Страница:
— Христианин, я прощаю обиды. Христиане, простите и меня. Да вразумит вас бог! Да не обратит на вас кару за злобу, за непослушание! Послушание Власти установлено Христом!
Голос невидимой женщины ответил из-под кафизмы:
— Матери-отцы, а не ты, пес безродный, расплатимся за тебя. Распутник, детоубийца, почему твоя Феодора не рожает? Разучилась в Порнае?
Боясь показать спину толпе, Юстиниан отступал в глубину и вдруг присел, исчезнув из глаз подданных. Поза невеличественная вообще и очень неудобная из-за лат под одеждой. Но его никто не видел. Били камни последних оскорблений.
— Привет в мере, тобою заслуженной!
— Спустись, спустись к нам! Мы тебя повесим, как Валентиниан вешал поджигателей.
— Автократора на водопровод!
Однако же Анастасий умел мириться с городом. Не так, как Юстиниан. Тот базилевс однажды вступил на кафизму без диадемы и вновь надел ее по разрешению плебса.
Силы и Могущества, Могущества и Силы, их считает и взвешивает каждый базилевс — из тех, кто хочет быть Властью. Их нельзя уничтожить, так как в своей совокупности они суть государство. «Их нужно постичь, чтобы обессилить», — думал Юстиниан.
Основа империи есть собственность. Африканские схизматики донатисты-циркумцеллионы, отрицая собственность, хотели, не зная того, погубить империю: людям, поделившим достояние поровну, Власть не нужна. Ибо, не имея возможности обогатиться, никто не захочет подчиняться. Однако имущие, гордясь духом, хотят участвовать в правлении, дабы еще более обогатиться. Они вредны, как гнездо непокорности, где могут воспитаться соперники базилевсов. Поэтому Юстиниан усмирял землевладельцев эпиболой и синоной, купцов — обложениями и палатийскими монополиями, а всех вместе — конфискациями и казнями.
Не так давно империя содержала шестьдесят четыре мириада солдат, Юстиниан уменьшил войско до пятнадцати мириадов. Пусть медленнее достигаются успехи в войне. Выгоднее подкупать врагов, выгоднее ссорить их подкупами между собой, чем посылать против них могучие, опасные для Власти легионы.
Глупец монах кричал о разорении Сирии. Там гнали монофизитов, ибо ересь заразила сирийские земли. Кафолическая церковь неуклонна в поддержке Власти. Святители ее клялись в верности, но с условием: «Дай землю, с которой ты вымел еретиков, мы заплатим тебе небом. Помоги нам сокрушить ребра схизмам, мы поможем тебе победить персов, готов, гуннов, германцев». Считая земную жизнь ничтожной, святители не препятствуют Власти гасить ее дыхание в тленных телах. Способствуя империи, Церковь лишила еретика человеческих прав. Бог сказал: не убий. Но кого? Еретик есть не человек, но враг бога и христиан: убить его — заслуга. Однако и единство верующих опасно, как и гордость святителей.
Палатийские сановники — клубок интриг, страстей, самолюбий. Без светлейших нельзя управлять, и нет общего лекарства против дремлющей в них опасности, кроме бдительности и разделения.
Легче всего Юстиниан справился с демагогами. Адвокаты потрясали старый Рим. Катон и Цицерон были сутягами.[38] Один покончил с собой, другого зарезали или удушили. Следовало обоих утопить младенцами. Популярность демагогов начиналась со словопрений на процессах. Шпионы изыскивали любителей пачкать папирус и рассуждать о делах Власти. Юстиниан упростил суды. Сенат превратился в неприсутственное учреждение. Остались здания и звания.
Плебс, как источник всех доходов государства, был для Юстиниана силой неразумной, как стадо животных. Его нужно разоружить. Пусть безоружные жители провинций не имеют чем отбиться даже от разбойников. Пусть от страха перед людокрадами сколько-нибудь состоятельные люди прячутся. Зато сейчас горсть герулов, готов, славян, разноплеменных ипаспистов Велизария достаточна против единодушного охлоса. Нет, Юстиниан не вызовет подкрепления!
Его предшественники имели союзников внутри государства. Кто опирался на армию, кто на богатых, кто даже на плебс, как Анастасий, покровитель прасинов. Имея союзника — имеешь врага. Нужно иное.
Виноградная лоза умеет извлекать лучший сок из падали, разумный правитель — из истории. Юстиниан еще юношей нашел у Геродота рассказ о тиране Милета Фразибуле. Его союзник, тиран Коринфа Периандр, хотел получить совет, как лучше управлять государством. Взяв на прогулку посланного, Фразибул тонкой тростью с величайшим терпением обломал на пшеничном поле все колосья, поднявшиеся выше других, и, ничего не объяснив, отпустил посла. Тот мог рассказать Периандру только о странном поведении его милетского друга. Но коринфский тиран понял. Юстиниан — тоже. Он тщательно боролся с самым страшным противником Власти — с Человеком. Этот враг появлялся везде, трость Власти не может знать отдыха. Цена мятежа безголового — медь. Неделю бунтует город, а вождя нет. Ни озлобленный Ориген, ни Тацит-мечтатель, ни Манассиос-мягкодушный не годятся в правители.
В Христотриклинии базилевс повелел привести к нему Ипатия, Помпея и Пробуса, знатных патрикиев, в числе других искавших в Палатии прибежища от мятежа.
Патрикии, истово выполняя церемониал, целовали ноги базилевса. Он же, приказав всем выйти, поднял подданных ласковым словом, милостиво разрешил им сесть на подножие престола.
Патрикии, дрожа, лепетали благодарности с видом людей, совершивших преступление, за которым последует кара. Но базилевс, не обманываясь внешностью, знал: эти трое неповинны перед ним даже в мыслях невысказанных.
Низкие колосья на слабых корнях не заслуживали трости Фразибула. Вопреки близости родства эти племянники базилевса Анастасия не были ценимы своим августейшим дядей. Анастасий не приобщил их к власти при жизни, не почтил свою кровь обещанием диадемы. Сам человек незнатного происхождения, Анастасий выдал сестру за родовитого патрикия империи, одного из прямых потомков Помпея Великого, баловня Суллы Феликса Счастливого.[39]
В правление Анастасия Ипатий, полководец честный, но неудачливый, попал в плен и был выкуплен дядей-базилевсом. После этого патрикий вел жизнь частного лица. Его жена славилась и красотой и не всегда сопутствующей этому дару строгостью нравов. Сам Ипатий считался хорошим семьянином и ревностным кафоликом.
Юстиниан некоторое время беседовал с племянниками Анастасия, после чего ищейки Иоанна Каппадокийца принесли отставному светлейшему значительное известие: доподлинно, что Ипатию, Помпею, Пробусу велено вернуться домой.
Носорог подсматривал. Трое патрикиев спустились по ступеням лестницы Буколеона, влезли на малую галеру.
— Да, — сказал себе Иоанн, — среди екскубиторов болтали о диадеме для Ипатия. Не для этого же Обожаемый выпустил птичку на волю. Не понимаю… Я не решился бы! А потому-то я и зовусь Иоанном, а не Юстинианом. Потому-то Божественный и не смущен предсказанием о мантии Августа для меня. Размыслим теперь, спроси у меня Несравненный совета, что я ответил бы? Нет… мой ум заплесневел… я тупею вдали от Величайшего…
Святой труд на пользу империи заслонит оскорбления, несправедливо нанесенные охлосом. Новый квестор Василид пригоден лишь как имя в эдикте. Юстиниан приказал позвать Феофила, талантливого помощника Трибониана.
— Меня заботит Египет. Запиши мысли, которым ты придашь нужную форму для новеллы[40].
Феофилу была известна ложная скромность таких вступлений. Божественный ревнив. Впрочем, это не портит дело. Юстиниан диктовал:
— Итак. Беспорядок в поступлении египетского хлеба возник еще до Нашего вступления на престол. Мы еще тогда удивлялись подобному упущению, когда всевышний Нас не призывал. От Нашего внимания не ускользает малое, тем более наблюдаем Мы большие дела. Ибо они имеют государственное значение. Доставка хлеба из Египта прекращается. Подданные земледельцы утверждают, что все уплатили. Подданные пагархи[41], сборщики, особенно местные власти, так все запутали, что истина скрывается для выгоды непосредственно прикосновенных к хлебным делам…
Мелкая скоропись законника пестрила папирус. Юстиниан излагал закон-новеллу с законченной точностью. Назначается новый сановник со званием августалия в титуле светлейшего. С помощью шестисот солдат — подчиненных только ему! — августалий собирает хлебный караван для Византии. Прежде отправления хлеба в столицу запрещен какой-либо вывоз зерна из всех египетских городов! Если хлеб будет вывезен с опозданием, если его будет вывезено меньше, августалий и его заместители и помощники подвергаются денежному наказанию в один солид за каждые два мешка. Наказание будет лежать на августалии и его наследниках, на его заместителях, на помощниках и их наследниках, пока не взыщется вся недоимка…
Базилевс обогащал свои мысли простыми словами:
— Помнить будем, что издание неисполняемых законов попросту вредно. Пожизненность, наследственность недоимок суть необходимости. Пеня-недоимка должна преследовать подданного неукоснительно. Тем более что греховная порода людская введет августалия в соблазн личного обогащения, замечу тебе, Феофил. Пусть же, подобна первородному греху Адама и Евы до пришествия спасителя нашего, недоимка следует за наследниками, за наследниками наследников… Пока не будет погашена. Запомни, Феофил, такая мысль подобна оживляющей тело бессмертной душе да входит во все законы. Вечна империя, вечны обязанности подданных. Однажды упущенное ими не минует окладных списков, как ни один грех христианина не выпадает из записей ангела-хранителя…
Перед внутренним взором Юстиниана явилось волосатое лицо монаха на дельфийском жертвеннике. Базилевс отвлекся. Феофил притаился, как мышь, остерегающаяся нарушить покой кота.
В чем-то злобный еретик был и прав. Юстиниану вспомнился памфлет, не слишком давно доставленный ему верным Носорогом. С наглым издевательством безыменный автор предлагал базилевсу обложить всех еретиков десятеричным против кафоликов налогом: «и ты увидишь, отнюдь не божественный, как твои подданные озарятся светом истины. Не огнем убеждай, а твоими гениальными способами превращения навоза, коим поля удобряют, в золото диадемы. Впрочем, скоро тебе не с кого будет драть кожу, твои подданные спешно переселяются на небо».
Юстиниана заботило уменьшение численности подданных. Он усилил налог с холостяков, подтвердил ранее изданные эдикты против безбрачия, добавил новое. Действительно, юг обезлюдел, особенно Сирия.
— Запиши в стороне, — приказал Юстиниан Феофилу, — о мерах размножения подданных. — Он взмахнул рукой. — О привлечении колоний из числа задунайских варваров на свободные земли наших азиатских владений!.. — И вновь тревога прервала течение державной мысли.
Юстиниан вспомнил Оригена, мелькнул Ипатий, трясущиеся руки Пробуса. Прочь! И он вернулся к нильскому хлебу:
— По индикту стоимость египетского хлебного вывоза составляет ежегодно восемьсот мириадов солидов. Впредь мы не будем увеличивать обязанности подданных. Поэтому справедливая десятина должна собираться августалием с помощью его воинов со всех городов, поселений и лиц в Египте. И пусть августалий не обременяет скудость своей мысли размышлениями о неурожаях… Собранный налог августалий вручает сборщику корабельного налога…
Базилевс потерял стройность изложения. Феофил уловил уместность одобряющей реплики:
— Следовательно, Божественный, августалий обязан и поставить зерно и взыскать налог.
— Да. Одно сочетается с другим. Иным рукам неудобно поручать это. Сборщик корабельного налога наблюдает за августалием. Каждый да следит за каждым во исправление зародыша ошибки.
— С такой ясностью, Всевидящий, не остается места для уверток августалия и лени твоих египтян.
— Так угодно богу, — согласился Юстиниан. — Наша бессонница создает счастье подданных. Изучив развращающие ошибки своих предшественников, я поклялся в духе не приучать христиан ко лжи, будто бы червь съел деревья, а поля иссохли. Империя колеблется не мятежами, а невзносом налога. Война и преследование врага не происходят без денег и не выносят промедлений. Мы не из праздных владык, тупо взирающих на сокращение границ. Мы завоевали Африку. Мы покорили вандалов, мавров, нумидийцев, бесчисленно их истребляя на войне. Мы, по доверию бога, готовы прикончить италийских готов.
На этот раз Феофил был потрясен по-настоящему. Оставшись в Палатии, как на острове, базилевс решил начать войну с готами! Не дав законнику времени, Юстиниан снова вернулся к Египту:
— В той же новелле ты изложишь о фиваидском лимитоне.[42] — Следя за рукой Феофила, Юстиниан делал перерывы, необходимые при диктовке: — Дук лимитона, имеющий власть, равную августалиевой, обязан погрузить
весь фиваидский хлеб… на речные корабли не позже… девятого числа месяца августа… доставить караван в Александрию не позже десятого числа месяца… сентября, где дать хлеб августалию для… перегрузки на морские корабли… С фиваидского дука, как с августалия, неисправность будет взыскана в один солид с двух мешков, а недоимка будет истребована с него пожизненно и с его наследников! — закончил Юстиниан скороговоркой.
— Что еще? Чем занять себя? Время, время! — Юстиниан знал тайну времени. — Ты медленно. Ты не идешь. Ты сочишься, как пот на стене подземелья. Ты болезнь. Ты ленивый раб, против которого нет бича. Будь же ты проклято в твоем спотыкающемся шаге, чудовище! Терпенье, терпенье — ведь обещано ангелом Иоанну-апостолу: «Тогда не будет Времени…»
Юстиниан молился. Исполнены обещания, вселенная прекратилась. Всевечная неподвижность небес, ряды святых, ровные, как кусты роз в палатийских садах. Много званых, мало избранных. Голоса обреченных на вечную муку слились в гимн славы. Излюбленный слуга восходит на ступени райского престола. Покой, блаженство…
Бог с отеческой лаской коснулся усталой головы. Базилевс спал.
Глава восьмая
1
Голос невидимой женщины ответил из-под кафизмы:
— Матери-отцы, а не ты, пес безродный, расплатимся за тебя. Распутник, детоубийца, почему твоя Феодора не рожает? Разучилась в Порнае?
Боясь показать спину толпе, Юстиниан отступал в глубину и вдруг присел, исчезнув из глаз подданных. Поза невеличественная вообще и очень неудобная из-за лат под одеждой. Но его никто не видел. Били камни последних оскорблений.
— Привет в мере, тобою заслуженной!
— Спустись, спустись к нам! Мы тебя повесим, как Валентиниан вешал поджигателей.
— Автократора на водопровод!
Однако же Анастасий умел мириться с городом. Не так, как Юстиниан. Тот базилевс однажды вступил на кафизму без диадемы и вновь надел ее по разрешению плебса.
Силы и Могущества, Могущества и Силы, их считает и взвешивает каждый базилевс — из тех, кто хочет быть Властью. Их нельзя уничтожить, так как в своей совокупности они суть государство. «Их нужно постичь, чтобы обессилить», — думал Юстиниан.
Основа империи есть собственность. Африканские схизматики донатисты-циркумцеллионы, отрицая собственность, хотели, не зная того, погубить империю: людям, поделившим достояние поровну, Власть не нужна. Ибо, не имея возможности обогатиться, никто не захочет подчиняться. Однако имущие, гордясь духом, хотят участвовать в правлении, дабы еще более обогатиться. Они вредны, как гнездо непокорности, где могут воспитаться соперники базилевсов. Поэтому Юстиниан усмирял землевладельцев эпиболой и синоной, купцов — обложениями и палатийскими монополиями, а всех вместе — конфискациями и казнями.
Не так давно империя содержала шестьдесят четыре мириада солдат, Юстиниан уменьшил войско до пятнадцати мириадов. Пусть медленнее достигаются успехи в войне. Выгоднее подкупать врагов, выгоднее ссорить их подкупами между собой, чем посылать против них могучие, опасные для Власти легионы.
Глупец монах кричал о разорении Сирии. Там гнали монофизитов, ибо ересь заразила сирийские земли. Кафолическая церковь неуклонна в поддержке Власти. Святители ее клялись в верности, но с условием: «Дай землю, с которой ты вымел еретиков, мы заплатим тебе небом. Помоги нам сокрушить ребра схизмам, мы поможем тебе победить персов, готов, гуннов, германцев». Считая земную жизнь ничтожной, святители не препятствуют Власти гасить ее дыхание в тленных телах. Способствуя империи, Церковь лишила еретика человеческих прав. Бог сказал: не убий. Но кого? Еретик есть не человек, но враг бога и христиан: убить его — заслуга. Однако и единство верующих опасно, как и гордость святителей.
Палатийские сановники — клубок интриг, страстей, самолюбий. Без светлейших нельзя управлять, и нет общего лекарства против дремлющей в них опасности, кроме бдительности и разделения.
Легче всего Юстиниан справился с демагогами. Адвокаты потрясали старый Рим. Катон и Цицерон были сутягами.[38] Один покончил с собой, другого зарезали или удушили. Следовало обоих утопить младенцами. Популярность демагогов начиналась со словопрений на процессах. Шпионы изыскивали любителей пачкать папирус и рассуждать о делах Власти. Юстиниан упростил суды. Сенат превратился в неприсутственное учреждение. Остались здания и звания.
Плебс, как источник всех доходов государства, был для Юстиниана силой неразумной, как стадо животных. Его нужно разоружить. Пусть безоружные жители провинций не имеют чем отбиться даже от разбойников. Пусть от страха перед людокрадами сколько-нибудь состоятельные люди прячутся. Зато сейчас горсть герулов, готов, славян, разноплеменных ипаспистов Велизария достаточна против единодушного охлоса. Нет, Юстиниан не вызовет подкрепления!
Его предшественники имели союзников внутри государства. Кто опирался на армию, кто на богатых, кто даже на плебс, как Анастасий, покровитель прасинов. Имея союзника — имеешь врага. Нужно иное.
Виноградная лоза умеет извлекать лучший сок из падали, разумный правитель — из истории. Юстиниан еще юношей нашел у Геродота рассказ о тиране Милета Фразибуле. Его союзник, тиран Коринфа Периандр, хотел получить совет, как лучше управлять государством. Взяв на прогулку посланного, Фразибул тонкой тростью с величайшим терпением обломал на пшеничном поле все колосья, поднявшиеся выше других, и, ничего не объяснив, отпустил посла. Тот мог рассказать Периандру только о странном поведении его милетского друга. Но коринфский тиран понял. Юстиниан — тоже. Он тщательно боролся с самым страшным противником Власти — с Человеком. Этот враг появлялся везде, трость Власти не может знать отдыха. Цена мятежа безголового — медь. Неделю бунтует город, а вождя нет. Ни озлобленный Ориген, ни Тацит-мечтатель, ни Манассиос-мягкодушный не годятся в правители.
В Христотриклинии базилевс повелел привести к нему Ипатия, Помпея и Пробуса, знатных патрикиев, в числе других искавших в Палатии прибежища от мятежа.
Патрикии, истово выполняя церемониал, целовали ноги базилевса. Он же, приказав всем выйти, поднял подданных ласковым словом, милостиво разрешил им сесть на подножие престола.
Патрикии, дрожа, лепетали благодарности с видом людей, совершивших преступление, за которым последует кара. Но базилевс, не обманываясь внешностью, знал: эти трое неповинны перед ним даже в мыслях невысказанных.
Низкие колосья на слабых корнях не заслуживали трости Фразибула. Вопреки близости родства эти племянники базилевса Анастасия не были ценимы своим августейшим дядей. Анастасий не приобщил их к власти при жизни, не почтил свою кровь обещанием диадемы. Сам человек незнатного происхождения, Анастасий выдал сестру за родовитого патрикия империи, одного из прямых потомков Помпея Великого, баловня Суллы Феликса Счастливого.[39]
В правление Анастасия Ипатий, полководец честный, но неудачливый, попал в плен и был выкуплен дядей-базилевсом. После этого патрикий вел жизнь частного лица. Его жена славилась и красотой и не всегда сопутствующей этому дару строгостью нравов. Сам Ипатий считался хорошим семьянином и ревностным кафоликом.
Юстиниан некоторое время беседовал с племянниками Анастасия, после чего ищейки Иоанна Каппадокийца принесли отставному светлейшему значительное известие: доподлинно, что Ипатию, Помпею, Пробусу велено вернуться домой.
Носорог подсматривал. Трое патрикиев спустились по ступеням лестницы Буколеона, влезли на малую галеру.
— Да, — сказал себе Иоанн, — среди екскубиторов болтали о диадеме для Ипатия. Не для этого же Обожаемый выпустил птичку на волю. Не понимаю… Я не решился бы! А потому-то я и зовусь Иоанном, а не Юстинианом. Потому-то Божественный и не смущен предсказанием о мантии Августа для меня. Размыслим теперь, спроси у меня Несравненный совета, что я ответил бы? Нет… мой ум заплесневел… я тупею вдали от Величайшего…
Святой труд на пользу империи заслонит оскорбления, несправедливо нанесенные охлосом. Новый квестор Василид пригоден лишь как имя в эдикте. Юстиниан приказал позвать Феофила, талантливого помощника Трибониана.
— Меня заботит Египет. Запиши мысли, которым ты придашь нужную форму для новеллы[40].
Феофилу была известна ложная скромность таких вступлений. Божественный ревнив. Впрочем, это не портит дело. Юстиниан диктовал:
— Итак. Беспорядок в поступлении египетского хлеба возник еще до Нашего вступления на престол. Мы еще тогда удивлялись подобному упущению, когда всевышний Нас не призывал. От Нашего внимания не ускользает малое, тем более наблюдаем Мы большие дела. Ибо они имеют государственное значение. Доставка хлеба из Египта прекращается. Подданные земледельцы утверждают, что все уплатили. Подданные пагархи[41], сборщики, особенно местные власти, так все запутали, что истина скрывается для выгоды непосредственно прикосновенных к хлебным делам…
Мелкая скоропись законника пестрила папирус. Юстиниан излагал закон-новеллу с законченной точностью. Назначается новый сановник со званием августалия в титуле светлейшего. С помощью шестисот солдат — подчиненных только ему! — августалий собирает хлебный караван для Византии. Прежде отправления хлеба в столицу запрещен какой-либо вывоз зерна из всех египетских городов! Если хлеб будет вывезен с опозданием, если его будет вывезено меньше, августалий и его заместители и помощники подвергаются денежному наказанию в один солид за каждые два мешка. Наказание будет лежать на августалии и его наследниках, на его заместителях, на помощниках и их наследниках, пока не взыщется вся недоимка…
Базилевс обогащал свои мысли простыми словами:
— Помнить будем, что издание неисполняемых законов попросту вредно. Пожизненность, наследственность недоимок суть необходимости. Пеня-недоимка должна преследовать подданного неукоснительно. Тем более что греховная порода людская введет августалия в соблазн личного обогащения, замечу тебе, Феофил. Пусть же, подобна первородному греху Адама и Евы до пришествия спасителя нашего, недоимка следует за наследниками, за наследниками наследников… Пока не будет погашена. Запомни, Феофил, такая мысль подобна оживляющей тело бессмертной душе да входит во все законы. Вечна империя, вечны обязанности подданных. Однажды упущенное ими не минует окладных списков, как ни один грех христианина не выпадает из записей ангела-хранителя…
Перед внутренним взором Юстиниана явилось волосатое лицо монаха на дельфийском жертвеннике. Базилевс отвлекся. Феофил притаился, как мышь, остерегающаяся нарушить покой кота.
В чем-то злобный еретик был и прав. Юстиниану вспомнился памфлет, не слишком давно доставленный ему верным Носорогом. С наглым издевательством безыменный автор предлагал базилевсу обложить всех еретиков десятеричным против кафоликов налогом: «и ты увидишь, отнюдь не божественный, как твои подданные озарятся светом истины. Не огнем убеждай, а твоими гениальными способами превращения навоза, коим поля удобряют, в золото диадемы. Впрочем, скоро тебе не с кого будет драть кожу, твои подданные спешно переселяются на небо».
Юстиниана заботило уменьшение численности подданных. Он усилил налог с холостяков, подтвердил ранее изданные эдикты против безбрачия, добавил новое. Действительно, юг обезлюдел, особенно Сирия.
— Запиши в стороне, — приказал Юстиниан Феофилу, — о мерах размножения подданных. — Он взмахнул рукой. — О привлечении колоний из числа задунайских варваров на свободные земли наших азиатских владений!.. — И вновь тревога прервала течение державной мысли.
Юстиниан вспомнил Оригена, мелькнул Ипатий, трясущиеся руки Пробуса. Прочь! И он вернулся к нильскому хлебу:
— По индикту стоимость египетского хлебного вывоза составляет ежегодно восемьсот мириадов солидов. Впредь мы не будем увеличивать обязанности подданных. Поэтому справедливая десятина должна собираться августалием с помощью его воинов со всех городов, поселений и лиц в Египте. И пусть августалий не обременяет скудость своей мысли размышлениями о неурожаях… Собранный налог августалий вручает сборщику корабельного налога…
Базилевс потерял стройность изложения. Феофил уловил уместность одобряющей реплики:
— Следовательно, Божественный, августалий обязан и поставить зерно и взыскать налог.
— Да. Одно сочетается с другим. Иным рукам неудобно поручать это. Сборщик корабельного налога наблюдает за августалием. Каждый да следит за каждым во исправление зародыша ошибки.
— С такой ясностью, Всевидящий, не остается места для уверток августалия и лени твоих египтян.
— Так угодно богу, — согласился Юстиниан. — Наша бессонница создает счастье подданных. Изучив развращающие ошибки своих предшественников, я поклялся в духе не приучать христиан ко лжи, будто бы червь съел деревья, а поля иссохли. Империя колеблется не мятежами, а невзносом налога. Война и преследование врага не происходят без денег и не выносят промедлений. Мы не из праздных владык, тупо взирающих на сокращение границ. Мы завоевали Африку. Мы покорили вандалов, мавров, нумидийцев, бесчисленно их истребляя на войне. Мы, по доверию бога, готовы прикончить италийских готов.
На этот раз Феофил был потрясен по-настоящему. Оставшись в Палатии, как на острове, базилевс решил начать войну с готами! Не дав законнику времени, Юстиниан снова вернулся к Египту:
— В той же новелле ты изложишь о фиваидском лимитоне.[42] — Следя за рукой Феофила, Юстиниан делал перерывы, необходимые при диктовке: — Дук лимитона, имеющий власть, равную августалиевой, обязан погрузить
весь фиваидский хлеб… на речные корабли не позже… девятого числа месяца августа… доставить караван в Александрию не позже десятого числа месяца… сентября, где дать хлеб августалию для… перегрузки на морские корабли… С фиваидского дука, как с августалия, неисправность будет взыскана в один солид с двух мешков, а недоимка будет истребована с него пожизненно и с его наследников! — закончил Юстиниан скороговоркой.
— Что еще? Чем занять себя? Время, время! — Юстиниан знал тайну времени. — Ты медленно. Ты не идешь. Ты сочишься, как пот на стене подземелья. Ты болезнь. Ты ленивый раб, против которого нет бича. Будь же ты проклято в твоем спотыкающемся шаге, чудовище! Терпенье, терпенье — ведь обещано ангелом Иоанну-апостолу: «Тогда не будет Времени…»
Юстиниан молился. Исполнены обещания, вселенная прекратилась. Всевечная неподвижность небес, ряды святых, ровные, как кусты роз в палатийских садах. Много званых, мало избранных. Голоса обреченных на вечную муку слились в гимн славы. Излюбленный слуга восходит на ступени райского престола. Покой, блаженство…
Бог с отеческой лаской коснулся усталой головы. Базилевс спал.
Глава восьмая
СИЛЬНОМУ ЖИТЬ
Будьте, о духи лесов, будьте,
о нимфы потока,
верны далеким от вас, доступны
близким друзьям.
Гете
1
Солнце с каждым мигом меняет место: до половины лета Светило все более отклоняется к северу. Истинный восток и истинный запад обозначаются звездой дня лишь дважды в год, в дни весеннего и осеннего равноденствия, — тем ограничивались познания Малха в астрономии. Он понимал, что у него нет знаний варвара, для которого небо — развернутый свиток. Варвар даже чутьем знает место, где находится, и путь, куда идти. Неписаные науки труднее всех. Малх скорее бы обучил россича читать по-эллински, чем научился бы от него ходить без дорог.
Малх знал, что в своих порогах Днепр течет почти прямо на юг. Выше от росского озера великая река несется с северо-запада на юго-восток.
Обломки знаний имели цену для одинокого бродяги.
Купцы считали, что от острова в устье Роси до острова Святого Григория расстояние равно двум тысячам двумстам стадиям.[43] Это немногим более двухсот шестидесяти римских миль. Днепр! Река будет для Малха подобием стены, уткнувшись в которую палка слепого покажет хозяину, куда идти.
Бесконечно одинокий на чужой, неведомой земле Малх был счастлив. Скифия? А чем он сам отличался от скифа? Подбородок густо зарос темно-русой щетиной. Борода поднялась к голове с нестрижеными, нечесаными волосами, естественно волнистыми, подернутыми инеем, как шерсть стареющего лиса. Гребень из копыта, достойный раба, а не «свободного гражданина» империи, вместе с источенной, как листик камыша, бритвой остались на корабле Репартия.
Адам нового мира, первое утро свободы! Память подсказала Малху и другой отрывок из Эсхила:
Дорога напоминала Малху плавание вдоль берегов Эллады и между островами Архипелага. Там — скалистые мысы, здесь — овраги; там — острова, в пустыне — озера, болота, и рощи, и стада серо-гнедых туров — их Малх обходил с особой осторожностью.
Чтобы не сбиться в счете дней, Малх отмечал каждый вечер царапиной на костяной рукоятке меча.
Ручьи и озера поили, непуганая дичь давалась стрелку. Малх удачливо подползал к дрофам. Терпеливо скрадывая опушки, он умел взять сайгу или серну.
На двенадцатый день Малх был потрясен невиданной красотой, пустыня открыла ему еще одно лицо: она могла быть и раем! С возвышенности он видел сотни озер, как серебряные щиты, разбросанные в зеленых зарослях. Башни деревьев казались поставленными нарочно, рукой архитектора. К древнему берегу подступала пойма с зарослями краснотала и тростников.
Малх шел высокой плоскостью, пойменные луга были непроходимы для человека. Широкий овраг преградил дорогу. Лес, цепляясь за крутой склон, сваливался вниз. На дне заросшая топь не дала прохода. Человек вернулся.
Так мало времени прошло, и так все изменилось! Земной рай потускнел, в пойме ветер играл волнами камышей. Трепещущие листья окаймляли разрывы в вершинах деревьев, над ними бежали серые тучи.
Малх уже привык к летним дождям, к внезапностям изменчивой пустыни. Не научился он лишь одному — спокойно спать по ночам. К счастью, дни увеличивались. В темноте Малхом вне воли и разума овладевала тревога. Он казался себе беззащитным. Изредка он находил закрытое место в камнях и оставался там для отдыха, хотя ночь была еще далека. Однажды его разбудил топот. Земля гудела. Массы животных промчались мимо. Кто бежал, почему? — он не узнал. Ночные страхи были свойственны не ему одному — плохое утешение.
Малх старался устраиваться на деревьях, расплачиваясь усталостью и судорогами за короткие часы безопасности. Где бы спрятаться сегодня?
Ветер крепчал, вверху бушевал уже вихрь. Вдали гремело — гиганты гнали телеги, груженные камнем, по исполинским бревнам невидимых мостов. Падали преждевременные сумерки.
Малх наткнулся на громадный дуб, которого хватило бы на постройку нескольких кораблей. Лесное чудовище лежало горой среди молодой поросли. Никакая сила не могла бы с ним справиться. Было нечто трагичное в этой мощи, поваленной ничтожными червями.
Руина сулила хорошее пристанище. Малх быстро нашел место, где можно было не только лежать, но и сидеть, как в пещере.
Гроза приближалась. Невидимые титаны шагали в ногу с тучами и рубились иззубренными мечами молний. Теперь уже не телеги с камнями, а горные обвалы рушились на мир. Грохот делался невыносимым. Могущества урагана, туч и огня слились в ужаснувшем Малха единстве. Непрерывный блеск был бы подобен полыханию пожара, не будь странного холода в зубчатой ярости синего пламени. Боясь ослепнуть, Малх закрыл лицо руками — и видел огонь сквозь ладони, сквозь зажмуренные веки. Мертвое дерево передавало дрожь телу прижавшегося к нему человека. Не покинуть ли ненадежное убежище? Малх не находил силы решиться. Его увлекал странный восторг.
Он не молился. Суровый пресвитер был прав, чуя безбожника. Малху казалось, что он один из всех людей, тайком проникнув в святилище девственного мира, присутствует при роковой схватке гигантов. Ярость природы вызывала в душе ромея не смирение молитв, а бронзово-звонкий топот гекзаметров.
Трескучие удары раз за разом дробили небо. Пахнуло серой, дымом. Память послушно выбросила перед Малхом расщепленные, изуродованные деревья, которые он не раз встречал в пустыне. Не захотят ли великие силы нанести еще удар по мертвому дубу и живой букашке-человеку?
В Карикинтии Малх спокойно спал под каменным сводом, кладку которого нарушило одно землетрясение и разрушит второе. Теперь он хотел жить. Он выскочил под ливень из своего логовища. Какое-то животное испуганно прянуло от человека, молнии вырвали из мрака чей-то круп между стволами.
Гром опаздывал. Гроза так же стремительно уходила, как напала. Где-то поблизости еще плясал желтый огонь, умирая под бичами ливня. Малх вернулся в убежище.
После ночного буйства небо подарило земле ясный рассвет, но вскоре облака затмили солнце. Несильный, настойчивый дождь не хотел униматься. Это был теплый, добрый дождь, залог плодородия и радость пахаря, благодеяние для расточительной степи и награда лесам, которые сберегут каждую каплю. Не утомляясь, дождь весь долгий летний день нежно ласкал землю.
В лесах человеку кажется, что он идет прямо. Внезапно он замечает, что солнце светит уже не в спину, а слева. Сообразив время и положение солнца, человек может исправить ошибку. В хмурый день источник света спрятан. Малх не ведал, куда идет. Первая же мысль о потере путеводной нити лишает человека чувства направления. Малх заблудился.
Пусть! Его ничто не страшило. Завтра солнце покажет путь, а сплошные леса начинаются только за Росью. Бредя наудачу, Малх вернулся к берлоге под упавшим дубом — своему ночному приюту. Он обрадовался ему, как давно знакомому месту.
Малх разжег костер и наелся, сдобрив солью полусырое, полуобугленное мясо козленка, убитого два дня тому назад. Заложив сучьями вход в свое логовище, он впервые за годы, быть может, спал спокойно, как ребенок.
Утренний лес, одевшись в туманную дымку, не хотел просыпаться. Каждый лист еще держал светлые капли, черные стволы сочили воду. Неподвижный воздух был тяжел густой смесью тления прошлогодних листьев с горечью ольхи, тонкостью орешника, черным паром земли. Подобно прожилкам светлого мрамора в глыбе гранита, струился аромат поздних ландышей, раскрывших безгрешно-порочные чашечки. В испарениях дикого мира, в тишине святилища богов Малху мнилось движение великих сил. Здесь жила и дышала могущественная, извечно существующая душа растений.
Как была не похожа мощь этой черной земли на сухую прелесть красной почвы Эллады! Внезапно Малху явилось откровение скифского леса: беглец не захотел бы сейчас перенестись на Юг, будь к его услугам волшебная сила магов. Пусть будет с ним то, что случится.
Малх разгреб костер, и пепел взлетел серым облачком. Горячие угли помогли бродяге позавтракать. Он заметил, что полусырое мясо, не приедаясь, было вкусным, точно пустыня невидимо приправляла чем-то варварскую пищу.
Руки с отросшими когтями, черные, были точно лапы зверя. Дикий человек до рождения богов — таким Малх увидел себя со стороны. Хорошо!.. Его поражала бесконечность, безразличие в жизни. Семя творения, разлитое в мире, бесстрастно творило траву, животных, человека, чтобы так же спокойно примириться с их смертью.
Малх думал о древней мечте людей, одной всегда, всегда могущественной, но и бессильной. Прометей похитил с неба огонь для людей — символ живой мысли. Каждый человек — Прометей. Каждого пламень мысли жалит так же безжалостно, как овод несчастную Ио, дочь Инаха.[44]
Негаснущее пламя сжигало Эсхила сорок поколений тому назад. Через тысячу лет живая мысль будет жалить человека, если он не наглый политик, каким был базилевс Константин, первый император-христианин, каков нынешний Юстиниан Справедливейший!
Символы изменяются, их смысл остается. Предсказание Прометея исполнилось, Зевс умер, христиане опустошили Олимп. Последователи Христа называют своего учителя Любовью. Христос был добрый человек, честно жил, смело умер, не изменив Мысли. Его последователи сделали Любовь насилием. Они вбивают добро, как палач гвозди. Спасители душ, дробящие череп… Что ж тогда Зло?
Хоть на час оказался бы здесь Деметрий! Малх скажет пресвитеру:
— Ты знаешь ли, что философы, которых ты глупо клянешь, постигали Зло только как роковую силу, как Фатум? После смерти для души человека оставалось прозябание в Аиде, одинаково жалкое и для героя и для ничтожества. Тебе это не нравится, Деметрий, это ересь? Хорошо. Христиане назвали Злом самую жизнь! Что скажешь? Это похуже старой ереси язычников! Вы обещаете верующим награду после смерти, жизнь души в царстве бесплотных духов без воли, без Мысли! Рай пальм под голубым небом, полный безгрешных, бездеятельных — ты понимаешь? — бездеятельных теней! Вы хотите, чтобы человек, заживо отказавшись от мысли, извлек из своей жизни пользу — пользу! — как ростовщик из денег, отданных в рост. Чтобы попасть в приют для калек… А в другом месте вы припасли для неосмотрительных ад бесконечных мучений. Ты понимаешь, Деметрий, что значит бесконечность?
декламировал Малх первые строки эсхиловского «Прометея».
Мы в Скифии, мы на краю Земли,
достигли мы пустынь непроходимых… —
Малх знал, что в своих порогах Днепр течет почти прямо на юг. Выше от росского озера великая река несется с северо-запада на юго-восток.
Обломки знаний имели цену для одинокого бродяги.
Купцы считали, что от острова в устье Роси до острова Святого Григория расстояние равно двум тысячам двумстам стадиям.[43] Это немногим более двухсот шестидесяти римских миль. Днепр! Река будет для Малха подобием стены, уткнувшись в которую палка слепого покажет хозяину, куда идти.
Бесконечно одинокий на чужой, неведомой земле Малх был счастлив. Скифия? А чем он сам отличался от скифа? Подбородок густо зарос темно-русой щетиной. Борода поднялась к голове с нестрижеными, нечесаными волосами, естественно волнистыми, подернутыми инеем, как шерсть стареющего лиса. Гребень из копыта, достойный раба, а не «свободного гражданина» империи, вместе с источенной, как листик камыша, бритвой остались на корабле Репартия.
Адам нового мира, первое утро свободы! Память подсказала Малху и другой отрывок из Эсхила:
Пусть, пусть!.. Сегодня приднепровский простор принадлежит одному Малху.
…пройдя невспаханные земли,
ты Скифии достигнешь. Там живут
кочевники в возах с плетеной крышей,
с колесами большими, и у них
в колчанах спят губительные стрелы:
их нрав жесток и страшен — берегись…
Дорога напоминала Малху плавание вдоль берегов Эллады и между островами Архипелага. Там — скалистые мысы, здесь — овраги; там — острова, в пустыне — озера, болота, и рощи, и стада серо-гнедых туров — их Малх обходил с особой осторожностью.
Чтобы не сбиться в счете дней, Малх отмечал каждый вечер царапиной на костяной рукоятке меча.
Ручьи и озера поили, непуганая дичь давалась стрелку. Малх удачливо подползал к дрофам. Терпеливо скрадывая опушки, он умел взять сайгу или серну.
На двенадцатый день Малх был потрясен невиданной красотой, пустыня открыла ему еще одно лицо: она могла быть и раем! С возвышенности он видел сотни озер, как серебряные щиты, разбросанные в зеленых зарослях. Башни деревьев казались поставленными нарочно, рукой архитектора. К древнему берегу подступала пойма с зарослями краснотала и тростников.
Малх шел высокой плоскостью, пойменные луга были непроходимы для человека. Широкий овраг преградил дорогу. Лес, цепляясь за крутой склон, сваливался вниз. На дне заросшая топь не дала прохода. Человек вернулся.
Так мало времени прошло, и так все изменилось! Земной рай потускнел, в пойме ветер играл волнами камышей. Трепещущие листья окаймляли разрывы в вершинах деревьев, над ними бежали серые тучи.
Малх уже привык к летним дождям, к внезапностям изменчивой пустыни. Не научился он лишь одному — спокойно спать по ночам. К счастью, дни увеличивались. В темноте Малхом вне воли и разума овладевала тревога. Он казался себе беззащитным. Изредка он находил закрытое место в камнях и оставался там для отдыха, хотя ночь была еще далека. Однажды его разбудил топот. Земля гудела. Массы животных промчались мимо. Кто бежал, почему? — он не узнал. Ночные страхи были свойственны не ему одному — плохое утешение.
Малх старался устраиваться на деревьях, расплачиваясь усталостью и судорогами за короткие часы безопасности. Где бы спрятаться сегодня?
Ветер крепчал, вверху бушевал уже вихрь. Вдали гремело — гиганты гнали телеги, груженные камнем, по исполинским бревнам невидимых мостов. Падали преждевременные сумерки.
Малх наткнулся на громадный дуб, которого хватило бы на постройку нескольких кораблей. Лесное чудовище лежало горой среди молодой поросли. Никакая сила не могла бы с ним справиться. Было нечто трагичное в этой мощи, поваленной ничтожными червями.
Руина сулила хорошее пристанище. Малх быстро нашел место, где можно было не только лежать, но и сидеть, как в пещере.
Гроза приближалась. Невидимые титаны шагали в ногу с тучами и рубились иззубренными мечами молний. Теперь уже не телеги с камнями, а горные обвалы рушились на мир. Грохот делался невыносимым. Могущества урагана, туч и огня слились в ужаснувшем Малха единстве. Непрерывный блеск был бы подобен полыханию пожара, не будь странного холода в зубчатой ярости синего пламени. Боясь ослепнуть, Малх закрыл лицо руками — и видел огонь сквозь ладони, сквозь зажмуренные веки. Мертвое дерево передавало дрожь телу прижавшегося к нему человека. Не покинуть ли ненадежное убежище? Малх не находил силы решиться. Его увлекал странный восторг.
Он не молился. Суровый пресвитер был прав, чуя безбожника. Малху казалось, что он один из всех людей, тайком проникнув в святилище девственного мира, присутствует при роковой схватке гигантов. Ярость природы вызывала в душе ромея не смирение молитв, а бронзово-звонкий топот гекзаметров.
Трескучие удары раз за разом дробили небо. Пахнуло серой, дымом. Память послушно выбросила перед Малхом расщепленные, изуродованные деревья, которые он не раз встречал в пустыне. Не захотят ли великие силы нанести еще удар по мертвому дубу и живой букашке-человеку?
В Карикинтии Малх спокойно спал под каменным сводом, кладку которого нарушило одно землетрясение и разрушит второе. Теперь он хотел жить. Он выскочил под ливень из своего логовища. Какое-то животное испуганно прянуло от человека, молнии вырвали из мрака чей-то круп между стволами.
Гром опаздывал. Гроза так же стремительно уходила, как напала. Где-то поблизости еще плясал желтый огонь, умирая под бичами ливня. Малх вернулся в убежище.
После ночного буйства небо подарило земле ясный рассвет, но вскоре облака затмили солнце. Несильный, настойчивый дождь не хотел униматься. Это был теплый, добрый дождь, залог плодородия и радость пахаря, благодеяние для расточительной степи и награда лесам, которые сберегут каждую каплю. Не утомляясь, дождь весь долгий летний день нежно ласкал землю.
В лесах человеку кажется, что он идет прямо. Внезапно он замечает, что солнце светит уже не в спину, а слева. Сообразив время и положение солнца, человек может исправить ошибку. В хмурый день источник света спрятан. Малх не ведал, куда идет. Первая же мысль о потере путеводной нити лишает человека чувства направления. Малх заблудился.
Пусть! Его ничто не страшило. Завтра солнце покажет путь, а сплошные леса начинаются только за Росью. Бредя наудачу, Малх вернулся к берлоге под упавшим дубом — своему ночному приюту. Он обрадовался ему, как давно знакомому месту.
Малх разжег костер и наелся, сдобрив солью полусырое, полуобугленное мясо козленка, убитого два дня тому назад. Заложив сучьями вход в свое логовище, он впервые за годы, быть может, спал спокойно, как ребенок.
Утренний лес, одевшись в туманную дымку, не хотел просыпаться. Каждый лист еще держал светлые капли, черные стволы сочили воду. Неподвижный воздух был тяжел густой смесью тления прошлогодних листьев с горечью ольхи, тонкостью орешника, черным паром земли. Подобно прожилкам светлого мрамора в глыбе гранита, струился аромат поздних ландышей, раскрывших безгрешно-порочные чашечки. В испарениях дикого мира, в тишине святилища богов Малху мнилось движение великих сил. Здесь жила и дышала могущественная, извечно существующая душа растений.
Как была не похожа мощь этой черной земли на сухую прелесть красной почвы Эллады! Внезапно Малху явилось откровение скифского леса: беглец не захотел бы сейчас перенестись на Юг, будь к его услугам волшебная сила магов. Пусть будет с ним то, что случится.
Малх разгреб костер, и пепел взлетел серым облачком. Горячие угли помогли бродяге позавтракать. Он заметил, что полусырое мясо, не приедаясь, было вкусным, точно пустыня невидимо приправляла чем-то варварскую пищу.
Руки с отросшими когтями, черные, были точно лапы зверя. Дикий человек до рождения богов — таким Малх увидел себя со стороны. Хорошо!.. Его поражала бесконечность, безразличие в жизни. Семя творения, разлитое в мире, бесстрастно творило траву, животных, человека, чтобы так же спокойно примириться с их смертью.
Малх думал о древней мечте людей, одной всегда, всегда могущественной, но и бессильной. Прометей похитил с неба огонь для людей — символ живой мысли. Каждый человек — Прометей. Каждого пламень мысли жалит так же безжалостно, как овод несчастную Ио, дочь Инаха.[44]
Негаснущее пламя сжигало Эсхила сорок поколений тому назад. Через тысячу лет живая мысль будет жалить человека, если он не наглый политик, каким был базилевс Константин, первый император-христианин, каков нынешний Юстиниан Справедливейший!
Символы изменяются, их смысл остается. Предсказание Прометея исполнилось, Зевс умер, христиане опустошили Олимп. Последователи Христа называют своего учителя Любовью. Христос был добрый человек, честно жил, смело умер, не изменив Мысли. Его последователи сделали Любовь насилием. Они вбивают добро, как палач гвозди. Спасители душ, дробящие череп… Что ж тогда Зло?
Хоть на час оказался бы здесь Деметрий! Малх скажет пресвитеру:
— Ты знаешь ли, что философы, которых ты глупо клянешь, постигали Зло только как роковую силу, как Фатум? После смерти для души человека оставалось прозябание в Аиде, одинаково жалкое и для героя и для ничтожества. Тебе это не нравится, Деметрий, это ересь? Хорошо. Христиане назвали Злом самую жизнь! Что скажешь? Это похуже старой ереси язычников! Вы обещаете верующим награду после смерти, жизнь души в царстве бесплотных духов без воли, без Мысли! Рай пальм под голубым небом, полный безгрешных, бездеятельных — ты понимаешь? — бездеятельных теней! Вы хотите, чтобы человек, заживо отказавшись от мысли, извлек из своей жизни пользу — пользу! — как ростовщик из денег, отданных в рост. Чтобы попасть в приют для калек… А в другом месте вы припасли для неосмотрительных ад бесконечных мучений. Ты понимаешь, Деметрий, что значит бесконечность?