Страница:
Огромное поле оцеплено войсками, но французского посла, конечно,
пропускают. Он еще застает неприбранным жуткий беспорядок только что
совершившегося непоправимого несчастья. Земля истоптана и изрыта, кое-где
видна кровь, то там, то здесь валяются шапка, кушак, пола оборванного
платья. Он видит множество мертвых, которых молодцеватые городовые уже
складывают рядами, как дрова, на телеги, чтобы развозить по участкам. В
зависимости от того, где их застала смерть, мертвецы резко отличаются друг
от друга. Погибшие в рвах, колодцах и узких
411
проходах обезображены и окровавлены ("Я узнала брата только по лбу",--
говорит сестра одного); задушенные в толпе -- не имеют внешних повреждений,
зато их глаза широко раскрыты, иногда совсем вытаращены, и в них застыло
одинаковое дикое выражение ужаса. Многие из этих принаряженных мертвецов еще
сжимают в скрюченных пальцах узелки с царскими подарками.
На Ходынку непрерывно прибывает разное начальство, сановники,
высокопоставленные любопытные. Чрезвычайный китайский посол Ли Хун-Чжан,
приехавший получать двухмиллионную взятку, равнодушно оглядывал поле -- он
привык к вещам и пострашней,-- осведомлялся: "Неужели об этом доложат
государю?" Узнав, что все уже доложили, он пожимает плечами: "Какие
неопытные у вас министры -- у нас бы никто не побеспокоил богдыхана, убрали
бы мертвецов -- и все". Это трезвое суждение встречает сочувствие у
некоторых представителей высшего общества.
"От государя следовало бы все скрыть",-- горячится камергер Дурасов.
"Какие пустяки. Это всегда бывает при коронации",-- заявляет конногвардеец
Шипов. Витте, думающий после слов Ли Хун-Чжана: "Ну, все-таки мы ушли дальше
Китая",--пожалуй, немного преувеличивает.
Пробирались на Ходынку, хотя их и велено не пускать, и корреспонденты
газет, русские и иностранные. Среди них находится и знаменитый Диллон,
приват-доцент Харьковского университета и большой знаток России. Он, хотя и
видит все своими глазами и получает все сведения из первых рук,
впоследствии, вспоминая Ходынку, изобразит ее так: "Катастрофа произошла в
тот самый момент, когда императорская чета заняла свои места и полмиллиона
голосов криками приветствовали самодержца Святой Руси и его супругу". Далее
он говорит: "Император показал себя совершенно безучастным к этому
бедствию".
"Совершенное безучастие" Николая II к Ходынке -- такой же явный вздор,
как то, что она произошла в присутствии царя. Искажение это со стороны Дил-
412
лона нельзя, однако, объяснить ни недоброжелательством-- он,
определенно, друг старой России,-- ни недобросовестностью-- опытный и
осторожный журналист, остальные факты он передает вполне точно. Не выражает
ли бессознательно он, на старости лет перебирая события, вместо фактов
впечатление от них, оказавшееся более ярким и долговечным? Разумеется, царь
не был безучастен к народному горю, но им -- по личному почину или по
советам приближенных, действительно делается в день Ходынки все, чтобы такое
впечатление создалось.
Потрясенный страшным зрелищем французский посол едет с Ходынского поля
к обер-церемониймейстеру коронации графу Палену. Тот сообщает ему решение
государя, в котором Монтебелло, и не зная его, заранее не сомневается: все
празднества отменены, будет объявлен траур, царь с царицей удаляются на
несколько дней в монастырь, чтобы засвидетельствовать и подчеркнуть свое
глубокое горе. Пален только что видел Николая II: царь был в отчаянии, глаза
его были полны слез. Плачет и сам Пален. Молча пожав старому придворному
руку--что скажешь в таких обстоятельствах?-- Монтебелло, вернувшись домой,
отдает распоряжение прекратить все приготовления к балу. Когда, немного
успокоившись от пережитого, он садится писать в Париж донесение о
происшедшем, от великого князя Сергея приезжает адъютант с удивительными
новостями. Государь передумал. Траура не будет. Все празднества, в том числе
и сегодняшний бал у французского посла, должны состояться.
Говоря о "совершенном безучастии самодержца Святой Руси" к народному
бедствию, тот же Диллон в доказательство своих слов указывает, что "оно не
помешало целой серии обедов и балов при дворе и в иностранных посольствах".
И на этот раз, к сожалению, его нельзя опровергнуть.
Ходынское поле приведено в порядок с той идеальной быстротой, с которой
обычно действует полиция, заметая следы случившегося по ее вине. Поле
413
подметено, сломанные бараки починены, кровь посыпана песочком, мертвецы
убраны. Часть их развезена по участкам, но всех увезти не удалось, и
распорядительный обер-полицмейстер велел уложить на дне того самого рва, в
котором они погибли. Аккуратно покрытые рогожами, охраняемые часовыми, они,
никому не мешая, отлично могут полежать тут, пока на Ходынке происходит
концерт в высочайшем присутствии. Потом, когда отбудут царь и высокие гости,
уберут и их.
Трубы оркестра сияют на майском солнце, и воздух дрожит от грома
патриотического концерта. Новая толпа, праздничная и оживленная, напирает на
открытую сцену, где Ермак завоевывает Сибирь, и электрический пароход плывет
в лоханке, управляемой вымуштрованными Дуровым крысами.
Вдруг все представления прекращаются и по огромному полю перекатывается
"урра": на обитой красным сукном площадке императорского павильона в
окружении великих князей и свиты появляются царь и царица. Урра!.. Боже,
царя храни!.. Ветер треплет белое страусовое боа Александры Федоровны, ярко
блестят царские полковничьи погоны, кругом мундиры, ленты, кивера, золотые
фалды придворных, сабли, лядунки, звезды. Боже, царя храни... Урра!..
Кивера, перья, мундиры-- больше ничего нельзя разобрать.
Царь по дороге встречает на Тверской запоздавший воз с мертвецами. Он
выходит из экипажа, велит отогнуть рогожу, долго всматривается в страшную
окоченелую груду и, махнув рукой, бормоча что-то невнятное, понуро садится в
коляску. Теперь на эту шумную, приветствующую его толпу он смотрит тем же
измученным, потухшим взглядом. Императрица подавлена и бледна, она едва
стоит на ногах. Но, чтобы видеть это, надо стоять близко, а народ стоит
далеко. Он видит только ленты, перья и мундиры, только сиянье самодержавной
власти, которую никакие тысячи погибших не должны омрачать хотя бы на единый
миг. Действительный тайный советник Победоносцев,
бледное и ушастое лицо которого и потре-
414
паный вицмундир тоже мелькают в свите, может быть доволен. "Ничто не
должно умалять священного монархического принципа",-- наставительно твердил
он сегодня утром, уговаривая царя не объявлять траура и не отменять
празднеств. И вот священный принцип -- не умален.
"Давно уже ходили слухи о том, что предстоящий бал во французском
посольстве будет одним из самых замечательных и
самых интересных. В половине десятого начался съезд. Вестибюль,
превращенный в уголок тропического сада, залитого электричеством вместо
солнца."
И дальше: "Бал удался вполне и закончился тончайшим ужином".
Так идиллически описывает бал у Монтебелло "Коронационный сборник",
двухтомный веленевый увраж, изданный, чтобы увековечить коронационные
торжества. Он и увековечивает их со всем усердием чиновничьей
исполнительности. Не только отмечено, что бал "удался вполне", сообщено и
меню "тончайшего ужина".
Бал проходит, впрочем, не столь "удачно", как, захлебываясь,
расписывают казенные перья. "Я отчетливо помню напряженность атмосферы на
этом празднестве,-- вспоминает камергер Извольский, будущий министр
иностранных дел,-- усилия, которые делались императором и императрицей при
появлении их в публике, ясно были видны на их лицах". Таких свидетельств о
подавленном настроении царской четы, его "грустных глазах", "болезненном
выражении", ее "бледности", "резкой складке у пытающегося улыбнуться рта"
можно выписать много. Но они ничего не меняют. Это все оттенки и полутона в
картине, которую будут судить с такого расстояния, где оттенки и полутона не
видны. Только - главное, основное, только свет и тень.
Окна французского посольства широко распахнуты в теплую майскую ночь. С
улицы слышны голоса,
415
веселая громкая музыка, в ярко освещенных залах мелькают пары в
затейливых турах "польского". Среди танцующих царь и царица Святой Руси.
Подводы, покрытые рогожами, до поздней ночи дребезжат по Москве. На
Ваганьковское кладбище в гробах и без гробов свозят в эту ночь для опознания
1282 трупа. Ночь теплая, и мертвецы начинают чернеть и раздуваться. Многие
страшно обезображены -- кого опознает сестра "по лбу", кого никто никогда не
опознает.
Розы, доставленные из Ниццы, не пропали. Они сладко благоухают "под
электрическим солнцем" в нарядных залах посольства. Sole тоже недаром
мчалась в экстренном поезде -- ее съедят за "тончайшим ужином". Но до ужина
еще далеко -- пока надо танцевать "польский". И оркестр гремит в распахнутые
окна старинный, традиционный, торжественно-жеманный мотив:
"Славься сим, Екатерина, славься, нежная нам мать..."
Трупы задавленных на Ходынке догнивают в дощатых гробах; регалии
русской короны покоятся в своих футлярах. Кончились коронационные торжества,
начались высочайшие будни.
Первые годы царствования петербургский двор живет очень парадно. Балы,
театры, охоты, смотры, высочайшие выходы. Особенно роскошны балы в костюмах
эпохи Алексея Михайловича. Николай II и императрица изображают царя Алексея
и царицу Наталью; гости, разодетые в парчу и соболя, пляшут "русский" в
растреллиевских залах. Стиль "тишайшего" царя вообще в большой моде. Так,
министр внутренних дел Сипягин отделывает одно из помещений министерства под
старые кремлевские хоромы. Николай II охотно навещает его. Царь и министр,
обсуждая государственные дела, соблюдают затейливый москов-
416
ский этикет XVII века. Маскарад, начатый на балах, продолжается
в повседневной жизни.
При дворе танцуют в летниках и сарафанах. Почему бы и не танцевать? Все
в порядке. Машина, налаженная в тринадцатилетнее царствование Александра
III, действует исправно, крепко давит внутри, с достоинством избегает
внешних осложнений. Россия спокойна. На казарменном, но мощном фронтоне этой
России начертаны слова: "Самодержавие, православие, народность". И покуда
кажется, что они незыблемы.
Беспокойство, неуверенность в себе, с которыми Николай II вступил на
престол, постепенно исчезают. Царь уже не жалеет, как жалел в 1894 году, что
приходится отказываться от приятного поста командира Л.-Г. Гусарского полка
для тяжелой должности императора. "Хозяин земли русской",-- пишет он в графе
о звании на листке всероссийской переписи и понемногу все больше входит в
эту хозяйскую роль. "Только теперь я начинаю забирать власть",-- отмечает
Николай II в дневнике за 1903 год. Менее чем через полгода начнется война с
Японией.
"Никак не могу понять, каким образом Саша может играть такую громадную
роль. Неужели не видят, что он полупомешанный?"--спрашивает жена
Безобразова, когда ее мужа, отставного кавалергардского ротмистра, вдруг
производят в статс-секретари его величества--звание, равное
генерал-адъютанту, и этот "полупомешанный Саша", доставлявший ей столько
хлопот, поселяется в Зимнем дворце, свергает Витте, назначает Плеве и
делается главным докладчиком в им же основанном "Особом комитете по делам
Дальнего Востока", в котором председательствует царь и вся деятельность
которого направлена так, что точнее всего было бы его назвать "Особым
комитетом по подготовке японской войны".
Каким, в самом деле, образом? На этот недоуменный вопрос некоторые
близкие сотрудники царя дают ответы, суть которых сводится к следующему:
"полупомешанный Саша" входит в такой неожиданный, ни
417
с чем не сравнимый фавор по той причине, что его проект "мирного
захвата Кореи" посредством учреждения "лесных концессий на Ялу" вполне
соответствует тем "совершенно фантастическим мечтам", к которым, по
утверждению этих близко знающих Николая II людей, было очень склонно
воображение государя, казавшегося со стороны и обычно изображаемого столь
скромным, нерешительным и нечестолюбивым.
"Государь мечтает не только о присоединении Маньчжурии и Кореи, но даже
о захвате Афганистана, Персии и Тибета",-- свидетельствует генерал
Куропаткин. "Это (безобразовский план концессий) совершенно фантастическое
предприятие, один из тех фантастических проектов, которые всегда поражали
воображение Николая II, всегда склонного к химерическим идеям",-- говорит
министр иностранных дел Извольский, осведомленный не хуже Куропаткина:
именно он тот русский представитель в Токио, который незадолго до разрыва
дипломатических отношений подает в отставку, чтобы не участвовать в
провоцировании воины, настойчиво предписываемом ему "Особым комитетом",
посылающим послу приказания за подписью царя, помимо и без ведома министра
иностранных дел. "Николай II предавался мечтам совершенно фантастическим,
где мысль его выходила за пределы его огромного царства, получая нереальные
очертания",-- пишет В. И. Гурко и видит в действиях царя "глубоко заложенную
по наследству от пращура, императора Павла, склонность к произволу,
абсолютную несговорчивость".
Этот властелин шестой части света жалуется на свою "крошечную волю" --
"my tiny will"--и в то же время чаще, чем любой другой русский царь,
безапелляционной фразой "Такова моя воля" покрывает и возводит в закон явное
беззаконие, очевидный произвол. Перечень таких "превышений царской власти"
Николаем II приводит тот же Гурко, и его можно почти до бесконечности
продолжать. Поступки царя так двойственны, как будто он не знает сам, кто же
он -- двойник
418
"тишайшего" Алексея Михайловича, первый шаг которого на царском поприще
-- созыв Гаагской конференции для провозглашения вечного мира, или хищный
присоединитель "не только Кореи, но и Персии", которого на английской
карикатуре изобразили спрутом, стремящимся щупальцами охватить весь мир?
Кто?-- гвардейский полковник, добрый старший товарищ в полковом собрании,
восклицающий: "Ничто так не подбадривает меня, как посещение воинской
части",-- или жуткий "хозяин земли русской" -- жуткий потому, что его
"несговорчивая" мысль, как у полубезумного Павла, "выходит за пределы
огромного царства" и вслед за собой увлекает в пропасть Россию? Добрый?
Злой? Доверчивый? Коварный? Любящий свою родину или "постыдно-равнодушный" к
ней?
Кто он, царь Николай, в туманный, ускользающий облик которого как ни
всматриваться, не видно ничего, кроме серо-голубых задумчивых глаз, русского
открытого лица, застенчивой манеры трогать усы, нескольких противоречивых
фраз, страшных бед, постигших Россию в его царствование, и трагического
зарева его судьбы? Странным образом самые злые и беспощадные отзывы о
Николае II принадлежат не врагам престола, а его министрам, придворным,
генералам, носящим на погонах его вензеля. Враги, отвлеченно ненавидящие
царскую власть, конкретно относятся к Николаю II прямо любовно. "Бедный
запуганный молодой человек",-- называет его Лев Толстой. "Знаю доброе сердце
и благородные намерения вашего величества",-- пишет в предсмертном письме
террорист Шаумян. "Царь горячо любит Россию",-- уверен Петр Струве,
марксист, почти революционер. Керенский, приехавший допросить "арестованного
полковника Романова", очарован им и не скрывает этого. "Я полюбил
государя",-- вырывается у эмиссара Временного правительства Панкратова,
приставленного стеречь царя. Таких примеров множество. Это--революционеры,
преданные
церковной анафеме писатели, террористы, кончающие с собой в тюрьме,
члены свергнувшего царя Временного правительства. Но вот голоса
419
с противоположного берега -- голоса министров, царедворцев,
представителей лучших русских фамилий, даже членов императорского дома.
"Нечто вроде Павла Петровича, но в настоящей современности",--
определяет царя П. Н. Дурново. Витте, с удовольствием повторив эту фразу от
себя, подчеркивает "все убожество мысли и болезненность души самодержавного
императора", его "сознательное стремление сваливать свою личную
ответственность на заведомо невинных людей". Даже свой переход на сторону
конституционных взглядов Витте объясняет личными чертами царя: "Когда
громкие фразы, честность и благородство существуют только напоказ, так
сказать, для царских выходов, а внутри души мелкое коварство, ребяческая
хитрость, пугливая лживость", то уж лучше противная Витте конституция, чем
самодержавие Николая II, по выражению Витте, "тупая пила в руках ничтожного,
а потому бесчувственного императора".
"Он обладал слабым и изменчивым характером, трудно поддающимся точному
определению,-- пишет Извольский.-- Выросший в атмосфере самоунижения и
пассивного повиновения, он обнаружил слабость и неосмотрительность". И, по
Извольскому, эта "слабость и неосмотрительность" царя заходят так далеко,
что "если покушение на его жизнь в Оцу и не причинило ему вреда, то, я
уверен, это создало чувство антипатии, даже ненависти у Николая П-го к
Японии и не осталось без влияния на направление дальневосточной политики,
имевшей своим эпилогом японскую войну".
Витте и Извольскому вторит барон Врангель, отец крымского
главнокомандующего, видавший виды восьмидесятилетний старец, помнящий еще
Николая I: "Царь ни точно очерченных пороков, ни ясно определенных качеств
не имел. Он был безличен. Он ничего и никого не любил, ничем не дорожил.
Вежливый и любезный, он очаровывал при первой встрече и разочаровывал, когда
к нему присматривались. Он был безволен и упрям, легко давал слово и столь
420
же легко брал его обратно. Довериться и положиться на него было бы
легкомысленно. Уверяют, что он желал блага России. Но вред, который он ей
причинил,-- неисчислим".
"Медовый месяц доверия",-- пускает в оборот Куропаткин крылатую фразу,
определяя его изменчивость и непрочность царского благоволения. "Никакой
реальности не было в его благоволении, оно испарялось, как дым, и даже тем
легче, чем при начале казалось горячей",-- подтверждает слова Куропаткина
гофмейстер князь Волконский. И так -- вплоть до записи великого князя
Николая Михайловича, которая так неслыханно резка, что превосходит все
остальное: "А он, что это за человек? Он мне противен, а я его все-таки
люблю, так как он души недурной, сын своего отца и матери, может быть, люблю
по рикошету, но что за... душонка".
Как раз великий князь Николай Михайлович, в 1916 году заносящий в
дневник такой отзыв о государе, в 1897 г<оду> через своего брата
Александра знакомит царя с Клоповым. Именно знакомит. "Царь всея Руси"
принимает статистика и мелкого землевладельца Анатолия Клопова совершенно
запросто. Николай II предупрежден, что этот земский статистик -- человек
откровенный, простодушный, пожалуй, даже чересчур откровенный и
простодушный. Он может легко пуститься с царем в спор или в пылу разговора
прижать царя в угол и взять за пуговицу; если он сделает между царем и
простым смертным разницу, то разве в том смысле, что царю он больше и
откровенней скажет. И Николай II не только охотно соглашается на встречу с
не знающим и не желающим знать никакого этикета статистиком, но,
по-видимому, эта сторона встречи, простота и непосредственность ее, больше
всего царя и привлекает. Клопов одушевлен одной идеей говорить с царем о
народных нуждах, минуя разделяющее царя и народ "средостение". И ничем
другим, как таким же точно стремлением царя, нельзя объяснить и его встречу
с Клоповым и все дальнейшее.
421
Клопов -- человек очень искренний, очень неглупый, принадлежащий к
распространенному в России типу страстных, но неуравновешенных и неспособных
к систематическому труду и логическому мышлению искателей и поборников
правды. По словам знакомых Клопова, он "странная смесь духа произвола со
стремлением к установлению абсолютной справедливости". Всякая неправда,
всякая нанесенная кому-либо обида его глубоко волнуют и возмущают, и он
"готов попрать все порядки и все законы для восстановления прав обиженного".
То, что, нарушая закон для восстановления справедливости к отдельному
человеку, он нарушает самый государственный строй,-- об этом Клопов думать
не хочет, это ему неинтересно. При всем том он большой мастер горячо и
убежденно говорить о мужике, недороде, безземелье, административных
притеснениях и с плебейско-детской простотой сразу же заявляет Николаю II:
"Вы, ваше величество, ничего не знаете да и не можете знать".
Царя Клопов не только не отталкивает всем этим, но, наоборот,
очаровывает вполне. Николай II и земский статистик встречаются не раз уже
без всяких посредников, беседуя совершенно запросто. И беседы эти ведутся в
такой тональности, что, когда Клопов передает содержание их Льву Толстому,
Толстой говорит: "Если бы я верил в обряды, я бы государя и вас
перекрестил".
"Тишайший царь" явственно проступает в Николае II и в истории с
Клоповым. Побуждения, с которыми царь в ней действует, так же государственно
важны, как человечески возвышенны и честны. Клопов рассказывает о чинимых
Ивану и Петру, царским верноподданным, несправедливостях, и царь глубоко
растроган. Он согласен с Клоповым, что несправедливости надо сейчас же
исправить, и так же, как Клопов, готов принести в жертву закон и правовой
порядок для немедленного утешения страдающих Ивана и Петра. Он поручает
экзальтированному земскому статистику разузнать на местах "всю правду" обо
всех вот так с глазу на глаз, минуя "средостение". Еще одна наи-
422
вная и трогательная подробность. Снабжая Клопова высочайшим именным
повелением с почти неограниченными полномочиями, с которыми тот завтра же,
например, может получить из государственного банка сундук денег и с
экстренным поездом, подобострастно провожаемый всеми властями, укатить за
границу, царь дает ему на расходы -- триста рублей. "Хватит?"--спрашивает
Николай II. "Ничего,-- отвечает Клопов,--мне как раз получать жалованье. А
если истрачусь, я вашему величеству черкну".
Спустя недолгое время в центральных губерниях появляется таинственный
человек, разъезжающий по деревням, ведущий какие-то опросы, обещающий
обиженным скорый и справедливый царский суд, "царскую, а не губернаторскую
правду". Когда его задерживают и спрашивают, в силу чего он действует, он
вынимает из кармана своего измятого люстринового пиджака "лист, перед
которым у власти ноги преклонились". История, начавшаяся в духе "Принца и
нищего", кончается водевилем.
Телеграммы летят в Петербург от взволнованных и недоумевающих
губернаторов. Министр юстиции Муравьев делает скандал министру внутренних
дел Горемыкину, крича: "Или подайте в отставку, или прекратите это
безобразие". Горемыкин мягко объясняет царю невозможность такого положения.
Клопова вызывают в Петербург и отбирают у него полномочия. Он расстается с
ними без всякого сожаления, бессилие предпринять что-нибудь путное
становится ему очевидно уже раньше: на это он жалуется, прося советов в
Ясной Поляне. Клопов исчезает с царского горизонта. "Средостение" опять
смыкается вокруг царя. Но облюбованная царем давно и укрепленная встречей с
Клоповым мысль найти человека, который бы "все ему говорил", не оставляет
царя. Однако ждать от судьбы, чтобы и второй раз она подослала Николаю I I
кандидатом на такую роль бескорыстного и безвредного Клопова,-- все равно,
что, выиграв миллион, желать выиграть его вторично. И вот тот же Александр
Михайлович приводит однажды в Петергофский дворец отставного ротмистра
Безобразова.
423
Думает ли Николай I I о завоевании Персии и Тибета -- неизвестно и
гадательно, но то, что он задолго до встречи с Безобразовым очень
интересуется Маньчжурией и Кореей--более чем достоверно. Большое
путешествие, совершенное им еще наследником, поселяет в Николае II ложное
представление о необъятности русской мощи на Дальнем Востоке. Он едет
неделями на лошадях по бесконечной Сибири, живописной, богатой, сказочно
плодородной. За пределами России его встречают чуть ли не с божескими
почестями. После покушения на наследника в Киото, где он лежит раненый,
вопреки всем тысячелетним обычаям, приезжает из Токио японский император.
Тут на глазах будущего царя сопровождающий его генерал князь Барятинский "во
имя престижа России" производит наглядную демонстрацию русского могущества и
японского ничтожества.
Императора Японии принимают только на другой день: наследник устал.
Предложение гостеприимства в токийском дворце холодно отклоняется: на всех
парах к японским берегам идет русская эскадра. На борту одного из ее
кораблей сыну русского царя будет и удобнее и приятнее, чем в доме
повелителя страны, где не сумели оберечь его от покушения. Японский
император уезжает не солоно хлебавши, но взяв с наследника обещание, когда
тот поправится, приехать все же в Токио "в знак великодушного прощения". В
Токио готовятся к торжественной встрече, но вместо наследника приходит
телеграмма: цесаревич уезжает -- он торопится на свидание с отцом. Тогда --
неслыханная вещь -- император телеграфирует о своем желании вторично прибыть
пропускают. Он еще застает неприбранным жуткий беспорядок только что
совершившегося непоправимого несчастья. Земля истоптана и изрыта, кое-где
видна кровь, то там, то здесь валяются шапка, кушак, пола оборванного
платья. Он видит множество мертвых, которых молодцеватые городовые уже
складывают рядами, как дрова, на телеги, чтобы развозить по участкам. В
зависимости от того, где их застала смерть, мертвецы резко отличаются друг
от друга. Погибшие в рвах, колодцах и узких
411
проходах обезображены и окровавлены ("Я узнала брата только по лбу",--
говорит сестра одного); задушенные в толпе -- не имеют внешних повреждений,
зато их глаза широко раскрыты, иногда совсем вытаращены, и в них застыло
одинаковое дикое выражение ужаса. Многие из этих принаряженных мертвецов еще
сжимают в скрюченных пальцах узелки с царскими подарками.
На Ходынку непрерывно прибывает разное начальство, сановники,
высокопоставленные любопытные. Чрезвычайный китайский посол Ли Хун-Чжан,
приехавший получать двухмиллионную взятку, равнодушно оглядывал поле -- он
привык к вещам и пострашней,-- осведомлялся: "Неужели об этом доложат
государю?" Узнав, что все уже доложили, он пожимает плечами: "Какие
неопытные у вас министры -- у нас бы никто не побеспокоил богдыхана, убрали
бы мертвецов -- и все". Это трезвое суждение встречает сочувствие у
некоторых представителей высшего общества.
"От государя следовало бы все скрыть",-- горячится камергер Дурасов.
"Какие пустяки. Это всегда бывает при коронации",-- заявляет конногвардеец
Шипов. Витте, думающий после слов Ли Хун-Чжана: "Ну, все-таки мы ушли дальше
Китая",--пожалуй, немного преувеличивает.
Пробирались на Ходынку, хотя их и велено не пускать, и корреспонденты
газет, русские и иностранные. Среди них находится и знаменитый Диллон,
приват-доцент Харьковского университета и большой знаток России. Он, хотя и
видит все своими глазами и получает все сведения из первых рук,
впоследствии, вспоминая Ходынку, изобразит ее так: "Катастрофа произошла в
тот самый момент, когда императорская чета заняла свои места и полмиллиона
голосов криками приветствовали самодержца Святой Руси и его супругу". Далее
он говорит: "Император показал себя совершенно безучастным к этому
бедствию".
"Совершенное безучастие" Николая II к Ходынке -- такой же явный вздор,
как то, что она произошла в присутствии царя. Искажение это со стороны Дил-
412
лона нельзя, однако, объяснить ни недоброжелательством-- он,
определенно, друг старой России,-- ни недобросовестностью-- опытный и
осторожный журналист, остальные факты он передает вполне точно. Не выражает
ли бессознательно он, на старости лет перебирая события, вместо фактов
впечатление от них, оказавшееся более ярким и долговечным? Разумеется, царь
не был безучастен к народному горю, но им -- по личному почину или по
советам приближенных, действительно делается в день Ходынки все, чтобы такое
впечатление создалось.
Потрясенный страшным зрелищем французский посол едет с Ходынского поля
к обер-церемониймейстеру коронации графу Палену. Тот сообщает ему решение
государя, в котором Монтебелло, и не зная его, заранее не сомневается: все
празднества отменены, будет объявлен траур, царь с царицей удаляются на
несколько дней в монастырь, чтобы засвидетельствовать и подчеркнуть свое
глубокое горе. Пален только что видел Николая II: царь был в отчаянии, глаза
его были полны слез. Плачет и сам Пален. Молча пожав старому придворному
руку--что скажешь в таких обстоятельствах?-- Монтебелло, вернувшись домой,
отдает распоряжение прекратить все приготовления к балу. Когда, немного
успокоившись от пережитого, он садится писать в Париж донесение о
происшедшем, от великого князя Сергея приезжает адъютант с удивительными
новостями. Государь передумал. Траура не будет. Все празднества, в том числе
и сегодняшний бал у французского посла, должны состояться.
Говоря о "совершенном безучастии самодержца Святой Руси" к народному
бедствию, тот же Диллон в доказательство своих слов указывает, что "оно не
помешало целой серии обедов и балов при дворе и в иностранных посольствах".
И на этот раз, к сожалению, его нельзя опровергнуть.
Ходынское поле приведено в порядок с той идеальной быстротой, с которой
обычно действует полиция, заметая следы случившегося по ее вине. Поле
413
подметено, сломанные бараки починены, кровь посыпана песочком, мертвецы
убраны. Часть их развезена по участкам, но всех увезти не удалось, и
распорядительный обер-полицмейстер велел уложить на дне того самого рва, в
котором они погибли. Аккуратно покрытые рогожами, охраняемые часовыми, они,
никому не мешая, отлично могут полежать тут, пока на Ходынке происходит
концерт в высочайшем присутствии. Потом, когда отбудут царь и высокие гости,
уберут и их.
Трубы оркестра сияют на майском солнце, и воздух дрожит от грома
патриотического концерта. Новая толпа, праздничная и оживленная, напирает на
открытую сцену, где Ермак завоевывает Сибирь, и электрический пароход плывет
в лоханке, управляемой вымуштрованными Дуровым крысами.
Вдруг все представления прекращаются и по огромному полю перекатывается
"урра": на обитой красным сукном площадке императорского павильона в
окружении великих князей и свиты появляются царь и царица. Урра!.. Боже,
царя храни!.. Ветер треплет белое страусовое боа Александры Федоровны, ярко
блестят царские полковничьи погоны, кругом мундиры, ленты, кивера, золотые
фалды придворных, сабли, лядунки, звезды. Боже, царя храни... Урра!..
Кивера, перья, мундиры-- больше ничего нельзя разобрать.
Царь по дороге встречает на Тверской запоздавший воз с мертвецами. Он
выходит из экипажа, велит отогнуть рогожу, долго всматривается в страшную
окоченелую груду и, махнув рукой, бормоча что-то невнятное, понуро садится в
коляску. Теперь на эту шумную, приветствующую его толпу он смотрит тем же
измученным, потухшим взглядом. Императрица подавлена и бледна, она едва
стоит на ногах. Но, чтобы видеть это, надо стоять близко, а народ стоит
далеко. Он видит только ленты, перья и мундиры, только сиянье самодержавной
власти, которую никакие тысячи погибших не должны омрачать хотя бы на единый
миг. Действительный тайный советник Победоносцев,
бледное и ушастое лицо которого и потре-
414
паный вицмундир тоже мелькают в свите, может быть доволен. "Ничто не
должно умалять священного монархического принципа",-- наставительно твердил
он сегодня утром, уговаривая царя не объявлять траура и не отменять
празднеств. И вот священный принцип -- не умален.
"Давно уже ходили слухи о том, что предстоящий бал во французском
посольстве будет одним из самых замечательных и
самых интересных. В половине десятого начался съезд. Вестибюль,
превращенный в уголок тропического сада, залитого электричеством вместо
солнца."
И дальше: "Бал удался вполне и закончился тончайшим ужином".
Так идиллически описывает бал у Монтебелло "Коронационный сборник",
двухтомный веленевый увраж, изданный, чтобы увековечить коронационные
торжества. Он и увековечивает их со всем усердием чиновничьей
исполнительности. Не только отмечено, что бал "удался вполне", сообщено и
меню "тончайшего ужина".
Бал проходит, впрочем, не столь "удачно", как, захлебываясь,
расписывают казенные перья. "Я отчетливо помню напряженность атмосферы на
этом празднестве,-- вспоминает камергер Извольский, будущий министр
иностранных дел,-- усилия, которые делались императором и императрицей при
появлении их в публике, ясно были видны на их лицах". Таких свидетельств о
подавленном настроении царской четы, его "грустных глазах", "болезненном
выражении", ее "бледности", "резкой складке у пытающегося улыбнуться рта"
можно выписать много. Но они ничего не меняют. Это все оттенки и полутона в
картине, которую будут судить с такого расстояния, где оттенки и полутона не
видны. Только - главное, основное, только свет и тень.
Окна французского посольства широко распахнуты в теплую майскую ночь. С
улицы слышны голоса,
415
веселая громкая музыка, в ярко освещенных залах мелькают пары в
затейливых турах "польского". Среди танцующих царь и царица Святой Руси.
Подводы, покрытые рогожами, до поздней ночи дребезжат по Москве. На
Ваганьковское кладбище в гробах и без гробов свозят в эту ночь для опознания
1282 трупа. Ночь теплая, и мертвецы начинают чернеть и раздуваться. Многие
страшно обезображены -- кого опознает сестра "по лбу", кого никто никогда не
опознает.
Розы, доставленные из Ниццы, не пропали. Они сладко благоухают "под
электрическим солнцем" в нарядных залах посольства. Sole тоже недаром
мчалась в экстренном поезде -- ее съедят за "тончайшим ужином". Но до ужина
еще далеко -- пока надо танцевать "польский". И оркестр гремит в распахнутые
окна старинный, традиционный, торжественно-жеманный мотив:
"Славься сим, Екатерина, славься, нежная нам мать..."
Трупы задавленных на Ходынке догнивают в дощатых гробах; регалии
русской короны покоятся в своих футлярах. Кончились коронационные торжества,
начались высочайшие будни.
Первые годы царствования петербургский двор живет очень парадно. Балы,
театры, охоты, смотры, высочайшие выходы. Особенно роскошны балы в костюмах
эпохи Алексея Михайловича. Николай II и императрица изображают царя Алексея
и царицу Наталью; гости, разодетые в парчу и соболя, пляшут "русский" в
растреллиевских залах. Стиль "тишайшего" царя вообще в большой моде. Так,
министр внутренних дел Сипягин отделывает одно из помещений министерства под
старые кремлевские хоромы. Николай II охотно навещает его. Царь и министр,
обсуждая государственные дела, соблюдают затейливый москов-
416
ский этикет XVII века. Маскарад, начатый на балах, продолжается
в повседневной жизни.
При дворе танцуют в летниках и сарафанах. Почему бы и не танцевать? Все
в порядке. Машина, налаженная в тринадцатилетнее царствование Александра
III, действует исправно, крепко давит внутри, с достоинством избегает
внешних осложнений. Россия спокойна. На казарменном, но мощном фронтоне этой
России начертаны слова: "Самодержавие, православие, народность". И покуда
кажется, что они незыблемы.
Беспокойство, неуверенность в себе, с которыми Николай II вступил на
престол, постепенно исчезают. Царь уже не жалеет, как жалел в 1894 году, что
приходится отказываться от приятного поста командира Л.-Г. Гусарского полка
для тяжелой должности императора. "Хозяин земли русской",-- пишет он в графе
о звании на листке всероссийской переписи и понемногу все больше входит в
эту хозяйскую роль. "Только теперь я начинаю забирать власть",-- отмечает
Николай II в дневнике за 1903 год. Менее чем через полгода начнется война с
Японией.
"Никак не могу понять, каким образом Саша может играть такую громадную
роль. Неужели не видят, что он полупомешанный?"--спрашивает жена
Безобразова, когда ее мужа, отставного кавалергардского ротмистра, вдруг
производят в статс-секретари его величества--звание, равное
генерал-адъютанту, и этот "полупомешанный Саша", доставлявший ей столько
хлопот, поселяется в Зимнем дворце, свергает Витте, назначает Плеве и
делается главным докладчиком в им же основанном "Особом комитете по делам
Дальнего Востока", в котором председательствует царь и вся деятельность
которого направлена так, что точнее всего было бы его назвать "Особым
комитетом по подготовке японской войны".
Каким, в самом деле, образом? На этот недоуменный вопрос некоторые
близкие сотрудники царя дают ответы, суть которых сводится к следующему:
"полупомешанный Саша" входит в такой неожиданный, ни
417
с чем не сравнимый фавор по той причине, что его проект "мирного
захвата Кореи" посредством учреждения "лесных концессий на Ялу" вполне
соответствует тем "совершенно фантастическим мечтам", к которым, по
утверждению этих близко знающих Николая II людей, было очень склонно
воображение государя, казавшегося со стороны и обычно изображаемого столь
скромным, нерешительным и нечестолюбивым.
"Государь мечтает не только о присоединении Маньчжурии и Кореи, но даже
о захвате Афганистана, Персии и Тибета",-- свидетельствует генерал
Куропаткин. "Это (безобразовский план концессий) совершенно фантастическое
предприятие, один из тех фантастических проектов, которые всегда поражали
воображение Николая II, всегда склонного к химерическим идеям",-- говорит
министр иностранных дел Извольский, осведомленный не хуже Куропаткина:
именно он тот русский представитель в Токио, который незадолго до разрыва
дипломатических отношений подает в отставку, чтобы не участвовать в
провоцировании воины, настойчиво предписываемом ему "Особым комитетом",
посылающим послу приказания за подписью царя, помимо и без ведома министра
иностранных дел. "Николай II предавался мечтам совершенно фантастическим,
где мысль его выходила за пределы его огромного царства, получая нереальные
очертания",-- пишет В. И. Гурко и видит в действиях царя "глубоко заложенную
по наследству от пращура, императора Павла, склонность к произволу,
абсолютную несговорчивость".
Этот властелин шестой части света жалуется на свою "крошечную волю" --
"my tiny will"--и в то же время чаще, чем любой другой русский царь,
безапелляционной фразой "Такова моя воля" покрывает и возводит в закон явное
беззаконие, очевидный произвол. Перечень таких "превышений царской власти"
Николаем II приводит тот же Гурко, и его можно почти до бесконечности
продолжать. Поступки царя так двойственны, как будто он не знает сам, кто же
он -- двойник
418
"тишайшего" Алексея Михайловича, первый шаг которого на царском поприще
-- созыв Гаагской конференции для провозглашения вечного мира, или хищный
присоединитель "не только Кореи, но и Персии", которого на английской
карикатуре изобразили спрутом, стремящимся щупальцами охватить весь мир?
Кто?-- гвардейский полковник, добрый старший товарищ в полковом собрании,
восклицающий: "Ничто так не подбадривает меня, как посещение воинской
части",-- или жуткий "хозяин земли русской" -- жуткий потому, что его
"несговорчивая" мысль, как у полубезумного Павла, "выходит за пределы
огромного царства" и вслед за собой увлекает в пропасть Россию? Добрый?
Злой? Доверчивый? Коварный? Любящий свою родину или "постыдно-равнодушный" к
ней?
Кто он, царь Николай, в туманный, ускользающий облик которого как ни
всматриваться, не видно ничего, кроме серо-голубых задумчивых глаз, русского
открытого лица, застенчивой манеры трогать усы, нескольких противоречивых
фраз, страшных бед, постигших Россию в его царствование, и трагического
зарева его судьбы? Странным образом самые злые и беспощадные отзывы о
Николае II принадлежат не врагам престола, а его министрам, придворным,
генералам, носящим на погонах его вензеля. Враги, отвлеченно ненавидящие
царскую власть, конкретно относятся к Николаю II прямо любовно. "Бедный
запуганный молодой человек",-- называет его Лев Толстой. "Знаю доброе сердце
и благородные намерения вашего величества",-- пишет в предсмертном письме
террорист Шаумян. "Царь горячо любит Россию",-- уверен Петр Струве,
марксист, почти революционер. Керенский, приехавший допросить "арестованного
полковника Романова", очарован им и не скрывает этого. "Я полюбил
государя",-- вырывается у эмиссара Временного правительства Панкратова,
приставленного стеречь царя. Таких примеров множество. Это--революционеры,
преданные
церковной анафеме писатели, террористы, кончающие с собой в тюрьме,
члены свергнувшего царя Временного правительства. Но вот голоса
419
с противоположного берега -- голоса министров, царедворцев,
представителей лучших русских фамилий, даже членов императорского дома.
"Нечто вроде Павла Петровича, но в настоящей современности",--
определяет царя П. Н. Дурново. Витте, с удовольствием повторив эту фразу от
себя, подчеркивает "все убожество мысли и болезненность души самодержавного
императора", его "сознательное стремление сваливать свою личную
ответственность на заведомо невинных людей". Даже свой переход на сторону
конституционных взглядов Витте объясняет личными чертами царя: "Когда
громкие фразы, честность и благородство существуют только напоказ, так
сказать, для царских выходов, а внутри души мелкое коварство, ребяческая
хитрость, пугливая лживость", то уж лучше противная Витте конституция, чем
самодержавие Николая II, по выражению Витте, "тупая пила в руках ничтожного,
а потому бесчувственного императора".
"Он обладал слабым и изменчивым характером, трудно поддающимся точному
определению,-- пишет Извольский.-- Выросший в атмосфере самоунижения и
пассивного повиновения, он обнаружил слабость и неосмотрительность". И, по
Извольскому, эта "слабость и неосмотрительность" царя заходят так далеко,
что "если покушение на его жизнь в Оцу и не причинило ему вреда, то, я
уверен, это создало чувство антипатии, даже ненависти у Николая П-го к
Японии и не осталось без влияния на направление дальневосточной политики,
имевшей своим эпилогом японскую войну".
Витте и Извольскому вторит барон Врангель, отец крымского
главнокомандующего, видавший виды восьмидесятилетний старец, помнящий еще
Николая I: "Царь ни точно очерченных пороков, ни ясно определенных качеств
не имел. Он был безличен. Он ничего и никого не любил, ничем не дорожил.
Вежливый и любезный, он очаровывал при первой встрече и разочаровывал, когда
к нему присматривались. Он был безволен и упрям, легко давал слово и столь
420
же легко брал его обратно. Довериться и положиться на него было бы
легкомысленно. Уверяют, что он желал блага России. Но вред, который он ей
причинил,-- неисчислим".
"Медовый месяц доверия",-- пускает в оборот Куропаткин крылатую фразу,
определяя его изменчивость и непрочность царского благоволения. "Никакой
реальности не было в его благоволении, оно испарялось, как дым, и даже тем
легче, чем при начале казалось горячей",-- подтверждает слова Куропаткина
гофмейстер князь Волконский. И так -- вплоть до записи великого князя
Николая Михайловича, которая так неслыханно резка, что превосходит все
остальное: "А он, что это за человек? Он мне противен, а я его все-таки
люблю, так как он души недурной, сын своего отца и матери, может быть, люблю
по рикошету, но что за... душонка".
Как раз великий князь Николай Михайлович, в 1916 году заносящий в
дневник такой отзыв о государе, в 1897 г<оду> через своего брата
Александра знакомит царя с Клоповым. Именно знакомит. "Царь всея Руси"
принимает статистика и мелкого землевладельца Анатолия Клопова совершенно
запросто. Николай II предупрежден, что этот земский статистик -- человек
откровенный, простодушный, пожалуй, даже чересчур откровенный и
простодушный. Он может легко пуститься с царем в спор или в пылу разговора
прижать царя в угол и взять за пуговицу; если он сделает между царем и
простым смертным разницу, то разве в том смысле, что царю он больше и
откровенней скажет. И Николай II не только охотно соглашается на встречу с
не знающим и не желающим знать никакого этикета статистиком, но,
по-видимому, эта сторона встречи, простота и непосредственность ее, больше
всего царя и привлекает. Клопов одушевлен одной идеей говорить с царем о
народных нуждах, минуя разделяющее царя и народ "средостение". И ничем
другим, как таким же точно стремлением царя, нельзя объяснить и его встречу
с Клоповым и все дальнейшее.
421
Клопов -- человек очень искренний, очень неглупый, принадлежащий к
распространенному в России типу страстных, но неуравновешенных и неспособных
к систематическому труду и логическому мышлению искателей и поборников
правды. По словам знакомых Клопова, он "странная смесь духа произвола со
стремлением к установлению абсолютной справедливости". Всякая неправда,
всякая нанесенная кому-либо обида его глубоко волнуют и возмущают, и он
"готов попрать все порядки и все законы для восстановления прав обиженного".
То, что, нарушая закон для восстановления справедливости к отдельному
человеку, он нарушает самый государственный строй,-- об этом Клопов думать
не хочет, это ему неинтересно. При всем том он большой мастер горячо и
убежденно говорить о мужике, недороде, безземелье, административных
притеснениях и с плебейско-детской простотой сразу же заявляет Николаю II:
"Вы, ваше величество, ничего не знаете да и не можете знать".
Царя Клопов не только не отталкивает всем этим, но, наоборот,
очаровывает вполне. Николай II и земский статистик встречаются не раз уже
без всяких посредников, беседуя совершенно запросто. И беседы эти ведутся в
такой тональности, что, когда Клопов передает содержание их Льву Толстому,
Толстой говорит: "Если бы я верил в обряды, я бы государя и вас
перекрестил".
"Тишайший царь" явственно проступает в Николае II и в истории с
Клоповым. Побуждения, с которыми царь в ней действует, так же государственно
важны, как человечески возвышенны и честны. Клопов рассказывает о чинимых
Ивану и Петру, царским верноподданным, несправедливостях, и царь глубоко
растроган. Он согласен с Клоповым, что несправедливости надо сейчас же
исправить, и так же, как Клопов, готов принести в жертву закон и правовой
порядок для немедленного утешения страдающих Ивана и Петра. Он поручает
экзальтированному земскому статистику разузнать на местах "всю правду" обо
всех вот так с глазу на глаз, минуя "средостение". Еще одна наи-
422
вная и трогательная подробность. Снабжая Клопова высочайшим именным
повелением с почти неограниченными полномочиями, с которыми тот завтра же,
например, может получить из государственного банка сундук денег и с
экстренным поездом, подобострастно провожаемый всеми властями, укатить за
границу, царь дает ему на расходы -- триста рублей. "Хватит?"--спрашивает
Николай II. "Ничего,-- отвечает Клопов,--мне как раз получать жалованье. А
если истрачусь, я вашему величеству черкну".
Спустя недолгое время в центральных губерниях появляется таинственный
человек, разъезжающий по деревням, ведущий какие-то опросы, обещающий
обиженным скорый и справедливый царский суд, "царскую, а не губернаторскую
правду". Когда его задерживают и спрашивают, в силу чего он действует, он
вынимает из кармана своего измятого люстринового пиджака "лист, перед
которым у власти ноги преклонились". История, начавшаяся в духе "Принца и
нищего", кончается водевилем.
Телеграммы летят в Петербург от взволнованных и недоумевающих
губернаторов. Министр юстиции Муравьев делает скандал министру внутренних
дел Горемыкину, крича: "Или подайте в отставку, или прекратите это
безобразие". Горемыкин мягко объясняет царю невозможность такого положения.
Клопова вызывают в Петербург и отбирают у него полномочия. Он расстается с
ними без всякого сожаления, бессилие предпринять что-нибудь путное
становится ему очевидно уже раньше: на это он жалуется, прося советов в
Ясной Поляне. Клопов исчезает с царского горизонта. "Средостение" опять
смыкается вокруг царя. Но облюбованная царем давно и укрепленная встречей с
Клоповым мысль найти человека, который бы "все ему говорил", не оставляет
царя. Однако ждать от судьбы, чтобы и второй раз она подослала Николаю I I
кандидатом на такую роль бескорыстного и безвредного Клопова,-- все равно,
что, выиграв миллион, желать выиграть его вторично. И вот тот же Александр
Михайлович приводит однажды в Петергофский дворец отставного ротмистра
Безобразова.
423
Думает ли Николай I I о завоевании Персии и Тибета -- неизвестно и
гадательно, но то, что он задолго до встречи с Безобразовым очень
интересуется Маньчжурией и Кореей--более чем достоверно. Большое
путешествие, совершенное им еще наследником, поселяет в Николае II ложное
представление о необъятности русской мощи на Дальнем Востоке. Он едет
неделями на лошадях по бесконечной Сибири, живописной, богатой, сказочно
плодородной. За пределами России его встречают чуть ли не с божескими
почестями. После покушения на наследника в Киото, где он лежит раненый,
вопреки всем тысячелетним обычаям, приезжает из Токио японский император.
Тут на глазах будущего царя сопровождающий его генерал князь Барятинский "во
имя престижа России" производит наглядную демонстрацию русского могущества и
японского ничтожества.
Императора Японии принимают только на другой день: наследник устал.
Предложение гостеприимства в токийском дворце холодно отклоняется: на всех
парах к японским берегам идет русская эскадра. На борту одного из ее
кораблей сыну русского царя будет и удобнее и приятнее, чем в доме
повелителя страны, где не сумели оберечь его от покушения. Японский
император уезжает не солоно хлебавши, но взяв с наследника обещание, когда
тот поправится, приехать все же в Токио "в знак великодушного прощения". В
Токио готовятся к торжественной встрече, но вместо наследника приходит
телеграмма: цесаревич уезжает -- он торопится на свидание с отцом. Тогда --
неслыханная вещь -- император телеграфирует о своем желании вторично прибыть