виктория, до которой дошли
слухи, что отношения между ее внучкой и петербургским светом натянуты и
холодны.-- Воображаю, сколько ты испытываешь затруднений с тех пор, как
стала царицей. Я царствую сорок лет в стране, которую знаю с детства, и
все-таки каждый день задумываюсь над вопросом, как мне сохранить
привязанность моих подданных. А тебе приходится завоевывать любовь и
уважение совсем чужих людей. Но как это ни трудно -- помни, это твой долг".
388
"Вы ошибаетесь, бабушка,-- отвечает Александра Федоровна.-- Россия не
Англия. Царь не должен завоевывать любви народа -- народ и так боготворит
царей. Что же до петербургского света, это такая величина, которой вполне
можно пренебречь. Мнение этих людей не имеет никакого значения. Их природная
черта-- зубоскальство, с которым так же тщетно бороться, как бессмысленно с
ним считаться".
Голова кружится, однако, не у одной Александры Федоровны.
Головокружением -- врожденным или благоприобретенным-- страдают и те, о
которых она отзывается с таким холодным пренебрежением. "Эти люди" -- все,
кто по праву или по игре случая попал за золотую черту, отделяющую двор от
остальной России, мужицкой или княжеской, верноподданной или революционной,
очень капризны, очень избалованы и совсем не склонны рассматривать себя как
зубоскалов, мнением которых кто-либо, хотя бы и императрица, может
безнаказанно пренебречь.
Нельзя сказать, чтобы они особенно преувеличивали свой вес. В
обстановке абсолютной монархии право запросто завтракать с самодержцем много
важней права всеподданнейшего доклада. Витте очень трудно отстоять перед
царем свое мнение, но нет ничего легче, как на охоте или за рюмкой ликера
внушить благодушно настроенному монарху мысль, что Витте пора прогнать.
Преувеличенное представление Александры Федоровны о том, что "царь все
может", на которое она, как на скалу, опирается и которое изо всех сил
старается внушить мужу,--курьезным образом обращается и против нее самой.
"Царь все может",--с этим согласны и ее враги.
Царь может все, даже если ему заблагорассудится... губить монархию.
В Яхт-клубе и казармах конной гвардии, в великокняжеских дворцах и
Аничковом идут недоброжелательные толки о молодой царице.
Вспоминают недавнюю обидную роль приезжавшей на смотрины и
забракованной невесты. Разбирают каждое слово "немки", каждый ее жест.
Смеются над ее красным бархатным платьем с неизящной
389
берлинской вышивкой. Рассказывают анекдот о горничной, которую княгине
Белосельской пришлось прогнать: так дурно от нее пахло трехрублевой
"Вербеной"-- любимыми духами императрицы. Передают со слов барона
Остен-Сакена, резидента при гессен-дармштадтском дворе, фразу старого
гессенского гофмаршала: "Какое счастье, что вы ее берете от нас".
Сравнивают, наконец, жесткую и надменную манеру новой государыни с простотой
и ласковостью Марии Федоровны, которая с тех пор, как ей пришлось
отодвинуться на второй план, стала еще приветливее и проще.
Однако все это, давая пищу для "зубоскальства", еще слишком мелко,
чтобы обосновать ту ненависть, о которой впоследствии в лицо царице заявит
великая княгиня Мария Павловна, сказав ей:
"la societe vous deteste" {общество вас ненавидит" (фр.)}.
Раздражение уязвленной в своем достоинстве камарильи надо еще
подкормить чем-нибудь основательным. И вот появляется Филипп.
Тайна, окружающая сношения с Филиппом, приносит мало пользы
и очень много вреда. Чем плотней шторы, опущенные на окнах комнаты, где
Филипп встречается с императрицей,-- тем фантастичнее силуэты, рисующиеся на
них снаружи. Чем тише ведутся разговоры, тем сильней разыгрывается
воображение тех, кто подслушивает у дверей.
Надо, однако, быть справедливым к сплетникам. Они только расцвечивают
красками узор, который дан действительностью, и если они придерживаются
игривых пошлых оттенков там, где на самом деле грозные тона нарастающего
душевного исступления,-- это потому, что они иначе не могут себе объяснить
странные события, происходящие перед их глазами. События же в самом деле
странные.
В имении великого князя Петра Николаевича, мужа Милицы, расположенном
рядом с царским имением Александрия, происходят спиритические сеансы.
Материализованная тень Александра III дает настав-
390
ления, как управлять государством, и обещает царице, что у нее родится
наследник, если она будет во всем слушаться "боговдохновенного пророка"
Филиппа.
Протоколы этих сеансов тщательно прячутся и впоследствии будут
уничтожены, но истории все-таки удастся бросить мимолетный взгляд в
полутемную комнату дома, в котором они происходят. Мы увидим Филиппа,
погруженного в транс, и вокруг него спиритическую цепь соединенных рук. Цепь
держат государыня, Николай II, великие Милица и Анастасия, дочь Филиппа,
некая мадам Лаланд, и уланский полковник Александр Орлов.
Сохранилось несколько записей по-французски, сделанных рукой Милицы
Николаевны. Вперемежку с туманными политическими "предсказаниями": "Англию
ожидает война", "Витте сеет беспокойство", "духи настойчиво, на все лады
повторяют", что "после неудавшейся попытки Христа спасти мир" на землю
послан новый мессия. Указаний, какое отношение к этому "новому мессии" имеет
сам Филипп, в дошедших до нас отрывках нет, зато есть такая красноречивая
запись: "Рачковский. Небо определенно требует отставки".
Филипп очень быстро входит в исключительное доверие царицы. Сына
лионского мясника величают в царской семье не иначе, как "учителем" или
"нашим святым другом". Он дает советы в области внешней и внутренней
политики, хлопочет о привлечении Италии к русско-французскому союзу и
предлагает переженить студентов и курсисток, чтобы "семейные заботы отвлекли
их от революции". По
мере того, как влияние проходимца крепнет, аппетиты его растут. Он
дарит царице икону с колокольчиком -- колокольчик, по уверению Филиппа,
начнет звонить, если к трону приблизится дурной человек,
-- и просит взамен пустяк ... диплом французского врача.
По приказу из Петербурга посол князь Урусов возбуждает в Париже это
странное ходатайство. Он поддерживает его так настойчиво, что французский
кабинет собирается на экстренное заседание для
391
решения этого вопроса. Президент Лубе и министры искренно хотят
удовлетворить каприз могущественного союзника Франции, но при всем желании
сделать этого не могут: те же справки Сюрте, которыми пользовался
Рачковский, лежат перед ними, красноречиво свидетельствуя, что такое Филипп.
В Петербург отправляется пересыпанный любезностями и ссылками на законы и
палату депутатов отказ.
Тогда, чтобы утешить Филиппа, уже видевшего себя помахивающим заветным
дипломом перед носом уничтоженного и ошеломленного, причинившего ему столько
неприятностей префекта французской полиции, Филиппу устраивают сюрприз.
Тайком по мерке коротконогого и с брюшком "боговдохновенного пророка"
заказывается форма русского военного врача. В боковой карман мундира кладут
бумажник с документами на чин действительного статского советника и звание
доктора медицины Петербургской военно-медицинской академии. Проснувшись
однажды утром, Филипп не найдет своего мешковатого черного костюма, который
он, ложась спать, с французской аккуратностью развесил на спинке стула.
Вместо него сияют новенькие галуны, блестящие пуговицы, малиновые
генеральские лампасы, жирное золото эполет. То, чего не могли в течение
долгих месяцев сделать бестолковые республиканские министры, устроено в
несколько дней в порядке высочайшего повеления. На собственном примере
Филипп может убедиться, что императрица не преувеличивает, говоря:
"L'empereur peut faire qu'il veut" -- царь все может.
В марте 1902 года великий князь Владимир узнает от Александры
Федоровны, что она в начале августа ждет родов. Некоторое время спустя
великий князь, встретив лейб-акушера Отта, заговаривает с ним о беременности
царицы. На лице Отта изумление.
...Государь по интригам двух черногорок (Милицы и Станы) попал в руки
подозрительного авантюриста Филиппа, которому, не говоря о других его
проделках, мы обязаны постыдным приключением императрицы-
392
ных лжеродов. Путем гипнотизирования Филипп уверил ее, что она
беременна. Поддаваясь таким уверениям, она отказалась от свидания со своими
врачами, а в середине августа призвала лейб-акушера лишь для того, чтобы
спросить, почему она внезапно стала худеть. Тот сейчас же заявил ей, что она
ничуть не беременна. Объявление об этом было сделано в "Правительственном
вестнике" весьма бестолково, так, что во всех классах населения
распространились самые нелепые слухи, как, например, что императрица родила
"урода с рогами, которого пришлось придушить".
Это записывает в дневник родовитый барин, член государственного совета,
председатель Императорского исторического общества, человек пожилой,
сдержанный и настолько консервативно настроенный, что сомневается, "можно ли
подать руку" князю Вяземскому, вся вина которого состоит в том, что во время
избиения студентов на Казанской площади он обратился к полиции с протестом.
Что ж тогда говорят в
Яхт-клубе и казармах конной гвардии, в посольствах и при иностранных
дворах, в Петербурге и Москве, и в каком виде доходят эти слухи до глубины
России, "вековая тишина" которой уже потревожена первыми громами
приближающейся революции?
Думают ли оба вообще? Вряд ли. Она отнеслась к случившемуся с каким-то
сомнамбулическим равнодушием. Она не гневается на Филиппа и как будто не
меняет своего отношения к нему. Но когда тот, сознавая дикость своего
положения, хочет уехать во Францию, царица его не удерживает. Она щедро
вознаграждает "святого друга", но он ей больше не нужен. Филипп сделал свое
дело -- указал царице дорогу, по которой она отныне пойдет, не
останавливаясь и не рассуждая.
Это скользкий покатый путь, уводящий в сторону от широкой дороги веры.
Мучительный инстинкт давно влечет царицу в его затуманенную ладаном даль.
Там затейливые апокрифы и старинные раскольничьи тропари, трогательные
березки благочестия над глубокими омутами соблазна, там Митя Козельский и
Вася-
393
босоножка, старец Олег и отец Мартемиан. и надо всем, покрывая все,
огромная черная тень Распутина. Царица падает в пропасть, но ей кажется, что
она летит в голубое, с детства снившееся православное небо.
Больше года тянутся приготовления к коронации. Наконец, все готово.
Выработан церемониал. После долгих придворных и междуведомственных
интриг ycтановлен список участников торжества. Окончательно утверждено,
какой генерал будет держаться за который по счету шнур императорского
балдахина и получит за это соответствующего Александра Невского, Владимира
или Белого Орла при высочайшей грамоте. Отремонтированы бесчисленные
помещения для свиты, посольств, иностранных принцев, делегаций со всей
России
и т. д. Приведены в порядок Петровский дворец и Успенский собор.
Красное сукно, которое в таком огромном количестве понадобится для
церемонии, обогатив своего поставщика, доставлено в Кремль, и в Грановитой
палате вынуты из хранилищ и перетерты замшей чеканные блюда и кубки,
служившие еще на пирах Грозного.
Все готово. Троны, на которые воссядут царь, царица и вдовствующая
государыня, выбраны. Все высокие гости, от красавца герцога Коинаутского до
уродливого сиамского принца, собрались и ждут. Кучера господ, прибывших на
коронацию, получили от охраны особые ярлыки на шапку, которые они обязаны
беречь не только пуще шапки, но и пуще самой головы. Не дай Бог потерять:
злоумышленник с таким ярлыком может пробраться куда угодно. Даже меню обедов
и ужинов составлено вперед гофмаршальской частью, и знаменитый
клоун Владимир Дуров уже привез в Москву своих дрессированных
ужей и ученых кошек, чтобы на Ходынском поле веселить народ.
394
Все готово. 9 мая коронационные торжества открываются высочайшим
въездом в Москву. Царь, прибывший уже несколько дней назад, живет в
пригородном Петровском дворце. Оттуда он, согласно традиции, должен
проследовать через свою первопрестольную столицу в сердце старой Руси --
Кремль.
Бесконечные толпы радостно возбужденного народа теснятся за несколькими
цепями войск, протянутых во всю длину шествия. В окнах, на балконах и на
деревянных трибунах разместились немногие счастливцы, тщательно просеянные
сквозь ситечко чрезвычайной охраны. Их благонамеренность установлена, и они
могут беспрепятственно любоваться зрелищем. Всего миллионного населения
Москвы нельзя, разумеется, так тщательно профильтровать. Но нельзя и вовсе
устранить его от участия в царственном въезде. Напротив, эта миллионная
взволнованная толпа прямо необходима, как величественная рама для картины.
Народ должен толпиться и бросать шапки вверх: без его громового отзыва
официальное "ура", такое могучее в залах и манежах, на вольном открытом
воздухе, пожалуй, покажется жидковатым.
В то же время никак нельзя поручиться, что среди сотен тысяч людей,
переполненных в эти минуты скоропреходящим, но искренним порывом
верноподданического восторга, не окажется один, охваченный более стойким
восторгом цареубийства, и рука его вместо того, чтобы подбросить синий
картуз в воздух, не метнет под ноги царской лошади бомбу.
Из-за этого фатального одного сотни тысяч оттиснуты трибунами, штыками
и гладкими крупами конницы как можно дальше. Они если и видят шествие, то
мельком: вот в щели между двумя драгунами показался силуэт царя или белое
платье царицы, и сейчас же все стерто, как мел с доски, взмахом конского
хвоста или движением всадника.
Некоторые в народе, чтобы лучше видеть, влезают друг другу на плечи.
Другие взбираются на фонари и деревья, откуда их гонит полиция.
395
Месяцами чиновники коронационной комиссии составляют, меняют и
оттачивают сложный порядок церемониала. Неделю занимает вопрос, пустят ли
азиатских депутатов впереди казачьих или наоборот, и на определение позиции
каждого гофкурьера, скорохода или придворного арапа тратится не меньше дня.
И вот, наконец, эти груды закончены и машина пущена в ход. Торжественное
шествие медленно движется из Петровского дворца в Кремль.
В нем участвуют царь, обе царицы, императорская фамилия, множество
придворных чинов, военных, иностранцев, солдат, музыкантов, челяди, фаэтонов
с церемониймейстерами, карет с придворными дамами... Но кто поставлен
впереди всего этого? Кто возглавляет собой царский въезд в Москву?
Обер-полицмейстер и двенадцать жандармов.
Обер-полицмейстер Власовский с двенадцатью жандармами лихо гарцует
впереди царского шествия на сытом скакуне. Если у него развита фантазия, он
легко может вообразить себя в эту минуту самодержцем всероссийским, едущим
венчаться на царство. За Власовским скачет царский конвой в папахах и
красных черкесках, с ружьями, взятыми наизготовку. Эти смуглые, подобранные
один к одному молодцы выражением лиц очень напоминают кавказских
разбойников, и скорострельные винтовки кавалерийского образца в их руках
недвусмысленно поблескивают. Менее угрожающе, но тоже достаточно серьезно
выглядит следующая за конвоем сотня лейб-казаков. Только когда миновали
казаки, шествие приобретает другой характер, и теперь видно, что это царь
въезжает в Москву, а не полицмейстер с жандармами и казаками отправляется в
карательную экспедицию.
Идут в своих экзотических одеяниях туркмены, текинцы, сарты, киргизы,
казачьи депутаты, едут церемониймейстеры и гофмаршалы в открытых золотых,
фаэтонах с жезлами в руках, движется дворянство, музыканты, императорская
охота, конные камергеры и камер-юнкеры. Наконец -- эскадрон кавалергардов и
за ними на белом коне--царь.
396
Царь, не отрывая, держит руку у надетой слегка набекрень каракулевой
бескозырки. Он очень ловко сидит на лошади, и будь он пошире в плечах и
повыше ростом, настоящее царское достоинство, с которым он держится, было бы
заметно всякому. Но огромные раззолоченные кавалергарды впереди него и
рослые великие князья и генералы свиты сзади невыгодно обрамляют его
небольшую фигуру, к тому же кажущуюся очень скромно одетой в темном мундире
Преображенского полковника -- среди всех этих перьев, лосин, лент, шлемов,
генерал-адъютантских эполет и звезд.
Александра Федоровна отделена от мужа не только его бесконечной свитой,
но еще и каретой императрицы-матери. Вдовствующая императрица едет впереди
молодой. Ей и формально и, пожалуй, по существу принадлежит в окружающем
блеске второе место. Та же, которая всюду желала бы главенствовать, должна
покуда довольствоваться третьим.
Александра Федоровна едет в обитой атласом и расписанной розами и
купидонами карете Екатерины Великой. Она сама выбрала ее. Маршалу коронации
императрица объясняет свой выбор редким изяществом линий шедевра знаменитого
лондонского каретника, но возможно, что ей смутно нравится следовать в
экипаже "Северной Семирамиды", бывшей когда-то, как и она, захолустной
немецкой принцессой, которой на первых порах солоно приходилось при
негостеприимном русском дворе.
За каретой государыни тянутся четырнадцать золоченых карет с
придворными дамами первых двух классов, то есть старых, то есть преданных
Марии Федоровне и относящихся к молодой царице с холодом и скрытой враждой.
Шествие замыкает эскадрон улан ее величества, подшефной ей части, где в день
принятия шефства в полковом собрании во всеуслышанье говорится: "Все равно
вдовствующая государыня останется для нас старшей". Так царица Александра
едет венчаться на царство, окруженная людьми, которые ее не любят и которых
не любит она.
397
У Новых Триумфальных ворот великий князь Сергей, генерал-губернатор
Москвы, подает царю рапорт и присоединяется к свите. Еще одна остановка у
Иверской. Царь и обе царицы приближаются к прославленной чудотворной иконе.
Народ, которому здесь удалось ближе прихлынуть к царю, особенно шумно
приветствует Марию Федоровну, которая в ответ улыбается и плачет, не вытирая
слез. Только тридцать лет отделяют эту минуту от другой, когда по приказу
московского совета сюда явится наряд рабочих, чтобы разрушить и увезти на
свалку "мешающую уличному движению" святыню.
Шествие направляется в Успенский собор. Все колокола кремлевских
церквей звонят, и чем ближе подходит царское шествие, тем громче и
торжественней их голоса. Но когда царь совсем приблизился к распахнутым
дверям храма, комендант Кремля дает знак, и ангельский трезвон по его
красках опишет ей все виденное, что та в свою очередь пожелает познакомиться
с Филиппом.
Разговор, который они поведут, коснется, между прочим, больного для
русской императорской четы вопроса о рождении наследника. "Я могу этому
помочь",-- авторитетно заявил Филипп. С этого дня начинается его карьера в
России.
И с Филиппом и после -- всегда происходит одно и то же. Императрица
Александра Федоровна сама не ищет встреч с проходимцами и юродивыми,
которыми, начиная с 1899 года, она постоянно окружена. Ей услужливо
подсовывают их другие, хорошо знающие природу государыни: холодная,
властная, равнодушная к людям "трехмерным" независимо от их сердца, обаяния
и ума -- она неизменно попадает под влияние каждого, в ком ей чудится
"мистика", "четвертое измерение".
Великая княгиня Милица, вернувшись в Петербург, вскоре выписывает туда
и Филиппа. Филипп соглашается тем более охотно,
что его за незаконную медицинскую практику преследует французская
полиция и ему грозит тюрьма. Перед тем, как ехать в Россию, он наскоро
запасается сведениями о великой северной стране, где ему предстоит
действовать. (Как именно -- он еще сам не знает, но такой пустяк не может
его смутить.) Без особого труда Филипп составляет себе грубую схему "святой
Руси", страны снегов, православия и неограниченной царской власти. За
справками он обращается, между прочим, к филеру русской службы, с которым
свел когда-то знакомство
385
в полицейском ресторанчике около Шатле. Филипп узнает от сыщика многое,
что ему на первых порах очень пригодится, но его приятель, дружески
распрощавшись с Филиппом и пожелав ему успеха, не забудет доложить об этом
разговоре своему шефу. И раньше, чем Филипп переедет русскую границу, дело о
нем, пополненное разными фактами его сомнительной биографии, заимствованными
из справок Сюрте Женераль, будет лежать на столе Рачковского.
Рачковский занимает пост начальника секретной заграничной полиции еще
со времен Александра III и считается знаменитым благодаря своим связям и
опыту. Его, однако, уволят -- и крайне грубо,-- когда в ответ на запрос из
Петербурга он отзовется о Филиппе как о шарлатане, мошеннике и искателе
приключений.
Министр внутренних дел Сипягин, лучше знающий двор, прочтя его доклад,
говорит: "Бросьте это в камин",-- но Рачковский не слушается разумного
совета. Он еще не понимает, как можно, имея о деятельности Филиппа точные
агентурные справки, иначе о нем отзываться и как такая, основанная на
непреложных фактах, аттестация может повредить карьере заслуженного
полицейского чиновника. За свою нечуткость он и платится отставкой. Надо
лучше вслушиваться в ритм нового царствования, чтобы преуспевать при нем, а
ритм этот совсем особенный.
Но Рачковский не должен обижаться на судьбу: он еще сообразит, в чем
дело, и выплывет на поверхность. Другие, почище его и понужней для России,
будут ломать себе шею на том же препятствии поочередно, пока очередь,
наконец, не доберется до своего логического конца--до двух гордо изогнутых
орлиных шей герба русской державы.
Когда придворная карета с кучером в пурпуровой пелерине привозит
Филиппа в Петергоф и сын мясника, которого на родине хотят посадить в
тюрьму, входит в комнату, где его ждет русская императрица,
386
-- спина его готова раболепно изогнуться и язык подобострастно
залепетать. Но верный инстинкт подсказывает Филиппу, что здесь от него ждут
другого.
Страстное религиозное чувство царицы с детства болезненно искривлено.
Кровь прабабки, святой Елизаветы Венгерской, жжет ее вены лунным огнем
мистицизма. Одиночество, гордость, истерия, страх захлестывают ее со всех
сторон. Она хочет иметь наследника, хочет подчинить себе колеблющуюся между
влиянием матери и жены неустойчивую волю мужа, хочет найти в потустороннем
отсутствующую в жизни опору. От Филиппа требуется немного: только не
разрушать иллюзий, которыми живет она.
Филипп входит, мягко ступая, кланяется императрице почтительно, но
свободно, как человек, стоящий выше земной суеты, смотрит в ее прекрасное
взволнованное лицо косо-разрезанными умными черными глазами, и глаза его
говорят: "Я знаю твою печаль. Я ее утолю".
Ловкий импровизатор, он на ходу сочиняет пьесу и тут же начинает ее
разыгрывать. При его умении обращаться с впечатлительными людьми это совсем
не трудно.
Спустя пятнадцать лет Распутин открыто ездит в Царское село, хотя
Александре Федоровне известно, какое негодование даже у самых преданных
престолу людей вызывают эти визиты и какую тень бросают они на
Царскосельский дворец. Но тогда царица уже сделала выбор между тем, что ей
дорого и что ненавистно, важно или презренно, и уже не считается ни с чем
другим. Совсем иначе она смотрит на вещи в начале той низводящей лестницы,
где Филипп -- одна из первых ступеней, а Распутин -- предпоследняя. Она
выказывает величайшую осторожность, прямо конспирацию, окружает отношения с
Филиппом тайной и, несмотря на это, а может быть, и благодаря этому,
достигает обратного результата. О Филиппе вскоре начинают шептаться при
дворе, в Петербурге, потом и по всей России.
387
Все, что происходит при дворе, немедленно становится известно в
императорском Яхт-клубе. Это вполне понятно. Большинство придворных состоят
членами знаменитого аристократического сборища, основанного еще при Николае
I. Удивительно другое: дворцовые новости, касающиеся императрицы, побывав в
комфортабельных клубных покоях, неизменно выходят оттуда приправленные
острым соусом клеветы.
Процедура этого несложна. Днем Филипп побывал у императрицы. Вечером
любой кавалергардский ротмистр в бильярдной, за ужином или за картами слышит
и обсуждает подробности этого свиданья, а на рассвете, когда господа уехали
и лакеи распахивают окна, по Петербургу с дымом выкуренных сигар и дыханьем
недопитого шампанского уже распространяется сплетня.
Великосветская оппозиция Александре Федоровне возникает сама собой,
едва она становится женой императора Николая. Молодая государыня не
предпринимает ничего, чтобы понравиться своему новому окружению. Она так же
застенчива, как самолюбива, и голова ее сильно кружится от сознания
неслыханной высоты, на которую она вознеслась. Это головокружение-- оно
останется навсегда--заставляет ее преувеличивать даже такие вещи, которые,
казалось бы, в
преувеличении не нуждаются,-- например, понятие о престиже русского
царя, о пределах его самодержавной власти.
"Дорогая моя девочка,-- пишет ей королева Виктория, до которой дошли
слухи, что отношения между ее внучкой и петербургским светом натянуты и
холодны.-- Воображаю, сколько ты испытываешь затруднений с тех пор, как
стала царицей. Я царствую сорок лет в стране, которую знаю с детства, и
все-таки каждый день задумываюсь над вопросом, как мне сохранить
привязанность моих подданных. А тебе приходится завоевывать любовь и
уважение совсем чужих людей. Но как это ни трудно -- помни, это твой долг".
388
"Вы ошибаетесь, бабушка,-- отвечает Александра Федоровна.-- Россия не
Англия. Царь не должен завоевывать любви народа -- народ и так боготворит
царей. Что же до петербургского света, это такая величина, которой вполне
можно пренебречь. Мнение этих людей не имеет никакого значения. Их природная
черта-- зубоскальство, с которым так же тщетно бороться, как бессмысленно с
ним считаться".
Голова кружится, однако, не у одной Александры Федоровны.
Головокружением -- врожденным или благоприобретенным-- страдают и те, о
которых она отзывается с таким холодным пренебрежением. "Эти люди" -- все,
кто по праву или по игре случая попал за золотую черту, отделяющую двор от
остальной России, мужицкой или княжеской, верноподданной или революционной,
очень капризны, очень избалованы и совсем не склонны рассматривать себя как
зубоскалов, мнением которых кто-либо, хотя бы и императрица, может
безнаказанно пренебречь.
Нельзя сказать, чтобы они особенно преувеличивали свой вес. В
обстановке абсолютной монархии право запросто завтракать с самодержцем много
важней права всеподданнейшего доклада. Витте очень трудно отстоять перед
царем свое мнение, но нет ничего легче, как на охоте или за рюмкой ликера
внушить благодушно настроенному монарху мысль, что Витте пора прогнать.
Преувеличенное представление Александры Федоровны о том, что "царь все
может", на которое она, как на скалу, опирается и которое изо всех сил
старается внушить мужу,--курьезным образом обращается и против нее самой.
"Царь все может",--с этим согласны и ее враги.
Царь может все, даже если ему заблагорассудится... губить монархию.
В Яхт-клубе и казармах конной гвардии, в великокняжеских дворцах и
Аничковом идут недоброжелательные толки о молодой царице.
Вспоминают недавнюю обидную роль приезжавшей на смотрины и
забракованной невесты. Разбирают каждое слово "немки", каждый ее жест.
Смеются над ее красным бархатным платьем с неизящной
389
берлинской вышивкой. Рассказывают анекдот о горничной, которую княгине
Белосельской пришлось прогнать: так дурно от нее пахло трехрублевой
"Вербеной"-- любимыми духами императрицы. Передают со слов барона
Остен-Сакена, резидента при гессен-дармштадтском дворе, фразу старого
гессенского гофмаршала: "Какое счастье, что вы ее берете от нас".
Сравнивают, наконец, жесткую и надменную манеру новой государыни с простотой
и ласковостью Марии Федоровны, которая с тех пор, как ей пришлось
отодвинуться на второй план, стала еще приветливее и проще.
Однако все это, давая пищу для "зубоскальства", еще слишком мелко,
чтобы обосновать ту ненависть, о которой впоследствии в лицо царице заявит
великая княгиня Мария Павловна, сказав ей:
"la societe vous deteste" {общество вас ненавидит" (фр.)}.
Раздражение уязвленной в своем достоинстве камарильи надо еще
подкормить чем-нибудь основательным. И вот появляется Филипп.
Тайна, окружающая сношения с Филиппом, приносит мало пользы
и очень много вреда. Чем плотней шторы, опущенные на окнах комнаты, где
Филипп встречается с императрицей,-- тем фантастичнее силуэты, рисующиеся на
них снаружи. Чем тише ведутся разговоры, тем сильней разыгрывается
воображение тех, кто подслушивает у дверей.
Надо, однако, быть справедливым к сплетникам. Они только расцвечивают
красками узор, который дан действительностью, и если они придерживаются
игривых пошлых оттенков там, где на самом деле грозные тона нарастающего
душевного исступления,-- это потому, что они иначе не могут себе объяснить
странные события, происходящие перед их глазами. События же в самом деле
странные.
В имении великого князя Петра Николаевича, мужа Милицы, расположенном
рядом с царским имением Александрия, происходят спиритические сеансы.
Материализованная тень Александра III дает настав-
390
ления, как управлять государством, и обещает царице, что у нее родится
наследник, если она будет во всем слушаться "боговдохновенного пророка"
Филиппа.
Протоколы этих сеансов тщательно прячутся и впоследствии будут
уничтожены, но истории все-таки удастся бросить мимолетный взгляд в
полутемную комнату дома, в котором они происходят. Мы увидим Филиппа,
погруженного в транс, и вокруг него спиритическую цепь соединенных рук. Цепь
держат государыня, Николай II, великие Милица и Анастасия, дочь Филиппа,
некая мадам Лаланд, и уланский полковник Александр Орлов.
Сохранилось несколько записей по-французски, сделанных рукой Милицы
Николаевны. Вперемежку с туманными политическими "предсказаниями": "Англию
ожидает война", "Витте сеет беспокойство", "духи настойчиво, на все лады
повторяют", что "после неудавшейся попытки Христа спасти мир" на землю
послан новый мессия. Указаний, какое отношение к этому "новому мессии" имеет
сам Филипп, в дошедших до нас отрывках нет, зато есть такая красноречивая
запись: "Рачковский. Небо определенно требует отставки".
Филипп очень быстро входит в исключительное доверие царицы. Сына
лионского мясника величают в царской семье не иначе, как "учителем" или
"нашим святым другом". Он дает советы в области внешней и внутренней
политики, хлопочет о привлечении Италии к русско-французскому союзу и
предлагает переженить студентов и курсисток, чтобы "семейные заботы отвлекли
их от революции". По
мере того, как влияние проходимца крепнет, аппетиты его растут. Он
дарит царице икону с колокольчиком -- колокольчик, по уверению Филиппа,
начнет звонить, если к трону приблизится дурной человек,
-- и просит взамен пустяк ... диплом французского врача.
По приказу из Петербурга посол князь Урусов возбуждает в Париже это
странное ходатайство. Он поддерживает его так настойчиво, что французский
кабинет собирается на экстренное заседание для
391
решения этого вопроса. Президент Лубе и министры искренно хотят
удовлетворить каприз могущественного союзника Франции, но при всем желании
сделать этого не могут: те же справки Сюрте, которыми пользовался
Рачковский, лежат перед ними, красноречиво свидетельствуя, что такое Филипп.
В Петербург отправляется пересыпанный любезностями и ссылками на законы и
палату депутатов отказ.
Тогда, чтобы утешить Филиппа, уже видевшего себя помахивающим заветным
дипломом перед носом уничтоженного и ошеломленного, причинившего ему столько
неприятностей префекта французской полиции, Филиппу устраивают сюрприз.
Тайком по мерке коротконогого и с брюшком "боговдохновенного пророка"
заказывается форма русского военного врача. В боковой карман мундира кладут
бумажник с документами на чин действительного статского советника и звание
доктора медицины Петербургской военно-медицинской академии. Проснувшись
однажды утром, Филипп не найдет своего мешковатого черного костюма, который
он, ложась спать, с французской аккуратностью развесил на спинке стула.
Вместо него сияют новенькие галуны, блестящие пуговицы, малиновые
генеральские лампасы, жирное золото эполет. То, чего не могли в течение
долгих месяцев сделать бестолковые республиканские министры, устроено в
несколько дней в порядке высочайшего повеления. На собственном примере
Филипп может убедиться, что императрица не преувеличивает, говоря:
"L'empereur peut faire qu'il veut" -- царь все может.
В марте 1902 года великий князь Владимир узнает от Александры
Федоровны, что она в начале августа ждет родов. Некоторое время спустя
великий князь, встретив лейб-акушера Отта, заговаривает с ним о беременности
царицы. На лице Отта изумление.
...Государь по интригам двух черногорок (Милицы и Станы) попал в руки
подозрительного авантюриста Филиппа, которому, не говоря о других его
проделках, мы обязаны постыдным приключением императрицы-
392
ных лжеродов. Путем гипнотизирования Филипп уверил ее, что она
беременна. Поддаваясь таким уверениям, она отказалась от свидания со своими
врачами, а в середине августа призвала лейб-акушера лишь для того, чтобы
спросить, почему она внезапно стала худеть. Тот сейчас же заявил ей, что она
ничуть не беременна. Объявление об этом было сделано в "Правительственном
вестнике" весьма бестолково, так, что во всех классах населения
распространились самые нелепые слухи, как, например, что императрица родила
"урода с рогами, которого пришлось придушить".
Это записывает в дневник родовитый барин, член государственного совета,
председатель Императорского исторического общества, человек пожилой,
сдержанный и настолько консервативно настроенный, что сомневается, "можно ли
подать руку" князю Вяземскому, вся вина которого состоит в том, что во время
избиения студентов на Казанской площади он обратился к полиции с протестом.
Что ж тогда говорят в
Яхт-клубе и казармах конной гвардии, в посольствах и при иностранных
дворах, в Петербурге и Москве, и в каком виде доходят эти слухи до глубины
России, "вековая тишина" которой уже потревожена первыми громами
приближающейся революции?
Думают ли оба вообще? Вряд ли. Она отнеслась к случившемуся с каким-то
сомнамбулическим равнодушием. Она не гневается на Филиппа и как будто не
меняет своего отношения к нему. Но когда тот, сознавая дикость своего
положения, хочет уехать во Францию, царица его не удерживает. Она щедро
вознаграждает "святого друга", но он ей больше не нужен. Филипп сделал свое
дело -- указал царице дорогу, по которой она отныне пойдет, не
останавливаясь и не рассуждая.
Это скользкий покатый путь, уводящий в сторону от широкой дороги веры.
Мучительный инстинкт давно влечет царицу в его затуманенную ладаном даль.
Там затейливые апокрифы и старинные раскольничьи тропари, трогательные
березки благочестия над глубокими омутами соблазна, там Митя Козельский и
Вася-
393
босоножка, старец Олег и отец Мартемиан. и надо всем, покрывая все,
огромная черная тень Распутина. Царица падает в пропасть, но ей кажется, что
она летит в голубое, с детства снившееся православное небо.
Больше года тянутся приготовления к коронации. Наконец, все готово.
Выработан церемониал. После долгих придворных и междуведомственных
интриг ycтановлен список участников торжества. Окончательно утверждено,
какой генерал будет держаться за который по счету шнур императорского
балдахина и получит за это соответствующего Александра Невского, Владимира
или Белого Орла при высочайшей грамоте. Отремонтированы бесчисленные
помещения для свиты, посольств, иностранных принцев, делегаций со всей
России
и т. д. Приведены в порядок Петровский дворец и Успенский собор.
Красное сукно, которое в таком огромном количестве понадобится для
церемонии, обогатив своего поставщика, доставлено в Кремль, и в Грановитой
палате вынуты из хранилищ и перетерты замшей чеканные блюда и кубки,
служившие еще на пирах Грозного.
Все готово. Троны, на которые воссядут царь, царица и вдовствующая
государыня, выбраны. Все высокие гости, от красавца герцога Коинаутского до
уродливого сиамского принца, собрались и ждут. Кучера господ, прибывших на
коронацию, получили от охраны особые ярлыки на шапку, которые они обязаны
беречь не только пуще шапки, но и пуще самой головы. Не дай Бог потерять:
злоумышленник с таким ярлыком может пробраться куда угодно. Даже меню обедов
и ужинов составлено вперед гофмаршальской частью, и знаменитый
клоун Владимир Дуров уже привез в Москву своих дрессированных
ужей и ученых кошек, чтобы на Ходынском поле веселить народ.
394
Все готово. 9 мая коронационные торжества открываются высочайшим
въездом в Москву. Царь, прибывший уже несколько дней назад, живет в
пригородном Петровском дворце. Оттуда он, согласно традиции, должен
проследовать через свою первопрестольную столицу в сердце старой Руси --
Кремль.
Бесконечные толпы радостно возбужденного народа теснятся за несколькими
цепями войск, протянутых во всю длину шествия. В окнах, на балконах и на
деревянных трибунах разместились немногие счастливцы, тщательно просеянные
сквозь ситечко чрезвычайной охраны. Их благонамеренность установлена, и они
могут беспрепятственно любоваться зрелищем. Всего миллионного населения
Москвы нельзя, разумеется, так тщательно профильтровать. Но нельзя и вовсе
устранить его от участия в царственном въезде. Напротив, эта миллионная
взволнованная толпа прямо необходима, как величественная рама для картины.
Народ должен толпиться и бросать шапки вверх: без его громового отзыва
официальное "ура", такое могучее в залах и манежах, на вольном открытом
воздухе, пожалуй, покажется жидковатым.
В то же время никак нельзя поручиться, что среди сотен тысяч людей,
переполненных в эти минуты скоропреходящим, но искренним порывом
верноподданического восторга, не окажется один, охваченный более стойким
восторгом цареубийства, и рука его вместо того, чтобы подбросить синий
картуз в воздух, не метнет под ноги царской лошади бомбу.
Из-за этого фатального одного сотни тысяч оттиснуты трибунами, штыками
и гладкими крупами конницы как можно дальше. Они если и видят шествие, то
мельком: вот в щели между двумя драгунами показался силуэт царя или белое
платье царицы, и сейчас же все стерто, как мел с доски, взмахом конского
хвоста или движением всадника.
Некоторые в народе, чтобы лучше видеть, влезают друг другу на плечи.
Другие взбираются на фонари и деревья, откуда их гонит полиция.
395
Месяцами чиновники коронационной комиссии составляют, меняют и
оттачивают сложный порядок церемониала. Неделю занимает вопрос, пустят ли
азиатских депутатов впереди казачьих или наоборот, и на определение позиции
каждого гофкурьера, скорохода или придворного арапа тратится не меньше дня.
И вот, наконец, эти груды закончены и машина пущена в ход. Торжественное
шествие медленно движется из Петровского дворца в Кремль.
В нем участвуют царь, обе царицы, императорская фамилия, множество
придворных чинов, военных, иностранцев, солдат, музыкантов, челяди, фаэтонов
с церемониймейстерами, карет с придворными дамами... Но кто поставлен
впереди всего этого? Кто возглавляет собой царский въезд в Москву?
Обер-полицмейстер и двенадцать жандармов.
Обер-полицмейстер Власовский с двенадцатью жандармами лихо гарцует
впереди царского шествия на сытом скакуне. Если у него развита фантазия, он
легко может вообразить себя в эту минуту самодержцем всероссийским, едущим
венчаться на царство. За Власовским скачет царский конвой в папахах и
красных черкесках, с ружьями, взятыми наизготовку. Эти смуглые, подобранные
один к одному молодцы выражением лиц очень напоминают кавказских
разбойников, и скорострельные винтовки кавалерийского образца в их руках
недвусмысленно поблескивают. Менее угрожающе, но тоже достаточно серьезно
выглядит следующая за конвоем сотня лейб-казаков. Только когда миновали
казаки, шествие приобретает другой характер, и теперь видно, что это царь
въезжает в Москву, а не полицмейстер с жандармами и казаками отправляется в
карательную экспедицию.
Идут в своих экзотических одеяниях туркмены, текинцы, сарты, киргизы,
казачьи депутаты, едут церемониймейстеры и гофмаршалы в открытых золотых,
фаэтонах с жезлами в руках, движется дворянство, музыканты, императорская
охота, конные камергеры и камер-юнкеры. Наконец -- эскадрон кавалергардов и
за ними на белом коне--царь.
396
Царь, не отрывая, держит руку у надетой слегка набекрень каракулевой
бескозырки. Он очень ловко сидит на лошади, и будь он пошире в плечах и
повыше ростом, настоящее царское достоинство, с которым он держится, было бы
заметно всякому. Но огромные раззолоченные кавалергарды впереди него и
рослые великие князья и генералы свиты сзади невыгодно обрамляют его
небольшую фигуру, к тому же кажущуюся очень скромно одетой в темном мундире
Преображенского полковника -- среди всех этих перьев, лосин, лент, шлемов,
генерал-адъютантских эполет и звезд.
Александра Федоровна отделена от мужа не только его бесконечной свитой,
но еще и каретой императрицы-матери. Вдовствующая императрица едет впереди
молодой. Ей и формально и, пожалуй, по существу принадлежит в окружающем
блеске второе место. Та же, которая всюду желала бы главенствовать, должна
покуда довольствоваться третьим.
Александра Федоровна едет в обитой атласом и расписанной розами и
купидонами карете Екатерины Великой. Она сама выбрала ее. Маршалу коронации
императрица объясняет свой выбор редким изяществом линий шедевра знаменитого
лондонского каретника, но возможно, что ей смутно нравится следовать в
экипаже "Северной Семирамиды", бывшей когда-то, как и она, захолустной
немецкой принцессой, которой на первых порах солоно приходилось при
негостеприимном русском дворе.
За каретой государыни тянутся четырнадцать золоченых карет с
придворными дамами первых двух классов, то есть старых, то есть преданных
Марии Федоровне и относящихся к молодой царице с холодом и скрытой враждой.
Шествие замыкает эскадрон улан ее величества, подшефной ей части, где в день
принятия шефства в полковом собрании во всеуслышанье говорится: "Все равно
вдовствующая государыня останется для нас старшей". Так царица Александра
едет венчаться на царство, окруженная людьми, которые ее не любят и которых
не любит она.
397
У Новых Триумфальных ворот великий князь Сергей, генерал-губернатор
Москвы, подает царю рапорт и присоединяется к свите. Еще одна остановка у
Иверской. Царь и обе царицы приближаются к прославленной чудотворной иконе.
Народ, которому здесь удалось ближе прихлынуть к царю, особенно шумно
приветствует Марию Федоровну, которая в ответ улыбается и плачет, не вытирая
слез. Только тридцать лет отделяют эту минуту от другой, когда по приказу
московского совета сюда явится наряд рабочих, чтобы разрушить и увезти на
свалку "мешающую уличному движению" святыню.
Шествие направляется в Успенский собор. Все колокола кремлевских
церквей звонят, и чем ближе подходит царское шествие, тем громче и
торжественней их голоса. Но когда царь совсем приблизился к распахнутым
дверям храма, комендант Кремля дает знак, и ангельский трезвон по его