Страница:
– Мне как раз сейчас по правую руку от себя и требуется такой орел. – Автономов опять оглянулся на закрытую дверь в приемную. – К своему порученцу я, понятно, привык, не одну стройку вместе завершаем, но, откровенно говоря, он уже стал далеко не тот, отяжелел и оброс. Семья, трое детишек. Что же ты вдруг потускнел, орел? Ты не думай, что это какая-нибудь холуйская должность. У меня помощник не денщик и не лакей, а действительно правая рука. А я сам, ты думаешь, как начинал? Вот так же у чужого плеча, на побегушках, пока не развернул крылья, – Автономов, показывая, развел по сторонам плечи. – Нет, тебе это, конечно, не угрожает. Но, как говорится, не умеющий подчиняться не сумеет и командовать. Я у крупного генерала тоже порученцем состоял. Ты почему молчишь? – Автономов и не представлял себе, что кто-нибудь мог проявить колебание, а тем более не согласиться с ним, если он сам предложит человеку быть его правой рукой. Всего пять минут назад и Федор не мог представить себе, чтобы, услышав такое предложение от Автономова, не ринуться навстречу всего лишь с единственным словом: «Иду!» Он и теперь не в состоянии был разобраться до конца, что его удерживает немедленно произнести это слово. Почему, каким образом вдруг подкралась к нему совсем неожиданная мысль, что это он всегда успеет. Конечно, только рядом с таким человеком и можно будет развернуть крылья. Но с этим еще можно и подождать. У него еще есть время. А вот… Федор проводил взглядом бадью с бетоном, которую опять пронес мимо окна кабинета на стреле своего крана Вадим Зверев, – и вдруг мгновенно понял, что удерживает его произнести то единственное и давно желанное для него слово, которого теперь нетерпеливо ждал от него Автономов.
Федор даже содрогнулся от этой мысли и быстро сказал:
– Я, Юрий Александрович, не хотел бы пока от своих товарищей уходить. Вместе здесь начинали, вместе договорилисьи на Ангару ехать.
Автономов был явно разочарован. Он молча ушел к себе за стол и сразу превратился там в того сурово-недоступного Автономова, который внушал всем грозное восхищение на стройке.
– Ну, тебе виднее. Прощай. И запомни, орел, что учиться летать учись, но только на своих крыльях.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1
2
3
4
5
Федор даже содрогнулся от этой мысли и быстро сказал:
– Я, Юрий Александрович, не хотел бы пока от своих товарищей уходить. Вместе здесь начинали, вместе договорилисьи на Ангару ехать.
Автономов был явно разочарован. Он молча ушел к себе за стол и сразу превратился там в того сурово-недоступного Автономова, который внушал всем грозное восхищение на стройке.
– Ну, тебе виднее. Прощай. И запомни, орел, что учиться летать учись, но только на своих крыльях.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1
Никто не удивился, когда на другой день после приезда к Автономову дочери он появился у себя в кабинете не в семь, как обычно, а в девять часов утра. Приученные им сотрудники управления приходить на работу тоже к семи решили, что иначе и не могло быть, – надо же ему хотя бы в первый день дождаться, когда проснется дочь. Но когда и на другой день, и на третий Автономов появился не к семи, а к девяти, они растерялись, явно не зная, как им вести себя дальше. Если раньше он никогда не позволял себе упустить случая напомнить кому-нибудь из опоздавших на диспетчерку, что великая стройка – это не контора «Пух и перо» и любитель позоревать под боком у жены рискует при своем пробуждении оказаться в совсем ином качестве, то теперь он же вдруг столь недвусмысленно высказался по адресу Гам-зина:
– От хорошего начальника требуется не геройство у всех на глазах, а точность. Можно прямо на эстакаду и раскладушку принести, но от этого все равно турбина не завертится раньше срока. Нам хорошие чиновники тоже нужны. Надо уметь и спать положенные восемь часов, и быть уверенным, что к назначенному часу ротор окажется в камере.
Все, кто видел дочь Автономова, когда она, побродив с утра вокруг по степи, заходила к нему на пять минут в кабинет заменить в банке высохшие полевые ромашки на новые, говорили, что они похожи друг на друга как две капли. И только он один, не возражая и тщеславно радуясь, что она выросла такой красавицей, знал правду. Взглядывая на Ольгу, он внутренне поражался, до чего же можно быть так похожей на свою мать. Особенно, когда солнце как бы изнутри подсветит темные, туго налитые вишенки зрачков и еще когда туманная улыбка заиграет у нее на губах. Конечно, и с ним было сходство. Но стоило Оле заговорить, как острое чувство тоски и нежности охватывало его: мать и только она, какой была в самую первую пору их еще полудружбы-полулюбви. Только дочь посмуглее. Как будто та самая соседка, армянка, которая первое время после нелепой гибели матери Ольги в Москве под электричкой из жалости урывала у своего грудного сына часть молока девочке-сиротке, и подсмуглила ей глаза, кожу, волосы.
С того самого дня, когда он, вызванный телеграммой в Москву из сибирской тайги, где был занят прокладкой нефтепровода, остался с дочерью на руках, он так и не встретил женщины, которая могла бы заменить ей мать, и Ольга воспитывалась у его сестер в Ростове и в Москве.
Конечно, были у него другие женщины, они почему-то всегда тянулись к нему, но второй матери для своей дочери он среди них так и не узнал. Так больше и не встретилась ему ни одна, чтобы наглядеться не мог и чтобы не проходило чувство изумления и боязни вдруг потерять, оказаться хуже того своего двойника, которого, конечно, выдумала и наделила несуществующими достоинствами его Шура. Лишь теперь, через двадцать лет, ему, кажется, встретилась здесь, на стройке, женщина, которая вдруг иногда вызывала в нем почти такие же чувства, но сам он не вправе был поддаваться вспыхнувшему к ней влечению.
– От хорошего начальника требуется не геройство у всех на глазах, а точность. Можно прямо на эстакаду и раскладушку принести, но от этого все равно турбина не завертится раньше срока. Нам хорошие чиновники тоже нужны. Надо уметь и спать положенные восемь часов, и быть уверенным, что к назначенному часу ротор окажется в камере.
Все, кто видел дочь Автономова, когда она, побродив с утра вокруг по степи, заходила к нему на пять минут в кабинет заменить в банке высохшие полевые ромашки на новые, говорили, что они похожи друг на друга как две капли. И только он один, не возражая и тщеславно радуясь, что она выросла такой красавицей, знал правду. Взглядывая на Ольгу, он внутренне поражался, до чего же можно быть так похожей на свою мать. Особенно, когда солнце как бы изнутри подсветит темные, туго налитые вишенки зрачков и еще когда туманная улыбка заиграет у нее на губах. Конечно, и с ним было сходство. Но стоило Оле заговорить, как острое чувство тоски и нежности охватывало его: мать и только она, какой была в самую первую пору их еще полудружбы-полулюбви. Только дочь посмуглее. Как будто та самая соседка, армянка, которая первое время после нелепой гибели матери Ольги в Москве под электричкой из жалости урывала у своего грудного сына часть молока девочке-сиротке, и подсмуглила ей глаза, кожу, волосы.
С того самого дня, когда он, вызванный телеграммой в Москву из сибирской тайги, где был занят прокладкой нефтепровода, остался с дочерью на руках, он так и не встретил женщины, которая могла бы заменить ей мать, и Ольга воспитывалась у его сестер в Ростове и в Москве.
Конечно, были у него другие женщины, они почему-то всегда тянулись к нему, но второй матери для своей дочери он среди них так и не узнал. Так больше и не встретилась ему ни одна, чтобы наглядеться не мог и чтобы не проходило чувство изумления и боязни вдруг потерять, оказаться хуже того своего двойника, которого, конечно, выдумала и наделила несуществующими достоинствами его Шура. Лишь теперь, через двадцать лет, ему, кажется, встретилась здесь, на стройке, женщина, которая вдруг иногда вызывала в нем почти такие же чувства, но сам он не вправе был поддаваться вспыхнувшему к ней влечению.
2
С утра он решил пешком пройти по всему левобережному крылу плотины. Все, кто теперь сопровождал его, видели, что настроение у него в это утро было более чем хорошее. Кроме приезда дочери были для этого еще и другие причины. Во-первых, от стыка плотины с эстакадой он уже мог пройти по песчаному гребню почти до самого конца. Во-вторых, после недельного перерыва, который умышленно позволил себе Автономов, не заглянув за это время ни разу на плотину, он теперь мог воочию убедиться, что не только она за это время подросла, но уже и вся впадина перед ней, затапливаемая водой после перекрытия старого русла Дона, все больше приобретала вид моря.
– Скоро можно будет выдавать и замуж, – бросил Автономов сопровождавшим его одно из тех своих выражений, которому назначено было облететь всю стройку.
Железнодорожники укладывали однопутку, а бетонщики заканчивали тянуть по гребню плотины барьер. По воде, залившей пойменные луга и низменную левобережную степь, уже вздымались под астраханским ветром волны. Вода разлилась так широко, что едва угадывались вдали затуманенные кромки крутых берегов, и лишь кое-где выступали из нее острова незатопленной суши, поднимались, как зеленые одинокие облака, деревья. Весной птицы еще успели свить на них гнезда и теперь непонимающе носились над ними, что-то стараясь сверху высмотреть сквозь мутную воду.
Автономов остановился у бетонного барьерчика и, глядя на зеркало могучего разлива, произнес свою вторую фразу:
– Неужели когда-нибудь сможет найтись человек, который будет стоять у этого барьера и поплевывать в воду?
На это сопровождающий его порученец заметил:
– Люди с пережитками, к сожалению, у нас еще есть.
Автономов покосился в его сторону и, ничего не сказав, продолжал свой путь. После сознательной недельной разлуки с плотиной ему хотелось сегодня смотреть только на нее и на море, а не разговаривать. Тем более не хотелось ему вступать в разговоры со своим порученцем, которого он если и ценил, то не столько за ум, сколько за аккуратность. Но все же, взглянув с плотины направо и налево от себя, он бросил и третью за это утро фразу, которой надлежало стать крылатой:
– И это все, что осталось от тихого Дона.
Все сопровождавшие его и встречавшиеся ему на плотине люди невольно любовались, как он хозяином шел по новым черным шпалам железнодорожного полотна, иногда останавливаясь, чтобы поговорить с вольнонаемными и с ЗК, и шутил с ними или незлобно выговаривал им, зацепившись за что-нибудь взглядом. У него и вообще была такая прямая и в то же время легкая походка, а сейчас, то ли потому, что чувствовал и сознавал себя на виду у всех, он держался еще внушительнее, чем всегда. Размеренно шагая по плотине, зорким и властным взором все замечал и все видел, и в звучном голосе его содержалось ровно столько меди и серебра, сколько нужно было, чтобы колокол его был всем слышен.
Женщины и молодые девушки, вольные и ЗК, работавшие на гребне и на откосах плотины, подняв и поворачивая вслед ему головы, долго провожали его взглядами, а когда он заговаривал с ними, вдруг начинали отвечать ему грудными голосами.
Но четвертая фраза, которой назначено было завтра облететь все строительные районы и зоны, была произнесена в этот день на плотине не им.
Неспешно шагая по шпалам однопутки, дошел он и до того места, где она пока обрывалась, – еще не дотянули сюда рельсы. Женская бригада ЗК лопатами разравнивала в этом месте песок, нагребала морскую гальку. Если бы не одинокая фигура скучающего в отдалении от них конвоира, ни за -что бы и не догадаться было, что между теми женщинами, которые до этого встречались Автономову на плотине, и этими была какая-нибудь разница. Во всяком случае, никакого внешнего различия между ними не было. И те и другие были одеты в обычные рабочие кофты и юбки, а некоторые в комбинезоны или же в брюки с куртками. И те и другие, несмотря на то что все они были в грубой одежде, а в руках у них были лопаты, ни на минуту не забывали, что они оставались женщинами. Не забывали с утра надеть поярче косынку, подпудрить лицо, подрисовать брови и губы. Исключение составляли лишь более пожилые, повязанные простыми белыми косынками, а то и деревенскими платками.,
И Автономову даже в голову не пришло, проходя через их строй, обратиться к ним как-то иначе, чем обращался до этого ко всем другим женщинам. Останавливаясь возле черноглазой блондинки с особенно ярко накрашенным ртом, он попенял ей, что она так вяло шевелила песок лопатой.
– Что же ты, милая, – сказал Автономов, – никогда за лопату не>держалась?
В ответ черноглазая блондинка разогнулась и, опираясь на лопату, загадочно улыбнулась Автономову. Почему-то все другие женщины, работавшие с нею рядом, притихли.
– Так точно, гражданин начальник, я за другое держалась.
Порученец Автономова рассыпчато хохотнул у него за спиной и тут же подавился. Гамзин, сдвигая брови, пытался погасить улыбку, но она помимо его воли расползалась по лицу. Из женщин только две или три, глядя на Автономова, выжидающе улыбались, остальные нагнули головы и поотворачивали лица.
Черноглазая блондинка в упор смотрела на Автономова, опираясь на воткнутую в песок лопату. Но, должно быть, меньше всего была приготовлена она к тому, чтобы услышать от Автономова тот ответ, который услышала. В голосе у него было лишь одно задумчивое удивление, когда он, подняв слегка покрасневшее лицо и встречаясь с ее вызывающим взглядом, спросил:
– Где же это, девочка, уже успели так изуродовать тебя?
После этого он круто отвернулся от нее и стал спускаться вниз на асфальтовую дорогу, по которой все время, пока он совершал обход плотины, катилась, сопровождая его, машина. Он не стал продолжать обход плотины, а, не оглядываясь, сел в машину и поехал обратно.
Не видел он и того, как черноглазая блондинка, которая еще некоторое время смотрела вслед ему, опираясь на лопату, вдруг отбросила ее в сторону, закрыла лицо руками и упала на песок, извиваясь и содрогаясь всем телом. Вокруг нее столпились другие женщины.
– Скоро можно будет выдавать и замуж, – бросил Автономов сопровождавшим его одно из тех своих выражений, которому назначено было облететь всю стройку.
Железнодорожники укладывали однопутку, а бетонщики заканчивали тянуть по гребню плотины барьер. По воде, залившей пойменные луга и низменную левобережную степь, уже вздымались под астраханским ветром волны. Вода разлилась так широко, что едва угадывались вдали затуманенные кромки крутых берегов, и лишь кое-где выступали из нее острова незатопленной суши, поднимались, как зеленые одинокие облака, деревья. Весной птицы еще успели свить на них гнезда и теперь непонимающе носились над ними, что-то стараясь сверху высмотреть сквозь мутную воду.
Автономов остановился у бетонного барьерчика и, глядя на зеркало могучего разлива, произнес свою вторую фразу:
– Неужели когда-нибудь сможет найтись человек, который будет стоять у этого барьера и поплевывать в воду?
На это сопровождающий его порученец заметил:
– Люди с пережитками, к сожалению, у нас еще есть.
Автономов покосился в его сторону и, ничего не сказав, продолжал свой путь. После сознательной недельной разлуки с плотиной ему хотелось сегодня смотреть только на нее и на море, а не разговаривать. Тем более не хотелось ему вступать в разговоры со своим порученцем, которого он если и ценил, то не столько за ум, сколько за аккуратность. Но все же, взглянув с плотины направо и налево от себя, он бросил и третью за это утро фразу, которой надлежало стать крылатой:
– И это все, что осталось от тихого Дона.
Все сопровождавшие его и встречавшиеся ему на плотине люди невольно любовались, как он хозяином шел по новым черным шпалам железнодорожного полотна, иногда останавливаясь, чтобы поговорить с вольнонаемными и с ЗК, и шутил с ними или незлобно выговаривал им, зацепившись за что-нибудь взглядом. У него и вообще была такая прямая и в то же время легкая походка, а сейчас, то ли потому, что чувствовал и сознавал себя на виду у всех, он держался еще внушительнее, чем всегда. Размеренно шагая по плотине, зорким и властным взором все замечал и все видел, и в звучном голосе его содержалось ровно столько меди и серебра, сколько нужно было, чтобы колокол его был всем слышен.
Женщины и молодые девушки, вольные и ЗК, работавшие на гребне и на откосах плотины, подняв и поворачивая вслед ему головы, долго провожали его взглядами, а когда он заговаривал с ними, вдруг начинали отвечать ему грудными голосами.
Но четвертая фраза, которой назначено было завтра облететь все строительные районы и зоны, была произнесена в этот день на плотине не им.
Неспешно шагая по шпалам однопутки, дошел он и до того места, где она пока обрывалась, – еще не дотянули сюда рельсы. Женская бригада ЗК лопатами разравнивала в этом месте песок, нагребала морскую гальку. Если бы не одинокая фигура скучающего в отдалении от них конвоира, ни за -что бы и не догадаться было, что между теми женщинами, которые до этого встречались Автономову на плотине, и этими была какая-нибудь разница. Во всяком случае, никакого внешнего различия между ними не было. И те и другие были одеты в обычные рабочие кофты и юбки, а некоторые в комбинезоны или же в брюки с куртками. И те и другие, несмотря на то что все они были в грубой одежде, а в руках у них были лопаты, ни на минуту не забывали, что они оставались женщинами. Не забывали с утра надеть поярче косынку, подпудрить лицо, подрисовать брови и губы. Исключение составляли лишь более пожилые, повязанные простыми белыми косынками, а то и деревенскими платками.,
И Автономову даже в голову не пришло, проходя через их строй, обратиться к ним как-то иначе, чем обращался до этого ко всем другим женщинам. Останавливаясь возле черноглазой блондинки с особенно ярко накрашенным ртом, он попенял ей, что она так вяло шевелила песок лопатой.
– Что же ты, милая, – сказал Автономов, – никогда за лопату не>держалась?
В ответ черноглазая блондинка разогнулась и, опираясь на лопату, загадочно улыбнулась Автономову. Почему-то все другие женщины, работавшие с нею рядом, притихли.
– Так точно, гражданин начальник, я за другое держалась.
Порученец Автономова рассыпчато хохотнул у него за спиной и тут же подавился. Гамзин, сдвигая брови, пытался погасить улыбку, но она помимо его воли расползалась по лицу. Из женщин только две или три, глядя на Автономова, выжидающе улыбались, остальные нагнули головы и поотворачивали лица.
Черноглазая блондинка в упор смотрела на Автономова, опираясь на воткнутую в песок лопату. Но, должно быть, меньше всего была приготовлена она к тому, чтобы услышать от Автономова тот ответ, который услышала. В голосе у него было лишь одно задумчивое удивление, когда он, подняв слегка покрасневшее лицо и встречаясь с ее вызывающим взглядом, спросил:
– Где же это, девочка, уже успели так изуродовать тебя?
После этого он круто отвернулся от нее и стал спускаться вниз на асфальтовую дорогу, по которой все время, пока он совершал обход плотины, катилась, сопровождая его, машина. Он не стал продолжать обход плотины, а, не оглядываясь, сел в машину и поехал обратно.
Не видел он и того, как черноглазая блондинка, которая еще некоторое время смотрела вслед ему, опираясь на лопату, вдруг отбросила ее в сторону, закрыла лицо руками и упала на песок, извиваясь и содрогаясь всем телом. Вокруг нее столпились другие женщины.
3
После зачастивших дождей установилась такая жара, что где бы люди ни работали на плотине, они обливались потом, и некуда было деться от мошки, черной кисеей застилающей пойму.
Но, пожалуй, самое скверное, жаркое и ветреное место досталось тому самому солдату, который теперь выстаивал свою вахту на пирсе рыбоподъемника. Ему не повезло уже с утра, когда начальник охраны назначил его стеречь всего одного ЗК в самом скучном месте, где давно уже были закончены все работы, за исключением ювелирных зачисток. Притом выпало солдату сторожить того самого ЗК, который и раньше всегда, когда им приходилось оставаться вдвоем, умел своим взглядом ковырнуть под самое сердце. Странный ЗК, и глаза у него всегда были такие, будто он в чем-то сочувствует своему стражу.
Но служба есть служба. ЗК, с надвинутой на глаза эбонитовой маской, висел, зацепившись за арматуру цепью на самой высокой отметке пирса рыбоподъемника, а солдат стерег его у подножия блока, изредка щурясь на трепещущее пламя электросварки. Впрочем, посматривал он туда лишь по обязанности, потому что все равно некуда было бы этому ЗК деться. Не за облако же он ухватится, изредка проскальзывающее над его головой в небе таком же ярко-синем, как и пламя электросварки. Все же солдат должен был посматривать наверх, не теряя из виду объект своей охраны, и поэтому все время стоял к котловану спиной, где его взор мог бы найти для себя кое-что более интересное. Там всегда было много людей и машин. Здесь же, лицом к безграничному разливу воды, день тянулся особенно долго.
Наконец снизу показалась голова поднявшегося на пирс по стремянке разводящего, и он крикнул, чтобы солдат со своим подконвойным спускались.
– Вместо тебя заступит Саранцев с другим ЗК, – пояснил разводящий, и голова его в пилотке опять скрылась за выступом пирса.
Теперь часовому оставалось только, спустившись со своим подконвойным, сдать его там начальнику конвоя, который собирал у ворот колонну отработавших свою смену ЗК перед отправкой их в зону. Первым спускаться по стремянке, как всегда, должен был ЗК, чтобы не оказаться за спиной конвоира. Посторонившись, солдат приказал ему спускаться.
Но, уже начав спуск по стремянке и оказавшись грудью на уровне выступа пирса, ЗК вдруг поднял к своему конвоиру лицо и негромко спросил его:
– Тебе, Усман, в пятьдесят шестой армии, в дивизии Аршинцева, не пришлось служить?
Беспощадно пекло солнце, тучами налетавшая из поймы мошка, черной дымкой окутывая плотину, лезла в глаза и горло, воспламеняла кожу. Ревели бульдозеры, бетономешалки, мотопоезда, самосвалы, клокотала в пульповодах земснарядов вода, смешанная с песком. И над всем этим из всех динамиков, со всех столбов звучала пластинка, которую чаще всего прокручивал дежурный по радиоузлу. У него в запасе почти не было других пластинок.
Но, пожалуй, самое скверное, жаркое и ветреное место досталось тому самому солдату, который теперь выстаивал свою вахту на пирсе рыбоподъемника. Ему не повезло уже с утра, когда начальник охраны назначил его стеречь всего одного ЗК в самом скучном месте, где давно уже были закончены все работы, за исключением ювелирных зачисток. Притом выпало солдату сторожить того самого ЗК, который и раньше всегда, когда им приходилось оставаться вдвоем, умел своим взглядом ковырнуть под самое сердце. Странный ЗК, и глаза у него всегда были такие, будто он в чем-то сочувствует своему стражу.
Но служба есть служба. ЗК, с надвинутой на глаза эбонитовой маской, висел, зацепившись за арматуру цепью на самой высокой отметке пирса рыбоподъемника, а солдат стерег его у подножия блока, изредка щурясь на трепещущее пламя электросварки. Впрочем, посматривал он туда лишь по обязанности, потому что все равно некуда было бы этому ЗК деться. Не за облако же он ухватится, изредка проскальзывающее над его головой в небе таком же ярко-синем, как и пламя электросварки. Все же солдат должен был посматривать наверх, не теряя из виду объект своей охраны, и поэтому все время стоял к котловану спиной, где его взор мог бы найти для себя кое-что более интересное. Там всегда было много людей и машин. Здесь же, лицом к безграничному разливу воды, день тянулся особенно долго.
Наконец снизу показалась голова поднявшегося на пирс по стремянке разводящего, и он крикнул, чтобы солдат со своим подконвойным спускались.
– Вместо тебя заступит Саранцев с другим ЗК, – пояснил разводящий, и голова его в пилотке опять скрылась за выступом пирса.
Теперь часовому оставалось только, спустившись со своим подконвойным, сдать его там начальнику конвоя, который собирал у ворот колонну отработавших свою смену ЗК перед отправкой их в зону. Первым спускаться по стремянке, как всегда, должен был ЗК, чтобы не оказаться за спиной конвоира. Посторонившись, солдат приказал ему спускаться.
Но, уже начав спуск по стремянке и оказавшись грудью на уровне выступа пирса, ЗК вдруг поднял к своему конвоиру лицо и негромко спросил его:
– Тебе, Усман, в пятьдесят шестой армии, в дивизии Аршинцева, не пришлось служить?
Беспощадно пекло солнце, тучами налетавшая из поймы мошка, черной дымкой окутывая плотину, лезла в глаза и горло, воспламеняла кожу. Ревели бульдозеры, бетономешалки, мотопоезда, самосвалы, клокотала в пульповодах земснарядов вода, смешанная с песком. И над всем этим из всех динамиков, со всех столбов звучала пластинка, которую чаще всего прокручивал дежурный по радиоузлу. У него в запасе почти не было других пластинок.
4
О том, что у Федора Ивановича в районе что-то случилось, его жена, Галина Алексеевна, догадалась сразу же, как только он пришел домой на обед..Пятнадцать лет они прожили вместе, и не такой Федор Иванович был человек, чтобы уметь за наигранно веселым выражением лица скрывать действительные мысли и чувства. Теперь, лишь только взглянув на него, Галина Алексеевна заключила, что происшествие, должно быть, у него в районе не из рядовых. Но и расспрашивать его она не стала, по опыту зная, что никогда не следует торопить ту минуту, которая все равно неминуемо наступит. Служебных секретов от нее у него давно уже не было. Поставив перед ним на стол тарелку с борщом, она опять ушла к себе на кухню, где у нее подходило тесто в большой кастрюле. Но спокойно пообедать Федору Ивановичу так и не пришлось. Без стука открылась дверь, и вошел Юсупов, тот самый солдат, который служил под командованием Федора Ивановича еще на погранзаставе, а после списался с ним и был вызван для службы в охране сюда, на стройку. В доме у Цымловых он был своим человеком, и к его посещениям здесь привыкли.
Но сегодня Галина Алексеевна, выглянув из двери кухни, встретила его без особого радушия, а Федор Иванович лишь на секунду приподнял лицо от тарелки.
– Обедать будешь? Усман покачал головой:
– Я, Федор Иванович, уже обедал.
– Ну, как знаешь. Все равно садись, раз пришел. – Усман продолжал стоять, и Федор Иванович уже с удивлением поднял голову, находя его поведение необычным. Он увидел, что широкое и обычно спокойное лицо Юсупова на этот раз было угрюмо. – Что же ты стоишь как пень?
– Як вам по служебному делу, – сказал Усман. Федор Иванович еще больше удивился:
– Тогда и приходить надо было не домой, а в район, что это у тебя за листок в руке?
– Рапорт, – сказал Усман.
Федор Иванович с сожалением посмотрел на остывающий в тарелке борщ. Он уже перестал дымиться. ^ – Какой еще рапорт?
– Я, Федор Иванович, прошу отчислить меня со службы.
– Что-о? – отодвигая от себя тарелку с борщом, Федор Иванович встал за столом. – Что это тебя укусило, Усман? То ты забрасывал меня письмами о вызове сюда, а теперь… В чем дело?
Голос Усмана упал почти до шепота:
– Она не хочет выходить за меня замуж.
– Кто?
– Валя.
– Антонова?
– Да.
– Ты же сам говорил, что она согласна.
– Если только я уйду с этой службы.
– А ты сказал бы ей, что она дура, хоть и твоя невеста. Ну ладно, не сердись, не дура, а просто еще молодая. Чем же ей не нравится твоя служба?
– Она говорит, я тюремщик.
– Вот как? – Приоткрывая дверь на кухню, Федор Иванович позвал: – Галя, пойди-ка сюда.
– У меня сбежит тесто, – ответила Галина Алексеевна. Она не любила, когда ее отрывали от дела.
– Всего на минуту.
В белом фартуке она показалась в дверях. Лицо ее раскраснелось. Сердитым взглядом Галина Алексеевна окинула Федора Ивановича и Усмана.
– Что за спешка? – Она оглянулась на кастрюлю, стоявшую в кухне на плите.
– Сколько лет мы с тобой уже прожили, Галя? – спросил у нее Федор Иванович.
Брови у нее, запачканные мукой, поднялись.
– За этим ты меня и звал? – Она повернулась в дверях, собираясь опять скрыться в кухне.
– Нет, подожди, – настойчиво сказал Федор Иванович. – Сперва ответь.
На этот раз Галина Алексеевна с несколько большим вниманием перевела взгляд с Федора Ивановича на Усмана.
– Ты и сам знаешь. Федор Иванович согласился.
– Да, знаю. Уже пятнадцать.
– Зачем же спрашиваешь?
– Затем, что все это была ошибка.
Галина Алексеевна перестала оглядываться на кухню.
– Чья?
– Твоя и моя, Галя.
У нее между бровями появился бугорок, перерезанный складочкой.
– В чем же, по-твоему, мы с тобой ошиблись?
– Ты своевременно не догадалась бросить меня.
На губах у Галины Алексеевны заиграла улыбка. Ее уже не обманывала интонация мужа, но она еще не могла вполне сообразить, что скрывалось за его словами. Она перевела взгляд на Усмана и увидела, как он под ее взглядом втянул голову в плечи.
Галина Алексеевна перешла в наступление.
– Нет, это ты должен сказать, за что я должна была тебя бросить.
Никакого тайного смысла уже нельзя было уловить в голосе Федора Ивановича, когда он устало ответил:
– За то, что я тюремщик.
– Знаешь, Федя, – спокойно сказала Галина Алексеевна, – если бы мы здесь были одни, то я бы сказала, что у кого-то из нас… – И, покрутив у виска пальцем, она скрылась на кухне, плотно прикрывая за собой дверь.
Федор Иванович, поворачиваясь к Усману, поинтересовался:
– Как ты думаешь, что она имела в виду? Тогда я сам и отвечу. Служба, Усман, есть служба. Конечно, она у нас с тобой невеселая, но кто-то должен и ее исполнять. Пока еще не наступило время, чтобы совсем не было ее. Ты что же, не согласен со мной? – И вдруг Федор Иванович круто изменил свой тон на официальный: – Ну, что же, сержант Юсупов, мы рассмотрим ваш рапорт. Но, как вам ' должно быть известно, принять его прямо из ваших рук я не могу. Надо знать устав. Вручите рапорт своему командиру, а он уже даст ему ход. Вы свободны.
Галина Алексеевна, приоткрывшая в эту минуту дверь из кухни, увидела, что Федор Иванович стоит с совсем отчужденным лицом и глаза у него излучают полярное сияние, а Усман стоит перед ним как в воду опущенный. Лишь одни коричневые крупные веснушки мерцают у него на лице.
– Можете идти, сержант, – сухо повторил Федор Иванович.
– Товарищ полковник! Федор Иванович! – не трогаясь с места, быстро заговорил Усман. – Я вам еще не все сказал. Не могу я своего фронтового друга сторожить.
– Какого друга? Крупное, широкое лицо Федора Ивановича обмякло, в зеленоватых, навыкате, глазах плеснулся испуг. Галина Алексеевна, совсем позабыв, что у нее делалось на кухне, прислонилась плечом к притолоке двери.
– В сорок третьем году под Самбеком он меня из-под танка вытащил, а теперь я должен…
Федор Иванович с беспокойством спросил:
– Он тебя сам узнал?
– Сам.
– А ты его?
– По уставу, товарищ полковник, нам не положено в разговоры с ЗК вступать.
Галина Алексеевна заметила, как Федор Иванович проглотил эти слова Усмана, не сморгнув.
– Хорошо, – сказал он, – оставь рапорт у меня. А пока я прикажу начальнику охраны, чтобы тебя перевели на другой объект.
– Может быть, Федор Иванович, я еще уговорю ее, – неуверенно сказал Усман.
– Нет, тебе все равно нельзя здесь служить, – почти вытягивая рапорт из его руки, твердо сказал Федор Иванович. Вдруг он так и впился глазами в лицо Усмана: – Т-ты вчера на земснаряде службу нес?
– Нет, на рыбоподъемнике.
– Хорошо, можешь идти.
Усман откозырнул и вышел. Галина Алексеевна осталась стоять у притолоки, зная, что наступила та самая минута, когда Федор Иванович все должен будет сам ей рассказать.
Федор Иванович, оборачиваясь, вдруг ополчился на нее:
– Что ты у меня над душой стоишь?! Лучше погляди у себя за спиной.
Галина Алексеевна, оглянувшись, не смогла удержать испуганного возгласа:
– Ой!
В кастрюле, которая стояла у нее на кухне на плите, тесто уже выпучилось бугром, переваливаясь через край.
Но сегодня Галина Алексеевна, выглянув из двери кухни, встретила его без особого радушия, а Федор Иванович лишь на секунду приподнял лицо от тарелки.
– Обедать будешь? Усман покачал головой:
– Я, Федор Иванович, уже обедал.
– Ну, как знаешь. Все равно садись, раз пришел. – Усман продолжал стоять, и Федор Иванович уже с удивлением поднял голову, находя его поведение необычным. Он увидел, что широкое и обычно спокойное лицо Юсупова на этот раз было угрюмо. – Что же ты стоишь как пень?
– Як вам по служебному делу, – сказал Усман. Федор Иванович еще больше удивился:
– Тогда и приходить надо было не домой, а в район, что это у тебя за листок в руке?
– Рапорт, – сказал Усман.
Федор Иванович с сожалением посмотрел на остывающий в тарелке борщ. Он уже перестал дымиться. ^ – Какой еще рапорт?
– Я, Федор Иванович, прошу отчислить меня со службы.
– Что-о? – отодвигая от себя тарелку с борщом, Федор Иванович встал за столом. – Что это тебя укусило, Усман? То ты забрасывал меня письмами о вызове сюда, а теперь… В чем дело?
Голос Усмана упал почти до шепота:
– Она не хочет выходить за меня замуж.
– Кто?
– Валя.
– Антонова?
– Да.
– Ты же сам говорил, что она согласна.
– Если только я уйду с этой службы.
– А ты сказал бы ей, что она дура, хоть и твоя невеста. Ну ладно, не сердись, не дура, а просто еще молодая. Чем же ей не нравится твоя служба?
– Она говорит, я тюремщик.
– Вот как? – Приоткрывая дверь на кухню, Федор Иванович позвал: – Галя, пойди-ка сюда.
– У меня сбежит тесто, – ответила Галина Алексеевна. Она не любила, когда ее отрывали от дела.
– Всего на минуту.
В белом фартуке она показалась в дверях. Лицо ее раскраснелось. Сердитым взглядом Галина Алексеевна окинула Федора Ивановича и Усмана.
– Что за спешка? – Она оглянулась на кастрюлю, стоявшую в кухне на плите.
– Сколько лет мы с тобой уже прожили, Галя? – спросил у нее Федор Иванович.
Брови у нее, запачканные мукой, поднялись.
– За этим ты меня и звал? – Она повернулась в дверях, собираясь опять скрыться в кухне.
– Нет, подожди, – настойчиво сказал Федор Иванович. – Сперва ответь.
На этот раз Галина Алексеевна с несколько большим вниманием перевела взгляд с Федора Ивановича на Усмана.
– Ты и сам знаешь. Федор Иванович согласился.
– Да, знаю. Уже пятнадцать.
– Зачем же спрашиваешь?
– Затем, что все это была ошибка.
Галина Алексеевна перестала оглядываться на кухню.
– Чья?
– Твоя и моя, Галя.
У нее между бровями появился бугорок, перерезанный складочкой.
– В чем же, по-твоему, мы с тобой ошиблись?
– Ты своевременно не догадалась бросить меня.
На губах у Галины Алексеевны заиграла улыбка. Ее уже не обманывала интонация мужа, но она еще не могла вполне сообразить, что скрывалось за его словами. Она перевела взгляд на Усмана и увидела, как он под ее взглядом втянул голову в плечи.
Галина Алексеевна перешла в наступление.
– Нет, это ты должен сказать, за что я должна была тебя бросить.
Никакого тайного смысла уже нельзя было уловить в голосе Федора Ивановича, когда он устало ответил:
– За то, что я тюремщик.
– Знаешь, Федя, – спокойно сказала Галина Алексеевна, – если бы мы здесь были одни, то я бы сказала, что у кого-то из нас… – И, покрутив у виска пальцем, она скрылась на кухне, плотно прикрывая за собой дверь.
Федор Иванович, поворачиваясь к Усману, поинтересовался:
– Как ты думаешь, что она имела в виду? Тогда я сам и отвечу. Служба, Усман, есть служба. Конечно, она у нас с тобой невеселая, но кто-то должен и ее исполнять. Пока еще не наступило время, чтобы совсем не было ее. Ты что же, не согласен со мной? – И вдруг Федор Иванович круто изменил свой тон на официальный: – Ну, что же, сержант Юсупов, мы рассмотрим ваш рапорт. Но, как вам ' должно быть известно, принять его прямо из ваших рук я не могу. Надо знать устав. Вручите рапорт своему командиру, а он уже даст ему ход. Вы свободны.
Галина Алексеевна, приоткрывшая в эту минуту дверь из кухни, увидела, что Федор Иванович стоит с совсем отчужденным лицом и глаза у него излучают полярное сияние, а Усман стоит перед ним как в воду опущенный. Лишь одни коричневые крупные веснушки мерцают у него на лице.
– Можете идти, сержант, – сухо повторил Федор Иванович.
– Товарищ полковник! Федор Иванович! – не трогаясь с места, быстро заговорил Усман. – Я вам еще не все сказал. Не могу я своего фронтового друга сторожить.
– Какого друга? Крупное, широкое лицо Федора Ивановича обмякло, в зеленоватых, навыкате, глазах плеснулся испуг. Галина Алексеевна, совсем позабыв, что у нее делалось на кухне, прислонилась плечом к притолоке двери.
– В сорок третьем году под Самбеком он меня из-под танка вытащил, а теперь я должен…
Федор Иванович с беспокойством спросил:
– Он тебя сам узнал?
– Сам.
– А ты его?
– По уставу, товарищ полковник, нам не положено в разговоры с ЗК вступать.
Галина Алексеевна заметила, как Федор Иванович проглотил эти слова Усмана, не сморгнув.
– Хорошо, – сказал он, – оставь рапорт у меня. А пока я прикажу начальнику охраны, чтобы тебя перевели на другой объект.
– Может быть, Федор Иванович, я еще уговорю ее, – неуверенно сказал Усман.
– Нет, тебе все равно нельзя здесь служить, – почти вытягивая рапорт из его руки, твердо сказал Федор Иванович. Вдруг он так и впился глазами в лицо Усмана: – Т-ты вчера на земснаряде службу нес?
– Нет, на рыбоподъемнике.
– Хорошо, можешь идти.
Усман откозырнул и вышел. Галина Алексеевна осталась стоять у притолоки, зная, что наступила та самая минута, когда Федор Иванович все должен будет сам ей рассказать.
Федор Иванович, оборачиваясь, вдруг ополчился на нее:
– Что ты у меня над душой стоишь?! Лучше погляди у себя за спиной.
Галина Алексеевна, оглянувшись, не смогла удержать испуганного возгласа:
– Ой!
В кастрюле, которая стояла у нее на кухне на плите, тесто уже выпучилось бугром, переваливаясь через край.
5
Давно погасли все ночные огни в райцентре на правобережной круче над Доном. Повыключили их и вахтенный матрос на дебаркадере, и монтер рыб-колхоза, отвечающий за то, чтобы с первыми же петухами меркла одна-единственная золотистая нить, пронизывающая станицу по центральной улице с юга на север, и ночной сторож сельпо, который, заступив на дежурство с вечера после хорошего ужина с вином, сразу же уснул в своей караулке, так и не засветив витрину раймага напротив здания райкома. Но в самом райкоме к двенадцати часам ночи светились окна на втором этаже. «Тоже хо-зя-ева, жгут по тысяче свечей, а с людей привыкли спрашивать за каждую копейку», – сердито приподнимая головы от подушек, ворчали жители станицы, которым так и не удавалось заснуть все за теми же думами: «Трогаться?», «Подождать?»
– Вопрос уже не о том, чтобы трогаться или подождать, – говорил в своем кабинете и секретарь райкома Истомин, зарываясь пальцами в свою рыжую шевелюру, – а утонуть или не утонуть? Но даже и теперь никто не снимет с нас ответственности ни по хлебу, ни по мясу или молоку. У товарища Грекова своя миссия, – он бросил взгляд в угол комнаты, где сидел Греков, – а у нас еще и другая. Пора уже не щепетильничать с Подкатаевым и с Коныгиным.
Еще не старая, в синем костюме, женщина, сидевшая в кресле у стола Истомина, заметила:
– Подкатаев по сдаче хлеба нового урожая с превышением идет.
– Это после того как ему со стройки целую автоколонну прислали, – бросил с дивана райупол-комзаг Цветков.
– Он и до этого выше районного графика шел.
– Вот, вот, Николай Дмитриевич, – сказал Цветков. – За Подкатаева в нашем районе все женщины горой. Во главе с председателем рика. Конечно, он мужчина видный, но не до такой же степени, чтобы ему одному внимание уделять.
Женщина в синем костюме презрительно покосилась на него:
– Не забывай, Цветков, что ты на бюро.
– Я, Елена Сергеевна, готов отвечать за свои слова. Помню, как еще три года назад ты выгораживала его за крупнейшее, не только в масштабе нашего района, хищение зерна. При явном сокрытии им этого факта от райкома.
– Насчет этого факта, Цветков, я и теперь считаю, как считала тогда. Напрасно ты улыбаешься, тебя, как уполкомзага, это в. первую очередь должно беспокоить.
Цветков еще шире заулыбался.
– Что же я могу с собой поделать, уважаемый товарищ предрика, если этот совершенно бесспорный факт меня давно уже ничуть не беспокоит. Все яснее ясного: что заработал, то и получай.
– Как же это можно увязать с его предшествующей биографией? У него орденов с медалями не меньше пяти.
Истомин, который все это время, не поднимая головы, слушал их перепалку, повернулся к Елене Сергеевне:
– Вы все о той же истории с тремя тоннами зерна?
Греков и сам не заметил, как подался из своего угла вперед.
– В том-то и дело, Николай Дмитриевич, что вся эта история была шита белыми нитками.
Истомин перевел взгляд на райуполкомзага.
– В самом деле, Цветков, и тогда это как-то не вязалось.
Цветков привстал с дивана.
– Но это только доказывает, Николай Дмитриевич, что в работе с кадрами мы часто еще остаемся в плену у бумаги. У кого анкета в ажуре, тот и герой. Но у злостных расхитителей, как известно, она чаще всего и бывает без сучка. В то время– как райисполком не сводил глаз с его орденов, он у государства по дороге на пункт «Заготзерна» целых две полуторки зерна украл. Это в послевоенный голодный год.
– Так, Цветков, ты можешь и меня в соучастницы зачислить.
Истомин счел необходимым поддержать Елену Сергеевну.
– Да-да, это уже чересчур. Но и три тонны зерна, Елена Сергеевна, это три тысячи килограммов.
– Три тысячи сто двенадцать, – уточнил Цветков.
– Тем более. – Истомин отыскал глазами на стуле у двери райпрокурора: – Если я ошибусь, Алексей Николаевич, вы поправите меня. По-моему, хоть за три тонны, хоть за десять килограммов по Указу…
– Вопрос уже не о том, чтобы трогаться или подождать, – говорил в своем кабинете и секретарь райкома Истомин, зарываясь пальцами в свою рыжую шевелюру, – а утонуть или не утонуть? Но даже и теперь никто не снимет с нас ответственности ни по хлебу, ни по мясу или молоку. У товарища Грекова своя миссия, – он бросил взгляд в угол комнаты, где сидел Греков, – а у нас еще и другая. Пора уже не щепетильничать с Подкатаевым и с Коныгиным.
Еще не старая, в синем костюме, женщина, сидевшая в кресле у стола Истомина, заметила:
– Подкатаев по сдаче хлеба нового урожая с превышением идет.
– Это после того как ему со стройки целую автоколонну прислали, – бросил с дивана райупол-комзаг Цветков.
– Он и до этого выше районного графика шел.
– Вот, вот, Николай Дмитриевич, – сказал Цветков. – За Подкатаева в нашем районе все женщины горой. Во главе с председателем рика. Конечно, он мужчина видный, но не до такой же степени, чтобы ему одному внимание уделять.
Женщина в синем костюме презрительно покосилась на него:
– Не забывай, Цветков, что ты на бюро.
– Я, Елена Сергеевна, готов отвечать за свои слова. Помню, как еще три года назад ты выгораживала его за крупнейшее, не только в масштабе нашего района, хищение зерна. При явном сокрытии им этого факта от райкома.
– Насчет этого факта, Цветков, я и теперь считаю, как считала тогда. Напрасно ты улыбаешься, тебя, как уполкомзага, это в. первую очередь должно беспокоить.
Цветков еще шире заулыбался.
– Что же я могу с собой поделать, уважаемый товарищ предрика, если этот совершенно бесспорный факт меня давно уже ничуть не беспокоит. Все яснее ясного: что заработал, то и получай.
– Как же это можно увязать с его предшествующей биографией? У него орденов с медалями не меньше пяти.
Истомин, который все это время, не поднимая головы, слушал их перепалку, повернулся к Елене Сергеевне:
– Вы все о той же истории с тремя тоннами зерна?
Греков и сам не заметил, как подался из своего угла вперед.
– В том-то и дело, Николай Дмитриевич, что вся эта история была шита белыми нитками.
Истомин перевел взгляд на райуполкомзага.
– В самом деле, Цветков, и тогда это как-то не вязалось.
Цветков привстал с дивана.
– Но это только доказывает, Николай Дмитриевич, что в работе с кадрами мы часто еще остаемся в плену у бумаги. У кого анкета в ажуре, тот и герой. Но у злостных расхитителей, как известно, она чаще всего и бывает без сучка. В то время– как райисполком не сводил глаз с его орденов, он у государства по дороге на пункт «Заготзерна» целых две полуторки зерна украл. Это в послевоенный голодный год.
– Так, Цветков, ты можешь и меня в соучастницы зачислить.
Истомин счел необходимым поддержать Елену Сергеевну.
– Да-да, это уже чересчур. Но и три тонны зерна, Елена Сергеевна, это три тысячи килограммов.
– Три тысячи сто двенадцать, – уточнил Цветков.
– Тем более. – Истомин отыскал глазами на стуле у двери райпрокурора: – Если я ошибусь, Алексей Николаевич, вы поправите меня. По-моему, хоть за три тонны, хоть за десять килограммов по Указу…