Иванов Николай Федорович. Операцию «Шторм» начать раньше…

   «Все еще надеется, — подумал Михаил Аверкиевич, устраиваясь удобнее на сиденье — и в самом деле усталость обволакивала все тело. — Корреспонденты уже передают информацию о сегодняшнем дне, должны же в МИД почувствовать, что мы не на курорте здесь».
   ...Но ни на следующий, ни на третий день работы Совета больше того, что уже знала советская делегация из различных источников, Москва не сообщала. Спасибо Макгенри, он разложил ввод войск по часам, и хоть что-то прояснилось. Значит, ЦРУ не дремало. Что же наши?
   Седьмого января Совет Безопасности принял решение голосовать по повестке дня. Трояновский в последний раз подчеркнул, что 51-я статья Устава не дает права государствам на индивидуальную или коллективную самооборону, она лишь подтверждает это право. При голосовании он и Флорин подняли руки против принятия резолюции, осуждающей ввод войск и требующей немедленного вывода ограниченного контингента с территории ДРА. Сработало право вето, и Советский Союз, можно сказать, на законном основании мог теперь держать войска в Афганистане.
   Однако ни Трояновский, ни Харламов не сомневались, что афганский вопрос на этом не будет закрыт. То, что его вынесут на рассмотрение Генеральной Ассамблеи, чтобы уязвить СССР хотя бы морально, — в этом сомневаться не приходилось, и единственное, чего приходилось ждать, — это даты обсуждения.
   Но прошло 7 января, заканчивалось восьмое число, а сообщений о заседании Генассамблеи все не поступало. Трояновский, не выдержав, подошел к канадцу, спросил вроде бы шуткой:
   — Что-то вы задерживаетесь, пора вроде бы... — Олег Александрович не смог подобрать слова: то ли в атаку, то ли на растерзание, но господин Бартон понял. Дотронулся до плеча:
   — Можно анекдот? Собрались однажды на совет мыши и стали думать, почему им так плохо, неспокойно живется. И пришли к естественному выводу, что все их беды — от кота. Постановили, что кота надо вязать. Но вот кому вязать — все боятся. — Господин Бартон посмотрел на советского посла и, убедившись, что Трояновский прекрасно понял его английскую речь, отошел.
   «Значит, ищут смелых. Кого же найдут?» — Олег Александрович стал пристальнее всматриваться в лица встречавшихся послов. В знак приветствия все кивали головой, здоровались, никто не переходил на другую сторону, не отводил взгляда. Значит, особого рвения выступить инициатором созыва Генассамблеи нет. Может, и не соберут? Нет-нет, этим себя тешить не стоит.
   И 9 января вечером, в 19.30, Лепретт созвал совещание Совета Безопасности.
   — Я хочу представить документ, в котором содержится текст проекта резолюции, представленной Мексикой и Филиппинами.
   Значит, Мексика и Филиппины. Нашлись, которые не боятся кота. Или которых просто заставили идти вязать кота.
   — Делегация моей страны весьма сожалеет о том, что она выступила с этой инициативой, — первое, что сделал, это покаялся представитель Филиппин.
   Что Мексика?
   — Мы опасаемся движения вспять, поэтому просим созвать срочную специальную сессию для рассмотрения вопроса об Афганистане.
   Не густо. Впрочем, все уже выговорились за три дня. Но последнее слово Трояновский все же решил оставить за собой.
   — Как известно, правительство ДРА заявило свой решительный протест против какого-либо рассмотрения в ООН этой мелочной американо-китайской кляузы и требует покончить с этим недопустимым вмешательством во внутренние дела Афганистана. — Олег Александрович, забыв, что накануне сам опасался за несдержанность вьетнамца, сказал это резко, с вызовом.
   — Голосуем. — Жак Лепретт выдержал некоторую паузу после Трояновского и вернулся к роли председателя. — Кто за то, чтобы передать вопрос по Афганистану на рассмотрение Генеральной Ассамблеи?
   Здесь право вето уже не действовало, и процедура голосования повторилась: СССР и ГДР против. Правда, воздержалась Замбия.
   — И то хлеб, — сказал Михаил Аверкиевич, когда разбирали с Трояновским прошедший день.
   А наутро, перед началом Генассамблеи, к нему подошел Сахак.
   — Мне предложили освободить квартиру, — отводя взгляд, словно это он был виноват в том, что не может противостоять закулисной игре США, сообщил Бисмеллах. Значит, молчание афганца не устроило американцев. Травля началась, она всегда начинается с выселения из квартиры, и не надо сто лет жить в Америке, чтобы понять, кто здесь проиграет. — Я хотел бы попросить: пусть Москва даст разрешение приехать мне с семьей в СССР. Я хочу там переждать все... это.
   Посол никак не назвал ввод войск в свою страну, он никак не прокомментировал события, которые происходят на его родине. Или не хочет обидеть, или до конца так и не определился в своем отношении к ним? Да и кто определился? Если честно, то все, что происходит в ООН, — это не забота о народе Афганистана, именем которого прикрываются все выступающие, это продолжение той политики, которая проводится странами, это в конечном итоге сведение счетов и проталкивание своих интересов. «Когда дерутся слоны, гибнет трава»...
   — Хорошо, я сегодня же передам вашу просьбу.
   Через два дня — небывало короткий срок для Москвы — пришло разрешение Бисмеллаху Сахаку приехать с семьей в СССР. Харламов, боясь провокаций, проводил афганского посла до самолета. Обнялись. И Михаил Аверкиевич вдруг увидел на глазах у Сахака слезы. И понял, что тот прощается не с работой, не с Нью-Йорком, — он прощается с чем-то большим. Он вступал в новую, неведомую ему жизнь и четко знал, что граница этого нового проходит по этому аэродрому в эту минуту...
    Необходимое послесловие.Семья Сахака поселилась в Воронеже, а приехавший на место Бисмеллаха в ООН Фарак переметнулся к американцам уже через полтора месяца. Харламов, через год тоже вернувшийся в Союз, некоторое время поработал в Госкомиздате. Выйдя на пенсию, серьезно взялся за дневники. Но однажды, когда лежал на обследовании в больнице, они исчезли из его тумбочки. Взялся было за их восстановление, но смерть прервала работу...
   Олег Александрович Трояновский получил-таки назначение в Китай. При его непосредственном участии готовились поездка М. С. Горбачева в КНР и ответный визит в Москву Ли Пэна — железный занавес между двумя великими странами был раздвинут. Вскоре после этих визитов фамилия Олега Александровича промелькнет в списках награжденных орденом Трудового Красного Знамени.
   Вопрос по Афганистану поднимался практически на каждой сессии Генеральной Ассамблеи — вплоть до вывода наших войск. Число противников ввода постоянно колебалось, но ниже ста никогда не опускалось. И хотя Трояновский в свой приезд в Москву летом 1980 года скажет Громыко, что мы проиграли Афганистан в первую очередь пропагандистски, министр иностранных дел не согласится с этим утверждением и заявит, что Москва все делала правильно.
   А. Н. Шевченко, до побега три года работавший на ЦРУ, все же напишет книгу «Разрыв с Москвой», потом выступит в советской прессе: «Я не хочу, чтобы меня считали иудой». Свое предательство станет оправдывать тем, что таким образом якобы боролся с «тоталитарным режимом» в СССР: мол, после его побега А. А. Громыко, В. В. Кузнецов и другие высокопоставленные лица в советском руководстве будут сняты со своих постов, наступит политический кризис и... к власти придет демократия. В период перестройки таких радетелей за народ отыщется немало. Сам же «борец за демократию» устроится в конце концов преподавать курс внешней политики СССР в Гарвардском университете.
   Да, а в Джелалабаде, рядом с рощей, начало которой положили саженцы Харламова, восемь лет располагалась наша десантно-штурмовая бригада, та, которая была сформирована на базе «мусульманского» батальона. Однако во время одного из обстрелов лагеря снаряды «духов» попадут в два самых старых и высоких эвкалипта. Пострадает много других деревьев, и станет ясно, что рощу придется сажать заново...
 
    Лето 1980 года. ДРА. Район Ханнешин.
   Автобус протиснулся по узеньким улочкам провинциального центра, обдал пылью висящие около дуканов, облепленные мухами тушки баранов, миновал дровяной базар и вырвался к горячащему ветерку простора.
   Сумки с фруктами можно теперь было не держать, и Лена, оставив на коленях лишь пакет с деньгами, стала смотреть в запыленное окно. Рядом с автобусом неслись, дальше бежали, еще далее плелись и вдалеке совсем замирали плантации верблюжьей колючки. Ближе к городу их пыльные желтые шары собирали дети, сгоняя их в большие копны. По горизонту в полуденном мареве колыхалось пятно кочевой отары.
   Еще вчера, да что вчера — сегодня утром, все это просто лишний раз напомнило бы Лене о доме, родив смертную тоску и тысячное проклятье судьбе за такую долю, но сегодня... Сегодня у нее в сумочке лежит адрес Бориса. Его полевая почта — пять цифр и буква «Ж» после них. Интересно, почему «Ж»? Напоминала ли она Боре ее фамилию? А может, эту букву он взял себе сам? Он же командир, ему, наверное, можно это делать. Вот было бы здорово, если это так!
   Лена открыла сумочку, вытащила сложенный вчетверо тетрадный листок. Полюбовалась корявым почерком партийного советника, который наконец-то достал для нее этот адрес. А уж она правдами-неправдами, но добилась у начальника партии съездить за листком в провинциальный центр.
   — Хорошо, езжай, только я тебя не посылал.
   — Пал Палыч, миленький, не волнуйтесь, я же с Махмудом, а он лучший водитель в округе. А я и деньги постараюсь получить на бригаду, неделя какая-то осталась. Просто... просто меня новости там хорошие ждут.
   Новость воистину прекрасна. Теперь если все удачно сложится, то в следующем месяце она выберется в Кабул, а там, зная полевую почту, она...
   Автобус вдруг так резко затормозил, что Лену подбросило с места. Теряя листок, ухватилась за сиденье впереди. Наскочившая сзади пыль окутала автобус, и Лена на ощупь начала отыскивать бумажку: не дай Бог унесет, закрутит, а она помнит из полевой почты только букву «Ж». Надо выучить, обязательно выучить, там пятерка была, даже нет, две. Кажется, еще тройка.
   Адрес оказался под ногой, Лена с облегчением выпрямилась и тут же увидела над собой царандоевца. Вернее, увидела вначале его усмешку, потом услышала за занавеской водителя крик Махмуда и ужаснулась страшной догадке. Словно подтверждая ее, вошедший в автобус царандоевец потянулся к сумочке с деньгами. Лена задвинулась в угол сиденья, но длинные узловатые пальцы с широким перстнем дотянулись, замерли перед самым лицом. И Лена, словно под гипнозом, разжала пальцы, сама протянула деньги.
   В дверях автобуса показалось еще несколько афганцев, уже без формы. Они втащили, бросили на пол автобуса окровавленного водителя и, улыбаясь Лене, расселись на сиденьях. Автобус плавно, умело тронулся, и Лена подалась к двери: высадите меня. Однако перед лицом вновь возник перстень, она успела даже различить на нем гравировку какого-то цветка. Отпрянула: цветок каким-то образом — цветочная поляна! — напомнил о Борисе, и Лена спрятала за спину листок, словно в адресе было теперь ее единственное спасение.
   ...Капитан Ледогоров в это время подшивал подворотничок.
   — Товарищ капитан, — заглянул, придерживая панаму, в палатку дневальный. — Вас срочно к командиру полка.
   — Кого еще? — успел остановить Борис солдата. По фамилиям других офицеров можно было хоть предположить, ради чего командиру потребовался саперный ротный.
   — У него сидят начальник разведки дивизии и авианаводчик. Из наших — вас и комбата-два, — выдал необходимую информацию дневальный и исчез.
   Значит, в горы. А если уже прибыл и авианаводчик, то — прямо сейчас. Комбат-2 считается самым опытным и толковым — выходит, дело сложное, если дернули его. Расклад не в пользу свежих подворотничков.
   Борис двумя широкими стежками прихватил оставшуюся полоску материи, дотянулся до кровати, на которой, укрывшись марлей от мух, спал Сергей Буланов.
   — Серега, подъем.
   — Уже не сплю, — отозвался тот из белого кокона. Потянулся, распугивая мух и комкая марлю.
   — Готовь на всякий случай людей.
   — Есть.
   В чем повезло в последнее время Ледогорову — прямым ходом после училища к нему в роту прибыл лейтенантом Сергей Буланов. От того курсантика, с которым когда-то искал мины под Суземкой, осталась только что исполнительность, но это был далеко не худший вариант.
   — Еле пробился сюда, — смущенно опуская глаза, словно был в чем-то не прав, сказал в первый вечер Сергей. — Почти весь курс написал рапорта в Афганистан, так что пришлось заканчивать училище с красным дипломом, чтобы иметь право выбора.
   — Значит, рвутся сюда? — с удовлетворением переспросил Борис. На его взгляд, ввод войск в ДРА имел какие-то недомолвки, чувствовалась не вся праведность этого решения, но хотелось надеяться, что эти сомнения — только его личное недопонимание ситуации, что где-то кто-то знает больше и наверняка просчитал все. И если офицеры рвутся в Афганистан, значит, это он сам не до конца во всем разобрался. И это было хорошо, это снимало моральную ответственность за его пребывание на афганской земле, позволяя заниматься только выполнением боевых задач да заботой о своих подчиненных.
   Сергей же за месяц службы в Афгане превратился из курсанта в офицера, заодно отравившись и водой из-под крана. Но главное — солдаты уже не боялись выходить с ним на задания. Что ж, Афганистан обтирал людей быстро, недаром правительство положило здесь военным день за три.
   В прогнозе «на боевые» Борис не ошибся: «духи» захватили автобус, в котором ехала кассирша геологов. Капитан про себя даже выругался: идиоты, неужели не понимают, где находятся, разъезжают, как на курорте. А теперь из-за их разгильдяйства или прихотей подставляй под пули солдат. Кому война, а кому и мать родная...
   — Район уже блокируется сухопутчиками, вы — на усиление, — подвел черту под заданием командир полка. — Через двадцать минут доложить о готовности к рейду.
   — Ты что такой счастливый, будто под дождь попал? — на ходу сбрасывая куртку, поинтересовался Борис у кружившего по палатке лейтенанта. Тот остановился напротив, сжал кулаки, потряс ими в воздухе:
   — Сын! Сын у меня родился, командир! — Буланов для подтверждения схватил лежавшее на столике письмо. — Вот. Сын. Настоящий. Три двести.
   — Ну, это Улыба молодец. А ты-то тут при чем? — подтрунил Ледогоров.
   — Как?.. Да ну вас. Сын! Теперь раз увидеть — и помереть не страшно.
   — Не болтай ерунды перед операцией, — оборвал на этот раз серьезно Ледогоров. — Поздравляю, но отметим это дело потом. Через пятнадцать минут начало движения.
   — Командир, хоть на сутки, хоть на час, хоть одним глазком можно будет потом как-нибудь?..
   — Тринадцать минут, — еще жестче перебил Борис, влезая в маскхалат. Подумал о почтальоне: если через голову ему не доходит, когда приносить и раздавать почту, придется вдолбить через руки, ноги и чистку туалета.
   Сергей обидчиво замер около своего угла, медленно полез под кровать доставать амуницию. Борис старался не обращать на него внимания. У только что прибывших в Афганистан только тело здесь, а душа все еще в Союзе. Они и по горам ходят, озираясь, как в музее. Еще ни слух их, ни зрение, ни повадки не выработали той боевой настороженности, которую кто-то называет шестым чувством на войне. Машинальности, автоматизма еще нет в движениях, естественности, когда не надо думать, что делать в той или иной ситуации, — само сработает. А когда ко всему этому, еще не существующему, всякие радости-горести приплюсовываются, то выход на боевые — это уже не война, а чистейшая подстава под первую пулю.
   — Строй роту и докладывай, — поторопил Ледогоров лейтенанта.
   Тот, ничего не ответив и не посмотрев в сторону командира, вышел, проволочив по дощатому полу за лямки бронежилет и рюкзак.
   Первый же отличительный признак сапера — это протертые на коленях брюки да иссеченные галькой, задубевшие, с обломанными ногтями пальцы. Мина — она и впрямь ласку любит, да чтоб на коленочках перед ней, да осторожно пальчиками. На миноискатель здесь особой надежды не было: горы афганские словно состояли из чистейшего железа и заставляли прибор работать постоянно. Поговаривали, что вот-вот должны будут прислать овчарок, вынюхивающих тол, но все равно это дело новое, не проверенное, а значит, и ненадежное. Поэтому с марта, когда начались первые подрывы на дорогах, пехота готова была повара оставить в лагере, лишь бы взять с собой лишнего сапера.
   Оглядев реденькую, растасканную по нарядам, рейдам, госпиталям роту, Ледогоров для порядка поправил два-три рюкзака и направил навьюченный всякой всячиной свой караван к бронеколонне второго батальона и секущим над собой воздух вертолетам на краю лагеря.
   Когда распределились по машинам, когда вертолеты, их небесное прикрытие, пробуя воздух, плавно попрыгали на площадке, а потом, набычившись, закарабкались вверх, когда заревели моторы бронегруппы и сама она стальной ниточкой вытянулась в предгорье, Ледогоров разрешил признаться себе, что разговор про Улыбу напомнил и о Лене. Вспоминалось о ней и раньше, да что вспоминалось — думал написать ей сразу, как только попал в Афганистан. Но вначале нельзя было упоминать место службы, потом отложил до какого-то праздника — вроде будет повод объявиться. Но закрутился, а праздники для военного вообще страшное дело — одно усиление бдительности чего стоит. А дни бежали, и уже вроде надо было оправдываться за долгое молчание. Подумал-подумал и решил, что в этой ситуации лучше вообще промолчать, лучше как-нибудь потом, при встрече...
   А вот Оксана писала часто, и были уже у них на уровне писем и признания в любви, и намеки на свадьбу. Может быть, все это уже и свершилось бы, не войди наши войска в ДРА. А так в тартарары в первую очередь полетели все планы, мечты, отпуска. Жизнь сделалась прозаичней и суровей — а какой, собственно, ей быть, если каждый выезд за пределы лагеря мог стать последним? А зачем это Оксане? Она словно почувствовала холодок новых писем — уже без планов о будущем, без намеков, от которых заходилось сердце и загорались щеки. И первой оборвала переписку.
   Вот тут-то и стала вспоминаться Лена. Будто ждала своего часа, словно было это ее — объявиться рядом, когда придут трудности. И поляна их вспоминалась, и жизнь в палатке, когда стоило только повернуть руку... И решил Борис: в первый же отпуск заедет к ней. Сначала к ней, потом к Оксане. Где останется сердце, там останется и он. А у Сергея с Улыбой уже сын. Молодцы, что тут скажешь...
   В Афганистане нет длинных дорог. А вот путь может оказаться долгим. Ниточка десантников то растягивалась, и тогда старший колонны басил по связи: «Убрать гармошку», то надолго застревала у какого-нибудь поворота с полуразрушенным полотном дороги. Но проводники-афганцы, с головой закутанные от посторонних глаз одеялами, хоть и подергали изрядно колонну, но все равно сумели вывести ее в намеченное для прочистки ущелье Ханнешин.
   — К машинам, — прошла команда, и Борис первым спрыгнул на землю, блаженно размялся. Впрочем, командир разминается не просто ради удовольствия, а чтобы держать потом в руках подчиненных.
   — К машине, — разрешил сойти он и своим саперам.
   Ущелье начиналось узкой дорогой, и Ледогоров вдруг вспомнил эскадрон. Эх, его бы сюда, они бы такие перевалы взяли и в такие щели протиснулись... Возникло грустное лицо Оксаны, и Ледогоров потряс головой, прогоняя видение, — он не Буланов, он знает, где и о чем думать.
   Пока пехота распределялась по склонам: один батальон — по хребтам слева, второй — по хребтам справа, остальные — по дну ущелья, Борис инструктировал своих саперов. Это только в книгах пишут, что первой всегда идет разведка. Ерунда и глупости. Впереди разведки пашут животами землю саперы.
   — Пехота будет лезть на самые гребни, но не поддавайтесь, идите только по краям обрывов, по осыпям — словом, там, где человек не должен ходить. И тащите их за собой. Если попадутся «игрушки», ни в коем случае не обезвреживать, подрывать на месте накладными зарядами. Буланов!
   — Я.
   — Со своей группой со мной.
   — Есть, — недовольно отозвался лейтенант, примерившийся к левому, попавшему в тень склону. Лейтенантам всегда кажется, что они не успеют побывать в настоящем деле. — Остальные — по своим местам.
   ...Горы, горы, одинаково проклятые и воспетые. И вновь обруганные, и вновь столько же обласканные. Вознесенные выше своих вершин поэтами и низвергнутые до уничижительной пыли путниками. Не терпящие физической немощи и пренебрежения к себе и сами поднимающие дух своих покорителей выше своих вершин.
   Вам бы еще быть мирными...
   Разрушенный мост за первым же поворотом увидели все. Хотя и неглубокий, но обрыв разорвал дорогу, а кто-то сбросил вниз, на дно, и доски, соединявшие берега.
   Комбат вопросительно посмотрел на Ледогорова, тот по-примеривался, рассчитывая возможные варианты, и первым стая спускаться по еле заметной тропинке вниз. Преграда небольшая, были и похлеще, но если преодолевать обрыв по дну, то часа на три батальон застрянет. Надо попробовать вытащить и перебросить доски. Не переход Суворова через Чертов мост, но повозиться тоже придется. И надо все делать побыстрее, прочистка местности, как никакая другая операция, требует скорости.
   Но у первых же валунов на дне пропасти Ледогоров замер: за ними валялись обглоданные хищниками человеческие кости. Что это, предупреждение им? Кто-то уже не прошел этот путь?
   Справа блеснуло что-то красное, и, присмотревшись, Борис увидел четки, свернувшиеся змеей. Поддел их тонкой стальной иглой щупа, однако прогнившие нитки не выдержали, и рубиновые камешки, словно капли крови, упали на землю.
   — Чего здесь? — подошел Буланов.
   — Кто его знает? Ладно, давай смотреть доски.
   Сергей притащил ближнюю, положил краем на камень, подпрыгнул на ней. Раздался треск.
   «Чертов мост отменяется», — понял Ледогоров и махнул глядевшему на него сверху комбату: давай вниз, на халяву не получится, придется топать ножками.
   Попотел, поматерился батальон, но вытащился часа через два на противоположный край обрыва. И только собрались идти дальше, захрипела рация, словно тоже ползла по горам и теперь ей не хватало воздуха. Комбат приложил трубку к уху, покивал головой на сообщение, подтвердил прием.
   — Что? — поторопил Ледогоров.
   — Всем отбой. Возвращаемся назад.
   — Нашли?
   — Нашли.
   — Жива? — вытягивал сведения Борис, хотя по лицу комбата была ясна другая весть.
   Десантник сел на камень, закурил, хотя только что бросил окурок. Подошли неслышно еще несколько человек, остановились в сторонке: связью на операции интересуются все, связь — это их судьба, по ней приходят команды, которые придется выполнять.
   — Сухопутчики нашли. Судя по всему, ее затащили в сарай, видимо, надругались. Каким-то образом она сумела серпом убить охранника, овладела его автоматом и приняла бой против банды...
   — Да, жалко, — проговорил Ледогоров, забыв, что еще недавно, на постановке задачи, клял неизвестную кассиршу почем зря. Что это из-за нее сотни людей влезли в чужие, раскаленные горы.
   — Жалко, — согласился комбат. — Ну что, назад? — Он оглянулся на пропасть, из которой они только что вылезли.
    Необходимое послесловие.Однако выход батальона задержит лейтенант Буланов. Вернее, его сообщение, что впереди саперы обнаружили пещеру. Ох, эти боящиеся опоздать в бой лейтенанты...
   — Глянем, — равнодушно отзовется комбат. — Вроде тогда и не зря топали.
   Лейтенант устремится вперед — вот и он сгодился, но Ледогоров ухватит его за рукав: остынь, пойдешь после меня. Осторожно осмотрит вход в пещеру, следы тележек, мусор. Медленно тронется в темноту. До этого «духи» еще не применяли растяжек, и капитан заденет тонкий волосок проволоки...
   Когда его откопают и вытащат на свежий воздух, лицо Ледогорова будет залито кровью, а рот забит каменной крошкой. Лейтенант дрожащими пальцами выковыряет землю, даст вздохнуть полной грудью. Но глаз капитан не откроет.
   Пещеру потом исследуют советские и афганские геологи, найдут разработки урановой руды. Для афганских специалистов станет ясно, почему западные геологи не рекомендовали тратить время и средства на исследования в этом районе, утверждая, что там практически ничего нет. Политика была превыше всего. И все годы пребывания ограниченного контингента это место будет охраняться советскими подразделениями.
   Ледогорова доставят сначала в ташкентский госпиталь, затем в московскую клинику. Там к нему, уже знающему, что он теперь никогда не будет видеть, однажды приедет гостья. Борис услышит осторожные девичьи шаги, ощутит на своей груди руку и улыбнется:
   — Лена...
   Рука вздрогнет, и он поймет, что ошибся. Гражданская жизнь заставит ошибаться многих «афганцев»...
   — Это я, Боря. Оксана.
   Афганистан будет не только разлучать людей, но и соединять их.
   Только через год Борис узнает фамилию кассирши, попавшей к душманам. Привезет ему эту новость в небольшой узбекский городок, где располагался единственный в Союзе, кавалерийский эскадрон, старший лейтенант Буланов. Борис окаменеет, потом попросит жену дать ему лошадь и уедет на своем Агрессоре далеко в горы...