Страница:
– Случилось что?
– Ничего, – успокоил он охранника. – Просто я сегодня рано проснулся.
Он уже успел купить две островные газеты и принялся за них. Первая объявляла о торжественных похоронах Лупарелло, назначенных на следующий день, и не скупилась на подробности. Траурная церемония должна была состояться в кафедральном соборе, богослужение совершал епископ собственной персоной. Предполагалось принять исключительные меры безопасности, учитывая вполне предсказуемый наплыв важных лиц, которые явятся выразить соболезнования и отдать последний долг покойному. Для краткости упоминались только два министра, четыре помощника министра, в общей сложности восемнадцать депутатов парламента и сенаторов и уйма депутатов областного масштаба. И следовательно, были задействованы полицейские, карабинеры, налоговая полиция, полиция муниципальная, не считая уже личной охраны и охраны другого рода, личной в еще большей степени, о которой газета умалчивала, рекрутированной из числа людей, которые, безусловно, имели отношение к охране общественного порядка, но располагались по другую сторону баррикады. Вторая газета повторяла в общем то же, добавляя, что гроб с телом покойного выставлен в вестибюле особняка Лупарелло и что в нескончаемой веренице скорбящих каждый ждал своей очереди, дабы выразить свою благодарность за то, что покойник, естественно еще не будучи таковым, совершил, неустанно трудясь на общее благо.
Тем временем появился бригадир Фацио, и с ним Монтальбано долго говорил о некоторых следственных делах, которые были в производстве. Из Монтелузы звонков не поступало. Настал полдень, и комиссар открыл папку, ту самую, где лежали показания мусорщиков по поводу обнаружения тела, списал их адреса, попрощался с бригадиром и полицейскими и сказал, что покажется после обеда.
Если люди Джедже говорили о цепочке с проститутками, без сомнения, они перемолвились словцом и с мусорщиками.
Спуск Гравет, двадцать восемь, дом в три этажа, с домофоном. Ответил немолодой женский голос.
– Я друг Пино.
– Его нету дома.
– Разве он еще не закончил в «Сплендор»?
– Закончил, да ушел в другое место.
– Вы мне откроете, синьора? Мне ему нужно только оставить конверт. Этаж какой?
– Последний.
Бедность, но пристойная: две комнаты, кухня, в общем не маленькая, клозет. С порога уже была видна вся квартира. Синьора, скромно одетая пятидесятилетняя женщина, проводила его: «Сюда, в комнату Пино».
Комнатка, полная книг и журналов, маленький столик, заваленный бумагами, у окна.
– Куда Пино пошел?
– А в Ракадалли, репетировать трагеть Мартольо сочинение пробовать, об усекновении главы Иоанна Крестителя[13]. Сыну-то моему нравится на тиятре играть.
Монтальбано пододвинулся к столику; Пино, видимо, сочинял пьесу, на листе бумаги он записал в столбик несколько реплик. Но при имени, которое попалось ему на глаза, комиссара будто дернуло током.
– Синьора, вы мне не дадите стаканчик воды?
Как только женщина вышла, он согнул листок и положил себе в карман.
– А конверт? – напомнила ему синьора, возвращаясь и протягивая стакан.
Монтальбано разыграл великолепную пантомиму, которой бы Пино, присутствуй он при этом, немало восхищался: сначала искал в карманах штанов, потом, все больше суетясь, в карманах пиджака, потом сделал удивленную мину и в конце концов с силой стукнул себя по лбу:
– Какой дурак! Конверт-то я ведь забыл в конторе! Пятиминутное дело, синьора, бегу за ним и тут же вернусь.
Он забрался в машину, вынул листок, который только что прикарманил, и, пробежав его глазами, во второй раз передернулся. Опять включил зажигание, поехал. Улица Линкольна, 102. В своих показаниях Capo назвал номер квартиры. Прикинув в уме, комиссар высчитал, что техник-мусорщик должен был проживать где-то на седьмом этаже. Дверь в подъезд была открыта, лифт не работал. Он взобрался пешком на седьмой этаж, но зато сделал приятное открытие, что его расчеты оказались верны: начищенная табличка на двери гласила: «Монтаперто Бальдассаре». Открывать вышла женщина, молодая и миниатюрная, на руках ребенок, в глазах – беспокойство.
– Дома Capo?
– Пошел в аптеку купить лекарства для нашего сына, но сейчас будет.
– Почему в аптеку, малыш что, заболел?
Не говоря ни слова, женщина отвела немного руку, чтобы дать посмотреть на ребенка. Маленький был болен, да еще как: желтенькое личико, щеки провалились, большие глаза сверлили чужака уже по-взрослому озлобленно. Монтальбано стало его жалко, ему тяжело было переносить страдания малых детей, несправедливые, ведь они не успели еще прогневить Бога.
– Что у него?
– Врачи сами не понимают. А вы кто?
– Меня зовут Вирдуццо, работаю бухгалтером в «Сплендор».
– Заходите.
Женщина успокоилась. Квартира была в беспорядке, сразу становилось ясно, что жена Capo постоянно прикована к маленькому и не успевает думать о доме.
– А какое у вас дело к Capo?
– Кажется, я ошибся и начислил ему меньше положенного в последнюю зарплату, хотел взглянуть на распечатку платежной ведомости, которую ему дали.
– Если только это, – сказала женщина, – нет смысла ждать Capo. Я могу вам показать распечатку. Идемте.
Монтальбано последовал за ней, у него уже был готов новый предлог, чтобы досидеть до прихода мужа. В спальне стоял неприятный запах, как от прогоркшего молока. Женщина пыталась выдвинуть верхний ящик комода, но у нее не получалось, потому что свободна была только одна рука, в другой она держала ребенка.
– Если вы разрешите, я помогу, – сказал Монтальбано.
Женщина подвинулась, комиссар открыл ящик и увидел, что он полон бумаг, счетов, аптечных рецептов, квитанций.
– А где тут ведомости?
Именно в эту минуту в спальню вошел Capo, они не слышали, как он вернулся, дверь в квартиру осталась открытой. При виде Монтальбано, рывшегося в ящике, его пронзила мысль, что комиссар обыскивает дом в поисках цепочки. Парень побледнел, ноги у него стали ватными, и он привалился к косяку.
– Вы – зачем? – выговорил он еле-еле.
При виде откровенного испуга мужа женщина тоже заразилась паникой и отозвалась раньше, чем Монтальбано успел раскрыть рот.
– Так это же бухгалтер Вирдуццо! – почти закричала она.
– Вирдуццо? Это комиссар Монтальбано!
Женщина пошатнулась, и Монтальбано бросился ее поддержать в страхе за ребенка, рисковавшего оказаться на полу вместе с матерью, затем помог ей усесться на кровать. Потом комиссар заговорил, и слова рождались у него сами собой, безо всякого вмешательства сознания. Подобный феномен уже имел место в его опыте, и один журналист с богатым воображением выразился по этому поводу так: «Молния интуиции, которая время от времени ударяет в нашего полицейского».
– Куда вы девали цепочку?
С трудом переставляя подкашивающиеся ноги, Capo направился к своей тумбочке, открыл ящик, вытащил сверток в газетной бумаге и бросил его на кровать. Монтальбано подобрал его; пошел в кухню, уселся и развернул газету. Это было украшение грубоватое и филигранное в одно и то же время: грубоватое по дизайну и филигранное по тонкости работы и огранке бриллиантов. Capo тем временем приплелся за ним в кухню.
– Когда ты его нашел?
– В понедельник, утром рано, на выпасе.
– Ты говорил об этом кому-нибудь?
– Никак нет, только вот ей, моей жене.
– А кто-нибудь приходил к тебе допытываться, что, мол, не находил ли ты, часом, такую-то цепочку?
– А как же. Филиппо ди Козмо, он человек Джедже Гулотты.
– А ты что ему ответил?
– Что ничего не находил.
– Точно?
– Точно так, мне так кажется. А он говорит, что, ежели вдруг найду, чтоб нес ему, без глупостей, потому как это все дело страшно деликатное.
– Пообещал тебе что-нибудь?
– А как же. Что отметелит так, что мама родная не узнает, если найду и оставлю себе, и пятьдесят тысяч, если, наоборот, принесу ему.
– Что вы собирались делать с цепочкой?
– Хотел заложить. Мы так порешили, я и Тана.
– И не собирались ее продавать?
– Никак нет, она ж не наша, мы так себе представляли, как будто нам ее одолжили, не хотели пользоваться ситуацией.
– Мы люди честные, – присоединилась жена, входя в кухню и утирая глаза.
– Что думали делать с деньгами?
– Пустить на лечение нашего сына. Тогда б его можно было увезти отсюда далеко, в Рим, в Милан, куда угодно, лишь бы там были врачи, которые понимают.
Какое-то время все молчали. Потом Монтальбано попросил у женщины два листа бумаги, и она вырвала их из тетради, в которую записывала расходы. Один из листков комиссар протянул Capo:
– Вот, нарисуй мне план, укажи точно место, где ты нашел цепочку. Ты ведь у нас проектировщик, так?
Пока Capo корпел над рисунком, на втором листе Монтальбано писал:
Он расписался, но посидел немного в раздумье, прежде чем поставить дату под распиской. Потом решился и написал: «Вигата, 9 сентября 1993». Capo в это время тоже закончил.
– Отлично, – сказал комиссар, рассматривая обстоятельнейший план.
– А тут, наоборот, неправильно число указано, – заметил Capo. – Девятое было в понедельник. А сегодня у нас одиннадцатое.
– Число указано правильно. Ты цепочку мне принес в управление в тот же день, когда ее нашел. Она у тебя в кармане лежала, когда ты пришел в комиссариат заявлять, что вы нашли Лупарелло, но ты мне ее передал после, потому что не хотел, чтоб видел твой товарищ по работе. Ясно?
– Если вы так говорите…
– И храни ее как зеницу ока, эту расписку.
– А теперь что, вы у меня его арестуете? – спросила женщина.
– Почему, что он такого сделал? – ответил Монтальбано, вставая.
Глава седьмая
Глава восьмая
– Ничего, – успокоил он охранника. – Просто я сегодня рано проснулся.
Он уже успел купить две островные газеты и принялся за них. Первая объявляла о торжественных похоронах Лупарелло, назначенных на следующий день, и не скупилась на подробности. Траурная церемония должна была состояться в кафедральном соборе, богослужение совершал епископ собственной персоной. Предполагалось принять исключительные меры безопасности, учитывая вполне предсказуемый наплыв важных лиц, которые явятся выразить соболезнования и отдать последний долг покойному. Для краткости упоминались только два министра, четыре помощника министра, в общей сложности восемнадцать депутатов парламента и сенаторов и уйма депутатов областного масштаба. И следовательно, были задействованы полицейские, карабинеры, налоговая полиция, полиция муниципальная, не считая уже личной охраны и охраны другого рода, личной в еще большей степени, о которой газета умалчивала, рекрутированной из числа людей, которые, безусловно, имели отношение к охране общественного порядка, но располагались по другую сторону баррикады. Вторая газета повторяла в общем то же, добавляя, что гроб с телом покойного выставлен в вестибюле особняка Лупарелло и что в нескончаемой веренице скорбящих каждый ждал своей очереди, дабы выразить свою благодарность за то, что покойник, естественно еще не будучи таковым, совершил, неустанно трудясь на общее благо.
Тем временем появился бригадир Фацио, и с ним Монтальбано долго говорил о некоторых следственных делах, которые были в производстве. Из Монтелузы звонков не поступало. Настал полдень, и комиссар открыл папку, ту самую, где лежали показания мусорщиков по поводу обнаружения тела, списал их адреса, попрощался с бригадиром и полицейскими и сказал, что покажется после обеда.
Если люди Джедже говорили о цепочке с проститутками, без сомнения, они перемолвились словцом и с мусорщиками.
Спуск Гравет, двадцать восемь, дом в три этажа, с домофоном. Ответил немолодой женский голос.
– Я друг Пино.
– Его нету дома.
– Разве он еще не закончил в «Сплендор»?
– Закончил, да ушел в другое место.
– Вы мне откроете, синьора? Мне ему нужно только оставить конверт. Этаж какой?
– Последний.
Бедность, но пристойная: две комнаты, кухня, в общем не маленькая, клозет. С порога уже была видна вся квартира. Синьора, скромно одетая пятидесятилетняя женщина, проводила его: «Сюда, в комнату Пино».
Комнатка, полная книг и журналов, маленький столик, заваленный бумагами, у окна.
– Куда Пино пошел?
– А в Ракадалли, репетировать трагеть Мартольо сочинение пробовать, об усекновении главы Иоанна Крестителя[13]. Сыну-то моему нравится на тиятре играть.
Монтальбано пододвинулся к столику; Пино, видимо, сочинял пьесу, на листе бумаги он записал в столбик несколько реплик. Но при имени, которое попалось ему на глаза, комиссара будто дернуло током.
– Синьора, вы мне не дадите стаканчик воды?
Как только женщина вышла, он согнул листок и положил себе в карман.
– А конверт? – напомнила ему синьора, возвращаясь и протягивая стакан.
Монтальбано разыграл великолепную пантомиму, которой бы Пино, присутствуй он при этом, немало восхищался: сначала искал в карманах штанов, потом, все больше суетясь, в карманах пиджака, потом сделал удивленную мину и в конце концов с силой стукнул себя по лбу:
– Какой дурак! Конверт-то я ведь забыл в конторе! Пятиминутное дело, синьора, бегу за ним и тут же вернусь.
Он забрался в машину, вынул листок, который только что прикарманил, и, пробежав его глазами, во второй раз передернулся. Опять включил зажигание, поехал. Улица Линкольна, 102. В своих показаниях Capo назвал номер квартиры. Прикинув в уме, комиссар высчитал, что техник-мусорщик должен был проживать где-то на седьмом этаже. Дверь в подъезд была открыта, лифт не работал. Он взобрался пешком на седьмой этаж, но зато сделал приятное открытие, что его расчеты оказались верны: начищенная табличка на двери гласила: «Монтаперто Бальдассаре». Открывать вышла женщина, молодая и миниатюрная, на руках ребенок, в глазах – беспокойство.
– Дома Capo?
– Пошел в аптеку купить лекарства для нашего сына, но сейчас будет.
– Почему в аптеку, малыш что, заболел?
Не говоря ни слова, женщина отвела немного руку, чтобы дать посмотреть на ребенка. Маленький был болен, да еще как: желтенькое личико, щеки провалились, большие глаза сверлили чужака уже по-взрослому озлобленно. Монтальбано стало его жалко, ему тяжело было переносить страдания малых детей, несправедливые, ведь они не успели еще прогневить Бога.
– Что у него?
– Врачи сами не понимают. А вы кто?
– Меня зовут Вирдуццо, работаю бухгалтером в «Сплендор».
– Заходите.
Женщина успокоилась. Квартира была в беспорядке, сразу становилось ясно, что жена Capo постоянно прикована к маленькому и не успевает думать о доме.
– А какое у вас дело к Capo?
– Кажется, я ошибся и начислил ему меньше положенного в последнюю зарплату, хотел взглянуть на распечатку платежной ведомости, которую ему дали.
– Если только это, – сказала женщина, – нет смысла ждать Capo. Я могу вам показать распечатку. Идемте.
Монтальбано последовал за ней, у него уже был готов новый предлог, чтобы досидеть до прихода мужа. В спальне стоял неприятный запах, как от прогоркшего молока. Женщина пыталась выдвинуть верхний ящик комода, но у нее не получалось, потому что свободна была только одна рука, в другой она держала ребенка.
– Если вы разрешите, я помогу, – сказал Монтальбано.
Женщина подвинулась, комиссар открыл ящик и увидел, что он полон бумаг, счетов, аптечных рецептов, квитанций.
– А где тут ведомости?
Именно в эту минуту в спальню вошел Capo, они не слышали, как он вернулся, дверь в квартиру осталась открытой. При виде Монтальбано, рывшегося в ящике, его пронзила мысль, что комиссар обыскивает дом в поисках цепочки. Парень побледнел, ноги у него стали ватными, и он привалился к косяку.
– Вы – зачем? – выговорил он еле-еле.
При виде откровенного испуга мужа женщина тоже заразилась паникой и отозвалась раньше, чем Монтальбано успел раскрыть рот.
– Так это же бухгалтер Вирдуццо! – почти закричала она.
– Вирдуццо? Это комиссар Монтальбано!
Женщина пошатнулась, и Монтальбано бросился ее поддержать в страхе за ребенка, рисковавшего оказаться на полу вместе с матерью, затем помог ей усесться на кровать. Потом комиссар заговорил, и слова рождались у него сами собой, безо всякого вмешательства сознания. Подобный феномен уже имел место в его опыте, и один журналист с богатым воображением выразился по этому поводу так: «Молния интуиции, которая время от времени ударяет в нашего полицейского».
– Куда вы девали цепочку?
С трудом переставляя подкашивающиеся ноги, Capo направился к своей тумбочке, открыл ящик, вытащил сверток в газетной бумаге и бросил его на кровать. Монтальбано подобрал его; пошел в кухню, уселся и развернул газету. Это было украшение грубоватое и филигранное в одно и то же время: грубоватое по дизайну и филигранное по тонкости работы и огранке бриллиантов. Capo тем временем приплелся за ним в кухню.
– Когда ты его нашел?
– В понедельник, утром рано, на выпасе.
– Ты говорил об этом кому-нибудь?
– Никак нет, только вот ей, моей жене.
– А кто-нибудь приходил к тебе допытываться, что, мол, не находил ли ты, часом, такую-то цепочку?
– А как же. Филиппо ди Козмо, он человек Джедже Гулотты.
– А ты что ему ответил?
– Что ничего не находил.
– Точно?
– Точно так, мне так кажется. А он говорит, что, ежели вдруг найду, чтоб нес ему, без глупостей, потому как это все дело страшно деликатное.
– Пообещал тебе что-нибудь?
– А как же. Что отметелит так, что мама родная не узнает, если найду и оставлю себе, и пятьдесят тысяч, если, наоборот, принесу ему.
– Что вы собирались делать с цепочкой?
– Хотел заложить. Мы так порешили, я и Тана.
– И не собирались ее продавать?
– Никак нет, она ж не наша, мы так себе представляли, как будто нам ее одолжили, не хотели пользоваться ситуацией.
– Мы люди честные, – присоединилась жена, входя в кухню и утирая глаза.
– Что думали делать с деньгами?
– Пустить на лечение нашего сына. Тогда б его можно было увезти отсюда далеко, в Рим, в Милан, куда угодно, лишь бы там были врачи, которые понимают.
Какое-то время все молчали. Потом Монтальбано попросил у женщины два листа бумаги, и она вырвала их из тетради, в которую записывала расходы. Один из листков комиссар протянул Capo:
– Вот, нарисуй мне план, укажи точно место, где ты нашел цепочку. Ты ведь у нас проектировщик, так?
Пока Capo корпел над рисунком, на втором листе Монтальбано писал:
«Я, нижеподписавшийся Монтальбано Сальво, комиссар управления охраны общественного порядка Вигаты (провинция Монтелузы), заявляю, что сего дня получил из рук синьора Монтаперто Бальдассаре, уменьшительно Capo, цепь из цельного золота с подвеской в форме сердца также из цельного золота, с россыпью бриллиантов, найденную им лично в районе местности под названием «выпас» при исполнении им своих служебных обязанностей в качестве работника экологической службы».
Он расписался, но посидел немного в раздумье, прежде чем поставить дату под распиской. Потом решился и написал: «Вигата, 9 сентября 1993». Capo в это время тоже закончил.
– Отлично, – сказал комиссар, рассматривая обстоятельнейший план.
– А тут, наоборот, неправильно число указано, – заметил Capo. – Девятое было в понедельник. А сегодня у нас одиннадцатое.
– Число указано правильно. Ты цепочку мне принес в управление в тот же день, когда ее нашел. Она у тебя в кармане лежала, когда ты пришел в комиссариат заявлять, что вы нашли Лупарелло, но ты мне ее передал после, потому что не хотел, чтоб видел твой товарищ по работе. Ясно?
– Если вы так говорите…
– И храни ее как зеницу ока, эту расписку.
– А теперь что, вы у меня его арестуете? – спросила женщина.
– Почему, что он такого сделал? – ответил Монтальбано, вставая.
Глава седьмая
В ресторанчике Сан Калоджеро его уважали, даже не потому, что он был комиссаром, а за то, что он был хорошим клиентом, из тех, кто понимает и любит хорошую кухню. Ему принесли свежайших морских петушков, зажаренных до хруста, маслу от жарки давали сначала стечь на тонкую прозрачную бумагу, в которую имеют обыкновение заворачивать хлеб. Завершали обед кофе и долгая прогулка по восточному молу. После он вернулся в управление. Фацио, завидев его, поднялся из-за письменного стола:
– Комиссар, там вас дожидаются.
– Кто?
– Пино Каталано, вы его помните? Один из двух мусорщиков, что наткнулись на Лупарелло.
– Скажи ему, пусть сразу заходит.
Он тут же понял, что молодой человек нервничает.
– Садись давай.
Пино опустился на самый краешек стула.
– Можно спросить, почему вы пришли ко мне домой разыгрывать комедию? Мне скрывать нечего.
– Я это сделал, чтоб не пугать твою мать, вот и все. Если б я ей сказал, что я комиссар, ее, может, удар бы хватил.
– Если так, то спасибо.
– Как это ты догадался, что это я приходил тебя искать?
– Я звонил моей матери, хотел узнать, как она там, – когда я уходил, у ней голова трещала, – и она мне говорит, что приходил человек, должен был передать конверт, но конверт забыл. Сказал, что сейчас принесет, но ушел и больше не показывался. Мне стало любопытно, и я попросил мать описать посетителя. Вы когда в следующий раз захотите прикинуться кем-нибудь другим, родинку под левым глазом заклейте. Зачем вы приходили?
– Один вопрос. Являлся к тебе кто-нибудь с выпаса спрашивать, не нашел ли ты, случаем, цепочку?
– Так точно, вы его знаете, Филиппо ди Козмо.
– А ты?
– А я ему сказал, что не находил, и это на самом деле правда.
– А он?
– А он мне сказал, что если б я вдруг нашел, тем лучше, он бы мне подарил пятьдесят тысяч лир, а если б нашел и ему не принес – мне бы крышка. То же самое, слово в слово, он сказал Capo. Только и Capo тоже ничего не находил.
– Ты заглянул домой перед тем, как идти сюда?
– Никак нет, сюда прямо.
– Ты сочиняешь всякие там пьесы?
– Никак нет, однако мне нравится иногда играть.
– А это тогда что такое?
И Монтальбано положил перед ним листок, который увел со столика. Пино посмотрел на него без всякого удивления и улыбнулся:
– Не-е, это не сцена из пьесы, это…
И вдруг, растерявшись, онемел. До него дошло, что раз тут не подмостки, ответную реплику выдать не так-то просто.
– Я тебе помогу, – сказал Монтальбано. – Это запись телефонного разговора, который кто-то из вас двоих вел с адвокатом Риццо, как только вы обнаружили труп Лупарелло и еще до того, как пришли ко мне в комиссариат заявлять о происшествии. Так?
– Так точно.
– Кто звонил?
– Я. Но Capo стоял рядом и слушал в трубку.
– Зачем вы это сделали?
– Затем, что инженер был человек известный, сила. И мы тогда подумали предупредить адвоката. Нет, не так, сначала хотели звонить депутату Кузумано.
– И почему не позвонили?
– Потому как Кузумано без Лупарелло – все равно что тот, у кого во время землетрясения не только дом провалился, но и деньги, которые под матрасом лежали.
– Объясни мне получше, почему вы предупредили Риццо.
– Потому как, не знаю, вдруг еще что-то можно было сделать.
– Что именно?
Пино не отвечал, он потел и водил языком по губам.
– Я тебе опять помогу. Ты говоришь, вдруг еще что-то можно было сделать. Скажем, переместить машину с выпаса и поставить в каком-нибудь другом месте, чтобы тело нашли там?
– Так точно.
– И вы были готовы на это?
– Ясное дело. За этим и звонили!
– И чего вы от него ждали?
– Что он, может, нам даст другую работу, сделает так, чтоб мы прошли конкурс на техников, найдет хорошее место, чтоб мы покончили с этим занятием мусорщиков поганых. Комиссар, да вы ж это знаете лучше меня: ежели попутного ветра нету, не поплывешь.
– Объясни мне самое главное: зачем ты записал ваш разговор? Собирался его шантажировать?
– И как же это? Словами, что он сказал по телефону? Слова ж – это дело такое, вылетели и нету.
– Тогда зачем?
– Поверите – хорошо, а нет – я переживу. Я этот разговор записал, чтоб мне его потом изучить, а то меня – а я человек театральный – он не убеждал.
– Не понимаю.
– Давайте так: допустим, то, что здесь записано, должно быть представлено на сцене, да? Теперь я, персонаж Пино, звоню с утра пораньше персонажу Риццо и говорю, что нашел мертвым человека, которому он и секретарь, и преданный друг, и товарищ по партии. Родней родного брата. А персонаж Риццо сидит себе и в ус не дует, спокойный, как удав, не тревожится, не спрашивает, где мы его нашли, от чего он умер, может, застрелили его или он в аварии погиб. Ничегошеньки, спрашивает только, почему мы решили позвонить именно ему. По-вашему, это нормально звучит?
– Нет. Продолжай.
– Никакого изумления, вот. Наоборот, пробует отгородиться от покойника, будто речь идет, примерно, о малознакомом. И сразу велит идти и делать, что полагается, то бишь заявлять в полицию. И трубку кладет. Не-е, комиссар, как пьеса это все будет неубедительно, публика засмеет, непохоже на правду.
Монтальбано отпустил Пино, оставив себе листок. Когда мусорщик ушел, он перечитал его еще раз.
Было похоже на правду, еще как похоже. Похоже до неправдоподобия, при условии, что в воображаемой драме, которая была не такой уж и воображаемой, Риццо до этого звонка уже знал, где и как умер Лупарелло, и только того и ждал, чтобы труп обнаружили как можно скорее.
Якомуцци обалдело уставился на Монтальбано, комиссар стоял перед ним при полном параде: темно-синий костюм, белая рубашка, бордовый галстук, черные ботинки, надраенные до блеска.
– Господи Иисусе! Ты жениться собрался?
– Вы закончили с машиной Лупарелло? Нашли что-нибудь?
– Внутри ничего особенного. Но…
– …кардан у нее был сломан.
– А ты откуда знаешь?
– Птичка на хвосте принесла. Глянь, Якомуцци.
Вытащил из кармана цепочку и швырнул на стол. Якомуцци взял ее, осмотрел внимательно, выразил жестом свое удивление.
– Это ведь настоящая! Стоит десятки и десятки миллионов! Ее украли?
– Нет, ее нашли на земле на выпасе и принесли мне.
– На выпасе? И кто эта шлюха, что может позволить себе такую роскошь? Шутишь?
– Ты должен провести экспертизу, сфотографировать ее, ну, в общем, разные там ваши штуки. Дай мне результаты как можно скорее.
Зазвонил телефон, Якомуцци ответил и затем передал трубку коллеге.
– Алло?
– Комиссар, это я, Фацио, возвращайтесь скорей в город, а то у нас тут дурдом.
– Что такое?
– Учитель Контино вдруг вздумал по людям стрелять.
– Что значит – стрелять?
– Стрелять, стрелять. Пальнул два раза со своего балкона в народ, который сидел внизу у дома в баре, кричал дурным голосом, чего – никто не понял. Третий раз разрядил в меня, когда я в подъезд входил посмотреть, в чем дело.
– Никого не убил?
– Никого. Зацепил руку одному по фамилии Де Франческо.
– Ладно, сейчас буду.
На протяжении десяти километров, отделявших его от Вигаты и преодоленных им на полной скорости, Монтальбано думал об учителе Контино, – они были не просто знакомы, но даже связаны общей тайной. Полгода назад комиссар совершал прогулку, которую два или три раза в неделю привык позволять себе, вдоль восточного мола до самого маяка. Однако сначала он заходил в лавку Ансельмо Греко – лачугу, странно выглядевшую на проспекте среди магазинов модной одежды и баров, сверкавших зеркалами. Греко помимо прочих диковин, вышедших из употребления, как то: глиняных марионеток сицилийского народного вертепа, покрытых ржавчиной гирь от весов столетней давности – торговал смесью поджаренных и подсоленных тыквенных семечек, турецкого гороха, бобов и китайских орешков. Монтальбано просил насыпать ему фунтик и следовал дальше. В тот день он добрался до самого конца мола до основания маяка и уже повернул назад, когда заметил внизу человека, уже далеко не молодого, сидевшего на бетонном блоке волнореза, не обращая внимания на брызги, которыми обдавал его сильный морской прибой, в застывшей позе, с опущенной головой. Монтальбано вгляделся получше, не было ли у человека в руках лески, но тот не рыбачил, он вообще ничем не был занят. Вдруг он поднялся, быстро перекрестился, покачнулся на носках.
– Стойте! – крикнул Монтальбано.
Человек замер, он думал, что был здесь один. Монтальбано настиг его в два прыжка, схватил за лацканы пиджака, приподнял и оттащил от края.
– Да что вы надумали? Утопиться хотели?
– Да.
– Но почему?
– Потому что моя жена наставляет мне рога.
Чего угодно мог ожидать Монтальбано, но только не подобного объяснения, человеку было явно за восемьдесят.
– Вашей жене сколько лет?
– Ну, скажем, восемьдесят. Мне восемьдесят два.
Нелепый разговор в нелепой ситуации, и комиссару не хотелось его продолжать; он подцепил человека под руку и, подталкивая, потащил в сторону города. В этот момент, усугубляя абсурдность ситуации, человек представился:
– Позвольте? Я Джозуе Контино, в прошлом учитель начальных классов. А вы кто? Разумеется, если сочтете нужным мне об этом сказать.
– Меня зовут Сальво Монтальбано, я комиссар управления охраны общественного порядка Вигаты.
– А, вот как! Вы как раз кстати: скажите ей вы, этой страшной шлюхе, моей жене, чтоб она не смела путаться с Агатино Де Франческо, иначе я в один прекрасный день сотворю что-нибудь неподобное.
– Кто это, Де Франческо?
– Когда-то служил почтальоном. Он моложе меня, и пенсия у него в полтора раза больше моей.
– Вы уверены в том, что говорите, или это только подозрения?
– Уверен. Вот те крест. Каждый божий день после обеда, в дождь или в ведро, этот Де Франческо является пить кофе в бар прямо у моего дома.
– Ну и что?
– Вот вы, сколько времени вы будете пить чашку кофе?
На мгновение Монтальбано поддался тихому сумасшествию старого учителя.
– Зависит от обстоятельств. Если у стойки…
– При чем здесь стойка? За столиком!
– Ну-у, если, к примеру, у меня в баре встреча и я жду кого-нибудь или просто хочу убить время…
– Нет, дражайший, этот заседает там только затем, чтобы пялиться на мою жену, и она тоже на него смотрит, и, уверяю вас, возможности они не теряют.
Между тем они уже добрались до города.
– Учитель, где вы живете?
– В конце проспекта, на площади Данте.
– Давайте пройдем задами, так лучше. – Монтальбано не хотелось, чтобы старик, мокрый и дрожавший от холода, возбудил любопытство и вопросы соседей.
– Вы подниметесь ко мне? Хотите чашечку кофе? – спрашивал учитель, пока вытаскивал из кармана ключи от подъезда.
– Нет, спасибо. Переоденьтесь, пожалуйста, учитель, и обсушитесь.
В тот же вечер он вызвал Де Франческо, бывшего почтальона, старичка тщедушного и вздорного. На советы комиссара тот отреагировал неприязненно, визгливым голосом:
– Я свой кофе буду пить, где моей душеньке угодно! Это что, запрещается ходить в бар около дома этого маразматика Контино? Я удивляюсь на вас, ваше дело представлять закон, а вы пускаетесь в такие разговоры!
– Конец, – сказал ему муниципальный полицейский, державший любопытных на расстоянии от входа в дом на площади Данте. У двери в квартиру стоял бригадир Фацио, он безутешно развел руками. Комнаты были в идеальном порядке, чистые как стеклышко. Учитель Контино лежал на одном из кресел, у сердца – маленькое кровавое пятнышко. Револьвер валялся на полу рядом с креслом, допотопный пятизарядный «смит-и-вессон», восходивший, должно быть, ко временам Дикого Запада, но, к несчастью, оставшийся в исправности. Жена покоилась на кровати, у нее тоже было пятнышко под сердцем, в руках зажаты четки. Вероятно, молилась, прежде чем дала мужу себя застрелить. И опять Монтальбано подумал о начальнике полиции, на этот раз тот оказался прав: здесь смерть обретала величие.
Расстроенный, резкий, он дал распоряжения бригадиру и оставил его дожидаться судью. Он почувствовал, помимо внезапной грусти, легкий укол совести: а если бы его вмешательство оказалось более продуманным? Если бы он предупредил в свое время друзей Контино, его врача?
Он долго ходил по набережной и по своему любимому восточному молу, потом, немного успокоившись, вернулся в управление. Там сидел Фацио, злой как черт.
– Что такое, что случилось? Судья еще не приезжал?
– Нет, он был, уже увезли тела.
– Тогда что тебя разбирает?
– А то, что пока полгорода стояло и глазело на пальбу учителя Контино, какие-то сукины дети не теряли времени и обчистили две квартиры, все вынесли, от и до. Я уже отправил туда четверых наших. Дожидался вас, чтоб самому туда пойти.
– Хорошо, иди. Здесь останусь я.
Комиссар решил, что пришло время приниматься за дело всерьез: придуманная им уловка должна подействовать, совершенно точно.
– Якомуцци?
– Да чтоб тебя! Что за спешка такая? Мне еще ничего не доложили о твоей цепочке. Слишком рано.
– Да знаю я прекрасно, что пока ты не можешь мне ничего сказать, отдаю себе полный отчет.
– Тогда чего звонишь?
– Чтоб попросить тебя о максимуме секретности. История с цепочкой не так проста, как кажется, и может привести к неожиданному повороту в ходе следствия.
– Ты меня просто оскорбляешь! Если ты мне сказал, что я не должен говорить о том-то и том-то, то я слова не скажу, даже самому Господу Богу.
– Инженер Лупарелло? Я очень сожалею, что не смог прийти сегодня. Но поверьте, у меня правда не было такой возможности. Я прошу вас передать мои извинения вашей матери.
– Подождите минутку, комиссар.
Монтальбано принялся терпеливо ждать.
– Комиссар? Мама спрашивает, вас устроит завтра в то же время?
Его это устраивало, и он сказал, что придет.
– Комиссар, там вас дожидаются.
– Кто?
– Пино Каталано, вы его помните? Один из двух мусорщиков, что наткнулись на Лупарелло.
– Скажи ему, пусть сразу заходит.
Он тут же понял, что молодой человек нервничает.
– Садись давай.
Пино опустился на самый краешек стула.
– Можно спросить, почему вы пришли ко мне домой разыгрывать комедию? Мне скрывать нечего.
– Я это сделал, чтоб не пугать твою мать, вот и все. Если б я ей сказал, что я комиссар, ее, может, удар бы хватил.
– Если так, то спасибо.
– Как это ты догадался, что это я приходил тебя искать?
– Я звонил моей матери, хотел узнать, как она там, – когда я уходил, у ней голова трещала, – и она мне говорит, что приходил человек, должен был передать конверт, но конверт забыл. Сказал, что сейчас принесет, но ушел и больше не показывался. Мне стало любопытно, и я попросил мать описать посетителя. Вы когда в следующий раз захотите прикинуться кем-нибудь другим, родинку под левым глазом заклейте. Зачем вы приходили?
– Один вопрос. Являлся к тебе кто-нибудь с выпаса спрашивать, не нашел ли ты, случаем, цепочку?
– Так точно, вы его знаете, Филиппо ди Козмо.
– А ты?
– А я ему сказал, что не находил, и это на самом деле правда.
– А он?
– А он мне сказал, что если б я вдруг нашел, тем лучше, он бы мне подарил пятьдесят тысяч лир, а если б нашел и ему не принес – мне бы крышка. То же самое, слово в слово, он сказал Capo. Только и Capo тоже ничего не находил.
– Ты заглянул домой перед тем, как идти сюда?
– Никак нет, сюда прямо.
– Ты сочиняешь всякие там пьесы?
– Никак нет, однако мне нравится иногда играть.
– А это тогда что такое?
И Монтальбано положил перед ним листок, который увел со столика. Пино посмотрел на него без всякого удивления и улыбнулся:
– Не-е, это не сцена из пьесы, это…
И вдруг, растерявшись, онемел. До него дошло, что раз тут не подмостки, ответную реплику выдать не так-то просто.
– Я тебе помогу, – сказал Монтальбано. – Это запись телефонного разговора, который кто-то из вас двоих вел с адвокатом Риццо, как только вы обнаружили труп Лупарелло и еще до того, как пришли ко мне в комиссариат заявлять о происшествии. Так?
– Так точно.
– Кто звонил?
– Я. Но Capo стоял рядом и слушал в трубку.
– Зачем вы это сделали?
– Затем, что инженер был человек известный, сила. И мы тогда подумали предупредить адвоката. Нет, не так, сначала хотели звонить депутату Кузумано.
– И почему не позвонили?
– Потому как Кузумано без Лупарелло – все равно что тот, у кого во время землетрясения не только дом провалился, но и деньги, которые под матрасом лежали.
– Объясни мне получше, почему вы предупредили Риццо.
– Потому как, не знаю, вдруг еще что-то можно было сделать.
– Что именно?
Пино не отвечал, он потел и водил языком по губам.
– Я тебе опять помогу. Ты говоришь, вдруг еще что-то можно было сделать. Скажем, переместить машину с выпаса и поставить в каком-нибудь другом месте, чтобы тело нашли там?
– Так точно.
– И вы были готовы на это?
– Ясное дело. За этим и звонили!
– И чего вы от него ждали?
– Что он, может, нам даст другую работу, сделает так, чтоб мы прошли конкурс на техников, найдет хорошее место, чтоб мы покончили с этим занятием мусорщиков поганых. Комиссар, да вы ж это знаете лучше меня: ежели попутного ветра нету, не поплывешь.
– Объясни мне самое главное: зачем ты записал ваш разговор? Собирался его шантажировать?
– И как же это? Словами, что он сказал по телефону? Слова ж – это дело такое, вылетели и нету.
– Тогда зачем?
– Поверите – хорошо, а нет – я переживу. Я этот разговор записал, чтоб мне его потом изучить, а то меня – а я человек театральный – он не убеждал.
– Не понимаю.
– Давайте так: допустим, то, что здесь записано, должно быть представлено на сцене, да? Теперь я, персонаж Пино, звоню с утра пораньше персонажу Риццо и говорю, что нашел мертвым человека, которому он и секретарь, и преданный друг, и товарищ по партии. Родней родного брата. А персонаж Риццо сидит себе и в ус не дует, спокойный, как удав, не тревожится, не спрашивает, где мы его нашли, от чего он умер, может, застрелили его или он в аварии погиб. Ничегошеньки, спрашивает только, почему мы решили позвонить именно ему. По-вашему, это нормально звучит?
– Нет. Продолжай.
– Никакого изумления, вот. Наоборот, пробует отгородиться от покойника, будто речь идет, примерно, о малознакомом. И сразу велит идти и делать, что полагается, то бишь заявлять в полицию. И трубку кладет. Не-е, комиссар, как пьеса это все будет неубедительно, публика засмеет, непохоже на правду.
Монтальбано отпустил Пино, оставив себе листок. Когда мусорщик ушел, он перечитал его еще раз.
Было похоже на правду, еще как похоже. Похоже до неправдоподобия, при условии, что в воображаемой драме, которая была не такой уж и воображаемой, Риццо до этого звонка уже знал, где и как умер Лупарелло, и только того и ждал, чтобы труп обнаружили как можно скорее.
Якомуцци обалдело уставился на Монтальбано, комиссар стоял перед ним при полном параде: темно-синий костюм, белая рубашка, бордовый галстук, черные ботинки, надраенные до блеска.
– Господи Иисусе! Ты жениться собрался?
– Вы закончили с машиной Лупарелло? Нашли что-нибудь?
– Внутри ничего особенного. Но…
– …кардан у нее был сломан.
– А ты откуда знаешь?
– Птичка на хвосте принесла. Глянь, Якомуцци.
Вытащил из кармана цепочку и швырнул на стол. Якомуцци взял ее, осмотрел внимательно, выразил жестом свое удивление.
– Это ведь настоящая! Стоит десятки и десятки миллионов! Ее украли?
– Нет, ее нашли на земле на выпасе и принесли мне.
– На выпасе? И кто эта шлюха, что может позволить себе такую роскошь? Шутишь?
– Ты должен провести экспертизу, сфотографировать ее, ну, в общем, разные там ваши штуки. Дай мне результаты как можно скорее.
Зазвонил телефон, Якомуцци ответил и затем передал трубку коллеге.
– Алло?
– Комиссар, это я, Фацио, возвращайтесь скорей в город, а то у нас тут дурдом.
– Что такое?
– Учитель Контино вдруг вздумал по людям стрелять.
– Что значит – стрелять?
– Стрелять, стрелять. Пальнул два раза со своего балкона в народ, который сидел внизу у дома в баре, кричал дурным голосом, чего – никто не понял. Третий раз разрядил в меня, когда я в подъезд входил посмотреть, в чем дело.
– Никого не убил?
– Никого. Зацепил руку одному по фамилии Де Франческо.
– Ладно, сейчас буду.
На протяжении десяти километров, отделявших его от Вигаты и преодоленных им на полной скорости, Монтальбано думал об учителе Контино, – они были не просто знакомы, но даже связаны общей тайной. Полгода назад комиссар совершал прогулку, которую два или три раза в неделю привык позволять себе, вдоль восточного мола до самого маяка. Однако сначала он заходил в лавку Ансельмо Греко – лачугу, странно выглядевшую на проспекте среди магазинов модной одежды и баров, сверкавших зеркалами. Греко помимо прочих диковин, вышедших из употребления, как то: глиняных марионеток сицилийского народного вертепа, покрытых ржавчиной гирь от весов столетней давности – торговал смесью поджаренных и подсоленных тыквенных семечек, турецкого гороха, бобов и китайских орешков. Монтальбано просил насыпать ему фунтик и следовал дальше. В тот день он добрался до самого конца мола до основания маяка и уже повернул назад, когда заметил внизу человека, уже далеко не молодого, сидевшего на бетонном блоке волнореза, не обращая внимания на брызги, которыми обдавал его сильный морской прибой, в застывшей позе, с опущенной головой. Монтальбано вгляделся получше, не было ли у человека в руках лески, но тот не рыбачил, он вообще ничем не был занят. Вдруг он поднялся, быстро перекрестился, покачнулся на носках.
– Стойте! – крикнул Монтальбано.
Человек замер, он думал, что был здесь один. Монтальбано настиг его в два прыжка, схватил за лацканы пиджака, приподнял и оттащил от края.
– Да что вы надумали? Утопиться хотели?
– Да.
– Но почему?
– Потому что моя жена наставляет мне рога.
Чего угодно мог ожидать Монтальбано, но только не подобного объяснения, человеку было явно за восемьдесят.
– Вашей жене сколько лет?
– Ну, скажем, восемьдесят. Мне восемьдесят два.
Нелепый разговор в нелепой ситуации, и комиссару не хотелось его продолжать; он подцепил человека под руку и, подталкивая, потащил в сторону города. В этот момент, усугубляя абсурдность ситуации, человек представился:
– Позвольте? Я Джозуе Контино, в прошлом учитель начальных классов. А вы кто? Разумеется, если сочтете нужным мне об этом сказать.
– Меня зовут Сальво Монтальбано, я комиссар управления охраны общественного порядка Вигаты.
– А, вот как! Вы как раз кстати: скажите ей вы, этой страшной шлюхе, моей жене, чтоб она не смела путаться с Агатино Де Франческо, иначе я в один прекрасный день сотворю что-нибудь неподобное.
– Кто это, Де Франческо?
– Когда-то служил почтальоном. Он моложе меня, и пенсия у него в полтора раза больше моей.
– Вы уверены в том, что говорите, или это только подозрения?
– Уверен. Вот те крест. Каждый божий день после обеда, в дождь или в ведро, этот Де Франческо является пить кофе в бар прямо у моего дома.
– Ну и что?
– Вот вы, сколько времени вы будете пить чашку кофе?
На мгновение Монтальбано поддался тихому сумасшествию старого учителя.
– Зависит от обстоятельств. Если у стойки…
– При чем здесь стойка? За столиком!
– Ну-у, если, к примеру, у меня в баре встреча и я жду кого-нибудь или просто хочу убить время…
– Нет, дражайший, этот заседает там только затем, чтобы пялиться на мою жену, и она тоже на него смотрит, и, уверяю вас, возможности они не теряют.
Между тем они уже добрались до города.
– Учитель, где вы живете?
– В конце проспекта, на площади Данте.
– Давайте пройдем задами, так лучше. – Монтальбано не хотелось, чтобы старик, мокрый и дрожавший от холода, возбудил любопытство и вопросы соседей.
– Вы подниметесь ко мне? Хотите чашечку кофе? – спрашивал учитель, пока вытаскивал из кармана ключи от подъезда.
– Нет, спасибо. Переоденьтесь, пожалуйста, учитель, и обсушитесь.
В тот же вечер он вызвал Де Франческо, бывшего почтальона, старичка тщедушного и вздорного. На советы комиссара тот отреагировал неприязненно, визгливым голосом:
– Я свой кофе буду пить, где моей душеньке угодно! Это что, запрещается ходить в бар около дома этого маразматика Контино? Я удивляюсь на вас, ваше дело представлять закон, а вы пускаетесь в такие разговоры!
– Конец, – сказал ему муниципальный полицейский, державший любопытных на расстоянии от входа в дом на площади Данте. У двери в квартиру стоял бригадир Фацио, он безутешно развел руками. Комнаты были в идеальном порядке, чистые как стеклышко. Учитель Контино лежал на одном из кресел, у сердца – маленькое кровавое пятнышко. Револьвер валялся на полу рядом с креслом, допотопный пятизарядный «смит-и-вессон», восходивший, должно быть, ко временам Дикого Запада, но, к несчастью, оставшийся в исправности. Жена покоилась на кровати, у нее тоже было пятнышко под сердцем, в руках зажаты четки. Вероятно, молилась, прежде чем дала мужу себя застрелить. И опять Монтальбано подумал о начальнике полиции, на этот раз тот оказался прав: здесь смерть обретала величие.
Расстроенный, резкий, он дал распоряжения бригадиру и оставил его дожидаться судью. Он почувствовал, помимо внезапной грусти, легкий укол совести: а если бы его вмешательство оказалось более продуманным? Если бы он предупредил в свое время друзей Контино, его врача?
Он долго ходил по набережной и по своему любимому восточному молу, потом, немного успокоившись, вернулся в управление. Там сидел Фацио, злой как черт.
– Что такое, что случилось? Судья еще не приезжал?
– Нет, он был, уже увезли тела.
– Тогда что тебя разбирает?
– А то, что пока полгорода стояло и глазело на пальбу учителя Контино, какие-то сукины дети не теряли времени и обчистили две квартиры, все вынесли, от и до. Я уже отправил туда четверых наших. Дожидался вас, чтоб самому туда пойти.
– Хорошо, иди. Здесь останусь я.
Комиссар решил, что пришло время приниматься за дело всерьез: придуманная им уловка должна подействовать, совершенно точно.
– Якомуцци?
– Да чтоб тебя! Что за спешка такая? Мне еще ничего не доложили о твоей цепочке. Слишком рано.
– Да знаю я прекрасно, что пока ты не можешь мне ничего сказать, отдаю себе полный отчет.
– Тогда чего звонишь?
– Чтоб попросить тебя о максимуме секретности. История с цепочкой не так проста, как кажется, и может привести к неожиданному повороту в ходе следствия.
– Ты меня просто оскорбляешь! Если ты мне сказал, что я не должен говорить о том-то и том-то, то я слова не скажу, даже самому Господу Богу.
– Инженер Лупарелло? Я очень сожалею, что не смог прийти сегодня. Но поверьте, у меня правда не было такой возможности. Я прошу вас передать мои извинения вашей матери.
– Подождите минутку, комиссар.
Монтальбано принялся терпеливо ждать.
– Комиссар? Мама спрашивает, вас устроит завтра в то же время?
Его это устраивало, и он сказал, что придет.
Глава восьмая
Монтальбано возвратился домой усталый, с намерением тут же пойти спать, но почти автоматически – у него это был род тика – включил телевизор. Комментатор «Телевигаты», закончив рассказ о главном событии дня – перестрелке между мелкими мафиози, случившейся на окраине Монтелузы несколько часов назад, – объявил, что в Монтелузе состоялось заседание правления провинциальной фракции той партии, к которой принадлежал (или, лучше, еще недавно принадлежал) инженер Лупарелло. Заседание экстренное, которое раньше, во времена менее бурные, полагалось бы из уважения к усопшему созвать по крайней мере через сорок дней после его кончины, но ныне, во времена смуты и потрясений, политическая ситуация требовала решений немедленных и трезвых. Итак, секретарем фракции был избран при полном единодушии доктор Анджело Кардамоне, главный врач остеологического отделения в больнице Монтелузы, человек, искони являвшийся внутрипартийным оппонентом Лупарелло, но выступавший против покойного честно, бесстрашно, открыто. Их идейные расхождения, – продолжал обозреватель, – можно было бы упрощенно представить следующим образом: инженер выступал за сохранение существовавшей коалиции, объединявшей лишь четыре партии, с привлечением, однако, сил, еще не затронутых и не развращенных политикой (читай: не получивших еще извещений о возбуждении против них уголовного дела), в то время как остеолог склонялся к диалогу с левыми силами, пусть даже осмотрительному и осторожному. Новоиспеченному секретарю приносили телеграфные и телефонные поздравления, в том числе и от представителей оппозиции. Кардамоне, давая интервью, выглядел взволнованным, но решительным и объявил, что приложит все возможные силы, дабы оказаться достойным светлой памяти своего предшественника, и закончил утверждением, что обновленной партии он принесет в дар «свой труд и свои знания».