Страница:
Не меньшее омерзение вызывают и внутренние сцены крепостнической жизни с помещиками-мотами, с бешенством «от жира», с пустой и никчемной жизнью большинства правящего класса. То, что делала и делает нынешняя россиянская псевдоэлита, и есть лишь концентрированное повторение строя мысли, образа жизни и поступков их предшественников в восемнадцатом и девятнадцатом веках. Дворяне спускали миллионы рублей в Европе – и их нынешние наследники делают то же самое, скупая архидорогую лондонскую недвижимость и футбольные клубы. Преемственность в самом чистом виде! Именно поэтому владельцы вилл на Рублево-Успенском шоссе, отгороженных от остальной России, складывают песни про вальсы Шуберта, закаты и хруст французской булки – как упоительны в России вечера.
Дорогая булка у вас получилась, ребята! Крепостничество и бесправие – ей цена. И несчастье нашей истории. И исковерканная русская судьба. И многие миллионы жертв. Вот что пошло в уплату за все эти великолепные псовые охоты, клавесинные вечера и балы белыми ночами в Северной Пальмире.
Народ в старой России – это прежде всего крестьянство. Даже в середине девятнадцатого века в городах проживало не более 5 процентов населения. Крестьянство жило своей жизнью, невообразимо далекой от Петербурга и проекта «Северная Пальмира». И уж тем более – от Европы. Жизнь крестьянина была самодостаточной. Ее содержание складывалось из борьбы с суровой природой и уклонения от власти – сил, одинаково для крестьянина далеких, непонятных и, в общем-то, враждебных. С городом, и уж тем более с далекой непостижимой столицей на Неве (а уж тем более – и с вовсе неведомой заграницей) русского землероба связывала лишь часть урожая и продуктов, отдаваемая либо помещику, либо его управителю. В остальном крестьянин, его семья и община были замкнуты на самих себя и привычный ход вещей. В его основе – труд от зари до зари без выходных с весны до осени и множество праздников во вьюжные зимние вечера, в осеннюю и зимнюю распутицу. Именно на каторжном труде крестьянина и было построено все в Северной Пальмире.
Но при этом скажем прямо: русский крестьянин все же не умирал с голоду. По свидетельствам иностранцев, посетивших внутренние районы Российской империи в восемнадцатом и начале девятнадцатого века, русский крестьянин жил как минимум не хуже деревенских жителей в Западной Европе. Так, английский путешественник Роберт Бремер специально поехал вглубь России в начале XIX, стараясь отыскать в жизни нашей страны позорящие ее черты. И, тем не менее, он написал:
И все же главной проблемой русских крестьян были не материальные, а общественные и духовные условия их жизни. В отличие от европейского, русский крестьянин был крепостным по сути, беззащитным перед произволом власти и помещика. Тот же Роберт Бремер писал:
«Пусть, однако, не думают, что раз мы признаем жизнь русского крестьянина во многих отношениях более сносной, чем у некоторых из наших собственных крестьян, мы посему считаем его долю в целом более завидной, чем удел крестьянина в свободной стране вроде нашей. Дистанция между ними огромна, неизмерима, однако выражена может быть двумя словами: у английского крестьянина есть права, а у русского – нет никаких!» (Р.Пайпс, указ. соч., с 212).
Итак, русский крестьянин был бесправен и беззащитен перед властью. И одновременно его лишили живой веры, придающей смысл существованию. О какой искренней, одухотворяющей вере можно вести речь, если, начиная с 1700 года, упраздняется патриаршество и церковь превращается в часть государственной машины, в идеологическую организацию по воспитанию трудящихся – темного и неграмотного народа?
Со времен Петра Первого наша официальная церковь была чем угодно, только не домом Бога. Мало того, что великий европеизатор отменил патриаршество, он еще и свел управление церковью к бюрократическому органу, священному Синоду – элементу государственного аппарата Российской империи. Этот факт, мы думаем, хорошо известен тебе, читатель. А теперь поведаем о вещах уж совсем удивительных. Начиная с Петра Первого рукоположенные священники давали присягу государству, в которой торжественно клялись «Его Царского Величества самодержавству, силе и власти принадлежащие права и прерогативы узаконенные и впредь узаканиваемые, по крайнему разумению, силе и возможности предостерегать и оборонять и в том живота своего в потребном случае не щадить». То есть, священники превращались в цепных псов государственной машины. С высшим духовенством дело обстояло еще круче. В присяге, приносимой членами священного Синода, содержалось вот что: «Клянусь же Богом живым Ея Величеству, Государыне Царице Екатерине Алексеевне верным, добрым и послушным рабом и подданным быть»(«Полное собрание законов Российской империи с 1649 года» – СПб, 1830 г., т. 6, с. 315).
Священник, как послушный раб императрицы, как слуга власти, ненавидимой обществом! Прямее и не скажешь. Стоит ли удивляться тому, как в начале ХХ века русские мужики охотно валили кресты с официальных церквей? Впрочем, не надо впадать и в другую крайность и считать русских стихийными атеистами. Нет, не были мы таковыми. Скорее, русские крестьяне хранили своеобычную и в чем-то детскую веру в доброго, усталого Бога, от которого скрывают безобразия, творящиеся не земле. Верили они и в помазанника этого доброго Бога – русского царя, единственного, кто думает о народе и сочувствует ему. Бесспорно, такая вера носила прежде всего психотерапевтический, а не творческий характер. Нацеливала человека не на созидание, а на обживание. Но она была необходима. Не может человек жить без веры, так же, как и без надежды и любви.
В общем же русский крестьянин времен «Северной Пальмиры» испытывал враждебность к государству, был слабо связан с обществом в европейском его понимании и не нуждался в мире за пределами родного села. Да и не понимал его тоже. Самое большее, что он мог понять – так это ближнюю округу. На дворянско-бюрократический беспредел и трофеизм эпохи господ Романовых он отвечал лживостью, безразличием и глубоко запрятанной агрессивностью. Один из самых дотошных и глубоких знатоков народной жизни, Максим Горький, писал по этому поводу:
«В понятии нашего народа свобода есть воля, а воля – озорничество. Не в парламент пошел бы освобожденный русский народ, а в кабак побежал бы он, пить вино, бить стекла и вешать дворян, которые бреют бороду и ходят в сюртуках, а не в зипунах…»
Знаете, Виссарион Григорьевич, написав это, как в воду глядел. Вся история ХХ века на Руси подтвердила его выводы. И в 1917-м, и в 1991-м…
Военная несостоятельность «славной династии»
ГЛАВА 3. НА КРОМКЕ ХАОСА
Кризис середины ХIX века
Дорогая булка у вас получилась, ребята! Крепостничество и бесправие – ей цена. И несчастье нашей истории. И исковерканная русская судьба. И многие миллионы жертв. Вот что пошло в уплату за все эти великолепные псовые охоты, клавесинные вечера и балы белыми ночами в Северной Пальмире.
Народ в старой России – это прежде всего крестьянство. Даже в середине девятнадцатого века в городах проживало не более 5 процентов населения. Крестьянство жило своей жизнью, невообразимо далекой от Петербурга и проекта «Северная Пальмира». И уж тем более – от Европы. Жизнь крестьянина была самодостаточной. Ее содержание складывалось из борьбы с суровой природой и уклонения от власти – сил, одинаково для крестьянина далеких, непонятных и, в общем-то, враждебных. С городом, и уж тем более с далекой непостижимой столицей на Неве (а уж тем более – и с вовсе неведомой заграницей) русского землероба связывала лишь часть урожая и продуктов, отдаваемая либо помещику, либо его управителю. В остальном крестьянин, его семья и община были замкнуты на самих себя и привычный ход вещей. В его основе – труд от зари до зари без выходных с весны до осени и множество праздников во вьюжные зимние вечера, в осеннюю и зимнюю распутицу. Именно на каторжном труде крестьянина и было построено все в Северной Пальмире.
Но при этом скажем прямо: русский крестьянин все же не умирал с голоду. По свидетельствам иностранцев, посетивших внутренние районы Российской империи в восемнадцатом и начале девятнадцатого века, русский крестьянин жил как минимум не хуже деревенских жителей в Западной Европе. Так, английский путешественник Роберт Бремер специально поехал вглубь России в начале XIX, стараясь отыскать в жизни нашей страны позорящие ее черты. И, тем не менее, он написал:
«В целом … по крайней мере, в том, что касается пищи и жилья, русскому крестьянину не так плохо, как беднейшим среди нас. Он может быть груб и темен, подвергаться дурному обращению со стороны вышестоящих, несдержан в своих привычках и грязен телом, однако он никогда не знает нищеты, в которой прозябает ирландский крестьянин. Быть может, пища его груба, но она изобильна. Быть может, хижина его и бесхитростна, но она суха и тепла. Мы склонны воображать себе, что если уж наши крестьяне нищенствуют, то мы можем по крайней мере тешить себя уверенностью, что они живут во много большем довольстве, чем крестьяне в чужих землях. Но сие есть грубейшее заблуждение. Не только в Ирландии, но и в тех частях Великобритании, которые считаются избавленными от ирландской нищеты, мы были свидетелями убогости, по сравнению с которой условия русского мужика есть роскошь, живет ли он среди городской скученности или в сквернейших деревушках… Есть области Шотландии, где народ ютится в домах, которые русские крестьянин сочтет негодными для своей скотины…» (Цитируем по книге Р.Пайпса «Россия при старом режиме» – Москва, 2004 г.)Когда читаешь это, невольно задумываешься. Откуда у русских крестьян оставался какой-никакой достаток? Ведь урожайность на гектар в России в те времена была в четыре-пять раз меньше европейских! Ответ до смешного прост: нигде в Европе на одного землевладельца не приходилось таких площадей земли, как в России, и стольких зависимых от него крестьян. Тем паче, что в тогдашней России крестьян жило больше, чем во всей Европе, вместе взятой. Таким образом, уступая в качестве, мы брали количеством. Отставая в эффективности, брали массой.
И все же главной проблемой русских крестьян были не материальные, а общественные и духовные условия их жизни. В отличие от европейского, русский крестьянин был крепостным по сути, беззащитным перед произволом власти и помещика. Тот же Роберт Бремер писал:
«Пусть, однако, не думают, что раз мы признаем жизнь русского крестьянина во многих отношениях более сносной, чем у некоторых из наших собственных крестьян, мы посему считаем его долю в целом более завидной, чем удел крестьянина в свободной стране вроде нашей. Дистанция между ними огромна, неизмерима, однако выражена может быть двумя словами: у английского крестьянина есть права, а у русского – нет никаких!» (Р.Пайпс, указ. соч., с 212).
Итак, русский крестьянин был бесправен и беззащитен перед властью. И одновременно его лишили живой веры, придающей смысл существованию. О какой искренней, одухотворяющей вере можно вести речь, если, начиная с 1700 года, упраздняется патриаршество и церковь превращается в часть государственной машины, в идеологическую организацию по воспитанию трудящихся – темного и неграмотного народа?
Со времен Петра Первого наша официальная церковь была чем угодно, только не домом Бога. Мало того, что великий европеизатор отменил патриаршество, он еще и свел управление церковью к бюрократическому органу, священному Синоду – элементу государственного аппарата Российской империи. Этот факт, мы думаем, хорошо известен тебе, читатель. А теперь поведаем о вещах уж совсем удивительных. Начиная с Петра Первого рукоположенные священники давали присягу государству, в которой торжественно клялись «Его Царского Величества самодержавству, силе и власти принадлежащие права и прерогативы узаконенные и впредь узаканиваемые, по крайнему разумению, силе и возможности предостерегать и оборонять и в том живота своего в потребном случае не щадить». То есть, священники превращались в цепных псов государственной машины. С высшим духовенством дело обстояло еще круче. В присяге, приносимой членами священного Синода, содержалось вот что: «Клянусь же Богом живым Ея Величеству, Государыне Царице Екатерине Алексеевне верным, добрым и послушным рабом и подданным быть»(«Полное собрание законов Российской империи с 1649 года» – СПб, 1830 г., т. 6, с. 315).
Священник, как послушный раб императрицы, как слуга власти, ненавидимой обществом! Прямее и не скажешь. Стоит ли удивляться тому, как в начале ХХ века русские мужики охотно валили кресты с официальных церквей? Впрочем, не надо впадать и в другую крайность и считать русских стихийными атеистами. Нет, не были мы таковыми. Скорее, русские крестьяне хранили своеобычную и в чем-то детскую веру в доброго, усталого Бога, от которого скрывают безобразия, творящиеся не земле. Верили они и в помазанника этого доброго Бога – русского царя, единственного, кто думает о народе и сочувствует ему. Бесспорно, такая вера носила прежде всего психотерапевтический, а не творческий характер. Нацеливала человека не на созидание, а на обживание. Но она была необходима. Не может человек жить без веры, так же, как и без надежды и любви.
В общем же русский крестьянин времен «Северной Пальмиры» испытывал враждебность к государству, был слабо связан с обществом в европейском его понимании и не нуждался в мире за пределами родного села. Да и не понимал его тоже. Самое большее, что он мог понять – так это ближнюю округу. На дворянско-бюрократический беспредел и трофеизм эпохи господ Романовых он отвечал лживостью, безразличием и глубоко запрятанной агрессивностью. Один из самых дотошных и глубоких знатоков народной жизни, Максим Горький, писал по этому поводу:
«В юности моей я усиленно искал по деревням России того добродушного, вдумчивого русского крестьянина, неутомимого искателя правды и справедливости, о котором так убедительно и красиво рассказывала миру русская литература XIX века. И – не нашел его. Я встретил там сурового реалиста и хитреца, который – когда это выгодно ему – прекрасно умеет показать себя простаком… Он знает, что «мужик не так глуп, да мир – дурак», и что «мир силен, как вода, да глуп, как свинья». Он говорит: «Не бойся чертей – бойся людей». «Бей своих – чтобы чужие боялись». О правде он не очень высокого мнения: «Правдой сыт не будешь», «что в том, что ложь, коли сыто живешь?». «Правдивый, как дурак, тоже вреден». Сострадание ему не слишком ведомо. Ни у кого в мире нет такой пословицы: «Чужие слезы – вода». Да и к труду он не испытывает особой привязанности: «Работа не волк, в лес не убежит»…»Такова мораль крестьянина, вызревшая в уродливом зазеркалье «Северной Пальмиры» при династии Романовых. И не надо рыдать о «России, которую мы потеряли» и пенять на Сталина, который, де, уничтожил самых хозяйственных, честных и трудолюбивых. Не нравится вам Горький? Давайте обратимся к написанному другим знатоком народной жизни, бескомпромиссному Виссариону Белинскому.
«В понятии нашего народа свобода есть воля, а воля – озорничество. Не в парламент пошел бы освобожденный русский народ, а в кабак побежал бы он, пить вино, бить стекла и вешать дворян, которые бреют бороду и ходят в сюртуках, а не в зипунах…»
Знаете, Виссарион Григорьевич, написав это, как в воду глядел. Вся история ХХ века на Руси подтвердила его выводы. И в 1917-м, и в 1991-м…
Военная несостоятельность «славной династии»
Напоследок посмотрим на империю Романовых с той стороны, которая составляет ее главную гордость – военной.
Российская империя при всей слабости ее экономического основания была милитаризованным государством. После Петра мы становимся признанной военной силой. Именно милитаризация оправдывала закрепощение крестьян. Мол, терпи, мужик. Ты превращен в раба для помещика, но барин-то твой – воин! Ему приходится воевать и рисковать жизнью на государевой службе, а потому ему многое дозволено.
Надо сказать, Петр Первый действительно провел немилосердную мобилизацию дворян. Они при нем и под пулями в атаку ходили, и на крепостные стены бросались, и морское дело осваивали, и почти на верную смерть в дальние экспедиции ходили. Много их погибло и от свинца, и от цинги. Иные уходили по приказу Петра в полярные плавания вместе с женами, где и находили последний покой. Но…
В восемнадцатом веке на Россию прекращаются ежегодные налеты крымской конницы, а после разгрома Карла Шведского под Полтавой в 1709 году и вплоть до самого наполеоновского нашествия в 1812-м на нас добрый век никто не решается напасть. У России не оказывается врагов, способных угрожать ее существованию. Польша – в упадке и смуте. Турция испытывает острые внутренние кризисы. Швеция способна лишь на локальные операции, предел ее мечтаний – отбить у русских часть Карелии и захватить Петербург. Маленькая Пруссия о походе на Восток даже не мечтает (а единой Германии еще нет). Австрии не до нас. Франция – далеко, ее нападение на нас – физически невозможно. Да и нет в те времена механизированных армий и авиации, железных дорог и автомобилей, без которых любая армия того времени просто растворялась на огромных русских просторах.
Династия Романовых уже не мобилизует дворянство: ему даруются вольности, делающие государеву службу не обязательной, а добровольной. И временный союз мужика и власти тотчас распадается. Вспыхивает кровавая крестьянская война Емельяна Пугачева. Крестьянин был готов гнуть спину на крепостника до тех пор, пока тот воевал и защищал от врагов. После 1709 года помещик с точки зрения мужика превращается в сущего паразита, кровопийцу, «трофейщика». Ведь он ничего не делает, а лишь жрет водку, устраивает балы да охоты, таскает в постель девок, в карты режется и покупает невесть что. Каких-то – тьфу ты, Господи, срамота одна! – баб каменных в раздетом виде, да картины с голыми телесами.
При этом русский мужик с молоком матери впитывал понимание: барин имеет все, потому что власть держит меня в крепостном рабстве у этого кровопийцы, потому что я вынужден даром отдавать ему плоды труда своего, потому что я всего лишен. Поэтому рождался протест: то, что у дворянина – это на самом деле мое, моим потом политое, и я это должен вернуть. Отнять и поделить.
Что делал помещик? Старался содрать со своих крестьян три шкуры, чтобы было на что кутить в Париже и на европейских курортах, чтобы играть в карты и давать балы, чтобы тыщи рублей спускать на импортную роскошь. Большинство из того, что выжималось из мужика, шло не в развитие промышленности, а в совершенно немыслимую, непроизводительную роскошь, миллионы рублей утекали за рубеж, обеспечивая развитие Западной Европы. Сюда же отнесем и варварскую модель хлебного экспорта царской России, которая до сих пор заставляет млеть от восторга интеллигентских придурков: «Ах, мы кормили хлебом всю Европу!». Мы вывозили зерно с Юга, хотя страна при этом голодала и недоедала, хотя на душу населения хлеба в «хлебоэкспортной» России производилось меньше, чем в странах, которые этот хлеб у нас покупали. Это ли не яро «трофейный» подход? И коль мы «кормили всю Европу», то какого черта власть постоянно пыталась провести реформы на селе и без устали сокрушалась по поводу низкой производительности труда русских крестьян?
Таким образом, дворянин утрачивает оправдание своего господства, все больше превращаясь в неприкрытого мародера. Он – уже далеко не всегда воин и подвижник во благо Империи.
Но это – полбеды. Второй половиной становится прогрессирующая военная несостоятельность государства Романовых. Мы тоже гордимся славными победами русского оружия в XVIII столетии, гениями Румянцева и Суворова, Ушакова и Сенявина. Мы знаем, что русская армия в ту эпоху стяжала себе славу непобедимой. За короткое историческое время Империя занимает Северное Причерноморье, Крым, Приднестровье, Кавказ и Закавказье. Но…
Но при всем этом возможности решить геополитические задачи России тогда не использовали даже наполовину. Три века назад Турция впала в столетнюю слабость. Англия и Франция еще не знают парового флота – его еще не изобрели, и потому западные эскадры не могут оперативно прибыть в Черное море. В тот век русские, мобилизовавшись, могли взять Босфор и Дарданеллы комбинированными ударами с моря и суши, десантными операциями. Сделай мы это – и Россия выходила в Средиземное море, заводила мощный торговый флот, получала огромные доходы от торговли на Юге.
Вот только средства, которые могли бы пойти на это, правящие верхи России профукали на дворцы и поместья, на фаворитов и развлечения. На фоне ее московские, допетровские цари, выглядят как мобилизационные гении. Они строили немного и скромно, в первую очередь отливая пушки.
Россия так и не смогла занять Босфор и Дарданеллы ни в восемнадцатом веке, ни в войну 1828-1829 годов. Зато потом начинается череда военных неудач. Режим сырьевиков, крепостников и «добывателей трофеев» допускает военно-техническое отставание от Европы, и это быстро выливается в череду военных поражений.
В Крымскую войну 1853-1856 годов Запад бросает против нас солдат с дальнобойными винтовками, паровые винтовые корабли и даже первые броненосцы. Русский солдат вынужден противостоять им с примитивными гладкоствольными ружьями, парусными кораблями и горсткой устаревших колесных пароходов. Уже в ту войну российский генералитет показывает себя косным и неспособным вести современную войну. Части бросаются в атаки на убой, без координации, наблюдаются первые попытки завалить развитого противника трупами своих солдат.
Итог – позорное поражение. Но и дальше царская военная машина работает плохо. Русско-турецкая война 1877-1878 годов принципиально не изучалась в русских военно-учебных заведениях – настолько неумелы действия командования в той кампании, настолько велики наши потери. Кстати, война 1877-1878 гг. также заканчивается геостратегическим поражением России. Англо-французы, подтянув к театру военных действий мощные эскадры, заставляют нас отойти от Босфора и Дарданелл (а мы были уже в 28 километрах от Стамбула) и навязывают нам унизительное для страны соглашение, по которому Турция сохраняет проливы в своих руках, а освобожденная Болгария оказывается в немецкой сфере влияния – чтобы потом, в Первую и Вторую мировые войны, оказаться в стане наших противников.
Следующая крупная война, Русско-японская 1903-1905 гг., заканчивается позорнейшим поражением. Выявляется полная неспособность царской России воевать на тогдашнем уровне. Тыловое обеспечение армии оказывается скверным, не хватает топографических карт и маскировочного обмундирования, патронов и пулеметов. Броненосный флот оказывается плохо организован и скверно подготовлен – отчего гибнет в войне. Впервые с семнадцатого века русские сдаются в плен большими массами – и в Порт-Артуре, и в Цусимском морском сражении.
Затем разражается Первая мировая, в ходе которой царские генералы и чиновники допускают снарядный голод в армии (на тысячу немецких снарядов наши вынуждены отвечать десятком своих), отступления, падение крепостей в Польше, сотни тысяч сдавшихся в плен. Не удается нанести ни одного поражения немцам, все победы – лишь над слабыми австрияками. И здесь наблюдается полная военная несостоятельность, закончившаяся крушением монархии…
В общем, проект «Северная Пальмира» и в военном отношении оказался несостоятельным. И тут он потерял оправдание своей политики в глазах народа.
Взаимная ненависть между верхами и низами в России, дух «добывания трофеев» и мародерства как вверху, так и внизу, глубокое неприятие между «еврорусскими» и массой собственно русского народа – вот что стало смертным приговором Северной Пальмире, Петербургской империи. Вот – ее несчастье и судьба. И нет ничего удивительного в том, что нашлись в России те силы, которые с 1917 года решили построить в стране иную Реальность, преодолев роковые пороки романовского государства.
Однако это – уже следующий национальный проект.
Российская империя при всей слабости ее экономического основания была милитаризованным государством. После Петра мы становимся признанной военной силой. Именно милитаризация оправдывала закрепощение крестьян. Мол, терпи, мужик. Ты превращен в раба для помещика, но барин-то твой – воин! Ему приходится воевать и рисковать жизнью на государевой службе, а потому ему многое дозволено.
Надо сказать, Петр Первый действительно провел немилосердную мобилизацию дворян. Они при нем и под пулями в атаку ходили, и на крепостные стены бросались, и морское дело осваивали, и почти на верную смерть в дальние экспедиции ходили. Много их погибло и от свинца, и от цинги. Иные уходили по приказу Петра в полярные плавания вместе с женами, где и находили последний покой. Но…
В восемнадцатом веке на Россию прекращаются ежегодные налеты крымской конницы, а после разгрома Карла Шведского под Полтавой в 1709 году и вплоть до самого наполеоновского нашествия в 1812-м на нас добрый век никто не решается напасть. У России не оказывается врагов, способных угрожать ее существованию. Польша – в упадке и смуте. Турция испытывает острые внутренние кризисы. Швеция способна лишь на локальные операции, предел ее мечтаний – отбить у русских часть Карелии и захватить Петербург. Маленькая Пруссия о походе на Восток даже не мечтает (а единой Германии еще нет). Австрии не до нас. Франция – далеко, ее нападение на нас – физически невозможно. Да и нет в те времена механизированных армий и авиации, железных дорог и автомобилей, без которых любая армия того времени просто растворялась на огромных русских просторах.
Династия Романовых уже не мобилизует дворянство: ему даруются вольности, делающие государеву службу не обязательной, а добровольной. И временный союз мужика и власти тотчас распадается. Вспыхивает кровавая крестьянская война Емельяна Пугачева. Крестьянин был готов гнуть спину на крепостника до тех пор, пока тот воевал и защищал от врагов. После 1709 года помещик с точки зрения мужика превращается в сущего паразита, кровопийцу, «трофейщика». Ведь он ничего не делает, а лишь жрет водку, устраивает балы да охоты, таскает в постель девок, в карты режется и покупает невесть что. Каких-то – тьфу ты, Господи, срамота одна! – баб каменных в раздетом виде, да картины с голыми телесами.
При этом русский мужик с молоком матери впитывал понимание: барин имеет все, потому что власть держит меня в крепостном рабстве у этого кровопийцы, потому что я вынужден даром отдавать ему плоды труда своего, потому что я всего лишен. Поэтому рождался протест: то, что у дворянина – это на самом деле мое, моим потом политое, и я это должен вернуть. Отнять и поделить.
Что делал помещик? Старался содрать со своих крестьян три шкуры, чтобы было на что кутить в Париже и на европейских курортах, чтобы играть в карты и давать балы, чтобы тыщи рублей спускать на импортную роскошь. Большинство из того, что выжималось из мужика, шло не в развитие промышленности, а в совершенно немыслимую, непроизводительную роскошь, миллионы рублей утекали за рубеж, обеспечивая развитие Западной Европы. Сюда же отнесем и варварскую модель хлебного экспорта царской России, которая до сих пор заставляет млеть от восторга интеллигентских придурков: «Ах, мы кормили хлебом всю Европу!». Мы вывозили зерно с Юга, хотя страна при этом голодала и недоедала, хотя на душу населения хлеба в «хлебоэкспортной» России производилось меньше, чем в странах, которые этот хлеб у нас покупали. Это ли не яро «трофейный» подход? И коль мы «кормили всю Европу», то какого черта власть постоянно пыталась провести реформы на селе и без устали сокрушалась по поводу низкой производительности труда русских крестьян?
Таким образом, дворянин утрачивает оправдание своего господства, все больше превращаясь в неприкрытого мародера. Он – уже далеко не всегда воин и подвижник во благо Империи.
Но это – полбеды. Второй половиной становится прогрессирующая военная несостоятельность государства Романовых. Мы тоже гордимся славными победами русского оружия в XVIII столетии, гениями Румянцева и Суворова, Ушакова и Сенявина. Мы знаем, что русская армия в ту эпоху стяжала себе славу непобедимой. За короткое историческое время Империя занимает Северное Причерноморье, Крым, Приднестровье, Кавказ и Закавказье. Но…
Но при всем этом возможности решить геополитические задачи России тогда не использовали даже наполовину. Три века назад Турция впала в столетнюю слабость. Англия и Франция еще не знают парового флота – его еще не изобрели, и потому западные эскадры не могут оперативно прибыть в Черное море. В тот век русские, мобилизовавшись, могли взять Босфор и Дарданеллы комбинированными ударами с моря и суши, десантными операциями. Сделай мы это – и Россия выходила в Средиземное море, заводила мощный торговый флот, получала огромные доходы от торговли на Юге.
Вот только средства, которые могли бы пойти на это, правящие верхи России профукали на дворцы и поместья, на фаворитов и развлечения. На фоне ее московские, допетровские цари, выглядят как мобилизационные гении. Они строили немного и скромно, в первую очередь отливая пушки.
Россия так и не смогла занять Босфор и Дарданеллы ни в восемнадцатом веке, ни в войну 1828-1829 годов. Зато потом начинается череда военных неудач. Режим сырьевиков, крепостников и «добывателей трофеев» допускает военно-техническое отставание от Европы, и это быстро выливается в череду военных поражений.
В Крымскую войну 1853-1856 годов Запад бросает против нас солдат с дальнобойными винтовками, паровые винтовые корабли и даже первые броненосцы. Русский солдат вынужден противостоять им с примитивными гладкоствольными ружьями, парусными кораблями и горсткой устаревших колесных пароходов. Уже в ту войну российский генералитет показывает себя косным и неспособным вести современную войну. Части бросаются в атаки на убой, без координации, наблюдаются первые попытки завалить развитого противника трупами своих солдат.
Итог – позорное поражение. Но и дальше царская военная машина работает плохо. Русско-турецкая война 1877-1878 годов принципиально не изучалась в русских военно-учебных заведениях – настолько неумелы действия командования в той кампании, настолько велики наши потери. Кстати, война 1877-1878 гг. также заканчивается геостратегическим поражением России. Англо-французы, подтянув к театру военных действий мощные эскадры, заставляют нас отойти от Босфора и Дарданелл (а мы были уже в 28 километрах от Стамбула) и навязывают нам унизительное для страны соглашение, по которому Турция сохраняет проливы в своих руках, а освобожденная Болгария оказывается в немецкой сфере влияния – чтобы потом, в Первую и Вторую мировые войны, оказаться в стане наших противников.
Следующая крупная война, Русско-японская 1903-1905 гг., заканчивается позорнейшим поражением. Выявляется полная неспособность царской России воевать на тогдашнем уровне. Тыловое обеспечение армии оказывается скверным, не хватает топографических карт и маскировочного обмундирования, патронов и пулеметов. Броненосный флот оказывается плохо организован и скверно подготовлен – отчего гибнет в войне. Впервые с семнадцатого века русские сдаются в плен большими массами – и в Порт-Артуре, и в Цусимском морском сражении.
Затем разражается Первая мировая, в ходе которой царские генералы и чиновники допускают снарядный голод в армии (на тысячу немецких снарядов наши вынуждены отвечать десятком своих), отступления, падение крепостей в Польше, сотни тысяч сдавшихся в плен. Не удается нанести ни одного поражения немцам, все победы – лишь над слабыми австрияками. И здесь наблюдается полная военная несостоятельность, закончившаяся крушением монархии…
В общем, проект «Северная Пальмира» и в военном отношении оказался несостоятельным. И тут он потерял оправдание своей политики в глазах народа.
Взаимная ненависть между верхами и низами в России, дух «добывания трофеев» и мародерства как вверху, так и внизу, глубокое неприятие между «еврорусскими» и массой собственно русского народа – вот что стало смертным приговором Северной Пальмире, Петербургской империи. Вот – ее несчастье и судьба. И нет ничего удивительного в том, что нашлись в России те силы, которые с 1917 года решили построить в стране иную Реальность, преодолев роковые пороки романовского государства.
Однако это – уже следующий национальный проект.
ГЛАВА 3. НА КРОМКЕ ХАОСА
Кризис середины ХIX века
После позорного поражения в Крымской войне (1853-1856 годы) наша страна вошла в полосу опаснейшего кризиса. Проект «Северная Пальмира» уподобился кораблю, попавшему в жестокую бурю – когда трещат мачты и волны заливают палубу.
Уже накануне войны все, за что сражалась Петербургская Россия, вдруг стало стремительно терять смысл. Да, к середине девятнадцатого столетия все задачи, стоявшие перед русскими накануне Ливонской войны, были решены. В составе Империи давно пребывала Украина-Малороссия с ее плодородными черноземами и тучными нивами – благодатный источник зерна для экспорта. Мы отбили у турок и освоили не менее плодородную Новороссию – Северное Причерноморье, Крым и Приднестровье. Под нашими ударами пала сгнившая изнутри Польша – конкурент России на роль сырьевого придатка развитого мира. В трех войнах русские разгромили шведов, навсегда превратив их в тихих нейтралов. Россия завоевала выходы к Балтийскому и Черному морям. Поток русского хлеба шел в Европу. Но…
Внезапно объявились сильные и энергичные конкуренты, принявшиеся занимать экономическую нишу России в мировом рынке! Они вторглись в реальность со своими сырьем и продовольствием, буквально выпихивая нас с таким трудом занятого места. С середины ХIX века сырье и продовольствие повалили в Старый Свет со всех сторон. Из Северо-Американских Соединенных Штатов, из Латинской Америки, Австралии и Канады, Южной Африки и Индии. Теперь грузы доставляли не только медлительные парусники, но и пароходы. Пшеница, мясо, рис, лес, металлы – всего этого вдруг стало вдоволь. И все это стоило гораздо дешевле русского сырья, невзирая даже на транспортные издержки, зачастую превосходя наши товары по качеству. А это стало серьезной угрозой для правящей элиты Северной Пальмиры – угрозой лишиться пусть и не идеального, но все же прибыльного и удобного положения в глобальном разделении труда. Поток доходов дворян и чиновничества мог опасно оскудеть.
К тому же, не дремала и Англия, всерьез обеспокоенная размерами и влиянием России. Ведь русские и на Турцию давили, и все откровеннее на Среднюю Азию посматривали, за которой открывался прямой путь в сердце Британской колониальной империи – в Индию. Русские смогли окончательно покорить Кавказ – а за ним открывалась уже Персия, побережья теплых морей. Иракское Междуречье. Так сказать, зоны жизненных интересов англичан. И они решили поставить Северную Пальмиру на место.
Сначала они пытались урезонить нас словесно. Британский премьер Роберт Пиль имел весьма поучительную беседу с русским посланником Брунновым. Он доказывал, что «Россия самой природой создана быть земледельческой, а не мануфактурной (промышленной – прим. авт.) страной. Россия должна иметь фабрики, но не следует искусственным образом вызывать их к жизни посредством постоянного покровительства отечественной промышленности…»Как видите, читатель, минуло более полутора веков, а ничего в наших взаимоотношениях с Западом не изменилось. Как тогда они нам отводили роль отсталого сырьевого захолустья – так и теперь отводят, радуясь разгрому красной научно-индустриальной цивилизации Сталина. Ничего не изменилось – и не изменится никогда, покамест мы не станем другими. Сильными и независимыми.
Однако Российская империя в середине позапрошлого века, к чести государя Николая Первого, на сей раз не захотела плестись в хвосте политики «владычицы морей». И тогда англичане спровоцировали еще одну межцивилизационную войну – Крымскую, где с нами воевали соединенные силы британцев, французов, турок и пьемонтцев. Войну, в которой нам угрожали оружием Австро-Венгрия и Пруссия, вынуждая отступать с балканского направления, отводя войска из Молдавии и Валахии.
Мы до сих пор недооцениваем эту войну из-за ее «маломасштабности». Мы больше гордимся отражением нашествия полумиллионной армии Наполеона в 1812-м. Но «гроза двенадцатого года» все же не была «войной цивилизаций», как по наивности считали и считают многие. Конечно, в 1812-м мы дрались с Великой армией, собранной со всей Европы. Но при этом у России были западные союзники: Великобритания и Испания, а потом – Пруссия и Австрия. А вот в Крымской кампании все повернулось иначе. Мы остались в полном одиночестве – против всего мира. Вернее, против всего Запада.
«…После того, как Одесса, Рига, Кронштадт и Севастополь будут взяты, Финляндия освобождена, неприятельская армия расположится у ворот столицы, все русские реки и гавани будут блокированы, – что останется от России? Великан без рук, без глаз, которому больше ничего не остается, как стремиться раздавить врага тяжестью своего неуклюжего туловища, бросая его наобум туда и сюда, где зазвучит вражеский боевой клич. Действуй морские державы Европы с такой силой и энергией, Пруссия и Австрия могли бы освободиться от русского ярма настолько, чтобы даже примкнуть к союзникам…»,– написал Фридрих Энгельс в «Нью-Йорк Дейли Трибьюн» 2 февраля 1854 года (Ф.Энгельс. Избранные военные произведения, т.2. – Москва, Государственное военное издательство наркомата обороны Союза ССР, 1938 г., с.32-33.) А британский премьер Пальмерстон вообще строил планы отделения Украины, Крыма и Кавказа от империи, передачи части наших земель Пруссии и Швеции. Еще задолго до Гитлера и 1991 года!
В этой войне Запад нанес нам чувствительный удар по Северному Причерноморью и взял Севастополь (Черноморский флот России погиб в этой главной базе). Паровые эскадры англо-французов угрожали и балтийским владениям России, и Камчатке. Мы потерпели сначала военное, а потом и политическое поражение. Умер (а по слухам – покончил с собой) император Николай Первый. Страна оказалась в глубоком кризисе, ее дух оказался опасно подорванным.
В самом деле, в столкновении с небольшими, в общем-то, экспедиционными силами Запада огромная империя Романовых потерпела унизительное поражение. Западники бросили против нас паровой флот с дальнобойными бомбическими орудиями. Они применяли против нас боевые ракеты с фугасными и зажигательными головными частями. Их солдаты выкашивали русские полки огнем винтовок. Что могла противопоставить им прогнившая, проворовавшаяся империя? Густые массы солдатушек с примитивными гладкоствольными ружьями, которые просто не добивали до врага. Вместо пароходофрегатов – парусники. Их пришлось затопить на рейде Севастополя собственными руками. Вместо быстрых и надежных железных дорог – воловьи упряжки, которые физически не могли снабжать Крым боеприпасами. Вместо электрического проводного телеграфа – телеграф оптический, машущий нелепыми «крыльями» на веренице башенок между Югом и Петербургом, бездействующий в ночь, туман и дождь. Вместо работоспособного государственного механизма – невероятно громоздкую, подлую, проеденную коррупцией чиновничью машину. Вместо передовой фабрично-заводской индустрии – полукрепостные заводы Урала с допотопными технологиями. Вырисовалась картина полной неконкурентоспособности и отсталости романовской России.
Уже накануне войны все, за что сражалась Петербургская Россия, вдруг стало стремительно терять смысл. Да, к середине девятнадцатого столетия все задачи, стоявшие перед русскими накануне Ливонской войны, были решены. В составе Империи давно пребывала Украина-Малороссия с ее плодородными черноземами и тучными нивами – благодатный источник зерна для экспорта. Мы отбили у турок и освоили не менее плодородную Новороссию – Северное Причерноморье, Крым и Приднестровье. Под нашими ударами пала сгнившая изнутри Польша – конкурент России на роль сырьевого придатка развитого мира. В трех войнах русские разгромили шведов, навсегда превратив их в тихих нейтралов. Россия завоевала выходы к Балтийскому и Черному морям. Поток русского хлеба шел в Европу. Но…
Внезапно объявились сильные и энергичные конкуренты, принявшиеся занимать экономическую нишу России в мировом рынке! Они вторглись в реальность со своими сырьем и продовольствием, буквально выпихивая нас с таким трудом занятого места. С середины ХIX века сырье и продовольствие повалили в Старый Свет со всех сторон. Из Северо-Американских Соединенных Штатов, из Латинской Америки, Австралии и Канады, Южной Африки и Индии. Теперь грузы доставляли не только медлительные парусники, но и пароходы. Пшеница, мясо, рис, лес, металлы – всего этого вдруг стало вдоволь. И все это стоило гораздо дешевле русского сырья, невзирая даже на транспортные издержки, зачастую превосходя наши товары по качеству. А это стало серьезной угрозой для правящей элиты Северной Пальмиры – угрозой лишиться пусть и не идеального, но все же прибыльного и удобного положения в глобальном разделении труда. Поток доходов дворян и чиновничества мог опасно оскудеть.
К тому же, не дремала и Англия, всерьез обеспокоенная размерами и влиянием России. Ведь русские и на Турцию давили, и все откровеннее на Среднюю Азию посматривали, за которой открывался прямой путь в сердце Британской колониальной империи – в Индию. Русские смогли окончательно покорить Кавказ – а за ним открывалась уже Персия, побережья теплых морей. Иракское Междуречье. Так сказать, зоны жизненных интересов англичан. И они решили поставить Северную Пальмиру на место.
Сначала они пытались урезонить нас словесно. Британский премьер Роберт Пиль имел весьма поучительную беседу с русским посланником Брунновым. Он доказывал, что «Россия самой природой создана быть земледельческой, а не мануфактурной (промышленной – прим. авт.) страной. Россия должна иметь фабрики, но не следует искусственным образом вызывать их к жизни посредством постоянного покровительства отечественной промышленности…»Как видите, читатель, минуло более полутора веков, а ничего в наших взаимоотношениях с Западом не изменилось. Как тогда они нам отводили роль отсталого сырьевого захолустья – так и теперь отводят, радуясь разгрому красной научно-индустриальной цивилизации Сталина. Ничего не изменилось – и не изменится никогда, покамест мы не станем другими. Сильными и независимыми.
Однако Российская империя в середине позапрошлого века, к чести государя Николая Первого, на сей раз не захотела плестись в хвосте политики «владычицы морей». И тогда англичане спровоцировали еще одну межцивилизационную войну – Крымскую, где с нами воевали соединенные силы британцев, французов, турок и пьемонтцев. Войну, в которой нам угрожали оружием Австро-Венгрия и Пруссия, вынуждая отступать с балканского направления, отводя войска из Молдавии и Валахии.
Мы до сих пор недооцениваем эту войну из-за ее «маломасштабности». Мы больше гордимся отражением нашествия полумиллионной армии Наполеона в 1812-м. Но «гроза двенадцатого года» все же не была «войной цивилизаций», как по наивности считали и считают многие. Конечно, в 1812-м мы дрались с Великой армией, собранной со всей Европы. Но при этом у России были западные союзники: Великобритания и Испания, а потом – Пруссия и Австрия. А вот в Крымской кампании все повернулось иначе. Мы остались в полном одиночестве – против всего мира. Вернее, против всего Запада.
«…После того, как Одесса, Рига, Кронштадт и Севастополь будут взяты, Финляндия освобождена, неприятельская армия расположится у ворот столицы, все русские реки и гавани будут блокированы, – что останется от России? Великан без рук, без глаз, которому больше ничего не остается, как стремиться раздавить врага тяжестью своего неуклюжего туловища, бросая его наобум туда и сюда, где зазвучит вражеский боевой клич. Действуй морские державы Европы с такой силой и энергией, Пруссия и Австрия могли бы освободиться от русского ярма настолько, чтобы даже примкнуть к союзникам…»,– написал Фридрих Энгельс в «Нью-Йорк Дейли Трибьюн» 2 февраля 1854 года (Ф.Энгельс. Избранные военные произведения, т.2. – Москва, Государственное военное издательство наркомата обороны Союза ССР, 1938 г., с.32-33.) А британский премьер Пальмерстон вообще строил планы отделения Украины, Крыма и Кавказа от империи, передачи части наших земель Пруссии и Швеции. Еще задолго до Гитлера и 1991 года!
В этой войне Запад нанес нам чувствительный удар по Северному Причерноморью и взял Севастополь (Черноморский флот России погиб в этой главной базе). Паровые эскадры англо-французов угрожали и балтийским владениям России, и Камчатке. Мы потерпели сначала военное, а потом и политическое поражение. Умер (а по слухам – покончил с собой) император Николай Первый. Страна оказалась в глубоком кризисе, ее дух оказался опасно подорванным.
В самом деле, в столкновении с небольшими, в общем-то, экспедиционными силами Запада огромная империя Романовых потерпела унизительное поражение. Западники бросили против нас паровой флот с дальнобойными бомбическими орудиями. Они применяли против нас боевые ракеты с фугасными и зажигательными головными частями. Их солдаты выкашивали русские полки огнем винтовок. Что могла противопоставить им прогнившая, проворовавшаяся империя? Густые массы солдатушек с примитивными гладкоствольными ружьями, которые просто не добивали до врага. Вместо пароходофрегатов – парусники. Их пришлось затопить на рейде Севастополя собственными руками. Вместо быстрых и надежных железных дорог – воловьи упряжки, которые физически не могли снабжать Крым боеприпасами. Вместо электрического проводного телеграфа – телеграф оптический, машущий нелепыми «крыльями» на веренице башенок между Югом и Петербургом, бездействующий в ночь, туман и дождь. Вместо работоспособного государственного механизма – невероятно громоздкую, подлую, проеденную коррупцией чиновничью машину. Вместо передовой фабрично-заводской индустрии – полукрепостные заводы Урала с допотопными технологиями. Вырисовалась картина полной неконкурентоспособности и отсталости романовской России.