– Но жить-то я буду хорошо? – не отставала Катя, рассчитывая за свои сережки получить побольше информации.
– Чего ищешь, то и найдешь, – ответила сухо уже успокоившаяся Сибилла. – Во всяком случае московскую вонь нюхать не будешь.
– А мне очень интересно на больных погадать, – вдруг покраснела кучерявенькая чернобровая Наташа, – особенно на последнего – этого дипломата с аппендицитом, он такой хорошенький. Сним все хорошо будет?
– Будет, будет, – провела ей рукой по волосам Сибилла, – ты ему даже минет в процедурной сделаешь. Вот, собственно, и все.
– Сразу уж и минет, – надула губки Наташа, так что верхняя, как всегда, поднялась к уздечке ноздрей.
– А он ни на что другое после аппендэктомии способен не будет.
– Ну ладно, – спасла смутившуюся приятельницу Катя, – а про других что-нибудь рассказать можешь? Вот этот Славка, который у нас в третий раз здесь. Ну, с панкреатитом. Опять уцелеет?
Сибилла пожала своими прямыми плечами девы-воительницы:
– Наверно. Живуч, как не знаю что. Ничего его не берет. Как репей цепкий. Про остальных не скажу, не чувствую, кто из них. Но смерть будет там. Уж раз Толька-тать решил жертву принести, то не без того.
Я присел на корточки у дверей в свою палату. Во-первых, ноги уже плохо держали, а во-вторых, хотелось стать еще более незаметным. Но на меня и без того не обращали внимания. Для моих слабых рук даже пустая банка была неимоверной тяжестью, и я поставил ее на пол рядом.
– Да еще Шхунаев, ушкуйник этот, подзуживает нашего святого.
– Зачем им это?
– Ну, Шхунаев, тот говорит, что так богу болезни угодно, чтоб на каждую палату одна жертва была. Тогда остальным Христос поможет. А Тать наш слушает, поддакивает, но у негото на уме совсем другое. Я знаю, я не только с ним спала, не только ребенка от него выносила, но и беседы с ним беседовала, пока надеялась, что он на мне женится. Он с грехом борется, вот что.
– Скаким грехом? – испуганно воскликнула распутная черноволосая Наташка. – Это что, мне его стороной огибать надо?
Сибилла снова затянулась и выпустила изо рта дым колечками, прямо как мужик. Глаза заблестели ярче ночника:
– До твоего греха ему в последнюю очередь. Он – меч карающий, поняла?
– Не-а.
– В каждой палате грешников навалом. Ведь любой больной – это грешник. Поняла?
– Почему? – и Катя тоже удивилась.
– Потому что, – раздельно произнесла слова Сибилла с такой силой, что они отпечатались в мозгу каждого их слышавшего, – тот, кто себя до болезни довел, не несчастный, а грешник. Как преступник. А за грехи надо платить.
– То-то он все про философа (или кто он, писатель? – не поняла я) интересовался, что тот греха за собой не чувствует, а с другой стороны, ну и что? Ну и не чувствует. Так его Бог за его грехи и покарает. И какие у больных уж такие грехи? – трещала добрая Наташка.
– Значит, нарушили какой-то Божеский или природный закон, а за это полагается наказание. Сфилософом, правда, Татю нашему не совладать. Хоть и оказался он сам, своим случаем, под иконостасом, аки агнец жертвенный. Его любят, а кто любит, тот познал Бога, ибо Бог есть любовь. Но Тать на то и Тать, он поборется! Зато другие грешники попадают туда, – заговорила она вдруг гекзаметром, – где бледные обитают Болезни, печальная Старость, Страх и советник дурного всего – Голод, и насильственная Смерть и Страданье, единокровный со Смертью тягостный Сон, – вокруг гречанки Сибиллы кружились клубы дыма, закрывая двух других девиц, и вдруг она остановила вещанье. – Стоп. Кто-то не тот слушает меня!
Я замер, а затем тихо-тихо, почти ползком скользнул в душную палату и, оставив банку внизу, вскарабкался на кровать, укрылся одеялом. Сибилла заглянула в палату, но увидела только спящих. Я закрыл глаза и задремал. И снова во сне мне стало казаться, что я безумно хочу по малой нужде. Я повернулся с одного бока на другой. Сибилла вышла из палаты, осторожно прикрыв за собой дверь. И тогда меня вдруг кто-то резко ткнул кулаком в спину. Я задрожал. И медленно повернулся. Напротив меня сидел на постели Славка:
– Чего крутишься и стонешь? Писать хочешь?
– Да я вроде уже, – начал было я, но понял, что никакого терпежу нет. – Дай мне банку, она вроде пустая.
– Вроде Володи, – хмыкнул Славка. – Еще как полная! Лежи. Шевелиться тебе пока не след. Счас вылью и принесу.
Так он и сделал.
Словно бы я никуда не ходил, банку не выливал, не писал и уж, конечно, ничего не слышал. Шевелиться мне и впрямь было трудно, но все же я опорожнился. Откинулся на спину и облегченно заснул.
Балдеж
Зло разливанное
Дневные глюки
– Чего ищешь, то и найдешь, – ответила сухо уже успокоившаяся Сибилла. – Во всяком случае московскую вонь нюхать не будешь.
– А мне очень интересно на больных погадать, – вдруг покраснела кучерявенькая чернобровая Наташа, – особенно на последнего – этого дипломата с аппендицитом, он такой хорошенький. Сним все хорошо будет?
– Будет, будет, – провела ей рукой по волосам Сибилла, – ты ему даже минет в процедурной сделаешь. Вот, собственно, и все.
– Сразу уж и минет, – надула губки Наташа, так что верхняя, как всегда, поднялась к уздечке ноздрей.
– А он ни на что другое после аппендэктомии способен не будет.
– Ну ладно, – спасла смутившуюся приятельницу Катя, – а про других что-нибудь рассказать можешь? Вот этот Славка, который у нас в третий раз здесь. Ну, с панкреатитом. Опять уцелеет?
Сибилла пожала своими прямыми плечами девы-воительницы:
– Наверно. Живуч, как не знаю что. Ничего его не берет. Как репей цепкий. Про остальных не скажу, не чувствую, кто из них. Но смерть будет там. Уж раз Толька-тать решил жертву принести, то не без того.
Я присел на корточки у дверей в свою палату. Во-первых, ноги уже плохо держали, а во-вторых, хотелось стать еще более незаметным. Но на меня и без того не обращали внимания. Для моих слабых рук даже пустая банка была неимоверной тяжестью, и я поставил ее на пол рядом.
– Да еще Шхунаев, ушкуйник этот, подзуживает нашего святого.
– Зачем им это?
– Ну, Шхунаев, тот говорит, что так богу болезни угодно, чтоб на каждую палату одна жертва была. Тогда остальным Христос поможет. А Тать наш слушает, поддакивает, но у негото на уме совсем другое. Я знаю, я не только с ним спала, не только ребенка от него выносила, но и беседы с ним беседовала, пока надеялась, что он на мне женится. Он с грехом борется, вот что.
– Скаким грехом? – испуганно воскликнула распутная черноволосая Наташка. – Это что, мне его стороной огибать надо?
Сибилла снова затянулась и выпустила изо рта дым колечками, прямо как мужик. Глаза заблестели ярче ночника:
– До твоего греха ему в последнюю очередь. Он – меч карающий, поняла?
– Не-а.
– В каждой палате грешников навалом. Ведь любой больной – это грешник. Поняла?
– Почему? – и Катя тоже удивилась.
– Потому что, – раздельно произнесла слова Сибилла с такой силой, что они отпечатались в мозгу каждого их слышавшего, – тот, кто себя до болезни довел, не несчастный, а грешник. Как преступник. А за грехи надо платить.
– То-то он все про философа (или кто он, писатель? – не поняла я) интересовался, что тот греха за собой не чувствует, а с другой стороны, ну и что? Ну и не чувствует. Так его Бог за его грехи и покарает. И какие у больных уж такие грехи? – трещала добрая Наташка.
– Значит, нарушили какой-то Божеский или природный закон, а за это полагается наказание. Сфилософом, правда, Татю нашему не совладать. Хоть и оказался он сам, своим случаем, под иконостасом, аки агнец жертвенный. Его любят, а кто любит, тот познал Бога, ибо Бог есть любовь. Но Тать на то и Тать, он поборется! Зато другие грешники попадают туда, – заговорила она вдруг гекзаметром, – где бледные обитают Болезни, печальная Старость, Страх и советник дурного всего – Голод, и насильственная Смерть и Страданье, единокровный со Смертью тягостный Сон, – вокруг гречанки Сибиллы кружились клубы дыма, закрывая двух других девиц, и вдруг она остановила вещанье. – Стоп. Кто-то не тот слушает меня!
Я замер, а затем тихо-тихо, почти ползком скользнул в душную палату и, оставив банку внизу, вскарабкался на кровать, укрылся одеялом. Сибилла заглянула в палату, но увидела только спящих. Я закрыл глаза и задремал. И снова во сне мне стало казаться, что я безумно хочу по малой нужде. Я повернулся с одного бока на другой. Сибилла вышла из палаты, осторожно прикрыв за собой дверь. И тогда меня вдруг кто-то резко ткнул кулаком в спину. Я задрожал. И медленно повернулся. Напротив меня сидел на постели Славка:
– Чего крутишься и стонешь? Писать хочешь?
– Да я вроде уже, – начал было я, но понял, что никакого терпежу нет. – Дай мне банку, она вроде пустая.
– Вроде Володи, – хмыкнул Славка. – Еще как полная! Лежи. Шевелиться тебе пока не след. Счас вылью и принесу.
Так он и сделал.
Словно бы я никуда не ходил, банку не выливал, не писал и уж, конечно, ничего не слышал. Шевелиться мне и впрямь было трудно, но все же я опорожнился. Откинулся на спину и облегченно заснул.
Балдеж
Утром разбудила нас Катя, разносившая градусники и грубовато совавшая их подмышки больных, глядя так, как будто она уже была женой немецкого врача со своей практикой, а мы какими-то русскими бомжами.
– Ишь, какая неласковая, – сказал Славка, а когда она вышла, добавил: – Такое только с недотраха бывает.
Он вытащил градусник и положил рядом на тумбочку. Потом соскочил с постели. Сунул ноги в тапки:
– Схожу отолью, да и твою банку, философ, опорожню. Небось, опять хочешь?.. Вижу-вижу… Крутишься, как ночью.
– А температуру не будешь мерить? – спросил дипломат, сидевший уже опертым о подушки, плечи по-армейски развернуты, глаза широкие и красивые. – Положено.
– Кем положено, тот и возьмет, – отозвался Славка. – Счас приду – познакомимся. До завтрака и кроссвордик решим.
Он вышел, а я чувствовал, что сейчас лопну, и понять не мог, снилось мне что ночью или в самом деле я что-то слышал. Решил, что снилось. Да и дедок добавил гнусаво-звонким дисканточком своим:
– Я тоже, блин, хочу сказать, если, кулдык-мулдык, одним словом, то туда сюда, блин, и все такое прочее в этом отношении меряния температуры. Она, блин, нам нужна, как двуглавый орел.
– А чего, дед, – поднял голову подростель, – тебе наш герб не нравится?
– Ни градусник, ни герб. Какой-то цыплак чернобыльский двухголовый, етить твою мать. То ли дело серп и молот. Оба работают. Одна жнет, другой кует.
– Ну да, – просипел семнадцатилетний наркоман Паша, – социализм, свободный труд свободно собравшихся под охраной людей.
Я промолчал, а дипломат, легко перенесший операцию и уже оклемывавшийся, продекламировал частушку застойных времен:
– Нет, дед, – поправил его Юрий Владимирович, – все равно получишь, но не то, что ты назвал, а – орден! А так, как ты, говорили только несознательные личности.
– Пойду курну, – сказал Глеб и направился к двери. – Перед завтраком, для аппетита, а то чего-то жрать ничего не хочется.
Но навстречу ему вошел Славка с пустой банкой, протянул ее мне:
– Давай, и я пойду сразу вылью, тогда и умоюсь. Чего-то я вдруг застеснялся на минуту:
– Ты что, – сказал Глеб, – и по большому не стесняйся. Я ведь тоже после операции ходить не смогу, все под себя делать буду.
Помочившись, я отдал банку Славке, и они вместе с Глебом скрылись за дверью. Славка тоже решил натощак покурить.
Я попытался присесть, опираясь на подушку, но сил в руках не было, да и в голове сразу стало дурно. Все поплыло, я лег навзничь, но плывущая дурнота не уходила. «Как же я ночью-то бродил? – вдруг подумалось мне. – И бродил ли я? А если не бродил, то, значит, бредил?..»
Так я лежал то пытаясь преодолеть дурноту слабости, то плывя по ее воле. Реплики соседей перекатывались через меня, как волны, не задерживаясь в сознании. Говорливее прочих был дедок, ему отвечал дипломат, а юнец-наркоман отвечал только «да» или «нет». Я и вовсе молчал.
Вернулся, дыша табаком, Славка. За ним Глеб, который улегся на свою койку, на бок, сложив руки под щеку. Славка присел около него:
– Не грусти, давай кроссвордик решим.
– Кроссворды ищешь, – обратился дипломат Юрка, приподнимаясь на подушке и протягивая Славке кипу газет. – Тут и просто «МК» и «МК-бульвар», найдешь много.
– Это можно, – отозвался Славка, подошел, взял газеты, достал очки из тумбочки, нацепил их и сел за круглый стол. – Ну что, начнем с кроссворда. Попроще для начала выберем. Вот – в лежку, по горизонтали то есть. Стукач в начале жизненного пути – из пяти букв. Жаль, вохра наш ушел. Да я сам скажу. Ябеда это. Один в школе на меня настучал, что с братом на пару учебник раскурочили – самокрутки крутить. Так из школы в гвоздильню и ушел. А теперь в стойку, по вертикали то есть, месяц, которого нет в календаре, – из трех букв. Я так скажу, что это муж. Как в песне жена мужа зовет? Месяц ясный.
– Здорово! – невольно восхитился я, да и дипломат одобрительно хмыкнул, а Глеб с сомнением покачал головой, – не был он у себя дома месяцем ясным.
– Ладно, пойдем дальше. Опять в лежку. Место, где человек чувствует сам себя сам у себя. Я бы сказал – дом, но здесь восемь букв. Что философ скажет? Не знает. Или ты больше писатель? Неужели никто про такое не говорил?
Я-то знал и очень любил эти слова Марка Аврелия: «Люди ищут уединения, стремятся к деревенской тишине, к морским берегам, в горы. И ты также привык более всего желать этого. Все это, однако, говорит лишь о крайнем невежестве, ибо в любой момент ты можешь удалиться в самого себя. Ведь самое тихое и безмятежное место, куда человек может удалиться, – это его душа». А если там кошмары и черти? И может ли русский человек найти спокойствие в своей душе? Да и в слове этом всего четыре буквы. И я промолчал.
А Славка не унимался:
– А доблестный работник МИДа?.. Тоже молчишь… Глеб, неужели ты никогда сам у себя не был? Чтоб хорошо вам с женой казалось?
– Раз летом на даче, – задумчиво и мечтательно сказал Глеб. – Грибов в то лето было богато. Бывало, мы с женой в день по шестьдесят, а то и по семьдесят белых накорчевывали. И рыбалка в то лето оказалась славная.
– Эх вы, словно и не в России живете! – вздохнул Славка. – За что мы всегда боролись, стоило семьей обзавестись? Неужто все такие богатенькие были, что папы-мамы вам всё пооставляли и купили? И из восьми букв. Квартира это. Я вот квартиру чудом получил. Нет, дом-то у меня в деревне Ватутино был, но жена хотела отдельную квартиру с теплым клозетом и горячей водой. А я тогда в КГБ работал, мы там объект один в Москве строили. Ну, фундамент быстро подвели, и все такое, сдали объект без сучка и задоринки. Решили нас наградить. Мне денежную премию выписали, а корешу моему, напарнику, квартиру как премию. А у него одна уже есть. А тогда же ни торговать, ни завещать жилье было нельзя. Мы к секретарше начальника Наташке, такой же давалке, как и наша здесь, доброй такой девчонке. Я купил коробку конфет «Ромашка» и к ней. Кореш за мной. И тут на наше счастье выяснилось, что список на награждения еще не подписывался и не утверждался. Она взяла коробку и перепечатала список, – засмеялся Славка, – начальник подмахнул. Так за коробку «Ромашки» я получил двухкомнатную квартиру. Потом разные там ходили проверяли мои жилищные условия, покрутились, покумекали, да так и оставили.
– Ты и сейчас в ФСБ работаешь? – как-то не вязался у меня Славка с образом гебешника. – А кем?
Славка засмеялся:
– Работяга я! Где я только ни работал! Мне все по фигу. И по крестьянскому делу, и на заводе, один раз даже у Ворошилова дачу ремонтировал. Ничего, добродушный мужик был, больше всего конюшню свою любил.
– Зла на нем много было, – не удержался я. Славка покрутил головой:
– Зла везде много. Оно во всем мире разлито. Каждый день и повсюду.
– Ишь, какая неласковая, – сказал Славка, а когда она вышла, добавил: – Такое только с недотраха бывает.
Он вытащил градусник и положил рядом на тумбочку. Потом соскочил с постели. Сунул ноги в тапки:
– Схожу отолью, да и твою банку, философ, опорожню. Небось, опять хочешь?.. Вижу-вижу… Крутишься, как ночью.
– А температуру не будешь мерить? – спросил дипломат, сидевший уже опертым о подушки, плечи по-армейски развернуты, глаза широкие и красивые. – Положено.
– Кем положено, тот и возьмет, – отозвался Славка. – Счас приду – познакомимся. До завтрака и кроссвордик решим.
Он вышел, а я чувствовал, что сейчас лопну, и понять не мог, снилось мне что ночью или в самом деле я что-то слышал. Решил, что снилось. Да и дедок добавил гнусаво-звонким дисканточком своим:
– Я тоже, блин, хочу сказать, если, кулдык-мулдык, одним словом, то туда сюда, блин, и все такое прочее в этом отношении меряния температуры. Она, блин, нам нужна, как двуглавый орел.
– А чего, дед, – поднял голову подростель, – тебе наш герб не нравится?
– Ни градусник, ни герб. Какой-то цыплак чернобыльский двухголовый, етить твою мать. То ли дело серп и молот. Оба работают. Одна жнет, другой кует.
– Ну да, – просипел семнадцатилетний наркоман Паша, – социализм, свободный труд свободно собравшихся под охраной людей.
Я промолчал, а дипломат, легко перенесший операцию и уже оклемывавшийся, продекламировал частушку застойных времен:
– Куй! – радостно выкрикнул дедок.
Что за прелесть этот герб —
Справа молот, слева серп.
Хочешь жни, а хочешь куй
Все равно получишь…
– Нет, дед, – поправил его Юрий Владимирович, – все равно получишь, но не то, что ты назвал, а – орден! А так, как ты, говорили только несознательные личности.
– Пойду курну, – сказал Глеб и направился к двери. – Перед завтраком, для аппетита, а то чего-то жрать ничего не хочется.
Но навстречу ему вошел Славка с пустой банкой, протянул ее мне:
– Давай, и я пойду сразу вылью, тогда и умоюсь. Чего-то я вдруг застеснялся на минуту:
– Ты что, – сказал Глеб, – и по большому не стесняйся. Я ведь тоже после операции ходить не смогу, все под себя делать буду.
Помочившись, я отдал банку Славке, и они вместе с Глебом скрылись за дверью. Славка тоже решил натощак покурить.
Я попытался присесть, опираясь на подушку, но сил в руках не было, да и в голове сразу стало дурно. Все поплыло, я лег навзничь, но плывущая дурнота не уходила. «Как же я ночью-то бродил? – вдруг подумалось мне. – И бродил ли я? А если не бродил, то, значит, бредил?..»
Так я лежал то пытаясь преодолеть дурноту слабости, то плывя по ее воле. Реплики соседей перекатывались через меня, как волны, не задерживаясь в сознании. Говорливее прочих был дедок, ему отвечал дипломат, а юнец-наркоман отвечал только «да» или «нет». Я и вовсе молчал.
Вернулся, дыша табаком, Славка. За ним Глеб, который улегся на свою койку, на бок, сложив руки под щеку. Славка присел около него:
– Не грусти, давай кроссвордик решим.
– Кроссворды ищешь, – обратился дипломат Юрка, приподнимаясь на подушке и протягивая Славке кипу газет. – Тут и просто «МК» и «МК-бульвар», найдешь много.
– Это можно, – отозвался Славка, подошел, взял газеты, достал очки из тумбочки, нацепил их и сел за круглый стол. – Ну что, начнем с кроссворда. Попроще для начала выберем. Вот – в лежку, по горизонтали то есть. Стукач в начале жизненного пути – из пяти букв. Жаль, вохра наш ушел. Да я сам скажу. Ябеда это. Один в школе на меня настучал, что с братом на пару учебник раскурочили – самокрутки крутить. Так из школы в гвоздильню и ушел. А теперь в стойку, по вертикали то есть, месяц, которого нет в календаре, – из трех букв. Я так скажу, что это муж. Как в песне жена мужа зовет? Месяц ясный.
– Здорово! – невольно восхитился я, да и дипломат одобрительно хмыкнул, а Глеб с сомнением покачал головой, – не был он у себя дома месяцем ясным.
– Ладно, пойдем дальше. Опять в лежку. Место, где человек чувствует сам себя сам у себя. Я бы сказал – дом, но здесь восемь букв. Что философ скажет? Не знает. Или ты больше писатель? Неужели никто про такое не говорил?
Я-то знал и очень любил эти слова Марка Аврелия: «Люди ищут уединения, стремятся к деревенской тишине, к морским берегам, в горы. И ты также привык более всего желать этого. Все это, однако, говорит лишь о крайнем невежестве, ибо в любой момент ты можешь удалиться в самого себя. Ведь самое тихое и безмятежное место, куда человек может удалиться, – это его душа». А если там кошмары и черти? И может ли русский человек найти спокойствие в своей душе? Да и в слове этом всего четыре буквы. И я промолчал.
А Славка не унимался:
– А доблестный работник МИДа?.. Тоже молчишь… Глеб, неужели ты никогда сам у себя не был? Чтоб хорошо вам с женой казалось?
– Раз летом на даче, – задумчиво и мечтательно сказал Глеб. – Грибов в то лето было богато. Бывало, мы с женой в день по шестьдесят, а то и по семьдесят белых накорчевывали. И рыбалка в то лето оказалась славная.
– Эх вы, словно и не в России живете! – вздохнул Славка. – За что мы всегда боролись, стоило семьей обзавестись? Неужто все такие богатенькие были, что папы-мамы вам всё пооставляли и купили? И из восьми букв. Квартира это. Я вот квартиру чудом получил. Нет, дом-то у меня в деревне Ватутино был, но жена хотела отдельную квартиру с теплым клозетом и горячей водой. А я тогда в КГБ работал, мы там объект один в Москве строили. Ну, фундамент быстро подвели, и все такое, сдали объект без сучка и задоринки. Решили нас наградить. Мне денежную премию выписали, а корешу моему, напарнику, квартиру как премию. А у него одна уже есть. А тогда же ни торговать, ни завещать жилье было нельзя. Мы к секретарше начальника Наташке, такой же давалке, как и наша здесь, доброй такой девчонке. Я купил коробку конфет «Ромашка» и к ней. Кореш за мной. И тут на наше счастье выяснилось, что список на награждения еще не подписывался и не утверждался. Она взяла коробку и перепечатала список, – засмеялся Славка, – начальник подмахнул. Так за коробку «Ромашки» я получил двухкомнатную квартиру. Потом разные там ходили проверяли мои жилищные условия, покрутились, покумекали, да так и оставили.
– Ты и сейчас в ФСБ работаешь? – как-то не вязался у меня Славка с образом гебешника. – А кем?
Славка засмеялся:
– Работяга я! Где я только ни работал! Мне все по фигу. И по крестьянскому делу, и на заводе, один раз даже у Ворошилова дачу ремонтировал. Ничего, добродушный мужик был, больше всего конюшню свою любил.
– Зла на нем много было, – не удержался я. Славка покрутил головой:
– Зла везде много. Оно во всем мире разлито. Каждый день и повсюду.
Зло разливанное
Он взял вчерашнюю «МК»:
– Ты высоко берешь, философ. Давай проще. К примеру, посмотрим страшилки с первой странички. Там всегда горячее. А если ты еще и писатель, то тем более знать должен. – Он сел за стол, склонил голову, шевелил губами, потом вдруг вздрогнул, вздохнул и сказал: – Не понимаю я, откуда у человека такое зло появляется. Да вы не возражайте, послушайте.
И он прочитал:
– Наверно, кололись, – свесившись с подушки и сплевывая в банку красно-желтую жидкость объяснил юнец-наркоман с толстыми руками.
– Не дай бог, такой сволочь какой-нибудь хорошей девочке попадется! – испуганно вдруг сказал Глеб, думая, видимо, о своей невестившейся уже дочери. – Расстреливать таких надо без суда и следствия. Как при Сталине. А разбираться потом. Ведь сколько таких гадов по земле шастает!
– Быт это, бытовуха, сто процентов раскрываемости, – сказал Юрка-дипломат, – норма жизни простого народа. Поэтому надо быть выше, сильнее. В других домах жить, в других машинах ездить, в других магазинах продукты и барахло покупать.
Толстый, с короткими ручками, юнец-наркоман вдруг забеспокоился:
– Не, я выбьюсь. Снаркотой завязал. Сейчас думаю, сколько раз мог погореть – страх берет. Но я менеджером буду. Самое хлебное дело. Мы из сильной семьи. Мой дед был генерал НКВД, он заключенных на удачу сквозь глазок стрелял. Кому повезет. Всяких там гадов было много – и уголовных, и политических. Пуля виноватого всегда находила. А другой – по матери – тоже генерал НКВД был, так ему не повезло. Расстрелял группу каких-то спецов, а они потом понадобились. Ну его самого на шарашку и сунули. Дипломат согласился:
– Бывает. Надо аккуратнее себя вести. Мой отец в кавалерии был. Так они пленных немцев шашкой на пари рубили – кто лучше. Мой от плеча до пояса мог, так хвалился. Как-то из двухсот сто всего осталось. Над остальными поразвлеклись, порубили, одним словом. Тут особист объявился, спрашивает, кто, мол, право дал так с пленными обращаться. А отец ему: «Не понял! Это ты что ли в плен их брал? Не ты! Так вот и сочти, что оставшихся мы в плен взяли, а этих пришлось в бою зарубить. И отвали». Тот и отвалил. Отец чуть что, так сразу: «Не понял! Лучше бы тебе отвалить». И так в лицо уставится, что люди отваливали. И меня в военное училище определил.
Странное дело, все слова Славки о его работе на ГБ, на даче Ворошилова и, наверно, еще в столь же отвратительных местах как-то не меняли моего хорошего отношения к нему. Словно отваливалась от него эта работа, как штукатурка от крепко построенного кирпичного здания. На других такая работа сразу бы печать поставила, а ему хоть бы что. Подростель и мидовец стали мне сразу после своих рассказов не очень симпатичны, к ним из этих дел словно что-то прилипло, а Славка оставался сам по себе. Ему что КГБ, что гвоздильный цех – все едино. Дело в том, вдруг почти догадался я, что он не активничал, не рвался на выгодное место, а просто выживал, примеряясь к обстоятельствам. Славка – живучий сорняк, крапива, осот. Крепок и жилист, как репей, как подорожник, стелется по земле, а вырвать трудно, и соков полон, и полезен. Как дворовая бездомная, но добрая и охранительная собака с одним ухом.
– Ты высоко берешь, философ. Давай проще. К примеру, посмотрим страшилки с первой странички. Там всегда горячее. А если ты еще и писатель, то тем более знать должен. – Он сел за стол, склонил голову, шевелил губами, потом вдруг вздрогнул, вздохнул и сказал: – Не понимаю я, откуда у человека такое зло появляется. Да вы не возражайте, послушайте.
И он прочитал:
«Родители убивали двухлетнюю дочку полгода.
В настоящую камеру пыток превратили родной дом для маленькой девочки ее родители. Невероятным по своей жестокости издевательствам и мучениям ребенок подвергался на протяжении нескольких месяцев. В итоге на днях малышка скончалась от увечий в больнице, а мать и отчим попытались представить ее смерть как результат неудачного падения.
Как сообщили «МК» в ГУВД столицы, жуткая трагедия произошла в семье, проживавшей на улице Климашкина. Здесь жили 23-летние супруги, растившие двух детей: 9-месячного Витю и дочку Валерию, которой было 2,5 годика. При этом молодая мама была на пятом месяце беременности.
Оба родителя доставили Валерию в Филатовскую больницу, сказав, что девочка только что упала с карусели. Врачи сразу заподозрили неладное – не теле ребенка фактически не было живого места. Помимо множества синяков и ссадин у Валерии была тяжелейшая травма головы и оказалось сломанным ребро. Ко всему прочему малышка находилась в крайней стадии дистрофии. Через полчаса после доставления девочки в больницу она скончалась.
Вскоре удалось выяснить, что Валерия погибла по вине родителей, которые в течение полугода садистски издевались над ней. Ребенка фактически не кормили и систематически избивали. Из-за того, что малютка ходила под себя, супруги зверствовали еще больше. Особенно усердствовала мать. Так, она могла схватить дочь за ногу и со всей силы ударить о стену…
Пока трудно объяснить, чем была вызвана такая жестокость. Возможно, Валерия оказалась в семье нежеланным ребенком. Однако за полгода до трагедии мать сама забрала дочь из дома малютки, куда сдала ее, не имея возможности прокормить. Недавно же она вышла замуж за безработного москвича и посчитала, что теперь сможет растить дочку в семье. Но вместо этого жизнь Валерии превратилась в ад.
Уже установлено, что отчим Валерии состоит на учете в наркологическом и психиатрическом диспансерах. Вменяемость матери будет устанавливать судебно-психиатрическая экспертиза».
– Вот, блин, что за не́люди среди нас ходят, – сказал неожиданно очень серьезно Славка, – и ничего с ними не поделаешь, потому что не узнаешь, потому что скрываются до поры, потому что врачи потом оправдают.– У меня, кулдык-мулдык, соседи такие. Всегда дерутся, – сказал дедок.
– Наверно, кололись, – свесившись с подушки и сплевывая в банку красно-желтую жидкость объяснил юнец-наркоман с толстыми руками.
– Не дай бог, такой сволочь какой-нибудь хорошей девочке попадется! – испуганно вдруг сказал Глеб, думая, видимо, о своей невестившейся уже дочери. – Расстреливать таких надо без суда и следствия. Как при Сталине. А разбираться потом. Ведь сколько таких гадов по земле шастает!
– Быт это, бытовуха, сто процентов раскрываемости, – сказал Юрка-дипломат, – норма жизни простого народа. Поэтому надо быть выше, сильнее. В других домах жить, в других машинах ездить, в других магазинах продукты и барахло покупать.
Толстый, с короткими ручками, юнец-наркоман вдруг забеспокоился:
– Не, я выбьюсь. Снаркотой завязал. Сейчас думаю, сколько раз мог погореть – страх берет. Но я менеджером буду. Самое хлебное дело. Мы из сильной семьи. Мой дед был генерал НКВД, он заключенных на удачу сквозь глазок стрелял. Кому повезет. Всяких там гадов было много – и уголовных, и политических. Пуля виноватого всегда находила. А другой – по матери – тоже генерал НКВД был, так ему не повезло. Расстрелял группу каких-то спецов, а они потом понадобились. Ну его самого на шарашку и сунули. Дипломат согласился:
– Бывает. Надо аккуратнее себя вести. Мой отец в кавалерии был. Так они пленных немцев шашкой на пари рубили – кто лучше. Мой от плеча до пояса мог, так хвалился. Как-то из двухсот сто всего осталось. Над остальными поразвлеклись, порубили, одним словом. Тут особист объявился, спрашивает, кто, мол, право дал так с пленными обращаться. А отец ему: «Не понял! Это ты что ли в плен их брал? Не ты! Так вот и сочти, что оставшихся мы в плен взяли, а этих пришлось в бою зарубить. И отвали». Тот и отвалил. Отец чуть что, так сразу: «Не понял! Лучше бы тебе отвалить». И так в лицо уставится, что люди отваливали. И меня в военное училище определил.
Странное дело, все слова Славки о его работе на ГБ, на даче Ворошилова и, наверно, еще в столь же отвратительных местах как-то не меняли моего хорошего отношения к нему. Словно отваливалась от него эта работа, как штукатурка от крепко построенного кирпичного здания. На других такая работа сразу бы печать поставила, а ему хоть бы что. Подростель и мидовец стали мне сразу после своих рассказов не очень симпатичны, к ним из этих дел словно что-то прилипло, а Славка оставался сам по себе. Ему что КГБ, что гвоздильный цех – все едино. Дело в том, вдруг почти догадался я, что он не активничал, не рвался на выгодное место, а просто выживал, примеряясь к обстоятельствам. Славка – живучий сорняк, крапива, осот. Крепок и жилист, как репей, как подорожник, стелется по земле, а вырвать трудно, и соков полон, и полезен. Как дворовая бездомная, но добрая и охранительная собака с одним ухом.
Дневные глюки
И тут вошла моя жена, бледная и измученная, глаза за круглыми совиными очками потухшие, но с баночками и кулечками, поставила их около меня, огляделась, поздоровалась со всеми, особенно радостно кивнул ей Славка, словно и впрямь в ее взгляде свет видел.
– Грязно у вас, – она исчезла, через пару минут вернулась с веником и ведром, наполовину наполненным водой, окунула веник в воду и быстренько подмела пол, протерла круглый стол влажной тряпкой, вынесла ведро, веник и тряпку в коридор. Вернулась и села на стул около меня.
– Ну как ты, милый? – она обтерла мне лицо и руки влажным полотенцем.
Но пришла пора явиться к нам доктору Анатолию Александровичу, и он явился, шумный, громогласный, со словами:
– Ну что, кролики, приуныли? Думаете, дядька с ножом к вам пришел? А дядька сегодня добрый. Он от заутрени прямо.
Увидел Кларину:
– А баба зачем здесь? Бабе на корабле не полагается. У нас свой уход есть. Сестры за это деньги получают. И ухаживают как надо.
– Уходят, пожалуй, так, что я потом не откачаю, – ответила Кларина, посмотрев на него сквозь съехавшие к носу очки..
Почему, когда уже и надеяться в земном мире вроде не на кого и не на что, все еще надеешься на… женщину? От нее ждешь защиты. «Бросающая вызов женщина, я – поле твоего сражения». Подловато написано, но – правда. Надеешься, но и опасаешься, как бы хуже не стало. Перья совы топорщились, губы были сжаты, глаза потемнели, и я испугался, что сейчас она его как-нибудь так клюнет, что жизни мне в этом отделении совсем не будет.
Ответ ее доктору и впрямь не понравился: желтые его глаза сверкнули.
– Вот вы взялись ухаживать, а на больном носки, пижама, а его на клизму перед колоноскопией везти надо, – рявкнул он. – Что, так в носках и повезем? Здесь я о больных забочусь, меня для этого Бог тут поставил. Я их на путь истинный направляю, исправляю греховные ошибки человеческого пути.
Напугать тетку несложно. Напугал. Аж очки у нее запотели, так что глаз стало не видно. Но все-таки мудрая птица сова, ученая. А может, просто почувствовала, что не упором здесь надо, а лаской, даже лестью.
– Но Бог же не запрещал принимать помощь даже от самаритянина. Так давайте заботиться вместе, – стала уговаривать, успокаивать Кларина доктора. – И потом, как у апостола Иоанна сказано: «Кто говорит: я люблю Бога, а брата своего ненавидит, тот лжец; ибо не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, Которого не видит?» Давайте вместе любить больных. Этого больного я особенно люблю.
– Вы что, воцерковленная? – даже охрип А. А.
– Нет, просто грамотная. Ведь вы же знаете, вам ли не знать, что человек сам перед Богом ответит, и наша задача дать ему возможность получить этот шанс на самостоятельный ответ. У меня, конечно, ум женский, слабый, поэтому лучше я руками что-нибудь помогу. Вы говорите, что ему на сегодня колоноскопия назначена, так вы мне лучше скажите, куда сейчас больного везти, чтоб клизму делать, я готова сестре помочь.
А. А. важно провел ладонью по лопатообразной черной бороде и застегнул пуговицу на рубашке под пиджаком, халат поправил. И, соглашаясь благосклонно, признал:
– Помогать надо. Сестер у нас немного.
Я чувствовал тошноту, не было сил пошевелить даже рукой, звуки голосов вдруг показались мне какими-то словно бы искусственными и далекими. Борясь с дурнотой, я приподнял голову с подушки, увидел Кларину, говорящую что-то А. А., прижав к груди руки; сидящего на соседней постели Славку, который внимательно вслушивался в этот разговор; Глеба, который шел очередной раз курнуть; Наташку, вкатившую в палату кресло-каталку для меня, но глядевшую на стриженного под полубокс Юрку-дипломата, который уже стоял у кровати, держась рукой за свой шов. Так, глядя на него, Наташа и принялась перетаскивать меня с кровати на кресло. «Нет, видно никуда я ночью не бродил», – мелькнуло у меня в голове, когда ноги у меня подогнулись, и я стал мягко валиться на пол, теряя сознание. Я успел заметить поднявшуюся суету, метнувшуюся ко мне Кларину, вскочившего на ноги Славку, и то, как вместе с А. А. они укладывали меня назад на кровать. И снова все поплыло перед глазами, и я отключился.
Очнулся я, когда рядом загрохотала тренога, на которой укреплена была высокая палка, а на палке висел прозрачный мешок с кровью. Такой я уже видел в реанимации.
Далее началось представление, не очень для меня безопасное, но напомнившее мне загробную пляску душ, как в Дантовой комедии: они вились, изгибались, ныряли под кровать, а на переднем плане что-то громоздкое, волосатое, бородатое. Сквозь дурноту я все же понял, что А. А., пытаясь что-то сделать своими руками, абсолютно ими не владеет. Сначала он дважды тыкал в мешок с кровью иголку, через которую кровь по трубочке должна была попадать в другую иголку, которую нужно было воткнуть мне в вену, перекачивая кровь. Но как-то так получалось, что кровь стала капать на пол, на простыню, на брюки А. А. Видимо, он предвидел такой пассаж, поскольку начал выхватывать из кармана зажимы, прихватывая ими прорывы. Кое-как, со третьей попытки он попал второй иглой мне в вену. Вытер пот со лба.
– Приду через полчаса, – и вышел.
Прошло часа два. Все успокоилось. Доктор Тать приказал снова готовить меня к колоноскопии. Снова явилась сестра Наташа с креслом-каталкой, с помощью Кларины отвезла меня в процедурную. Там ближе к окну стояла широкая скамейка, на которой, как я уже поминал, делали клизму после касторки, чтоб прочистить желудок для колоноскопии.
А еще через час Кларина сопровождала лежачую каталку, на которой две невысоких сестрички везли меня на колоноскопию, в маленькую комнатку, где за белой ширмой меня уложили на топчан, Кларине велели остаться за дверью, и с странным длинным аппаратом с лампочкой на конце подошла ко мне женщина-врач в синем халате. Известна шутка Михаила Светлова, сказавшего врачу-мужчине после этой процедуры: «Доктор, после того, что между нами было, мы могли бы перейти на ты». Мне колоноскопию делала средних лет южная женщина, которая была недовольна, что плохо вычищен желудок, и все ворочала в моем заднем проходе этим аппаратом, как неким штырем. Но ничего в нижней части прямой кишки она не обнаружила.
– Ничего не вижу, – сказала она. – Может, хватит с них вашей диффузии. Вполне от этого могли кровить. Разве что Шхунаев решит лапароскопию делать. Ну, тогда как повезет.
На мой вопрос, что такое лапароскопия и зачем мне ее делать, она, глядя в сторону, усталым голосом объяснила, что в нижней части живота делается дырочка, туда запихивается тоже поисковый шланг с лампочкой, и рассматривают, нет ли язвы среди тонкого кишечника. Если же не обнаруживают, то другой бы отпустил, а уж Шхунаев как решит. На вопрос, кто такой Шхунаев, она сказала, что он сам ко мне подойдет. И он подошел.
В палате я спросил соседей, не знают ли они, кто таков Шхунаев.
– А шху его наев! – сострил англизированный дипломат Юрий Владимирович. Славка, может, и не понял, но созвучию ухмыльнулся.
Только жена ушла домой присмотреть за дочкой и приготовить мне новую порцию питательной пищи, как в палату шагнул врач. Он был в белом халате, как и положено, сутуловат, но странное лицо – квадратная челюсть с вытянутым книзу острым подбородком, длинный, тоже смотрящий вниз острый хрящеватый нос с раздвоенным кончиком, как язычок змеи, и уходящий назад голый лоб с залысинами, густые брови кустиками и очень нечестными глазами, которые не скрывали, что их владелец способен на самые разнообразные поступки. Разговор с ним сейчас вспоминаю как нечто невзаправдашное, как глюк, как то, что мне примерещилось.
– Анатолий Александрович говорит, – обратился он ко мне, – что вы философ, из тех, что против православного Бога, и мещанин. Жертвы боитесь. И в пижаме лежите, и в носках, и утку под кроватью прячете.
Славка молчал, а Глеб подал голос:
– Да не утку, утку Анатолий Александрович выкинул, а это банку ему не то его жена принесла, не то Славка из перевязочной.
– Грязно у вас, – она исчезла, через пару минут вернулась с веником и ведром, наполовину наполненным водой, окунула веник в воду и быстренько подмела пол, протерла круглый стол влажной тряпкой, вынесла ведро, веник и тряпку в коридор. Вернулась и села на стул около меня.
– Ну как ты, милый? – она обтерла мне лицо и руки влажным полотенцем.
Но пришла пора явиться к нам доктору Анатолию Александровичу, и он явился, шумный, громогласный, со словами:
– Ну что, кролики, приуныли? Думаете, дядька с ножом к вам пришел? А дядька сегодня добрый. Он от заутрени прямо.
Увидел Кларину:
– А баба зачем здесь? Бабе на корабле не полагается. У нас свой уход есть. Сестры за это деньги получают. И ухаживают как надо.
– Уходят, пожалуй, так, что я потом не откачаю, – ответила Кларина, посмотрев на него сквозь съехавшие к носу очки..
Почему, когда уже и надеяться в земном мире вроде не на кого и не на что, все еще надеешься на… женщину? От нее ждешь защиты. «Бросающая вызов женщина, я – поле твоего сражения». Подловато написано, но – правда. Надеешься, но и опасаешься, как бы хуже не стало. Перья совы топорщились, губы были сжаты, глаза потемнели, и я испугался, что сейчас она его как-нибудь так клюнет, что жизни мне в этом отделении совсем не будет.
Ответ ее доктору и впрямь не понравился: желтые его глаза сверкнули.
– Вот вы взялись ухаживать, а на больном носки, пижама, а его на клизму перед колоноскопией везти надо, – рявкнул он. – Что, так в носках и повезем? Здесь я о больных забочусь, меня для этого Бог тут поставил. Я их на путь истинный направляю, исправляю греховные ошибки человеческого пути.
Напугать тетку несложно. Напугал. Аж очки у нее запотели, так что глаз стало не видно. Но все-таки мудрая птица сова, ученая. А может, просто почувствовала, что не упором здесь надо, а лаской, даже лестью.
– Но Бог же не запрещал принимать помощь даже от самаритянина. Так давайте заботиться вместе, – стала уговаривать, успокаивать Кларина доктора. – И потом, как у апостола Иоанна сказано: «Кто говорит: я люблю Бога, а брата своего ненавидит, тот лжец; ибо не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, Которого не видит?» Давайте вместе любить больных. Этого больного я особенно люблю.
– Вы что, воцерковленная? – даже охрип А. А.
– Нет, просто грамотная. Ведь вы же знаете, вам ли не знать, что человек сам перед Богом ответит, и наша задача дать ему возможность получить этот шанс на самостоятельный ответ. У меня, конечно, ум женский, слабый, поэтому лучше я руками что-нибудь помогу. Вы говорите, что ему на сегодня колоноскопия назначена, так вы мне лучше скажите, куда сейчас больного везти, чтоб клизму делать, я готова сестре помочь.
А. А. важно провел ладонью по лопатообразной черной бороде и застегнул пуговицу на рубашке под пиджаком, халат поправил. И, соглашаясь благосклонно, признал:
– Помогать надо. Сестер у нас немного.
Я чувствовал тошноту, не было сил пошевелить даже рукой, звуки голосов вдруг показались мне какими-то словно бы искусственными и далекими. Борясь с дурнотой, я приподнял голову с подушки, увидел Кларину, говорящую что-то А. А., прижав к груди руки; сидящего на соседней постели Славку, который внимательно вслушивался в этот разговор; Глеба, который шел очередной раз курнуть; Наташку, вкатившую в палату кресло-каталку для меня, но глядевшую на стриженного под полубокс Юрку-дипломата, который уже стоял у кровати, держась рукой за свой шов. Так, глядя на него, Наташа и принялась перетаскивать меня с кровати на кресло. «Нет, видно никуда я ночью не бродил», – мелькнуло у меня в голове, когда ноги у меня подогнулись, и я стал мягко валиться на пол, теряя сознание. Я успел заметить поднявшуюся суету, метнувшуюся ко мне Кларину, вскочившего на ноги Славку, и то, как вместе с А. А. они укладывали меня назад на кровать. И снова все поплыло перед глазами, и я отключился.
Очнулся я, когда рядом загрохотала тренога, на которой укреплена была высокая палка, а на палке висел прозрачный мешок с кровью. Такой я уже видел в реанимации.
Далее началось представление, не очень для меня безопасное, но напомнившее мне загробную пляску душ, как в Дантовой комедии: они вились, изгибались, ныряли под кровать, а на переднем плане что-то громоздкое, волосатое, бородатое. Сквозь дурноту я все же понял, что А. А., пытаясь что-то сделать своими руками, абсолютно ими не владеет. Сначала он дважды тыкал в мешок с кровью иголку, через которую кровь по трубочке должна была попадать в другую иголку, которую нужно было воткнуть мне в вену, перекачивая кровь. Но как-то так получалось, что кровь стала капать на пол, на простыню, на брюки А. А. Видимо, он предвидел такой пассаж, поскольку начал выхватывать из кармана зажимы, прихватывая ими прорывы. Кое-как, со третьей попытки он попал второй иглой мне в вену. Вытер пот со лба.
– Приду через полчаса, – и вышел.
Прошло часа два. Все успокоилось. Доктор Тать приказал снова готовить меня к колоноскопии. Снова явилась сестра Наташа с креслом-каталкой, с помощью Кларины отвезла меня в процедурную. Там ближе к окну стояла широкая скамейка, на которой, как я уже поминал, делали клизму после касторки, чтоб прочистить желудок для колоноскопии.
А еще через час Кларина сопровождала лежачую каталку, на которой две невысоких сестрички везли меня на колоноскопию, в маленькую комнатку, где за белой ширмой меня уложили на топчан, Кларине велели остаться за дверью, и с странным длинным аппаратом с лампочкой на конце подошла ко мне женщина-врач в синем халате. Известна шутка Михаила Светлова, сказавшего врачу-мужчине после этой процедуры: «Доктор, после того, что между нами было, мы могли бы перейти на ты». Мне колоноскопию делала средних лет южная женщина, которая была недовольна, что плохо вычищен желудок, и все ворочала в моем заднем проходе этим аппаратом, как неким штырем. Но ничего в нижней части прямой кишки она не обнаружила.
– Ничего не вижу, – сказала она. – Может, хватит с них вашей диффузии. Вполне от этого могли кровить. Разве что Шхунаев решит лапароскопию делать. Ну, тогда как повезет.
На мой вопрос, что такое лапароскопия и зачем мне ее делать, она, глядя в сторону, усталым голосом объяснила, что в нижней части живота делается дырочка, туда запихивается тоже поисковый шланг с лампочкой, и рассматривают, нет ли язвы среди тонкого кишечника. Если же не обнаруживают, то другой бы отпустил, а уж Шхунаев как решит. На вопрос, кто такой Шхунаев, она сказала, что он сам ко мне подойдет. И он подошел.
В палате я спросил соседей, не знают ли они, кто таков Шхунаев.
– А шху его наев! – сострил англизированный дипломат Юрий Владимирович. Славка, может, и не понял, но созвучию ухмыльнулся.
Только жена ушла домой присмотреть за дочкой и приготовить мне новую порцию питательной пищи, как в палату шагнул врач. Он был в белом халате, как и положено, сутуловат, но странное лицо – квадратная челюсть с вытянутым книзу острым подбородком, длинный, тоже смотрящий вниз острый хрящеватый нос с раздвоенным кончиком, как язычок змеи, и уходящий назад голый лоб с залысинами, густые брови кустиками и очень нечестными глазами, которые не скрывали, что их владелец способен на самые разнообразные поступки. Разговор с ним сейчас вспоминаю как нечто невзаправдашное, как глюк, как то, что мне примерещилось.
– Анатолий Александрович говорит, – обратился он ко мне, – что вы философ, из тех, что против православного Бога, и мещанин. Жертвы боитесь. И в пижаме лежите, и в носках, и утку под кроватью прячете.
Славка молчал, а Глеб подал голос:
– Да не утку, утку Анатолий Александрович выкинул, а это банку ему не то его жена принесла, не то Славка из перевязочной.