Кальма Н.. Черная Салли

   – Не знаю, право, о чем бы это вам рассказать? – задумчиво сказала бабушка. – И в каком роде – в веселом или в печальном?
   – Бабушка, отчего вы хромаете? – спросила Нэнси. Она сидела рядом с Беппо и усердно жевала кусочек его резинки.
   – Это целая история, – отвечала бабушка, – и начинается она не с меня, а с моей матери… Вот, если хотите, я вам расскажу, только она будет очень-очень длинная.
   – Чем длинней, тем лучше, – сказал Стан, – терпеть не могу тоненьких книжек. Только начнешь – глядь, уже и конец.
   – Кажется, мне придется уйти, – шепнула Стану Мэри, – мама не любит, когда я опаздываю.
   – Тогда уходи сейчас, – зашипел на нее Стан, – а то ты будешь мешать нам слушать. Станешь вертеться, смотреть на часы…
   Мэри встала, потом опять села. Ей до смерти хотелось послушать, что станет рассказывать бабушка. Остальные давно уже приготовились слушать. Некоторые развалились на траве, другие сидели, сложив ноги калачиком, третьи подобрались поближе к бабушке. Двери домика были открыты. На пороге сидела миссис Аткинс с газетой в руках. У соседних домов тоже было много негров и белых, вышедших подышать воздухом после целого дня работы.
   Бабушка вытащила приколотую к фартуку иголку:
   – Нил, сними куртку, дай я зачиню тебе локти. Праведный боже, как ты дерешь одежду! Чарли куда аккуратнее тебя…
   Беппо невольно поглядел в ту сторону, где сидели Чарли и Тони. Мальчиков не было. Он хотел было спросить, куда они делись, но слова бабушки отвлекли его, и вскоре он совсем позабыл о товарищах.
   – Сначала я расскажу вам о моей матери, – сказала бабушка, расправляя на коленях рваную куртку Нила. – Ее звали Джен, она была невольницей сварливой старой девы мисс Уайтсайд. Это было давно, лет восемьдесят тому назад…
   Старый вяз тихо шелестел листьями. Стоял светлый весенний вечер. Солнце только что закатилось, и небо было совсем еще розовое.

СТАРАЯ ДЕВА ПОЕТ

   …Каждый, кто видел в первый раз мисс Уайтсайд, неизменно вспоминал летучую мышь. Одетая во все серое, с крохотным личиком, на котором выделялись выпуклые водянистые глаза, старая дева неслышно передвигалась по комнатам.
   Голову она повязывала шарфом, и его развевающиеся концы были похожи на крылья летучей мыши.
   В большом доме мисс Уайтсайд было множество черных слуг, и самой молодой среди них была негритянка Джен.
   Совершенно черная, с курчавыми волосами, похожими на шкурку черного каракуля, Джен была любимицей всех невольников.
   Девушка щебетала, словно жаворонок; у нее был звонкий и приятный голос, и она знала много красивых негритянских песен.
   Когда она, бывало, принималась петь эти песни, все черные слуги на кухне бросали работу и начинали ей подпевать.
   К несчастью, и хозяйка Джен – мисс Уайтсайд – также любила петь. Она воображала себя искусной певицей, хотя звуки, которые она издавала, меньше всего напоминали пение. Казалось, будто плохо смазанная дверь скрипит на своих петлях или водят ножом по заржавленной сковородке.
   Однажды к мисс Уайтсайд съехались гости – соседние плантаторы [1]. После сытного обеда гости и любезная хозяйка перешли в гостиную.
   – Прошу внимания, леди и джентльмены, сейчас я спою вам новый романс, – сказала старая дева, поправляя крылья своего шарфа.
   Она вытянула жилистую шею, закатила глаза и открыла рот. В это мгновение мисс напоминала уже не летучую мышь, а вытащенную из воды рыбу. Ужасные, скрипучие звуки вылетали из ее горла.

 
Блестят на чашечке розы —
О радость!
Капли росы, как слезы —
О радость!
Я легкой пчелкой летаю —
О радость!
И мед золотой собираю —
О радость!
 

   Гости пожимали плечами и толкали друг друга в бок. Вдруг из-за двери раздался чистый молодой голос, повторявший ту же песню.

 
…И мед золотой собираю… —
 

   пела неизвестная певица.
   Щеки мисс Уайтсайд вспыхнули. Она со стуком захлопнула рот, словно крышку клавикордов. Песня, казалось, заполняла весь дом.
   Дрожа от ярости, хозяйка выскочила в соседнюю комнату.
   – Кто смеет передразнивать меня?! – налетела она на толпу перепуганных слуг.
   Вдруг взгляд ее упал на Джен. Маленькая негритянка втянула голову в плечи.

   – Это ты, черная мерзавка?! – завопила старая дева. – Это ты делаешь меня посмешищем перед гостями?
   Она наотмашь ударила Джен по щеке. Негритянка старалась руками прикрыть лицо и голову от ударов, но костлявая леди норовила ударить побольней. Потом, схватив Джен за шиворот, она втолкнула ее в темный чулан:
   – Посидишь здесь, так забудешь, как песенки петь!…

ДЖЕН ПРОДАНА

   Ключ повернулся, загремел замок, и Джен очутилась в темноте.
   В чулане было тесно, пахло лекарствами и табачными листьями. Пол был выложен кирпичами. Кругом на полках стояли пустые банки из-под солений.
   У Джен горели щеки. Она вытащила из-за пазухи блестящий белый камешек, подаренный ей матерью, и стала шепотом молиться:
   – Бог, великий бог, сделай так, чтоб раскрылись двери чулана. Накажи смертью злую хозяйку Джен, и чтоб сгорел ее дом, и чтоб сгорел весь хлопок и весь табак…
   Но дверь чулана не открывалась, и в доме ничто не указывало на пожар. Бог не слушал Джен, и негритянка с яростью бросила на пол свой амулет:
   – Вот тебе, негодный бог! Ты, наверное, слушаешь только белых людей! Молитва черных до тебя не доходит!
   Она принялась неистово стучать в дверь:
   – Пустите меня! Я не хочу здесь сидеть! Пустите!…
   Долго стучала и плакала Джен. Никто не отзывался на ее крики. Наконец в доме загремели посудой, и в щель проник тоненький лучик света.
   «Лампы зажгли. Значит, уже поздний вечер», – подумала Джен.
   Она свернулась клубочком на полу и, утомленная слезами, заснула.
   Проснулась Джен от звона ключей у двери чулана. Было уже утро.
   – Хозяйка велела тебе идти в город, на рынок, – буркнул ей привратник ирландец.
   Она хотела было взять корзину для провизии, но ирландец сердито остановил ее:
   – Не надо. И так дотащишь.
   Джен отправилась в путь. Солнце поднялось уже высоко.
   По сторонам тянулись табачные и кукурузные поля. Гигантская кукуруза стояла, как войско, вооруженное копьями. Под широкими листьями прятались арбузы и дыни, похожие на огромных черепах; в зелени трав пламенели колпачки красного перца. Волнами ходила пшеница под знойным ветром, и вдали виднелись широкополые шляпы работающих негров. И все это – хлеб, табак, фрукты, черные люди на полях, – все принадлежало старой леди, хозяйке Джен.
   Ноги и спина Джен еще ныли после ночи в чулане, но негритянка не унывала и бодро шагала босыми ногами по горячей пыли.
   Она уже приближалась к маленькому соседнему городку, как вдруг на ее плечо опустилась волосатая рука.
   – Поворачивай за мной! – сказал резкий голос.
   Джен обернулась. За ней стоял чужой белый человек с расплющенным носом и маленькими, свиными глазками. Над губой у него торчали щеткой рыжие усы. Джен хотела крикнуть, позвать на помощь, но человек схватил ее за руку:
   – Тише, ты! Твоя хозяйка продала тебя мне. Я заплатил за тебя хорошую цену. Боюсь, даже переплатил…
   Маленькая негритянка Джен никогда не увидела больше ни своего дома, ни своих родных. Рыжеусый человек торговал неграми. Он продал девушку богатому фермеру в Нью-Орлеан, а тот перепродал ее плантатору Паркеру в Западную Виргинию.

КОШАЧИЙ ПАРКЕР

   У Паркера Джен определили для работы на кухне и в доме. То и дело слышались приказания:
   – Джен, приготовь похлебку рабочим!
   – Джен, принеси дров!
   – Джен, стащи с меня сапоги!
   И Джен металась от одного к другому, постоянно опасаясь побоев. У нового хозяина были злые глаза, обвислый лиловый нос, и он так топал ногами, когда сердился, что посуда прыгала на полках.
   – Что ты на меня вытаращила глаза? – закричал он на Джен, зайдя в первый раз на кухню.
   А Джен продолжала с удивлением глядеть на хозяина.
   Этот маленький тучный человек нацепил на себя целый арсенал: за поясом у него торчала пара револьверов, широкий нож был всунут в кожаные ножны, через плечо он носил короткую саблю, а в руках держал тонкий металлический хлыст.
   Джен очень хотелось засмеяться, но она не посмела.
   – Негры и мулы должны работать наравне, – сказал Паркер. Это было его любимое изречение. – Помни, у меня чтоб без баловства! Иначе… – И он выразительно погрозил хлыстом.
   Джен хорошо знала, что он хотел сказать.
   Плантаторы Южных штатов обращались со своими невольниками особенно жестоко. Из-за пустяка, из-за малейшего неповиновения или непочтительного ответа негров били плетьми. Побег карался смертью. Но даже среди плантаторов Юга Паркер славился своим жестоким обращением с неграми.
   – Я тебя продам Кошачьему Паркеру, – грозили плантаторы неграм. И это была самая страшная угроза.
   Попасть к Кошачьему Паркеру считалось равносильным смерти. Прозвище «Кошачий» было дано Паркеру потому, что он был страстным любителем кошек. В его доме лучшие комнаты были предоставлены кошкам. Кошки бродили по плантациям, и горе было тому невольнику, который нечаянно наступал на лапу котенку или неуважительно обращался с кошками: Паркер немедленно наказывал провинившегося.
   Любимец Паркера черный кот Прист спал вместе с хозяином и всюду ходил за ним следом.
   Негры относились к коту с суеверным страхом, они были уверены, что это злой дух, обернувшийся котом. Старая тетка Харри клялась и божилась, что она видела собственными глазами, как кот надевал хозяйскую шляпу и пояс с револьверами. Паркер не разуверял негров: ему нравилось, что невольники боятся Приста.
   – Прист, не хочешь ли покушать чего-нибудь вкусненького? – спрашивал он, встав на четвереньки перед своим любимцем.
   Кот выгибал черную спину и громко мурлыкал.
   – Он хочет свиной грудинки, – говорил Паркер. – Эй, кто-нибудь, сбегайте на кухню и скажите стряпухе, что Прист заказывает к завтраку свиную грудинку.
   День и ночь пылал в кухне большой очаг. День и ночь варились и жарились в кухне кушанья для Паркера и его кошек. Для негров Джен стряпала отдельно то, что приказывал Паркер. А приказывал он обычно одно и то же:
   – Свари им бобовую похлебку! Негры спрашивали Джен:
   – Что, сегодня нам опять дадут суп из гнилой крупы?
   Джен прикладывала к губам палец:
   – Тише: хозяин может услышать. И негры грозили черными кулаками:
   – Ну погоди, придет и наш час, Паркер!

ДЖИМ БЭНБОУ

   Один из невольников очень нравился Джен. Это был веселый молодой мулат со светлой кожей апельсинового оттенка. Звали его Джим Бэн-боу, он был родом из Алабамы. Мулат носил широкие белые брюки и красный шарф, повязанный узлом вокруг крепкой мускулистой шеи.
   Джим не верил ни в чох, ни в сон, не боялся ни злых духов, ни черных котов. Он смеялся над суевериями негров и спрашивал:
   – Какого еще злого духа вы ищете? Разве вам не довольно одного Паркера?
   Негры удивлялись его смелости. Джим отваживался громко высказывать свои мысли, и это сходило ему с рук, потому что Паркер его побаивался и не решался бить гордого мулата.
   – Эй, хозяин, дайте нам немного кошачьей еды, а то человечья совсем протухла! – насмешливо кричал Джим Маркеру.
   Тот грозил хлыстом: – Ты у меня дождешься плетей, проклятый черный болтун! Я велю тебя выпороть…
   Паркер давно бы уже выполнил свою угрозу, но Джим был искусным механиком: он один умел чинить хлопкоочистительную машину, когда с ней что-нибудь случалось, без него пришлось бы работать на ручных «джинах», поэтому калечить мулата побоями было невыгодно.
   У Джима была гитара. Когда хозяин уезжал в гости или на охоту, Джим приходил к кухонному крыльцу и начинал тихонько наигрывать и напевать:

 
Я родился – у большой реки.
Хейо! О хейо!
 

   Джен подхватывала:

 
Берега ее отсюда далеки.
Хейо! О хейо!
И на той большой реке живет —
Хейо! О хейо! —
Черный и свободный мой народ.
Хейо! О хейо!
 

   К кухонному крыльцу отовсюду стекались усталые после дневной работы негры. Они хором пели грустные негритянские песни:

 
Белому – все дано,
Черному – горе одно.
Белый – хозяин земли и неба,
Черный мечтает о корке хлеба.
Белый родился и стал господином,
Черный родился и гнет свою спину.
Белому – все дано,
Черному – горе одно…
 

   Понемногу гитара оживлялась, мотив делался веселее, и Джим Бэнбоу пускался в пляс.
   – Джен, Джен, брось свою кухню, иди плясать! – кричал он.
   И Джен – с суповой ложкой в руке, размахивая кухонным полотенцем, как шарфом, – кружилась по двору.
   Негры азартно хлопали в ладоши и хором подпевали плясовую песенку:

 
Снял очки свои близорукий Том,
И увидел он: на холме крутом
Машет миcс ему носовым платком.
Улыбнулся Том, поклонился Том,
Замахал в ответ носовым платком.
Нацепил очки и увидел Том:
Белый бык стоит и вертит хвостом…
 

   Вдруг раздавался испуганный возглас:
   – Хозяин едет!
   Негры рассыпались, как вспугнутые птицы. Один Джим Бэнбоу продолжал пощипывать струны гитары. Он ничуть не боялся встречи с Кошачьим Паркером.
   Хозяин тяжело слезал с лошади, и за ним, как черная тень, спрыгивал Прист.
   – Марш спать! – командовал Паркер слугам, и кот Прист сердито фыркал на невольников.

ВЕСНОЙ В ВИРГИНИИ

   Весной в Виргинии все цветет. Цветут азалия и камедное дерево, в горах распускается рододендрон. Теплый, пряный запах идет от жасмина. На полях уже зеленеют маис, табак и хлопок. Когда наступает вечер, на небе появляются крупные яркие звезды.
   Весной Джен и Джим Бэнбоу поженились. Все негры поздравляли молодую пару. Они были счастливы, если только могут быть счастливы негры в неволе.
   Вскоре у Джен родилась дочка, которую родители назвали Салли. Это был смешной темно-шоколадный шарик с круглым носом и торчащими во все стороны курчавыми волосами. Джен очень боялась за свою маленькую Салли и тщательно прятала ее от хозяина. Паркер заставил Джен, кроме работы на кухне, еще шить на рабочих. Правда, это было несложное дело, потому что весь костюм невольников состоял из холщовой рубахи и бумажных брюк. На ногах негры носили грубые деревянные сандалии, от которых у детей распухали ноги. Джен и Джим мечтали скопить немного денег, чтобы купить своей Салли, когда та подрастет, кожаные туфельки.
   Прошло несколько лет. Салли быстро росла, и становилось трудно скрывать ее от хозяина. Она уже не хотела тихо сидеть за печкой в кухне и всюду совала свой шоколадный носик. И вот однажды Салли попалась-таки на глаза хозяину.
   Как-то под вечер Джен рвала на огороде салат к ужину, Салли подставляла корзинку, а Джим Бэнбоу, сидя на крыльце, покуривал трубку. Неожиданно появился Паркер. Салли подбежала к нему.
   – Откуда эта новость? – буркнул Паркер. – Всюду эти цветные лезут под ноги!
   – Это моя девочка, сэр, – залепетала Джен, – она маленькая, сэр.
   – Нечего даром есть мой хлеб! Пускай девчонка тоже работает, – приказал хозяин. – Негры и мулы должны работать наравне, – прибавил он свою любимую поговорку.
   Пока он разглядывал Салли, Прист, мурлыкая, терся о ноги девочки. Паркер с удивлением поглядел на кота.
   – Прист, поди ко мне, – позвал он. Но Прист продолжал ласкаться к Салли.
   – Что за пропасть, кот никогда не любил черномазых! – изумился Паркер. – Прист, тебе нравится эта девчонка? Хочешь ее в служанки?
   Прист замурлыкал еще громче. Паркер обратился к Джиму:
   – Твоя девчонка будет ходить за Пристом. Каждое утро она должна его причесывать, выбивать его матрац, мыть его тарелку, готовить ему еду…
   Джим бросил трубку; щеки его посерели.
   – Нет, хозяин, – сказал он хрипло, – моя девочка не станет прислуживать кошкам. Девчонка годится на что-нибудь получше.
   Паркер вытаращил глаза. Ему впервые осмеливались противоречить.
   – Что такое?! – заревел он. – Бунтовать! Ты смеешь!
   Он занес над Джимом хлыст.
   Раздался громкий плач. Это заплакала Джен. Паркер с минуту глядел на Джима, на его напряженные скулы и закушенную губу.
   – У, да ты бешеный, негр! – пробормотал он с проклятием.
   Лицо Паркера стало совсем лиловым. Он бросил хлыст и вбежал в дом, хлопнув дверью так, что посыпались стекла.
   Негры попрятались по хижинам.
   Джен убежала в свою каморку возле кухни и всю ночь проплакала, прижимая к себе дочку.
   – Что теперь с нами будет? Хозяин не простит, я его знаю, – причитала она.
   – Брось плакать! Скоро все переменится, скоро мы с тобой будем свободными, – утешал ее Джим. – Мой отец сражался за свободу негров. Теперь снова настало подходящее время. О, уж мы покажем себя почище, чем в Канзасе!…
   Джен испуганно зажала ему рот:
   – Молчи! Молчи об этом!…

Паркер вытаращил глаза.

   – Пускай слышат, мне все равно. Старый Грэгори говорил мне, будто бы аболиционисты [2] опять поднялись. Будто мальчишки-пастухи видели в Мэрилендских горах отряд белых и негров, и отрядом этим командовал сам Джон Браун.
   – Тише, ради неба, тише, ты нас погубишь! – шептала Джен. – Скажи, какой это Браун? Он белый?
   – Да, он белый, но он обращается с неграми, как с равными, и хочет добиться для них свободы. Это тот капитан Джон Браун, которого называют Осоатомским. Эх, славно он пустил красного петуха канзасским богатеям! Старый Грэгори говорит, что было светло, как днем, и негры плясали с головешками в руках…
   Не скоро еще заснули Джим и Джен. Дочка их давно спала, а они продолжали шептаться в каморке, и обоим им грезилась будущая свобода.
   Наутро Джим Бэнбоу поцеловал жену и дочку, захватил мотыгу и отправился на работу.
   В этот день ему предстояло расчистить хлопковое поле. Солнце только что поднялось, но было уже нестерпимо жарко. Джим шел мимо грядковых полей табака. Осенью табак этот соберут и будут настаивать на меду и прогревать на солнце, а потом хозяин отправит его в Нью-Орлеан на продажу.
   Из всех хижин шли на плантации черные люди. Джим не заметил, что за ним по пятам следуют два надсмотрщика ирландца. Один из них был Кеннон, вечно пьяный и сонный лентяй. У него были всклокоченные волосы, бессмысленные глаза и бледное лицо. Негры его не боялись и презирали за пьяную болтовню. Зато второй ирландец – О'Дейн – всем внушал страх. Он был изысканно вежлив с невольниками; обращаясь к ним, звал их «сэрами», постоянно улыбался, показывая белоснежные зубы, – и при всяком удобном случае бил негров тонким стальным хлыстом.
   Мулат быстро шагал по дороге, красный шарф болтался у него на шее, широкие брюки были запачканы землей. Вот уже его участок, на самой опушке леса.
   Дурная слава шла про этот лес. Говорили, что в чаще есть болото, в котором погибает всякий осмелившийся проникнуть в лесную глубь.
   Под темной тенью деревьев прятались мускусные крысы, вечером над лесом пролетали желтоголовые ночные цапли. На опушке росли дикий имбирь, остролист и брусника. Фантазия негров населила лес злыми духами, домовыми, лешими. А тетка Харри уверяла, что в лесу живет сам Визигира, царь летучих мышей. Негры боязливо обходили лес и передали свой страх белым. И никто не отваживался нарушать лесной покой.
   Джим готовился свернуть на хлопковую межу, когда прямо перед ним появились оба ирландца.
   – Ну-ка, парень, дай лапки, я тебе надену украшеньице, – сказал, заступая ему дорогу, Кеннон. – Да ты не ерепенься. Спокойней, спокойней, паренек…
   Бабушка Салли заговорила басом, изображая грубый голос надсмотрщика. Ребята слушали затаив дыхание.

СТОН В ТЕМНОТЕ

   Вдруг в вечерней тишине раздался не то стон, не то плач.
   – Вы слышали? Что это такое? – насторожилась бабушка. – Как будто кто-то стонет…
   Она поднялась со стула и заковыляла на угол, к бензиновой колонке, откуда доносились стоны.
   Было совсем темно и прохладно. По дороге, отбрасывая беглый свет, проносились автомобили с зажженными фарами.
   – Кто здесь? Отзовись! – негромко сказала бабушка.
   Ребята шли за ней по пятам. Стоны раздавались все явственней. Густая тень лежала у домов. Нил зажег спичку, но она обожгла ему пальцы и погасла. Беппо вытащил из кармана электрический фонарик, и при его слабом свете все увидели согнутую человеческую фигуру, прислонившуюся к колонке. Человек жалобно стонал. Бабушка заковыляла к нему.
   – Что с вами, сэр? Вы больны? Боже праведный, да это Чарли! – вдруг закричала она. – Чарли, мальчик мой, как ты сюда попал?
   – Кровь! – отскочила Мэри Роч. – Ай, смотрите, он весь в крови!…
   Беппо перемахнул через забор, отделяющий бензиновую колонку от соседнего дома.
   – Сейчас позову миссис Аткинс! – крикнул он из-за решетки.
   Бабушка, Нил и Стан подхватили Чарли под руки и осторожно повели его к дому. Ноги у Чарли заплетались, по лицу ползла струйка крови и пачкала его праздничную рубашку.
   Позади испуганной кучкой следовали остальные ребята. Никто не решался говорить. Навстречу уже бежала миссис Аткинс.
   – Чарли, дорогой, что с тобой? – Она схватила мальчика на руки. – Кто тебя обидел?
   – Полицейские… – пробормотал Чарли. – Полицейские нас… – У него захватило дыхание.
   Учительница внесла его в дом и положила на постель. Бабушка быстро извлекла из своих карманов бинт, марлю, вату – все, что нужно для перевязки. Нил побежал греть воду. Миссис Аткинс снимала с Чарли чулки и башмаки. В это время раздался стук в дверь, и на пороге появилась взволнованная белокурая женщина. Она была закутана в черную шаль, на подбородке у нее виднелось большое родимое пятно. При виде Чарли женщина всплеснула руками:
   – И его уложили?! Негодяи! Сражаются с ребятами! Боже мой, когда же кончатся эти ужасы?… Тони вернулся с выбитыми зубами.
   – Он не сказал вам, миссис Фейн, где их так изуродовали? – спросила учительница, продолжая быстро раздевать сына.
   – Нет, он только бормочет: «Полиция, полиция…», и весь трясется. Я его поскорей уложила в постель. Да что уж тут расспрашивать! Разве и без того мы не знаем, кто их избил… А прошлогодние забастовки, когда арестовывали ни в чем не повинных ребятишек!…
   Миссис Фейн махнула рукой и подошла к постели.
   – Дайте я вам помогу, миссис Аткинс. Перевязки – моя специальность. Когда Фейна забрали на войну, я пошла работать в Красный Крест. Через мои руки прошло по меньшей мере тысячи две раненых.
   Она быстро осмотрела Чарли.
   – На щеке просто большая царапина. Это пустяк, залепим пластырем. Дайте марлю. Вот так. Теперь бинт. Вот ранка на лбу меня беспокоит. Надеюсь, что жара не будет.
   Миссис Фейн быстро и ловко перевязала лоб Чарли. Мальчик весь ушел в подушки. Он не шевелился и не открывал глаз.
   – Ничего, отойдет, – успокоительно сказала миссис Фейн. – Ну, а теперь я бегу к своему мальчишке. Нет, не благодарите меня, миссис Аткинс, вы же знаете, как я люблю вашего Чарли…
   Она пожала руку учительнице, поцеловалась с бабушкой и ушла.
   Школьники молча толпились у дверей, не зная, что делать.
   – Отправляйтесь по домам, дети, – устало сказала учительница. – Уже поздно, и Чарли нужен покой.

УТРОМ В ШКОЛЕ

   Утром учительница, как обычно, пришла в школу. Голос ее звучал ровно, и воротничок был свежевыглажен, но лицо осунулось, и ребята не слыхали от нее обычных шутливых замечаний. Да и сами ребята в этот день сидели очень тихо и почти не шалили. Все еще находились под впечатлением вчерашних событий. Тони не пришел в школу, а Нил явился только ко второму уроку: ему пришлось помогать дома бабушке. Весь этот урок ребята просидели как на иголках; они ерзали на своих скамьях и пальцами, губами, глазами сигнализировали Нилу: «Как у вас там дела?»
   Нил делал вид, что не понимает этих знаков. Он сидел напыжившись, чувствуя, что на него направлены взгляды всего класса. Часть славы двух больных мальчиков как будто распространялась и на него. Нил хмурил брови, морщил лоб, вообще напускал на себя значительный и таинственный вид. Когда раздался звонок, ему даже жалко стало. Со всех сторон спешили к нему, прыгали через парты ребята:
   – Алло, Нил, какие новости?
   – Видел ты Тони?
   – Что они рассказывают?
   – Как Чарли? Здоров?
   Нил очень важничал: он был центром внимания.
   – Приходите к нам – сами все узнаете, – отвечал он каждому. – А Тони с утра сидит у нас. Он теперь шепелявит: ему полицейские вышибли зубы.
   – Какой ужас! – воскликнула Мэри. – Если б мне вышибли зубы, я бы, наверное, умерла!
   – Чем же он будет теперь грызть орехи? – озабоченно спросила Нэнси. – Какие зубы ему вышибли: передние или боковые?
   Стан, Беппо, Сэм и другие мальчики презрительно слушали болтовню девочек. Известно, девчонки всегда спрашивают ерунду.
   – Вздули они хоть одного полицейского? – спросил Стан. – Не говорили они тебе?
   Но Нил этого не знал. Стан завидовал раненым мальчикам. Они дрались с полицией, теперь о них все говорят, они стали героями. Эх, а тут сиди над учебником географии!
   Стан потихоньку пощупал мускулы на собственной руке. Кость, одна тоненькая кость – и никакого намека на бицепс. Он вспомнил дюжего полисмена на Бродвее и огорчился.