Страница:
команде умолкает. Православный царь переступает порог собора, где спустя
пять дней его помажут на царство под оглушительную пальбу, как на
артиллерийском полигоне. Делать нечего-- таков церемониал. Там ясно сказано:
"Колокольный звон прекращается. Салют в 85 выстрелов".
Коронация будет 14 мая. Пока происходят приемы иностранных послов и
всевозможных делегаций, освящение государственного знамени и перенесение
императорских регалий. Под сопровождение всей этой утомительной официальной
суеты -- царь с царицей говеют.
На 12-е назначен "церковный" парад прибывших на коронацию сводных
войсковых частей. С утра льет проливной дождь. Войска, выстроенные под
открытым небом, ждут государя. Назначенный час пришел, но царь, обычно такой
аккуратный, не едет. Солдаты промокли, мундиры и головные уборы потеряли
свой щегольской вид, сапоги набухли, ружейные стволы полны водой. Несколько
раз едва слышится стук копыт, дается команда "смирно", и войска радостно
настораживаются. Нет, это проехал извозчик или прогрохотал ломовик.
398
Солдаты мокнут и ждут, дождевые капли катятся по их напряженным, хмурым
лицам, точно слезы обиды. Офицеры смущенно переглядываются. Наконец
командующий парадом решается на не совсем обычный шаг: он идет произвести
разведку. У лагерной церкви его встречает запыхавшийся дежурный
флигель-адъютант. Парад отменяется. Царь велит передать войскам царское
спасибо заочно.
Дождь льет целый день, не прекращается он и на следующий. С утра 13-го
по городу разъезжают герольды, извещая о завтрашней коронации. Они одеты в
ботфорты и камзолы, на их широкополых шляпах треплются мокрые страусовые
перья. Герольды бьют в барабаны и трубят и длинные средневековые трубы,
издающие тонкий, жалобный звук, непривычный для русского уха. Народ смотрит
на них, как на ряженых.
Там, где они останавливаются, сейчас же происходит давка, нередко
переходящая в драку: скупщики платят по тридцать копеек с листа за
отпечатанные золотом и вязью афишки, которые раздают герольды.
Опасения, что дождь будет лить и во время коронации,-- напрасны.
Безоблачное голубое небо обещает чудный день. С шести часов утра все улицы,
прилегающие к Кремлю, полны народом. С кремлевских колоколен начинается
особый, как во время крестного хода, благовест "перебором". Вдоль
расстеленного от Красного крыльца до Успенского собора сукна становятся
шпалеры дворцовых гренадер и кавалергардов. На трибуне, сооруженной на
площади, рассаживается придворный музыкантский хор в красных мундирах с
причудливыми музыкальными инструментами в форме охотничьих рогов. На
Софийской набережной фронтом к Москве-реке становится шесть гренадерских
батарей.
Задолго до семи часов, когда первый салют дает знать, что торжество
началось, царь и царица готовы. На царе Преображенский мундир, андреевская
цепь, шашка. Царица в сером парчовом платье. Она очень плохо спала и встала
с тяжелой головой и с резкой ломотой в суставах ног, которой с детства при
399
малейшем волнении она страдает. Но волнение же делает розовыми ее
обычно бледные щеки, глаза царицы блестят, и, если не знать, что она
страдает и грустна, можно счесть ее бодрой и оживленной.
Маршал коронации граф Пален докладывает царю, что все готово. Трубы и
литавры с двух дворцовых террас извещают о начале высочайшего выхода.
Первой в Успенский собор шествует по церемониалу Мария Федоровна.
Уступая место той, которую она гак долго третировала как неподходящую
невесту, вдовствующая государыня должна проделать теперь как бы обратный
путь -- от власти к забвению. Какая ирония! Ей приготовлен тот же "алмазный
трон", на котором она сидела тридцать лет назад, венчаясь на царство, и та
же корона должна еще раз блеснуть на ее голове, отражая чужую славу... Если
Мария Федоровна не отдавала себе до сих пор ясного отчета в происшедшей для
нее перемене -- коронационный церемониал пышно и бесстрастно подчеркивает
это.
Когда Мария Федоровна входит в собор и занимает свой вдовий трон,
начинается главное. Царь с царицей спускаются с Красного крыльца и
становятся под разукрашенный черно-желтыми страусовыми перьями балдахин,
который держат тридцать два генерал-адъютанта.
Начинается шествие. Золотых мундиров на площади так много, что, пока
царский балдахин, покачиваясь, тихо движется к собору, кажется, будто
расплавленное золото непрерывно течет по красному сукну. Оно вливается в
собор и, не останавливаясь, льется дальше. В храме всего тысяча мест, и
только немногие избранные остаются присутствовать при коронации. Остальные
кружным путем возвращаются во дворец.
В дверях собора ждут три митрополита -- московский, петербургский и
киевский. В сопровождении их царь и царица подымаются на тронное место и
садятся на царские престолы, сзади которых с палашом наголо становится
командир кавалергардского полка.
Этот кавалергард с обнаженной саблей, комендант, заставляющий умолкать
колокола, военная
400
форма, в которой коронуется Николай II, шашка, которую он снимает
только у входа в алтарь уже после возложения короны,-- все это придает
церемонии характер смотра или парада, очень далекий от насквозь церковного,
грустного и трогательного помазания на царство старых московских царей.
Московские цари шли в Успенский собор со "Славой", с пением молитв,
ладаном и зажженными свечами. Государственные регалии
несли на золотом блюде протопопы. Пушки не стреляли. Оружие на
царе показалось бы тогда кощунством. Бармы и царский венец были
украшены изображением ангелов и святых. Царь просил у митрополита
благословения на царство и подтверждения церковью его царских прав,
и митрополит, возлагая на него венец, почти грозно напоминал ему:
"Сам ты имеешь Царя в небесах. Будь же праведен, если хочешь, чтобы
милостив был к тебе Царь Небесный".
Это круто переиначивает Петр, одевает бутафорской мальтийской
романтикой Павел, и потом старательно обезличивают несколько поколений
петербургских чиновников.
К тронному месту по обитым малиновым плюшем ступеням поднимается
митрополит. В коронации Николая II наступает патетический момент,
непредусмотренный церемониалом.
Царь внятным, звучным голосом читает символ веры. Когда он кончил,
приближаются еще два митрополита и надевают на него порфиру и цепь первого
ордена империи. Сейчас царь возложит на себя корону, которую уже подает
священнослужителю дряхлый граф Милютин, сподвижник Александра II. Царь
делает шаг вперед и протягивает руку к короне. Но, когда он хочет взять ее,
тяжелая бриллиантовая цепь Андрея Первозванного, символ могущества и
непобедимости, только что на него возложенная, отрывается от горностаевой
мантии и падает к ногам царя.
Николай II с протянутыми к короне руками замирает на месте. Он не берет
короны и не опускает протянутых рук. Он неподвижен. Глаза его стали
401
светлыми и пустыми. Они уставлены куда-то в пространство, поверх всего
окружающего.
Это странное выражение знают близкие к Николаю II люди. Под влиянием
гнева или страха серо-голубые задумчивые глаза царя -- выцветают, тускнеют,
расширяются, вдруг становятся двумя неподвижными просветами в какую-то
леденящую пустоту. Тогда кажется, что он ничего не видит, ничего не
чувствует и не замечает.
Так на узкой, залитой солнцем улице Оцу он смотрит, откинувшись в
рикше, в искаженное лицо фанатика-самурая, так глядит в окно вагона,
подписывая акт отречения. Таков, должно быть, взгляд царя в ночь на 16--17
июля 1918 года, когда Юровский наглым срывающимся голосом кричит: "Николай
Романов, Уральский совет постановил вас расстрелять!" -- и вскидывает наган.
Один из шести камергеров, поддерживающих царскую мантию, наклоняется к
сверкающей на полу регалии и подает ее министру двора. Тот прячет
Андреевскую цепь... в карман... Николай II выходит из оцепенения. Руки его
опускаются к красной подушке и медленно поднимают над головой переливающуюся
при свете бесчисленных свечей корону.
Когда корона возложена царем на себя и на коленопреклоненную царицу,
свершено миропомазание, царь причастился в алтаре, присутствующие принесли
поздравления и отслужена литургия, начинается выход из собора. Первая --
через южные двери -- удаляется Мария Федоровна. Царь и царица, выждав, когда
никого из свиты вдовствующей государыни в соборе не остается, встают и
покидают храм через северные, противоположные двери. Таков церемониал. Хочет
ли он этим подчеркнуть, что отныне пути сына и матери расходятся?
Возвратясь обратно, царь с царицей поднимаются на Красное крыльцо и
троекратно кланяются народу. Это сохранилось от старого московского обычая,
это трогательно и красиво. Но народ, теснящийся где-то за кремлевскими
стенами, чтобы видеть этот царский
402
поклон, должен был глядеть в хорошие цейсовские бинокли. Невооруженным
глазом он видит только много золота и красного сукна, много штыков и знамен,
и единственное, что ему доступно,-- это подхватывать "ура", которое начато
не им.
Церемония, начавшаяся в семь утра, кончается в 12.55. Царь и царица
удаляются отдохнуть. Но долго отдыхать нельзя. Через час с четвертью
начнется торжественная трапеза в Грановитой палате.
Туда уже перенесены из Успенского собора царские троны, и митрополит,
только что благословивший Николая II на царство, ждет, чтобы благословить с
той же торжественной обрядностью приготовленное французскими поварами меню.
Царь в короне и порфире садится между двумя царицами за отдельный стол.
Особы двух первых классов, стоя, ждут, пока царь отведает первого блюда и
спросит пить. Тогда с глубоким придворным поклоном садятся за стол и они.
Остальные, в том числе накормленные заранее члены дипломатического корпуса,
"не оборачиваясь лицом к дверям", иначе говоря-- пятясь, покидают Грановитую
палату.
Трапеза длится очень долго и подчинена сложному этикету. Каждое блюдо,
подаваемое на высочайший стол, конвоируется кавалергардским офицером с
обнаженной саблей, точно это не жаркое или сладкое, а государственная
регалия или денежный ящик. Право подавать блюда принадлежит отставным
"штаб-офицерам из дворян Московской губернии"--именно им и никому другому.
Обер-шенки под гром труб и литавров провозглашают тосты, сопровождаемые
пушечным салютом. За здравие государя пьют под стерлядь при салюте в 61
выстрел. Затем за Марию Федоровну (паровой барашек -- 51 выстрел), молодую
царицу (заливное из фазанов -- тоже 51 выстрел), императорскую фамилию (31
выстрел--каплуны с салатом). Наконец обер-шенк провозглашает последний тост:
"За всех верноподданных". Он сопровождается всего 21 выстрелом, и пьют его
под спаржу.
403
После тостов бас, тенор, меццо-сопрано и хор исполняют торжественную
кантату. Но времена, когда блестящий стиль и империя были синонимами,
безвозвратно прошли. В роли Ломоносова или Державина фигурирует теперь
Виктор Крылов, сочинитель бытовых
пьес и бесталантливый стихотворец. И под древними сводами льются
водянистые стишки "под Кольцова":
Звездочки небесные
Искрятся, играют.
Горы, нивы, пажити
Убрались, украсились,
Чтобы честно праздновать
Праздник всей России...
Та, кого в эти дни каждый считает счастливейшей из женщин,-- коченеет
от физической и душевной усталости. Губы царицы, которые
по церемониалу должны "милостиво улыбаться", все резче
складываются в трагическую усмешку. Она одинока и несчастна.
Окружающие? Льстивая, раззолоченная свита? Но -- "я чувствую, все они
неискренни, никто не исполняет долга,-- все служат из-за карьеры и личной
выгоды". Церковь, только что венчавшая ее на царство? У царицы нет доверия к
официальной церкви: "Когда я вижу митрополита, шуршащего шелковой рясой, я
спрашиваю себя--какая разница между ним и нарядными великосветскими дамами?"
Любовь мужа? Но как, любя ее, он мог утвердить список участников
торжественного спектакля, где "только две петербургских балерины и одна из
них... Кшесинская". Народный восторг? "Ура" толпы было в десять раз громче,
когда проезжала императрица-мать,-- все это заметили. Будущее?-- царицу
пугает будущее. Эта цепь, оборвавшаяся в миг коронации,-- какая зловещая
примета!..
"Я мучусь и плачу целыми днями",-- пишет Александра Федоровна своей
немецкой подруге. Она плачет и мучается: ее "прежние иллюзии одна за другой
тают", и новых у нее еще нет.
После пятнадцати часов непрерывного напряжения, когда опасность
расплакаться так же сильна, как
404
страх упасть в обморок, Александра Федоровна, венчанная на царство
императрица всероссийская, выходит на балкон, чтобы открыть иллюминацию.
Балкон обращен к набережной Москвы-реки. Бледная, тонкая, прямая царица
становится у перил и смотрит на черную воду. Потом медленно протягивает руку
к букету, который подносит ей церемониймейстер. Едва она берег букет -- он
весь загорается электрическим светом. Это сигнал. Разом вспыхивают вершины
башен, колокольня Ивана Великого, древние кремлевские стены и вся Москва.
Но царица не видит этих синих, красных, зеленых засиявших без числа
огней. Их в ту же минуту заслоняет бледное ушастое лицо Победоносцева,
первым заметившего, что государыня лишается чувств,
и бросившегося ее поддержать.
"У ласкового князя Владимира пированьице почестен-пир для всех званых,
браных, приходящих..." Задолго до 18 мая "Особое установление по устройству
коронационных зрелищ и праздника" распространяет в Москве афиши под таким
заголовком. Это высокопарное приглашение зазывает гостей на то страшное
"пированьице", с которого около двух тысяч человек отправятся прямо на
Ваганьковское кладбище.
Дальше подробно перечислены развлечения и блага, ожидающие "званых,
браных, приходящих" на Народном празднике. Развлечений обещано много. Тут
театральные представления на открытых сценах: "Руслан и Людмила",
"Конек-Горбунок", "Ермак Тимофеевич, или Завоевание Сибири" со "сражениями,
плясками, пением и сновидением Ермака"; тут гармонисты, балалаечники,
раешники, петрушки, силомеры и предсказатели судьбы. Особенно соблазнителен
знаменитый дрессировщик Владимир Дуров, собирающийся показать "электрический
пароход, управляемый кры-
405
сами", "поездку козла на волке", "ежа, стреляющего из пушки", и,
наконец, "новость": "танец кошки на голове дога".
Дразнят также воображение призы за гимнастику: 50 глухих серебряных
часов "с портретами Их Величеств и цепочками белого металла" и сто гармоник.
Призы эти предназначены за лазание на мачту, бег и хождение по бревну. Они,
правда, "по независящим обстоятельствам" останутся неприсужденными, но
ловким гимнастам, явившимся их добывать, жаловаться не приходится. Хорошие
мускулы и гимнастическая сноровка очень пригодятся им, когда вместо того,
чтобы любоваться "танцем кошки на голове дога", самим придется танцевать на
человеческих головах и, вместо хождения по бревну, шагать как по бревнам, по
наваленным друг на друга покойникам и умирающим. Призом за эти, не
предусмотренные в программе праздника "гимнастические упражнения", будет
зато нечто более ценное, чем серебряные часы, хотя бы и с портретами Их
Величеств, призом будет спасенная жизнь.
Рассчитывать на получение отпущенных на толпу в пятьсот тысяч человек
50 часов и 100 гармоник могут, однако, немногие самонадеянные ловкачи.
Остальные, более скромные, не мечтая о часах, хотят получить "царский
подарок", который обещан всем. Содержание этого подарка тоже перечислено в
афише. Это сайка, полфунта колбасы, три четверти фунта сластей и орехов,
вяземский пряник и "коронационная" кружка -- все завязанное в ситцевый
платок с изображением Кремля. Колбаса в подарке, заготовленная чересчур
загодя, окажется тухловатой, и жестяная бело-голубая кружка будет спустя
неделю продаваться на Сухаревке по пятнадцати копеек.
Но то, что будет через неделю, никак не может повлиять на то, что
сейчас. Толки о подарках и развлечениях растут, вяземский пряник и платок с
Кремлем сияют магической приманкой, тем более, что народное воображение
дополняет явную скупость, с которой составлен "подарок", пущенным слухом,
что в некоторые из кружек положены билеты выигрышного займа. От детей до
406
стариков все собираются на Ходынское поле за заветным узелком.
Собираются не только москвичи и жители окраин, но и крестьяне из лежащих по
соседству деревень: по одной Курской дороге в ночь с 17-го на 18-е мая
приезжает в Москву, на праздник, двадцать пять тысяч человек.
Едва Ходынка стряслась, сейчас же вокруг нее начинается борьба сильных
противодействующих страстей. Великий князь Сергей, враждующий с министром
Воронцовым-Дашковым, яростно нападает на министерство двора. Граф Воронцов,
не оставаясь в долгу, винит во всем полицию, "непосредственно подчиненную
Его императорскому высочеству". Обер-полицмейстер Власовский сначала хочет
отделаться обычной полицейской наглостью. Его первый рапорт гласит: "Убитых
сто человек, порядок восстановлен". Потом он театрально стреляется в
приемной генерал-губернатора: адъютант толкает поднесенную к виску руку с
револьвером, и пуля летит мимо.
Действительный статский советник Бер, начальник "Особого установления",
с чувством исполненного долга показывает следователю: "Я велел не засыпать
оставшиеся от выставки 1832 года ямы нарочно, чтобы сдерживать народ".
"Узелков было четыреста тысяч, а народу привалило миллион, каждая сайка была
у нас на счету",-- оправдывает его помощник, архитектор Николин, особое
устройство буфета в виде мышеловки, где в узких (на два человека) проходах
погибло в давке множество людей. Столько скрытых пружин и невидимых тормозов
-- честолюбия, упрямства, боязни ответственности -- пускается со всех сторон
в ход, что в расследовании, составленном министром юстиции Муравьевым,
отлично видно, как произошла Ходынка, и совсем не ясно, по чьей вине она
произошла.
После Муравьева самостоятельное следствие ведет маршал коронации граф
Пален. Его доклад более определенен. Он, хотя и в очень осторожной форме,
прямо обвиняет в бездействии власти "августейшего генерал-губернатора
Москвы". На докладе Палена,
407
представленном царю уже в Петербурге, "Его Величество соизволил
положить самую лестную резолюцию", но через несколько дней "приехал из
Москвы великий князь Сергей, и дело совершенно было перерешено".
В конце концов ничего толком не выясняется, никто не обелен вполне,
никто не несет сколько-нибудь серьезного наказания. И над Ходынкой после
всех расследований еще больше сгущается тот зловещий туман, который описал
Толстой: "Народу было так много, что, несмотря на ясное утро, над Ходынским
полем стоял густой туман -- от дыхания человеческого". О виновниках Ходынки
и о ее жертвах забудут, но туман отработанного воздуха, которым нельзя
дышать,-- останется навсегда, расползется по всей России.
Для раздачи царских подарков на Ходынском поле строятся 150 бараков.
Строятся они друг около друга-- между каждым проход для двух человек. Эти
бараки, или буфеты, образуют треугольник, острый угол которого обращен ко
рву. Ров песчаный, изрыт глубокими ямами. От угла бараков до рва расстояние
25 аршин, ширина рва 80 аршин.
Раздача подарков назначена на 10 часов утра 18 мая. Наряд полиции и
казаков для охраны порядка должен явиться "заблаговременно" -- в девять.
Полиция и казаки будут регулировать течение движущейся со всех сторон
столицы толпы, направляя ее к буфетам за подарками, а оттуда в сторону
павильонов и эстрад с развлечениями, где ее уже будут ждать дрессированные
ежи и раешники, "Конек-Горбунок" и дивертисмент. Ямы и рвы, с одной стороны
окружающие буфеты, помогут полиции сдерживать народ (одной полиции не
справиться: ее не так уж много--1800 городовых), а узкие проходы на два
человека, т. е. на триста человек по всей линии буфетов, обеспечат получение
каждым своего узелка и помешают недобросовестным схватить лишнюю сайку,
которые "все на счету" у "ласкового князя Владимира".
408
Все заранее отлично взвешено, рассчитано и предусмотрено-- упущена из
виду только самая малость. Народ начинает собираться на Ходынку с вечера. В
час ночи толпа так плотна, что над ней стоит туман "от дыхания
человеческого" и то там, то здесь уже слышны первые стоны изнемогающих в
давке и теряющих сознание.
Народ собирается с вечера. Так как никакого начальства нет и никто
ничего не регулирует -- люди идут со всех сторон и располагаются вокруг
буфетов как кому заблагорассудится. Ночь жаркая и душная. Многие приходят
налегке, босиком, в неподпоясанных рубахах и тут же укладываются спать.
Другие зажигают костры, пекут на огне картошку и угощаются водкой. Некоторые
принесли гармоники, слышна музыка, песни, кое-где пляшут. Это часов в
двенадцать.
После двенадцати толпа угрожающе вырастает. Понаехали мужики из
деревень, подошли рабочие с окраин. Греться у костров или плясать уже нельзя
-- каждый торопится занять место получше, и каждый теснит другого.
Праздничное добродушное настроение сменяется сумрачным и нетерпеливым. Эта
трех- или четырехсоттысячная толпа вполне предоставлена себе самой. Впрочем,
не вполне. Ее стерегут назначенные в подмогу отсутствующей полиции волчьи
ямы и восьмидесятиаршинный ров.
В час ночи из толпы выносят девушку в бесчувственном состоянии и
нескольких подростков. В три утра в народе кричат: "Что же вы нас умирать
заставляете в давке!" В четыре часа утра уже то и дело из толпы передают по
головам людей без признаков жизни. Народ у буфетов волнуется и напирает,
дощатые буфеты трещат. "Скоро ли будут раздавать?" -- слышится со всех
сторон. Перепуганные артельщики и заведующие буфетами собираются под
предводительством поднятого с постели растерянного Бера на импровизированное
совещание. "Если мы не начнем раздавать, толпа нас сотрет",-- говорит
какой-то Лепешкин, и голос этого безвестного Лепешкина решает все. Еще
минуту назад катастрофу можно было, пожалуй, пре-
409
дотвратить. Но вот решено раздавать. Первые узелки с подарками летят в
толпу. И толпа, как на приступ, бросается к буфетам.
"...Через полчаса я взглянул из будки (показание одного из раздававших)
и увидел в том месте, где ждала публика раздачи, люди на земле один на
другом, и по ним идет народ к буфетам. Люди эти лежали как-то странно: точно
их целым рядом повалило. Часто тело одного покрывало часть тела другого.
Видел я такой ряд мертвых людей на протяжении аршин пятнадцати. Лежали они
головами к будкам, ногами к шоссе."
"Я видела (из другого показания), как из толпы, которой удалось
пробраться вовнутрь площади, через проходы выбегали люди в растрепанном
виде, в разорванном платье, с дикими глазами, мокрые, с непокрытыми
всклокоченными волосами и со стонами прямо ложились, падали на землю. Многие
были в крови, некоторые кричали, что у них сломаны ребра."
"Я споткнулся на мертвого человека, когда толп меня понесла. На меня
упало несколько человек. я чувствовал, как народ перебегает по тем, которые
на мне лежали. Я лишился чувств, может быть, на полчаса, может быть, на час.
Когда меня привели в сознание и подняли, то надо мной было трупов пятнадцать
и подо мной десять трупов."
"Около меня оказался мальчик, который сильно кричал. Я и еще кто-то
приподняли его над толпой, и он пошел ceбе по головам." "Мой локоть оказался
на руке какой-то женщины. Я слышал, как у нее треснула рука, и она упала на
землю." "Покойники, которых я (унтер-офицер вызванных наконец-то войск)
вытаскивал из толпы, стояли в толпе. Она старалась от них отодвинуться, но
не могла." "Мертвая девушка стояла в толпе, голова ее качалась в разные
стороны, и толпа, двигаясь вперед, несла ее с собой." "Больше всего трупов
лежало на пресечении буфетов -- на небольшом пространстве более трехсот."
Таких показаний без числа и в "Следственном производстве судебного
следователя по делу о беспоряд-
410
ках на Ходынском поле" и в "Записке министра юстиции" по этому делу. Из
толпы кричат: "Уберите мертвецов!" Солдаты входят в толпу "аршина на три" и
выхватывают кого могут, живых или мертвых, дальше они протиснуться не могут.
Вообще спасают людей почти исключительно войска: полиция, явившаяся только в
шесть утра, первым делом оцепляет императорский павильон и трибуны для
высоких гостей, чтобы "народ чего не повредил". "Я обратился к городовому,--
показывает свидетель,--с просьбой дать умирающему воды и вообще оказать
какую-нибудь помощь. Он ответил: "Нам ничего не приказали".
Французский посланник граф де Монтебелло одним из первых узнает о
Ходынской катастрофе. К чувству ужаса, которое он испытывает, слыша о
тысячах задавленных и изувеченных, присоединяется огорчение личного
свойства: назначенный на сегодня большой бал во французском посольстве,
конечно, придется отменить: sole {"морские языки", деликатесная рыба (фр.)},
прибывшие во льду из Парижа, и вагон средиземных роз пропадут. Быть может,
однако, слухи преувеличены и несчастье не так велико? Граф Монтебелло звонит
по телефону губернатору Москвы и министру двора, но сведения этих
высокопоставленных лиц так же неясны и противоречивы, как рассказы повара и
камердинера. Тогда граф отправляется на Ходынку сам.
пять дней его помажут на царство под оглушительную пальбу, как на
артиллерийском полигоне. Делать нечего-- таков церемониал. Там ясно сказано:
"Колокольный звон прекращается. Салют в 85 выстрелов".
Коронация будет 14 мая. Пока происходят приемы иностранных послов и
всевозможных делегаций, освящение государственного знамени и перенесение
императорских регалий. Под сопровождение всей этой утомительной официальной
суеты -- царь с царицей говеют.
На 12-е назначен "церковный" парад прибывших на коронацию сводных
войсковых частей. С утра льет проливной дождь. Войска, выстроенные под
открытым небом, ждут государя. Назначенный час пришел, но царь, обычно такой
аккуратный, не едет. Солдаты промокли, мундиры и головные уборы потеряли
свой щегольской вид, сапоги набухли, ружейные стволы полны водой. Несколько
раз едва слышится стук копыт, дается команда "смирно", и войска радостно
настораживаются. Нет, это проехал извозчик или прогрохотал ломовик.
398
Солдаты мокнут и ждут, дождевые капли катятся по их напряженным, хмурым
лицам, точно слезы обиды. Офицеры смущенно переглядываются. Наконец
командующий парадом решается на не совсем обычный шаг: он идет произвести
разведку. У лагерной церкви его встречает запыхавшийся дежурный
флигель-адъютант. Парад отменяется. Царь велит передать войскам царское
спасибо заочно.
Дождь льет целый день, не прекращается он и на следующий. С утра 13-го
по городу разъезжают герольды, извещая о завтрашней коронации. Они одеты в
ботфорты и камзолы, на их широкополых шляпах треплются мокрые страусовые
перья. Герольды бьют в барабаны и трубят и длинные средневековые трубы,
издающие тонкий, жалобный звук, непривычный для русского уха. Народ смотрит
на них, как на ряженых.
Там, где они останавливаются, сейчас же происходит давка, нередко
переходящая в драку: скупщики платят по тридцать копеек с листа за
отпечатанные золотом и вязью афишки, которые раздают герольды.
Опасения, что дождь будет лить и во время коронации,-- напрасны.
Безоблачное голубое небо обещает чудный день. С шести часов утра все улицы,
прилегающие к Кремлю, полны народом. С кремлевских колоколен начинается
особый, как во время крестного хода, благовест "перебором". Вдоль
расстеленного от Красного крыльца до Успенского собора сукна становятся
шпалеры дворцовых гренадер и кавалергардов. На трибуне, сооруженной на
площади, рассаживается придворный музыкантский хор в красных мундирах с
причудливыми музыкальными инструментами в форме охотничьих рогов. На
Софийской набережной фронтом к Москве-реке становится шесть гренадерских
батарей.
Задолго до семи часов, когда первый салют дает знать, что торжество
началось, царь и царица готовы. На царе Преображенский мундир, андреевская
цепь, шашка. Царица в сером парчовом платье. Она очень плохо спала и встала
с тяжелой головой и с резкой ломотой в суставах ног, которой с детства при
399
малейшем волнении она страдает. Но волнение же делает розовыми ее
обычно бледные щеки, глаза царицы блестят, и, если не знать, что она
страдает и грустна, можно счесть ее бодрой и оживленной.
Маршал коронации граф Пален докладывает царю, что все готово. Трубы и
литавры с двух дворцовых террас извещают о начале высочайшего выхода.
Первой в Успенский собор шествует по церемониалу Мария Федоровна.
Уступая место той, которую она гак долго третировала как неподходящую
невесту, вдовствующая государыня должна проделать теперь как бы обратный
путь -- от власти к забвению. Какая ирония! Ей приготовлен тот же "алмазный
трон", на котором она сидела тридцать лет назад, венчаясь на царство, и та
же корона должна еще раз блеснуть на ее голове, отражая чужую славу... Если
Мария Федоровна не отдавала себе до сих пор ясного отчета в происшедшей для
нее перемене -- коронационный церемониал пышно и бесстрастно подчеркивает
это.
Когда Мария Федоровна входит в собор и занимает свой вдовий трон,
начинается главное. Царь с царицей спускаются с Красного крыльца и
становятся под разукрашенный черно-желтыми страусовыми перьями балдахин,
который держат тридцать два генерал-адъютанта.
Начинается шествие. Золотых мундиров на площади так много, что, пока
царский балдахин, покачиваясь, тихо движется к собору, кажется, будто
расплавленное золото непрерывно течет по красному сукну. Оно вливается в
собор и, не останавливаясь, льется дальше. В храме всего тысяча мест, и
только немногие избранные остаются присутствовать при коронации. Остальные
кружным путем возвращаются во дворец.
В дверях собора ждут три митрополита -- московский, петербургский и
киевский. В сопровождении их царь и царица подымаются на тронное место и
садятся на царские престолы, сзади которых с палашом наголо становится
командир кавалергардского полка.
Этот кавалергард с обнаженной саблей, комендант, заставляющий умолкать
колокола, военная
400
форма, в которой коронуется Николай II, шашка, которую он снимает
только у входа в алтарь уже после возложения короны,-- все это придает
церемонии характер смотра или парада, очень далекий от насквозь церковного,
грустного и трогательного помазания на царство старых московских царей.
Московские цари шли в Успенский собор со "Славой", с пением молитв,
ладаном и зажженными свечами. Государственные регалии
несли на золотом блюде протопопы. Пушки не стреляли. Оружие на
царе показалось бы тогда кощунством. Бармы и царский венец были
украшены изображением ангелов и святых. Царь просил у митрополита
благословения на царство и подтверждения церковью его царских прав,
и митрополит, возлагая на него венец, почти грозно напоминал ему:
"Сам ты имеешь Царя в небесах. Будь же праведен, если хочешь, чтобы
милостив был к тебе Царь Небесный".
Это круто переиначивает Петр, одевает бутафорской мальтийской
романтикой Павел, и потом старательно обезличивают несколько поколений
петербургских чиновников.
К тронному месту по обитым малиновым плюшем ступеням поднимается
митрополит. В коронации Николая II наступает патетический момент,
непредусмотренный церемониалом.
Царь внятным, звучным голосом читает символ веры. Когда он кончил,
приближаются еще два митрополита и надевают на него порфиру и цепь первого
ордена империи. Сейчас царь возложит на себя корону, которую уже подает
священнослужителю дряхлый граф Милютин, сподвижник Александра II. Царь
делает шаг вперед и протягивает руку к короне. Но, когда он хочет взять ее,
тяжелая бриллиантовая цепь Андрея Первозванного, символ могущества и
непобедимости, только что на него возложенная, отрывается от горностаевой
мантии и падает к ногам царя.
Николай II с протянутыми к короне руками замирает на месте. Он не берет
короны и не опускает протянутых рук. Он неподвижен. Глаза его стали
401
светлыми и пустыми. Они уставлены куда-то в пространство, поверх всего
окружающего.
Это странное выражение знают близкие к Николаю II люди. Под влиянием
гнева или страха серо-голубые задумчивые глаза царя -- выцветают, тускнеют,
расширяются, вдруг становятся двумя неподвижными просветами в какую-то
леденящую пустоту. Тогда кажется, что он ничего не видит, ничего не
чувствует и не замечает.
Так на узкой, залитой солнцем улице Оцу он смотрит, откинувшись в
рикше, в искаженное лицо фанатика-самурая, так глядит в окно вагона,
подписывая акт отречения. Таков, должно быть, взгляд царя в ночь на 16--17
июля 1918 года, когда Юровский наглым срывающимся голосом кричит: "Николай
Романов, Уральский совет постановил вас расстрелять!" -- и вскидывает наган.
Один из шести камергеров, поддерживающих царскую мантию, наклоняется к
сверкающей на полу регалии и подает ее министру двора. Тот прячет
Андреевскую цепь... в карман... Николай II выходит из оцепенения. Руки его
опускаются к красной подушке и медленно поднимают над головой переливающуюся
при свете бесчисленных свечей корону.
Когда корона возложена царем на себя и на коленопреклоненную царицу,
свершено миропомазание, царь причастился в алтаре, присутствующие принесли
поздравления и отслужена литургия, начинается выход из собора. Первая --
через южные двери -- удаляется Мария Федоровна. Царь и царица, выждав, когда
никого из свиты вдовствующей государыни в соборе не остается, встают и
покидают храм через северные, противоположные двери. Таков церемониал. Хочет
ли он этим подчеркнуть, что отныне пути сына и матери расходятся?
Возвратясь обратно, царь с царицей поднимаются на Красное крыльцо и
троекратно кланяются народу. Это сохранилось от старого московского обычая,
это трогательно и красиво. Но народ, теснящийся где-то за кремлевскими
стенами, чтобы видеть этот царский
402
поклон, должен был глядеть в хорошие цейсовские бинокли. Невооруженным
глазом он видит только много золота и красного сукна, много штыков и знамен,
и единственное, что ему доступно,-- это подхватывать "ура", которое начато
не им.
Церемония, начавшаяся в семь утра, кончается в 12.55. Царь и царица
удаляются отдохнуть. Но долго отдыхать нельзя. Через час с четвертью
начнется торжественная трапеза в Грановитой палате.
Туда уже перенесены из Успенского собора царские троны, и митрополит,
только что благословивший Николая II на царство, ждет, чтобы благословить с
той же торжественной обрядностью приготовленное французскими поварами меню.
Царь в короне и порфире садится между двумя царицами за отдельный стол.
Особы двух первых классов, стоя, ждут, пока царь отведает первого блюда и
спросит пить. Тогда с глубоким придворным поклоном садятся за стол и они.
Остальные, в том числе накормленные заранее члены дипломатического корпуса,
"не оборачиваясь лицом к дверям", иначе говоря-- пятясь, покидают Грановитую
палату.
Трапеза длится очень долго и подчинена сложному этикету. Каждое блюдо,
подаваемое на высочайший стол, конвоируется кавалергардским офицером с
обнаженной саблей, точно это не жаркое или сладкое, а государственная
регалия или денежный ящик. Право подавать блюда принадлежит отставным
"штаб-офицерам из дворян Московской губернии"--именно им и никому другому.
Обер-шенки под гром труб и литавров провозглашают тосты, сопровождаемые
пушечным салютом. За здравие государя пьют под стерлядь при салюте в 61
выстрел. Затем за Марию Федоровну (паровой барашек -- 51 выстрел), молодую
царицу (заливное из фазанов -- тоже 51 выстрел), императорскую фамилию (31
выстрел--каплуны с салатом). Наконец обер-шенк провозглашает последний тост:
"За всех верноподданных". Он сопровождается всего 21 выстрелом, и пьют его
под спаржу.
403
После тостов бас, тенор, меццо-сопрано и хор исполняют торжественную
кантату. Но времена, когда блестящий стиль и империя были синонимами,
безвозвратно прошли. В роли Ломоносова или Державина фигурирует теперь
Виктор Крылов, сочинитель бытовых
пьес и бесталантливый стихотворец. И под древними сводами льются
водянистые стишки "под Кольцова":
Звездочки небесные
Искрятся, играют.
Горы, нивы, пажити
Убрались, украсились,
Чтобы честно праздновать
Праздник всей России...
Та, кого в эти дни каждый считает счастливейшей из женщин,-- коченеет
от физической и душевной усталости. Губы царицы, которые
по церемониалу должны "милостиво улыбаться", все резче
складываются в трагическую усмешку. Она одинока и несчастна.
Окружающие? Льстивая, раззолоченная свита? Но -- "я чувствую, все они
неискренни, никто не исполняет долга,-- все служат из-за карьеры и личной
выгоды". Церковь, только что венчавшая ее на царство? У царицы нет доверия к
официальной церкви: "Когда я вижу митрополита, шуршащего шелковой рясой, я
спрашиваю себя--какая разница между ним и нарядными великосветскими дамами?"
Любовь мужа? Но как, любя ее, он мог утвердить список участников
торжественного спектакля, где "только две петербургских балерины и одна из
них... Кшесинская". Народный восторг? "Ура" толпы было в десять раз громче,
когда проезжала императрица-мать,-- все это заметили. Будущее?-- царицу
пугает будущее. Эта цепь, оборвавшаяся в миг коронации,-- какая зловещая
примета!..
"Я мучусь и плачу целыми днями",-- пишет Александра Федоровна своей
немецкой подруге. Она плачет и мучается: ее "прежние иллюзии одна за другой
тают", и новых у нее еще нет.
После пятнадцати часов непрерывного напряжения, когда опасность
расплакаться так же сильна, как
404
страх упасть в обморок, Александра Федоровна, венчанная на царство
императрица всероссийская, выходит на балкон, чтобы открыть иллюминацию.
Балкон обращен к набережной Москвы-реки. Бледная, тонкая, прямая царица
становится у перил и смотрит на черную воду. Потом медленно протягивает руку
к букету, который подносит ей церемониймейстер. Едва она берег букет -- он
весь загорается электрическим светом. Это сигнал. Разом вспыхивают вершины
башен, колокольня Ивана Великого, древние кремлевские стены и вся Москва.
Но царица не видит этих синих, красных, зеленых засиявших без числа
огней. Их в ту же минуту заслоняет бледное ушастое лицо Победоносцева,
первым заметившего, что государыня лишается чувств,
и бросившегося ее поддержать.
"У ласкового князя Владимира пированьице почестен-пир для всех званых,
браных, приходящих..." Задолго до 18 мая "Особое установление по устройству
коронационных зрелищ и праздника" распространяет в Москве афиши под таким
заголовком. Это высокопарное приглашение зазывает гостей на то страшное
"пированьице", с которого около двух тысяч человек отправятся прямо на
Ваганьковское кладбище.
Дальше подробно перечислены развлечения и блага, ожидающие "званых,
браных, приходящих" на Народном празднике. Развлечений обещано много. Тут
театральные представления на открытых сценах: "Руслан и Людмила",
"Конек-Горбунок", "Ермак Тимофеевич, или Завоевание Сибири" со "сражениями,
плясками, пением и сновидением Ермака"; тут гармонисты, балалаечники,
раешники, петрушки, силомеры и предсказатели судьбы. Особенно соблазнителен
знаменитый дрессировщик Владимир Дуров, собирающийся показать "электрический
пароход, управляемый кры-
405
сами", "поездку козла на волке", "ежа, стреляющего из пушки", и,
наконец, "новость": "танец кошки на голове дога".
Дразнят также воображение призы за гимнастику: 50 глухих серебряных
часов "с портретами Их Величеств и цепочками белого металла" и сто гармоник.
Призы эти предназначены за лазание на мачту, бег и хождение по бревну. Они,
правда, "по независящим обстоятельствам" останутся неприсужденными, но
ловким гимнастам, явившимся их добывать, жаловаться не приходится. Хорошие
мускулы и гимнастическая сноровка очень пригодятся им, когда вместо того,
чтобы любоваться "танцем кошки на голове дога", самим придется танцевать на
человеческих головах и, вместо хождения по бревну, шагать как по бревнам, по
наваленным друг на друга покойникам и умирающим. Призом за эти, не
предусмотренные в программе праздника "гимнастические упражнения", будет
зато нечто более ценное, чем серебряные часы, хотя бы и с портретами Их
Величеств, призом будет спасенная жизнь.
Рассчитывать на получение отпущенных на толпу в пятьсот тысяч человек
50 часов и 100 гармоник могут, однако, немногие самонадеянные ловкачи.
Остальные, более скромные, не мечтая о часах, хотят получить "царский
подарок", который обещан всем. Содержание этого подарка тоже перечислено в
афише. Это сайка, полфунта колбасы, три четверти фунта сластей и орехов,
вяземский пряник и "коронационная" кружка -- все завязанное в ситцевый
платок с изображением Кремля. Колбаса в подарке, заготовленная чересчур
загодя, окажется тухловатой, и жестяная бело-голубая кружка будет спустя
неделю продаваться на Сухаревке по пятнадцати копеек.
Но то, что будет через неделю, никак не может повлиять на то, что
сейчас. Толки о подарках и развлечениях растут, вяземский пряник и платок с
Кремлем сияют магической приманкой, тем более, что народное воображение
дополняет явную скупость, с которой составлен "подарок", пущенным слухом,
что в некоторые из кружек положены билеты выигрышного займа. От детей до
406
стариков все собираются на Ходынское поле за заветным узелком.
Собираются не только москвичи и жители окраин, но и крестьяне из лежащих по
соседству деревень: по одной Курской дороге в ночь с 17-го на 18-е мая
приезжает в Москву, на праздник, двадцать пять тысяч человек.
Едва Ходынка стряслась, сейчас же вокруг нее начинается борьба сильных
противодействующих страстей. Великий князь Сергей, враждующий с министром
Воронцовым-Дашковым, яростно нападает на министерство двора. Граф Воронцов,
не оставаясь в долгу, винит во всем полицию, "непосредственно подчиненную
Его императорскому высочеству". Обер-полицмейстер Власовский сначала хочет
отделаться обычной полицейской наглостью. Его первый рапорт гласит: "Убитых
сто человек, порядок восстановлен". Потом он театрально стреляется в
приемной генерал-губернатора: адъютант толкает поднесенную к виску руку с
револьвером, и пуля летит мимо.
Действительный статский советник Бер, начальник "Особого установления",
с чувством исполненного долга показывает следователю: "Я велел не засыпать
оставшиеся от выставки 1832 года ямы нарочно, чтобы сдерживать народ".
"Узелков было четыреста тысяч, а народу привалило миллион, каждая сайка была
у нас на счету",-- оправдывает его помощник, архитектор Николин, особое
устройство буфета в виде мышеловки, где в узких (на два человека) проходах
погибло в давке множество людей. Столько скрытых пружин и невидимых тормозов
-- честолюбия, упрямства, боязни ответственности -- пускается со всех сторон
в ход, что в расследовании, составленном министром юстиции Муравьевым,
отлично видно, как произошла Ходынка, и совсем не ясно, по чьей вине она
произошла.
После Муравьева самостоятельное следствие ведет маршал коронации граф
Пален. Его доклад более определенен. Он, хотя и в очень осторожной форме,
прямо обвиняет в бездействии власти "августейшего генерал-губернатора
Москвы". На докладе Палена,
407
представленном царю уже в Петербурге, "Его Величество соизволил
положить самую лестную резолюцию", но через несколько дней "приехал из
Москвы великий князь Сергей, и дело совершенно было перерешено".
В конце концов ничего толком не выясняется, никто не обелен вполне,
никто не несет сколько-нибудь серьезного наказания. И над Ходынкой после
всех расследований еще больше сгущается тот зловещий туман, который описал
Толстой: "Народу было так много, что, несмотря на ясное утро, над Ходынским
полем стоял густой туман -- от дыхания человеческого". О виновниках Ходынки
и о ее жертвах забудут, но туман отработанного воздуха, которым нельзя
дышать,-- останется навсегда, расползется по всей России.
Для раздачи царских подарков на Ходынском поле строятся 150 бараков.
Строятся они друг около друга-- между каждым проход для двух человек. Эти
бараки, или буфеты, образуют треугольник, острый угол которого обращен ко
рву. Ров песчаный, изрыт глубокими ямами. От угла бараков до рва расстояние
25 аршин, ширина рва 80 аршин.
Раздача подарков назначена на 10 часов утра 18 мая. Наряд полиции и
казаков для охраны порядка должен явиться "заблаговременно" -- в девять.
Полиция и казаки будут регулировать течение движущейся со всех сторон
столицы толпы, направляя ее к буфетам за подарками, а оттуда в сторону
павильонов и эстрад с развлечениями, где ее уже будут ждать дрессированные
ежи и раешники, "Конек-Горбунок" и дивертисмент. Ямы и рвы, с одной стороны
окружающие буфеты, помогут полиции сдерживать народ (одной полиции не
справиться: ее не так уж много--1800 городовых), а узкие проходы на два
человека, т. е. на триста человек по всей линии буфетов, обеспечат получение
каждым своего узелка и помешают недобросовестным схватить лишнюю сайку,
которые "все на счету" у "ласкового князя Владимира".
408
Все заранее отлично взвешено, рассчитано и предусмотрено-- упущена из
виду только самая малость. Народ начинает собираться на Ходынку с вечера. В
час ночи толпа так плотна, что над ней стоит туман "от дыхания
человеческого" и то там, то здесь уже слышны первые стоны изнемогающих в
давке и теряющих сознание.
Народ собирается с вечера. Так как никакого начальства нет и никто
ничего не регулирует -- люди идут со всех сторон и располагаются вокруг
буфетов как кому заблагорассудится. Ночь жаркая и душная. Многие приходят
налегке, босиком, в неподпоясанных рубахах и тут же укладываются спать.
Другие зажигают костры, пекут на огне картошку и угощаются водкой. Некоторые
принесли гармоники, слышна музыка, песни, кое-где пляшут. Это часов в
двенадцать.
После двенадцати толпа угрожающе вырастает. Понаехали мужики из
деревень, подошли рабочие с окраин. Греться у костров или плясать уже нельзя
-- каждый торопится занять место получше, и каждый теснит другого.
Праздничное добродушное настроение сменяется сумрачным и нетерпеливым. Эта
трех- или четырехсоттысячная толпа вполне предоставлена себе самой. Впрочем,
не вполне. Ее стерегут назначенные в подмогу отсутствующей полиции волчьи
ямы и восьмидесятиаршинный ров.
В час ночи из толпы выносят девушку в бесчувственном состоянии и
нескольких подростков. В три утра в народе кричат: "Что же вы нас умирать
заставляете в давке!" В четыре часа утра уже то и дело из толпы передают по
головам людей без признаков жизни. Народ у буфетов волнуется и напирает,
дощатые буфеты трещат. "Скоро ли будут раздавать?" -- слышится со всех
сторон. Перепуганные артельщики и заведующие буфетами собираются под
предводительством поднятого с постели растерянного Бера на импровизированное
совещание. "Если мы не начнем раздавать, толпа нас сотрет",-- говорит
какой-то Лепешкин, и голос этого безвестного Лепешкина решает все. Еще
минуту назад катастрофу можно было, пожалуй, пре-
409
дотвратить. Но вот решено раздавать. Первые узелки с подарками летят в
толпу. И толпа, как на приступ, бросается к буфетам.
"...Через полчаса я взглянул из будки (показание одного из раздававших)
и увидел в том месте, где ждала публика раздачи, люди на земле один на
другом, и по ним идет народ к буфетам. Люди эти лежали как-то странно: точно
их целым рядом повалило. Часто тело одного покрывало часть тела другого.
Видел я такой ряд мертвых людей на протяжении аршин пятнадцати. Лежали они
головами к будкам, ногами к шоссе."
"Я видела (из другого показания), как из толпы, которой удалось
пробраться вовнутрь площади, через проходы выбегали люди в растрепанном
виде, в разорванном платье, с дикими глазами, мокрые, с непокрытыми
всклокоченными волосами и со стонами прямо ложились, падали на землю. Многие
были в крови, некоторые кричали, что у них сломаны ребра."
"Я споткнулся на мертвого человека, когда толп меня понесла. На меня
упало несколько человек. я чувствовал, как народ перебегает по тем, которые
на мне лежали. Я лишился чувств, может быть, на полчаса, может быть, на час.
Когда меня привели в сознание и подняли, то надо мной было трупов пятнадцать
и подо мной десять трупов."
"Около меня оказался мальчик, который сильно кричал. Я и еще кто-то
приподняли его над толпой, и он пошел ceбе по головам." "Мой локоть оказался
на руке какой-то женщины. Я слышал, как у нее треснула рука, и она упала на
землю." "Покойники, которых я (унтер-офицер вызванных наконец-то войск)
вытаскивал из толпы, стояли в толпе. Она старалась от них отодвинуться, но
не могла." "Мертвая девушка стояла в толпе, голова ее качалась в разные
стороны, и толпа, двигаясь вперед, несла ее с собой." "Больше всего трупов
лежало на пресечении буфетов -- на небольшом пространстве более трехсот."
Таких показаний без числа и в "Следственном производстве судебного
следователя по делу о беспоряд-
410
ках на Ходынском поле" и в "Записке министра юстиции" по этому делу. Из
толпы кричат: "Уберите мертвецов!" Солдаты входят в толпу "аршина на три" и
выхватывают кого могут, живых или мертвых, дальше они протиснуться не могут.
Вообще спасают людей почти исключительно войска: полиция, явившаяся только в
шесть утра, первым делом оцепляет императорский павильон и трибуны для
высоких гостей, чтобы "народ чего не повредил". "Я обратился к городовому,--
показывает свидетель,--с просьбой дать умирающему воды и вообще оказать
какую-нибудь помощь. Он ответил: "Нам ничего не приказали".
Французский посланник граф де Монтебелло одним из первых узнает о
Ходынской катастрофе. К чувству ужаса, которое он испытывает, слыша о
тысячах задавленных и изувеченных, присоединяется огорчение личного
свойства: назначенный на сегодня большой бал во французском посольстве,
конечно, придется отменить: sole {"морские языки", деликатесная рыба (фр.)},
прибывшие во льду из Парижа, и вагон средиземных роз пропадут. Быть может,
однако, слухи преувеличены и несчастье не так велико? Граф Монтебелло звонит
по телефону губернатору Москвы и министру двора, но сведения этих
высокопоставленных лиц так же неясны и противоречивы, как рассказы повара и
камердинера. Тогда граф отправляется на Ходынку сам.