Страница:
Джандад вытащил портмоне, прямо в нем отсчитал деньги и протянул несколько бумажек Экбалю.
— Купишь белой материи. Сошьешь в виде простыни и принесешь мне.
«Для Тараки», — понял начальник караула. Зачем, зачем он согласился на эту должность?
Вернулся возбужденный Рузи и, хотя видел нетерпение находившихся в кабинете, сначала сел на свое место, потом еще удобнее устроился в кресле и только после этого наконец сообщил:
— Начальник Генерального штаба приказал хоронить на «Холме мучеников», рядом с умершим год назад его старшим братом.
Для майора это была очередная информация, уточнение деталей, для лейтенантов же — крушение надежд. Спасения так и не пришло. Значит, на то воля Аллаха.
— Идите. Но находитесь на месте, я вас вызову, — отпустил подавленных подчиненных Джандад.
Офицеры вышли и, не глядя друг на друга, разошлись в разные стороны казармы.
— Не проговорятся? — задумчиво спросил Рузи. Сложив на груди руки, он в окно наблюдал за идущим вдоль плаца Экбалем. Снующие по внутреннему двору гвардейцы с заварными чайниками в руках — скоро ужин, отдавали ему честь, но лейтенант не отвечал на приветствия. Он шел точно по белой линии строевой разметки, и подошедший к окну начальник Гвардии подождал с ответом, загадывая: что станет делать начальник караула, когда она кончится?
Лейтенант не остановился, не свернул: линия была у него внутри.
— Возьмешь его, съездите на кладбище, проверите готовность могилы. И — полная скрытность, ни один посторонний не должен видеть никаких приготовлений. Солдат для работ с лопатами и кирками пришлют прямо туда. Труп сверху накроете листами железа. Возьмешь их в ремонтной мастерской.
— Они же для лозунгов и плакатов.
— Теперь не потребуются. Солдат после работы — в Пакистан [31].
— Есть.
...В эту ночь Тараки не спалось. Он давно потерял счет дням и ночам, а если точнее, то он просто и не считал их. И особенно после того, как увели из комнаты жену. Жил от скрипа до скрипа ключа в замочной скважине: за ним? Оставлять его живым, а тем более долго оставлять живым, Амину опасно. Так что обольщаться насчет помилования не стоит: Хафизулла не пощадит его. Он сметет и его самого, и имя его, а события перескажет так, как выгодно ему. Как же это все могло случиться? «Верный ученик любимого учителя...»
Тараки помассировал левую сторону груди — вновь дало о себе знать сердце. Нащупал в кармане рубашки партийный билет, вытащил его. В феврале, полгода назад, он попросил товарищей из КПСС — партийных советников помочь создать и отпечатать билет члена НДПА. Из Москвы прислали около тридцати образцов билетов всевозможных партий со всего мира — выбирайте, комплектуйте, как нравится. Выбрал какой проще — без граф и пояснений, учитывая малограмотность большинства коммунистов. Через месяц из Советского Союза прибыл целый грузовик новеньких партбилетов и учетных карточек. Нашли хорошие чернила, писаря с красивым почерком, и тот заполнил партбилеты: за номером один — Тараки, за номером два — Амину. Они и вручали их друг другу. 21 апреля, накануне дня рождения Ленина.
Но мало кто знал, что тот, первый, партбилет пропал у Тараки через несколько дней. Стыдно было, но позвонил Веселову, партийному советнику:
— Товарищ Веселов, партийный билет не могу найти.
— Что-о? Ищите, — с тревогой отозвался тот, а вскоре и сам пришел к нему в кабинет. — Это же партбилет, товарищ Тараки. Поймите: пропал билет у Генерального секретаря партии. Надо найти.
— А что у вас делают в таком случае? — осторожно спросил он.
— Исключают из партии или, в лучшем случае, объявляют выговор.
— Тогда надо найти, — с уже большей тревогой сказал Тараки.
Все обыскали — бесполезно, как испарился. Протянули день, два, педелю — дальше ждать становилось бессмысленно, позвонили в Москву. Там, конечно, не обрадовались, но буквально на следующий день переслали новую бежевую книжицу под номером один.
Может, это тоже было дело рук Амина? Может, он уже тогда отлучал его от партии? Ведь надо было просто вспомнить, у кого билет со вторым номером, кто идет следом за Генеральным секретарем партии...
А ведь как не хотелось верить в предательство Хафизуллы в Москве, когда об этом предупреждал Брежнев. Улыбнулся он тогда и предложению Громыко объединиться с лидером «Парчам» Бабраком Кармалем, чтобы противостоять рвущемуся к власти Амину. Успокаивал советских друзей: он не рвется, он просто такой по натуре и молодости.
Этот первый разговор произошел, когда он летел в Гавану, на совещание глав государств и правительств неприсоединившихся стран. А возвращаясь через несколько дней опять же через Москву, услышал от Брежнева и Андропова новости, которые заставили-таки вздрогнуть и серьезно задуматься над положением дел в руководстве страны и партии: Амин в его отсутствие практически отстранил от занимаемых постов самых верных и преданных революции людей — Гулябзоя, Ватанджара, Сарвари и Маздурьяра.
Хотел больнее ударить? Ведь знал, что это не просто герои революции и не просто его любимцы. Не дал им с Нурбиби Аллах детей, и почитал он Саида Гулябзоя и Аслама Ватанджара как сыновей, любил за молодость и удаль. Моулави Абдул Маджиб Афгани сказал однажды про них, пуштунов: «Пуштуны уважают смерть на поле боя. Если афганец умирает на поле боя и оставляет сына, который может взять в руки оружие, то женщины его не оплакивают. Они говорят, что мужчины рождаются, чтобы погибнуть; они их оплакивают лишь тогда, когда мужчины не оставляют после себя сыновей, способных держать оружие».
Нурбиби не придется его оплакивать. У него есть сыновья, и они отомстят убийце.
— Это переворот, — сказал тогда Брежнев. — Тебе опасно возвращаться в Кабул.
Сейчас можно себе признаться, что стыдно в тот миг стало перед советскими руководителями за интриги в его партии и стране, за свою недавнюю беспечность, а значит, и недальновидность. Больно было осознавать, что в Москве могут плохо подумать об НДПА, в такой сложный для страны момент занимающейся дележкой портфелей. И он ответил так, чтобы сохранить и гордость, и достоинство, и даже — на всякий случай, если все не так серьезно, — долю пренебрежения:
— Я уже старый человек, и мне не страшно умереть.
Так страшно или нет? Сейчас, когда смерть стояла на пороге, бравировать, лукавить не перед кем. Но нет, нет, страха он и в самом деле не чувствует. Горечь, обида на товарищей — бывших товарищей по партии и борьбе, единодушно переметнувшихся на сторону Амина и проголосовавших за его исключение из рядов НДПА, отчаяние перед обстоятельствами, отчасти даже недопонимание происшедшего — это есть, это клубится в душе все дни после ареста. Может, они как раз и вытесняют страх, тем более что и он сам не дает себе права думать об этом. Он в самом деле истинный пуштун и он чтит «Пуштунвалай» — свод неписаных, но свято почитаемых законов, где главными являются гаярат — честь, имандари — правдивость, преданность истине независимо от последствий, сабат и истекамат — твердость и настойчивость, бадал — бесстрашие, отвага. Он, Нур Мухаммед Тараки, сын скотовода Назар Мухаммеда Тараки из села Сур под Газни, из пуштун племени Гильзай клана тарак ветви буран, и перед смертью не нарушит ни одну из этих заповедей.
Единственное, о чем можно пожалеть, — что не написал он ни строчки из задуманного романа о Саурской революции. Ведь как бы там ни было, он в первую очередь все же писатель. Писатель, вынужденный заниматься политикой и достигший самых высоких вершин на этом поприще. Только надо ли было оставлять перо? И неужели нужно было дожидаться этого часа, чтобы понять, как он соскучился по листу бумаги, по бесконечной правке своих рукописей, по ночной тишине, мягкому свету лампы и своему одиночеству в рабочем писательском кабинете. Страшно разные вещи: одиночество писателя и одиночество узника. То сладостное добровольное заточение, когда рождались его лучшие книги «Скитания Банга», «Белый», «Одинокий», принесшие ему литературную славу, — разве оно не было счастьем? И повторится ли оно когда-нибудь? Хоть на один миг? Неужели мир не отреагирует, что исчез лидер партии, глава правительства? Что предпримет Москва по отношению к Амину? И главное, кто еще арестован? Если Гулябзой с товарищами тоже у Амина — тогда прощай, революция. Единственный, кто может теперь противостоять Амину, это Бабрак Кармаль. Но что он сделает из Чехословакии? К тому же ему всегда недоставало решимости, он много интеллигентничал, а жизнь — она...
«Вот такая она», — горько усмехнулся Тараки, оглядывая комнату-тюрьму. Думать о побеге, уговаривать, подкупать охрану — нет, это ниже его достоинства. Он не позволит себе опуститься до этого. Его или освободят, или он примет смерть, не сказав ни слова убийцам. А тем более не вымаливая у них пощады. Пусть знают, как умирают истинные революционеры. Пусть они дрожат, пусть они боятся кары.
Тараки прошелся по комнате. На миг остановился у зарешеченного окна и тут же отошел от него. В первый день, вернее в первую ночь, он, наверное, несколько часов простоял с женой у черного стекла, думая о будущем. В апреле семьдесят восьмого вольно или невольно, но получилось так, что погибла вся семья Дауда, а ближайшие его родственники лишены гражданства. Амин повторит это...
У двери послышались голоса, в скважину неумело вставили ключ. Значит, не охрана. Значит...
Вошли трое — он не сразу узнал офицеров из своей бывшей охраны. По тому, как они остановились на пороге, как, стараясь не глядеть на пего, принялись осматривать комнату, словно только за этим и пришли сюда, стало окончательно ясно: да, за ним.
— Мы пришли, чтобы перевести вас в другое место, — первым пришел в себя от его все понимающего и, главное, совсем не испуганного взгляда Рузи.
— И вы захватите мои вещи? — уже с откровенной усмешкой спросил Тараки.
— Да, мы перенесем и ваши вещи, — или не понял, или не хотел поддаваться эмоциям Рузи. — Пойдемте.
Однако Тараки прошел к столику, отодвинул отключенный с первой минуты заточения телефон, положил на него дипломат. Испытующе оглядел офицеров.
— Здесь около сорока тысяч афгани и кое-какие украшения. Передайте это моим... родственникам.
Хотя бы один мускул дрогнул, хотя бы как-то изменилось выражение лиц пришедших — Тараки бы почувствовал, понял, что с его родными и близкими. Но офицеры не выдали, не проговорились даже в жестах и мимике.
— Передадим, — бесстрастно ответил Рузи. — Прошу.
Тараки вышел первым. Старший лейтенант, показав взглядом Водуду на одеяло, следом за ним.
— Сюда, прошу, — указал он на одну из комнат, когда они спустились на первый этаж.
Тараки оглядел пустынный, тускло освещенный коридор, поправил прическу, словно выходил на трибуну, к людям, и шагнул в низкую дверь. И уже на правах хозяина, улыбаясь — он и сам не знал, откуда у него столько выдержки, — пригласил в комнату офицеров. Увидев Водуда с одеялом, понимающе кивнул. Лейтенант, не ожидавший такого откровенного жеста, стушевался, отступил на шаг, стал прятать одеяло за спину.
— Передайте это Амину. — Тараки снял с руки часы и протянул их старшему лейтенанту.
Когда-то Хафизулла спросил в шутку: «Сколько времени на часах революции?» Пусть знает, что они остановились. Теперь у него остался только партбилет. Как быть с ним? Наверняка потом... после... станут выворачивать карманы. Мерзко, низко!
Нур Мухаммед решительно достал книжицу:
— И это тоже.
— Хорошо, — принял все Рузи. Кажется, вздохнул с некоторым облегчением: приговоренный понял свою участь, не сопротивляется, не елозит у ног — таких приятнее... спокойнее... словом, так лучше.
Достал из кармана кителя тонкую шелковую веревку и, хотя сам мог спокойно связать уже выставленные самим Тараки руки, позвал помощников:
— Помогите.
Связывал тем не менее один: видимо, просто боялся подойти к осужденному в одиночку. Веревка больно врезалась в запястья, у Тараки уже готов был вырваться стон, но он сдержался. Он не даст, не даст Амину повода для ухмылок или злорадства, он сам будет ухмыляться, и пусть это преследует убийцу и предателя. Не стонать, а, пересилив себя, улыбаться. Улыбаться. Обо всем этом потом расскажут Амину, пусть знает... пусть знает...
— Я закрою дверь, — пряча дрожащие руки, сказал подчиненным Рузи и быстро вышел из комнаты.
Лейтенанты, оставшись одни, тут же отскочили от связанного, словно не были причастны к происходящему. Они тоже не могли унять дрожь и смотрели только на дверь, ожидая Рузи и конца всей этой истории.
— Принесите, пожалуйста, воды, — нарушил молчание Тараки, и Экбаль, опередив Водуда, выскочил в коридор.
— Ты куда это? — преградил ему дорогу возвращающийся политработник.
— Он... просит пить.
— Некогда воду распивать. Пошли, — вернул лейтенанта Рузи.
Кажется, в минуты отсутствия он не просто закрывал входную дверь, а сбрасывал с себя последние капли нерешительности. И, войдя в комнату, с порога указал Тараки на кушетку:
— Ложитесь.
Тот посмотрел на вернувшегося пустым Экбаля, облизал пересохшие губы. Да, он пожил на этом свете, ему все равно не страшно покидать этот мир, но почему-то очень хочется пить...
Руки были связаны впереди, и Тарани лег на спину. Оглядел еще раз комнату и прикрыл глаза. Вот так умирают революционеры.
Рузи словно только этого и ждал. Стремительно подойдя к Тараки, одной рукой зажал ему рот, другой ухватил за горло. Водуд набросил на лежащего одеяло — наверное, чтобы не видеть агонии. Экбаль прижал слабо подрагивающие ноги умирающего. И последнее, что попытался в этой жизни сделать Тараки, — это сбросить с лица потную, почему-то пахнущую железом руку Рузи.
Но силы были слишком неравны.
Необходимое послесловие.Через несколько минут убийцы вынесут тело Тараки, завернутое в одеяло, и уложат в машину. Она возьмет курс на кладбище «Колас Абчикан», «Холм мучеников», как прозвали его кабульцы. Свежевырытую могилу будут охранять несколько солдат.
Когда все будет закончено и Рузи, передавая начальнику Генерального штаба вещи Тараки, посмотрит мельком на часы, они покажут 2 часа 30 минут ночи 9 октября. Это будет время, начавшее отсчет нового поворота в истории Афганистана, время, которое станет началом и для судьбы ограниченного контингента.
После 27 декабря Рузи и Водуд исчезнут из страны. Следы старшего лейтенанта отыщутся в Иране, потом, по некоторым слухам, он возвратится в Кабул с повинной. Однако халькисты, верные Тараки, приговорят его к смерти: «Ты, поднявший руку на учителя, не должен жить на этой земле». Экбаль предстанет перед революционным судом. Не избежит своей участи и Джандад, не говоря уже о начальнике Генштаба Якубе и самом Амине.
Уничтожить семью Тараки Амин все же побоится, отправит ее лишь в Пули-Чархи. И в январе 1980 года, когда в США только ленивые корреспонденты и политики не будут убиваться по поводу смерти Амина, вдова Тараки обратится к президенту Америки Дж. Картеру:
«Господин президент. В течение последнего периода времени, до сентября 1979 года, мой муж являлся законным главой государства, председателем Революционного совета, неустанно трудился во имя создания нового, процветающего Афганистана. Однако в сентябре прошлого года заговорщик и вероотступник Амин, не брезгуя самыми коварными методами, предательски и подло захватил власть в стране. Он убил моего мужа, я повторяю — законного главу Демократической Республики Афганистан, а всю нашу семью, в том числе и меня, бросил в свой ужасный застенок.
Господин президент. У меня и у всех честных афганцев вызывает гнев и возмущение то, что вы пытаетесь защищать убийцу и преступника Амина. Вы позволяете себе называть его законным президентом Афганистана. Ваши слова оскорбляют память моего мужа, Нура Мухаммеда Тараки, злодейски убитого Амином и его палачами...»
По решению революционного суда место вдовы Тараки в тюрьме займет вдова Амина.
Восток продолжал оставаться Востоком.
Глава 20
10 октября 1979 года. Кунцево — Заречье.
Водитель чуть притормозил за воротами, и Брежнев, зная, что он смотрит за ним в зеркало, кивнул: выйду. Когда-то здесь останавливались без напоминаний, зная привычку хозяина дачи № 6 пройти оставшиеся до дома двести метров пешком. Теперь же все диктуют годы и здоровье, а в дождь и ветер водитель даже не смотрит и в зеркальце, везет к самому подъезду.
Сегодня Брежнев решил пройтись: погода стояла тихая, а известия из Афганистана пришли удручающие. Принес их Юрий Андропов:
— Леонид Ильич, Тараки убит.
Брежневу вспомнилось, как он вздрогнул, и его вновь передернуло, как от озноба. Он не хотел признаваться даже самому себе, что ждал этого известия. Ждал, потому что иного выхода в той ситуации, что возникла в Кабуле, просто не было: или Тараки убирает Амина, или... наоборот. Амин оказался хитрее, он сумел подкупить в охране Нура человека и знал каждый шаг своего... учителя, превратившегося во врага. Да, спасения для Тараки не было. О спасении надо было думать заранее. Вернее, о том, чтобы не допустить сегодняшнего.
— Ну, а что же вы? — Он с отчаянием посмотрел на Андропова.
12 сентября, какой-то месяц назад, тот, как всегда, немногословно, а оттого, может, и убедительно, дал понять, что, пока Нур Мухаммед Тараки будет лететь из Москвы в Кабул, в афганской столице, по данным КГБ, должны произойти события, в результате которых Амин будет убран. Что случится, как это произойдет — руководители двух стран не стали интересоваться, в таких делах лучше вообще ничего не знать, но убежденность Андропова именно в таком раскладе событий была столь велика, что Брежнев и Тараки пошли и на другой — это сейчас ясно, что роковой, — шаг: решили не посылать в Кабул «мусульманский» батальон, специально подготовленный из таджиков и узбеков для личной охраны афганского руководителя и уже готового вылететь вместе с ним из Ташкента. Наивно подумали: если не будет Амина, то от кого защищать? Амин плетет интриги, рвется к власти. Главное — нейтрализовать его, остальное мелочи. Нейтрализовали: Амин поехал на аэродром встречать Тараки другой дорогой, благополучно миновав устроенную ему засаду. И можно представить, что испытал Тараки, увидев на кабульском аэродроме среди встречавших своего врага. Живым и невредимым, Усмехающимся. Неужели Нур подумал, что все происходившее в Москве — предательство? Павловскому, командующему Сухопутными войсками и находившемуся в это время в Кабуле с визитом, дали указание сделать все, чтобы примирить их. Что из этого вышло, уже известно: порученец Тараки открыл огонь по Амину. Знал ли об этом Тараки или порученец действовал от других сил? О, власть на Востоке, была ли она когда-нибудь без крови?
— Когда... убили? — спросил, немного придя в себя, Брежнев.
— Еще два дня назад.
— Как два? Посол только вчера, при тебе, звонил оттуда и говорил, что Амин положительно отнесся к нашей просьбе сохранить ему жизнь? Даже, по-моему, сказал, что они питаются из одной кухни. Да, я не забыл, это говорилось о Тараки.
— Мы просили уже за мертвого.
— За мертвого? И Амин вот так... с нами?
Брежнев встал, начал прохаживаться вдоль стола. Он и сам не заметил, как появилась у него эта сталинская привычка — ходить вдоль стола. А скорее всего, он и не ведал, что повторяет кого-то.
— Как его... убили?
— Задушили. Подушкой. Офицеры из его же охраны.
Охрана! Как же легкомысленно они оставили в Ташкенте батальон. Стоило на секунду расслабиться, поверить во что-то — и вот результат. Если бы полетел батальон...
— Ты говорил, что наши десантники, ну те, которые уже в Афганистане, готовы были вылететь в Кабул на его освобождение. Что же не взлетели?
— Батальон уже сидел в самолетах, Леонид Ильич. Но... но ни один из них не взлетел бы. Зенитчикам, которые стоят на охране аэродрома Баграм, был отдан в тот день приказ расстреливать любой самолет, взлетает он или приземляется. Мы еле успели дать отбой, предотвратить...
— Чем же тогда там занимаются наши военные советники? За что получают деньги? Кто там старший?
— Генерал-лейтенант Горелов.
— Горелов? Это тот, что ли, которому мы звание присваивали на ступень выше положенного?
— Он. Но ведь то Дауд лично просил за него, еще до революции.
— Дауд, Дауд... А сейчас Амин. Он давно там?
— Горелов? Три с половиной года.
— И за это время не заиметь влияния среди каких-то зенитчиков?
— Горелову особо не доверяли ни Тараки, ни Амин. И именно за то, что тот был советником при Дауде.
— Значит, менять надо было.
Андропов хотел что-то объяснить, но сдержался. «А что скажешь, если проморгали», — в который раз за сегодняшний день подумал Брежнев, медленно шагая дорожкой парка.
Злиться не хотелось, вернее, нельзя было: врачи все настойчивее просят не волноваться, перед ужином обязательно дают выпить какую-нибудь гадость под предлогом снотворного или успокоительного. Но только будешь спокойным, когда такое творится. Тараки... Нур Мухаммед Тараки. Кажется, они глянулись друг другу. По крайней мере хотелось верить, что афганский руководитель не лукавил, когда для рукопожатия протягивал обе руки, когда постоянно прикладывал ладонь к сердцу, выказывая свое восхищение и уважение Советским Союзом и лично Леонидом Ильичом. Давно не чувствовал Брежнев такого искреннего и откровенного уважения к себе. Он видел на своем веку немало и льстивых угодников, и откровенных подхалимов, и тех, кто улыбался, а сам готов был вцепиться в горло. О-о, он их видел насквозь, но вынужден был тоже улыбаться и делать вид, что ничего не понимает: когда делаешь вид, то добиваешься большего. И в итоге получите двадцать лет правления. И не самого худшего, если посмотреть на историю страны. Да и мира. Сколько сделано за эти годы! А сколько можно было еще сделать, найдись среди руководителей других стран истинные друзья, сотоварищи! В которых бы верил, как в себя. Нету их. Хотя нет, Гусаку можно доверять. Их сблизил Крым и известие о гибели Веры Карловны, второй жены Густава. Лишь узнав о катастрофе вертолета, в котором она летела, он позвонил в Прагу, долго говорил Густаву что-то утешительное. Гусак вообще может удивительно слушать, несмотря на то что сам молчаливый. Да, с ним можно и в домино поиграть, и о Чаушеску откровенно поговорить.
И вдруг еще Тараки — такой же искренний, открытый. И сразу забылось, что про него докладывали: якобы и тщеславен безмерно, вплоть до того, что сам пишет о себе революционные пьесы и сам себя играет в них, и что может заказывать себе обед из 28 блюд, и по три телевизора в комнатах имеет, и что забросил партийные дела... Зато откровенен и благороден. А опыт руководителя пришел бы. Он, Брежнев, не допускал, что ли, в начале своей работы промахов? Если покопаться — найдут потомки, за что его можно будет и поругать. Единственное, обидно будет, если этим займется тот, кто сменит его на посту. Это самое последнее дело, когда сегодняшний руководитель делает себе политическую карьеру на ошибках вчерашнего. Что бы там ни было, а лучше смолчать, как это он сделал сам по отношению и к Сталину, и к Хрущеву. Ругать — не от большого ума, заниматься надо сегодняшним днем, а не вчерашним.
Словом, все бы пришло и к Тараки — и опыт, и умение, и талант. Суслов как-то вскользь сказал, что искру таланта можно высечь упорным трудом. Наверняка это не его слова, все в Политбюро знают, что он даже послов и дипломатов заставляет присылать и привозить ему из-за границы книги пословиц и поговорок, афоризмов, крылатых слов. Заучивает их наизусть и при случае не упускает возможность блеснуть эрудицией. Если присмотреться, то и речи его — это расшифрованные, развернутые в рассуждения пословицы и поговорки. Все хочет казаться умнее, чем есть на самом деле. Он и сказал про Тараки — про искру эту и талант. Помогли бы, помогли постичь эту науку, это искусство — быть во главе партии и страны. И как жаль, что думать об этом приходится в прошедшем времени...
Машина тихо шуршала сзади. Ее можно было пропустить вперед, но до поворота к дому оставалось шагов десять, и Брежнев не стал сходить на обочину. Да и на охране сегодня Медведев, а он себе такие вольности не позволит — уехать, оставить одного. Эх, Нуру бы таких людей. А Амин-то, Амин... Как же просмотрели его? Как допустили, что вырос до таких постов и так стремительно? И не побоялся ведь, хотя прекрасно знал отношение Советского Союза к Тараки. Отношение ЦК. Его в конечном счете, Брежнева, отношение. Не побоялся...
Свернул на тропинку к даче. Не оглядываясь, махнул рукой сидевшему в машине Медведеву — в гараж. Вот теперь он точно оставался один. Уже подсчитывал — на полное одиночество в этой жизни, на этой земле, ему отпущены вот эти 62 шага от поворота до дома. 62 шага в сутки. И то если не выбежит навстречу правнучка. Семимесячной оставила Галина им с Викторией Петровной свою дочку. Ничего, вырастили, как свою дочь, поставили на ноги. И вот как подарок судьбы на старости лет — у той уже своя дочь, ласковый, игривый комочек, названный Галинкой. Наверняка она сейчас на улице: день был достаточно теплый, он пораньше уехал с работы, чтобы хоть подышать свежим воздухом. И жена, конечно, сидит в беседке у крыльца, вяжет. Она еще ничего не знает про Тараки, еще практически никто не знает об этом, а уже надо думать, как ответить убийце. Да-да, это дело просто так оставлять ни в коем случае нельзя. Амин должен — и он почувствует! — что подобное не прощается.
— Купишь белой материи. Сошьешь в виде простыни и принесешь мне.
«Для Тараки», — понял начальник караула. Зачем, зачем он согласился на эту должность?
Вернулся возбужденный Рузи и, хотя видел нетерпение находившихся в кабинете, сначала сел на свое место, потом еще удобнее устроился в кресле и только после этого наконец сообщил:
— Начальник Генерального штаба приказал хоронить на «Холме мучеников», рядом с умершим год назад его старшим братом.
Для майора это была очередная информация, уточнение деталей, для лейтенантов же — крушение надежд. Спасения так и не пришло. Значит, на то воля Аллаха.
— Идите. Но находитесь на месте, я вас вызову, — отпустил подавленных подчиненных Джандад.
Офицеры вышли и, не глядя друг на друга, разошлись в разные стороны казармы.
— Не проговорятся? — задумчиво спросил Рузи. Сложив на груди руки, он в окно наблюдал за идущим вдоль плаца Экбалем. Снующие по внутреннему двору гвардейцы с заварными чайниками в руках — скоро ужин, отдавали ему честь, но лейтенант не отвечал на приветствия. Он шел точно по белой линии строевой разметки, и подошедший к окну начальник Гвардии подождал с ответом, загадывая: что станет делать начальник караула, когда она кончится?
Лейтенант не остановился, не свернул: линия была у него внутри.
— Возьмешь его, съездите на кладбище, проверите готовность могилы. И — полная скрытность, ни один посторонний не должен видеть никаких приготовлений. Солдат для работ с лопатами и кирками пришлют прямо туда. Труп сверху накроете листами железа. Возьмешь их в ремонтной мастерской.
— Они же для лозунгов и плакатов.
— Теперь не потребуются. Солдат после работы — в Пакистан [31].
— Есть.
...В эту ночь Тараки не спалось. Он давно потерял счет дням и ночам, а если точнее, то он просто и не считал их. И особенно после того, как увели из комнаты жену. Жил от скрипа до скрипа ключа в замочной скважине: за ним? Оставлять его живым, а тем более долго оставлять живым, Амину опасно. Так что обольщаться насчет помилования не стоит: Хафизулла не пощадит его. Он сметет и его самого, и имя его, а события перескажет так, как выгодно ему. Как же это все могло случиться? «Верный ученик любимого учителя...»
Тараки помассировал левую сторону груди — вновь дало о себе знать сердце. Нащупал в кармане рубашки партийный билет, вытащил его. В феврале, полгода назад, он попросил товарищей из КПСС — партийных советников помочь создать и отпечатать билет члена НДПА. Из Москвы прислали около тридцати образцов билетов всевозможных партий со всего мира — выбирайте, комплектуйте, как нравится. Выбрал какой проще — без граф и пояснений, учитывая малограмотность большинства коммунистов. Через месяц из Советского Союза прибыл целый грузовик новеньких партбилетов и учетных карточек. Нашли хорошие чернила, писаря с красивым почерком, и тот заполнил партбилеты: за номером один — Тараки, за номером два — Амину. Они и вручали их друг другу. 21 апреля, накануне дня рождения Ленина.
Но мало кто знал, что тот, первый, партбилет пропал у Тараки через несколько дней. Стыдно было, но позвонил Веселову, партийному советнику:
— Товарищ Веселов, партийный билет не могу найти.
— Что-о? Ищите, — с тревогой отозвался тот, а вскоре и сам пришел к нему в кабинет. — Это же партбилет, товарищ Тараки. Поймите: пропал билет у Генерального секретаря партии. Надо найти.
— А что у вас делают в таком случае? — осторожно спросил он.
— Исключают из партии или, в лучшем случае, объявляют выговор.
— Тогда надо найти, — с уже большей тревогой сказал Тараки.
Все обыскали — бесполезно, как испарился. Протянули день, два, педелю — дальше ждать становилось бессмысленно, позвонили в Москву. Там, конечно, не обрадовались, но буквально на следующий день переслали новую бежевую книжицу под номером один.
Может, это тоже было дело рук Амина? Может, он уже тогда отлучал его от партии? Ведь надо было просто вспомнить, у кого билет со вторым номером, кто идет следом за Генеральным секретарем партии...
А ведь как не хотелось верить в предательство Хафизуллы в Москве, когда об этом предупреждал Брежнев. Улыбнулся он тогда и предложению Громыко объединиться с лидером «Парчам» Бабраком Кармалем, чтобы противостоять рвущемуся к власти Амину. Успокаивал советских друзей: он не рвется, он просто такой по натуре и молодости.
Этот первый разговор произошел, когда он летел в Гавану, на совещание глав государств и правительств неприсоединившихся стран. А возвращаясь через несколько дней опять же через Москву, услышал от Брежнева и Андропова новости, которые заставили-таки вздрогнуть и серьезно задуматься над положением дел в руководстве страны и партии: Амин в его отсутствие практически отстранил от занимаемых постов самых верных и преданных революции людей — Гулябзоя, Ватанджара, Сарвари и Маздурьяра.
Хотел больнее ударить? Ведь знал, что это не просто герои революции и не просто его любимцы. Не дал им с Нурбиби Аллах детей, и почитал он Саида Гулябзоя и Аслама Ватанджара как сыновей, любил за молодость и удаль. Моулави Абдул Маджиб Афгани сказал однажды про них, пуштунов: «Пуштуны уважают смерть на поле боя. Если афганец умирает на поле боя и оставляет сына, который может взять в руки оружие, то женщины его не оплакивают. Они говорят, что мужчины рождаются, чтобы погибнуть; они их оплакивают лишь тогда, когда мужчины не оставляют после себя сыновей, способных держать оружие».
Нурбиби не придется его оплакивать. У него есть сыновья, и они отомстят убийце.
— Это переворот, — сказал тогда Брежнев. — Тебе опасно возвращаться в Кабул.
Сейчас можно себе признаться, что стыдно в тот миг стало перед советскими руководителями за интриги в его партии и стране, за свою недавнюю беспечность, а значит, и недальновидность. Больно было осознавать, что в Москве могут плохо подумать об НДПА, в такой сложный для страны момент занимающейся дележкой портфелей. И он ответил так, чтобы сохранить и гордость, и достоинство, и даже — на всякий случай, если все не так серьезно, — долю пренебрежения:
— Я уже старый человек, и мне не страшно умереть.
Так страшно или нет? Сейчас, когда смерть стояла на пороге, бравировать, лукавить не перед кем. Но нет, нет, страха он и в самом деле не чувствует. Горечь, обида на товарищей — бывших товарищей по партии и борьбе, единодушно переметнувшихся на сторону Амина и проголосовавших за его исключение из рядов НДПА, отчаяние перед обстоятельствами, отчасти даже недопонимание происшедшего — это есть, это клубится в душе все дни после ареста. Может, они как раз и вытесняют страх, тем более что и он сам не дает себе права думать об этом. Он в самом деле истинный пуштун и он чтит «Пуштунвалай» — свод неписаных, но свято почитаемых законов, где главными являются гаярат — честь, имандари — правдивость, преданность истине независимо от последствий, сабат и истекамат — твердость и настойчивость, бадал — бесстрашие, отвага. Он, Нур Мухаммед Тараки, сын скотовода Назар Мухаммеда Тараки из села Сур под Газни, из пуштун племени Гильзай клана тарак ветви буран, и перед смертью не нарушит ни одну из этих заповедей.
Единственное, о чем можно пожалеть, — что не написал он ни строчки из задуманного романа о Саурской революции. Ведь как бы там ни было, он в первую очередь все же писатель. Писатель, вынужденный заниматься политикой и достигший самых высоких вершин на этом поприще. Только надо ли было оставлять перо? И неужели нужно было дожидаться этого часа, чтобы понять, как он соскучился по листу бумаги, по бесконечной правке своих рукописей, по ночной тишине, мягкому свету лампы и своему одиночеству в рабочем писательском кабинете. Страшно разные вещи: одиночество писателя и одиночество узника. То сладостное добровольное заточение, когда рождались его лучшие книги «Скитания Банга», «Белый», «Одинокий», принесшие ему литературную славу, — разве оно не было счастьем? И повторится ли оно когда-нибудь? Хоть на один миг? Неужели мир не отреагирует, что исчез лидер партии, глава правительства? Что предпримет Москва по отношению к Амину? И главное, кто еще арестован? Если Гулябзой с товарищами тоже у Амина — тогда прощай, революция. Единственный, кто может теперь противостоять Амину, это Бабрак Кармаль. Но что он сделает из Чехословакии? К тому же ему всегда недоставало решимости, он много интеллигентничал, а жизнь — она...
«Вот такая она», — горько усмехнулся Тараки, оглядывая комнату-тюрьму. Думать о побеге, уговаривать, подкупать охрану — нет, это ниже его достоинства. Он не позволит себе опуститься до этого. Его или освободят, или он примет смерть, не сказав ни слова убийцам. А тем более не вымаливая у них пощады. Пусть знают, как умирают истинные революционеры. Пусть они дрожат, пусть они боятся кары.
Тараки прошелся по комнате. На миг остановился у зарешеченного окна и тут же отошел от него. В первый день, вернее в первую ночь, он, наверное, несколько часов простоял с женой у черного стекла, думая о будущем. В апреле семьдесят восьмого вольно или невольно, но получилось так, что погибла вся семья Дауда, а ближайшие его родственники лишены гражданства. Амин повторит это...
У двери послышались голоса, в скважину неумело вставили ключ. Значит, не охрана. Значит...
Вошли трое — он не сразу узнал офицеров из своей бывшей охраны. По тому, как они остановились на пороге, как, стараясь не глядеть на пего, принялись осматривать комнату, словно только за этим и пришли сюда, стало окончательно ясно: да, за ним.
— Мы пришли, чтобы перевести вас в другое место, — первым пришел в себя от его все понимающего и, главное, совсем не испуганного взгляда Рузи.
— И вы захватите мои вещи? — уже с откровенной усмешкой спросил Тараки.
— Да, мы перенесем и ваши вещи, — или не понял, или не хотел поддаваться эмоциям Рузи. — Пойдемте.
Однако Тараки прошел к столику, отодвинул отключенный с первой минуты заточения телефон, положил на него дипломат. Испытующе оглядел офицеров.
— Здесь около сорока тысяч афгани и кое-какие украшения. Передайте это моим... родственникам.
Хотя бы один мускул дрогнул, хотя бы как-то изменилось выражение лиц пришедших — Тараки бы почувствовал, понял, что с его родными и близкими. Но офицеры не выдали, не проговорились даже в жестах и мимике.
— Передадим, — бесстрастно ответил Рузи. — Прошу.
Тараки вышел первым. Старший лейтенант, показав взглядом Водуду на одеяло, следом за ним.
— Сюда, прошу, — указал он на одну из комнат, когда они спустились на первый этаж.
Тараки оглядел пустынный, тускло освещенный коридор, поправил прическу, словно выходил на трибуну, к людям, и шагнул в низкую дверь. И уже на правах хозяина, улыбаясь — он и сам не знал, откуда у него столько выдержки, — пригласил в комнату офицеров. Увидев Водуда с одеялом, понимающе кивнул. Лейтенант, не ожидавший такого откровенного жеста, стушевался, отступил на шаг, стал прятать одеяло за спину.
— Передайте это Амину. — Тараки снял с руки часы и протянул их старшему лейтенанту.
Когда-то Хафизулла спросил в шутку: «Сколько времени на часах революции?» Пусть знает, что они остановились. Теперь у него остался только партбилет. Как быть с ним? Наверняка потом... после... станут выворачивать карманы. Мерзко, низко!
Нур Мухаммед решительно достал книжицу:
— И это тоже.
— Хорошо, — принял все Рузи. Кажется, вздохнул с некоторым облегчением: приговоренный понял свою участь, не сопротивляется, не елозит у ног — таких приятнее... спокойнее... словом, так лучше.
Достал из кармана кителя тонкую шелковую веревку и, хотя сам мог спокойно связать уже выставленные самим Тараки руки, позвал помощников:
— Помогите.
Связывал тем не менее один: видимо, просто боялся подойти к осужденному в одиночку. Веревка больно врезалась в запястья, у Тараки уже готов был вырваться стон, но он сдержался. Он не даст, не даст Амину повода для ухмылок или злорадства, он сам будет ухмыляться, и пусть это преследует убийцу и предателя. Не стонать, а, пересилив себя, улыбаться. Улыбаться. Обо всем этом потом расскажут Амину, пусть знает... пусть знает...
— Я закрою дверь, — пряча дрожащие руки, сказал подчиненным Рузи и быстро вышел из комнаты.
Лейтенанты, оставшись одни, тут же отскочили от связанного, словно не были причастны к происходящему. Они тоже не могли унять дрожь и смотрели только на дверь, ожидая Рузи и конца всей этой истории.
— Принесите, пожалуйста, воды, — нарушил молчание Тараки, и Экбаль, опередив Водуда, выскочил в коридор.
— Ты куда это? — преградил ему дорогу возвращающийся политработник.
— Он... просит пить.
— Некогда воду распивать. Пошли, — вернул лейтенанта Рузи.
Кажется, в минуты отсутствия он не просто закрывал входную дверь, а сбрасывал с себя последние капли нерешительности. И, войдя в комнату, с порога указал Тараки на кушетку:
— Ложитесь.
Тот посмотрел на вернувшегося пустым Экбаля, облизал пересохшие губы. Да, он пожил на этом свете, ему все равно не страшно покидать этот мир, но почему-то очень хочется пить...
Руки были связаны впереди, и Тарани лег на спину. Оглядел еще раз комнату и прикрыл глаза. Вот так умирают революционеры.
Рузи словно только этого и ждал. Стремительно подойдя к Тараки, одной рукой зажал ему рот, другой ухватил за горло. Водуд набросил на лежащего одеяло — наверное, чтобы не видеть агонии. Экбаль прижал слабо подрагивающие ноги умирающего. И последнее, что попытался в этой жизни сделать Тараки, — это сбросить с лица потную, почему-то пахнущую железом руку Рузи.
Но силы были слишком неравны.
Необходимое послесловие.Через несколько минут убийцы вынесут тело Тараки, завернутое в одеяло, и уложат в машину. Она возьмет курс на кладбище «Колас Абчикан», «Холм мучеников», как прозвали его кабульцы. Свежевырытую могилу будут охранять несколько солдат.
Когда все будет закончено и Рузи, передавая начальнику Генерального штаба вещи Тараки, посмотрит мельком на часы, они покажут 2 часа 30 минут ночи 9 октября. Это будет время, начавшее отсчет нового поворота в истории Афганистана, время, которое станет началом и для судьбы ограниченного контингента.
После 27 декабря Рузи и Водуд исчезнут из страны. Следы старшего лейтенанта отыщутся в Иране, потом, по некоторым слухам, он возвратится в Кабул с повинной. Однако халькисты, верные Тараки, приговорят его к смерти: «Ты, поднявший руку на учителя, не должен жить на этой земле». Экбаль предстанет перед революционным судом. Не избежит своей участи и Джандад, не говоря уже о начальнике Генштаба Якубе и самом Амине.
Уничтожить семью Тараки Амин все же побоится, отправит ее лишь в Пули-Чархи. И в январе 1980 года, когда в США только ленивые корреспонденты и политики не будут убиваться по поводу смерти Амина, вдова Тараки обратится к президенту Америки Дж. Картеру:
«Господин президент. В течение последнего периода времени, до сентября 1979 года, мой муж являлся законным главой государства, председателем Революционного совета, неустанно трудился во имя создания нового, процветающего Афганистана. Однако в сентябре прошлого года заговорщик и вероотступник Амин, не брезгуя самыми коварными методами, предательски и подло захватил власть в стране. Он убил моего мужа, я повторяю — законного главу Демократической Республики Афганистан, а всю нашу семью, в том числе и меня, бросил в свой ужасный застенок.
Господин президент. У меня и у всех честных афганцев вызывает гнев и возмущение то, что вы пытаетесь защищать убийцу и преступника Амина. Вы позволяете себе называть его законным президентом Афганистана. Ваши слова оскорбляют память моего мужа, Нура Мухаммеда Тараки, злодейски убитого Амином и его палачами...»
По решению революционного суда место вдовы Тараки в тюрьме займет вдова Амина.
Восток продолжал оставаться Востоком.
Глава 20
ИЗВЕСТИЯ ПРИНОСИТ АНДРОПОВ. — 62 ШАГА ОДИНОЧЕСТВА. — МАКАРОНЫ ПО-БРЕЖНЕВСКИ. — ОТБОЙ «МУСУЛЬМАНСКОМУ» БАТАЛЬОНУ.
10 октября 1979 года. Кунцево — Заречье.
Водитель чуть притормозил за воротами, и Брежнев, зная, что он смотрит за ним в зеркало, кивнул: выйду. Когда-то здесь останавливались без напоминаний, зная привычку хозяина дачи № 6 пройти оставшиеся до дома двести метров пешком. Теперь же все диктуют годы и здоровье, а в дождь и ветер водитель даже не смотрит и в зеркальце, везет к самому подъезду.
Сегодня Брежнев решил пройтись: погода стояла тихая, а известия из Афганистана пришли удручающие. Принес их Юрий Андропов:
— Леонид Ильич, Тараки убит.
Брежневу вспомнилось, как он вздрогнул, и его вновь передернуло, как от озноба. Он не хотел признаваться даже самому себе, что ждал этого известия. Ждал, потому что иного выхода в той ситуации, что возникла в Кабуле, просто не было: или Тараки убирает Амина, или... наоборот. Амин оказался хитрее, он сумел подкупить в охране Нура человека и знал каждый шаг своего... учителя, превратившегося во врага. Да, спасения для Тараки не было. О спасении надо было думать заранее. Вернее, о том, чтобы не допустить сегодняшнего.
— Ну, а что же вы? — Он с отчаянием посмотрел на Андропова.
12 сентября, какой-то месяц назад, тот, как всегда, немногословно, а оттого, может, и убедительно, дал понять, что, пока Нур Мухаммед Тараки будет лететь из Москвы в Кабул, в афганской столице, по данным КГБ, должны произойти события, в результате которых Амин будет убран. Что случится, как это произойдет — руководители двух стран не стали интересоваться, в таких делах лучше вообще ничего не знать, но убежденность Андропова именно в таком раскладе событий была столь велика, что Брежнев и Тараки пошли и на другой — это сейчас ясно, что роковой, — шаг: решили не посылать в Кабул «мусульманский» батальон, специально подготовленный из таджиков и узбеков для личной охраны афганского руководителя и уже готового вылететь вместе с ним из Ташкента. Наивно подумали: если не будет Амина, то от кого защищать? Амин плетет интриги, рвется к власти. Главное — нейтрализовать его, остальное мелочи. Нейтрализовали: Амин поехал на аэродром встречать Тараки другой дорогой, благополучно миновав устроенную ему засаду. И можно представить, что испытал Тараки, увидев на кабульском аэродроме среди встречавших своего врага. Живым и невредимым, Усмехающимся. Неужели Нур подумал, что все происходившее в Москве — предательство? Павловскому, командующему Сухопутными войсками и находившемуся в это время в Кабуле с визитом, дали указание сделать все, чтобы примирить их. Что из этого вышло, уже известно: порученец Тараки открыл огонь по Амину. Знал ли об этом Тараки или порученец действовал от других сил? О, власть на Востоке, была ли она когда-нибудь без крови?
— Когда... убили? — спросил, немного придя в себя, Брежнев.
— Еще два дня назад.
— Как два? Посол только вчера, при тебе, звонил оттуда и говорил, что Амин положительно отнесся к нашей просьбе сохранить ему жизнь? Даже, по-моему, сказал, что они питаются из одной кухни. Да, я не забыл, это говорилось о Тараки.
— Мы просили уже за мертвого.
— За мертвого? И Амин вот так... с нами?
Брежнев встал, начал прохаживаться вдоль стола. Он и сам не заметил, как появилась у него эта сталинская привычка — ходить вдоль стола. А скорее всего, он и не ведал, что повторяет кого-то.
— Как его... убили?
— Задушили. Подушкой. Офицеры из его же охраны.
Охрана! Как же легкомысленно они оставили в Ташкенте батальон. Стоило на секунду расслабиться, поверить во что-то — и вот результат. Если бы полетел батальон...
— Ты говорил, что наши десантники, ну те, которые уже в Афганистане, готовы были вылететь в Кабул на его освобождение. Что же не взлетели?
— Батальон уже сидел в самолетах, Леонид Ильич. Но... но ни один из них не взлетел бы. Зенитчикам, которые стоят на охране аэродрома Баграм, был отдан в тот день приказ расстреливать любой самолет, взлетает он или приземляется. Мы еле успели дать отбой, предотвратить...
— Чем же тогда там занимаются наши военные советники? За что получают деньги? Кто там старший?
— Генерал-лейтенант Горелов.
— Горелов? Это тот, что ли, которому мы звание присваивали на ступень выше положенного?
— Он. Но ведь то Дауд лично просил за него, еще до революции.
— Дауд, Дауд... А сейчас Амин. Он давно там?
— Горелов? Три с половиной года.
— И за это время не заиметь влияния среди каких-то зенитчиков?
— Горелову особо не доверяли ни Тараки, ни Амин. И именно за то, что тот был советником при Дауде.
— Значит, менять надо было.
Андропов хотел что-то объяснить, но сдержался. «А что скажешь, если проморгали», — в который раз за сегодняшний день подумал Брежнев, медленно шагая дорожкой парка.
Злиться не хотелось, вернее, нельзя было: врачи все настойчивее просят не волноваться, перед ужином обязательно дают выпить какую-нибудь гадость под предлогом снотворного или успокоительного. Но только будешь спокойным, когда такое творится. Тараки... Нур Мухаммед Тараки. Кажется, они глянулись друг другу. По крайней мере хотелось верить, что афганский руководитель не лукавил, когда для рукопожатия протягивал обе руки, когда постоянно прикладывал ладонь к сердцу, выказывая свое восхищение и уважение Советским Союзом и лично Леонидом Ильичом. Давно не чувствовал Брежнев такого искреннего и откровенного уважения к себе. Он видел на своем веку немало и льстивых угодников, и откровенных подхалимов, и тех, кто улыбался, а сам готов был вцепиться в горло. О-о, он их видел насквозь, но вынужден был тоже улыбаться и делать вид, что ничего не понимает: когда делаешь вид, то добиваешься большего. И в итоге получите двадцать лет правления. И не самого худшего, если посмотреть на историю страны. Да и мира. Сколько сделано за эти годы! А сколько можно было еще сделать, найдись среди руководителей других стран истинные друзья, сотоварищи! В которых бы верил, как в себя. Нету их. Хотя нет, Гусаку можно доверять. Их сблизил Крым и известие о гибели Веры Карловны, второй жены Густава. Лишь узнав о катастрофе вертолета, в котором она летела, он позвонил в Прагу, долго говорил Густаву что-то утешительное. Гусак вообще может удивительно слушать, несмотря на то что сам молчаливый. Да, с ним можно и в домино поиграть, и о Чаушеску откровенно поговорить.
И вдруг еще Тараки — такой же искренний, открытый. И сразу забылось, что про него докладывали: якобы и тщеславен безмерно, вплоть до того, что сам пишет о себе революционные пьесы и сам себя играет в них, и что может заказывать себе обед из 28 блюд, и по три телевизора в комнатах имеет, и что забросил партийные дела... Зато откровенен и благороден. А опыт руководителя пришел бы. Он, Брежнев, не допускал, что ли, в начале своей работы промахов? Если покопаться — найдут потомки, за что его можно будет и поругать. Единственное, обидно будет, если этим займется тот, кто сменит его на посту. Это самое последнее дело, когда сегодняшний руководитель делает себе политическую карьеру на ошибках вчерашнего. Что бы там ни было, а лучше смолчать, как это он сделал сам по отношению и к Сталину, и к Хрущеву. Ругать — не от большого ума, заниматься надо сегодняшним днем, а не вчерашним.
Словом, все бы пришло и к Тараки — и опыт, и умение, и талант. Суслов как-то вскользь сказал, что искру таланта можно высечь упорным трудом. Наверняка это не его слова, все в Политбюро знают, что он даже послов и дипломатов заставляет присылать и привозить ему из-за границы книги пословиц и поговорок, афоризмов, крылатых слов. Заучивает их наизусть и при случае не упускает возможность блеснуть эрудицией. Если присмотреться, то и речи его — это расшифрованные, развернутые в рассуждения пословицы и поговорки. Все хочет казаться умнее, чем есть на самом деле. Он и сказал про Тараки — про искру эту и талант. Помогли бы, помогли постичь эту науку, это искусство — быть во главе партии и страны. И как жаль, что думать об этом приходится в прошедшем времени...
Машина тихо шуршала сзади. Ее можно было пропустить вперед, но до поворота к дому оставалось шагов десять, и Брежнев не стал сходить на обочину. Да и на охране сегодня Медведев, а он себе такие вольности не позволит — уехать, оставить одного. Эх, Нуру бы таких людей. А Амин-то, Амин... Как же просмотрели его? Как допустили, что вырос до таких постов и так стремительно? И не побоялся ведь, хотя прекрасно знал отношение Советского Союза к Тараки. Отношение ЦК. Его в конечном счете, Брежнева, отношение. Не побоялся...
Свернул на тропинку к даче. Не оглядываясь, махнул рукой сидевшему в машине Медведеву — в гараж. Вот теперь он точно оставался один. Уже подсчитывал — на полное одиночество в этой жизни, на этой земле, ему отпущены вот эти 62 шага от поворота до дома. 62 шага в сутки. И то если не выбежит навстречу правнучка. Семимесячной оставила Галина им с Викторией Петровной свою дочку. Ничего, вырастили, как свою дочь, поставили на ноги. И вот как подарок судьбы на старости лет — у той уже своя дочь, ласковый, игривый комочек, названный Галинкой. Наверняка она сейчас на улице: день был достаточно теплый, он пораньше уехал с работы, чтобы хоть подышать свежим воздухом. И жена, конечно, сидит в беседке у крыльца, вяжет. Она еще ничего не знает про Тараки, еще практически никто не знает об этом, а уже надо думать, как ответить убийце. Да-да, это дело просто так оставлять ни в коем случае нельзя. Амин должен — и он почувствует! — что подобное не прощается.