От еды, сытости и слабости я вдруг почувствовал, что неудержимо засыпаю. Вступать в разговор не было сил, глаза сами закрывались. Я тихо сполз пониже, положил голову на подушку, и слова их полетели ко мне сквозь сонный туман. Бог Морфей одолел.
– Да ты спи, я рядом посижу, – это Кларина.
– Тело само ощущает, что ему надо, – это Славка.
– Потому как, тить твою мать, человек произошел из солнца, и космические лучи ему способствуют, и бедному, и богатому, – это дедок. – Даже я, Фаддей Карпов, до сих пор жив при посредстве космических лучей, тить твою мать, – это он перед ученой Клариной свою ученость показать хочет, догадался я в дреме и заулыбался, а со стороны, небось, казалось, что счастливый сон гляжу.
– При женщине не надо бы материться, дед, – одернул его правильно воспитанный еще в курсантской школе дипломат.
– А я женщин ненавижу и никогда не женюсь, – это вдруг подросток Паша прорезался. – От них все зло, ласки их – один обман. Поспать с ними – это можно.
– Мал ты еще. Хороших мужиков, что ли, много? – закашлялся Глеб. – Где б женщине хорошего мужика найти – вот поиск-то! Ладно, пойду курну.
Я открыл глаза. Белый с протеками и местами обвалившейся краской потолок вдруг принялся снижаться, завертелся и поплыл. И я заснул.
Проснулся часа через два. Что-то мучило меня после сна.
Жена все еще сидела у постели, держа меня за руку и наблюдая жизнь палаты. Мужики разгадывали очередной кроссворд. Славка сидел за столом и, нацепив на нос очки, зачитывал вопросы.
– Ты что, милый? Выспался? Лучше тебе? – спросила она.
– Знаешь, – тревожно попросил я, – нельзя ли как-нибудь кровать куда-то переставить. А то как бы сон в руку не вышел, – я криво улыбнулся, мне было стыдно его пересказывать, но по свойственной мужчинам слабости не удержался и рассказал: – Понимаешь, мне тут приснилась старшая медсестра, ее Сибиллой зовут, гречанка она, на картах гадает, так будто она сестрам другим говорит, мол, этот, что под иконостасом, не случайно туда лег, его Бог как жертву указал. Так и Анатолий Александрович считает. Это я вам под Рождество рассказываю, а что под Рождество рассказано, то сбудется.
– Глупости, милый, – посмотрела она на меня пристально и успокаивающе сквозь круглые очки, как взрослая птица на маленького птенца, страх которого надо унять, – ты же сам знаешь, хоть по Гоголю вспомни, что под Рождество как раз черт бегает и все мутит. А иконостас – это защита, а не указание на жертву. Давай поправляйся, милый, пора вставать. Хватит себе голову всякой чушью забивать.
– Но ведь Шхунаев, – шепотом, чтоб другие не слышали глупые мои страхи, просил ее, – сказал, что усыпить может, а потом и на операционный стол. Ты каждый день сюда приходи, ладно? И особенно по утрам.
– Не волнуйся, я ведь и так каждое утро прихожу, – продолжала она как маленького успокаивать меня.
Часам к трем она ушла, и Славка спросил:
– Думаешь, правдивый сон видел?
Я побледнел, мне было стыдно. Но, преодолевая себя, больничная простота позволяла раскованность, я сказал:
– Ну и что? Может, и правдивый.
Славка минуту посидел, свесив, как дворовой пес, в задумчивости голову набок, потом просветлел и хлопнул себя по колену:
– Слышь, чего придумал!.. Надо Сибиллке сказать, что он хочет тебя зарезать, потому что бабе твоей куры строит. По религиозной, мол, линии нашли друг друга. Подействует, увидишь, что подействует, – Славка был собой доволен, сам себе улыбался, зубы-кукурузины показывая. Подтянул шаровары, футболку оправил и двинулся в коридор. Остановить я его не успел. У него все было безо всякой рефлексии. Подумано – сделано. А уж если сказано, то тем более.
Когда вернулся, шепнул мне:
– Послала она меня, конечно, куда подальше. Ну а ты как думал? Так и должно было быть. Зато теперь задумается.
Задумалась она или нет, можно было только гадать, но волны от его беседы, похоже, пошли. Перед вечерним градусником в палату заглянул Шхунаев, посмотрел на меня и сказал:
– Жалко, что не я операции делаю, придется А. А. дожидаться.
Глебу весь день давали таблетки, но лучше ему не становилось.
После Рождества
– Да ты спи, я рядом посижу, – это Кларина.
– Тело само ощущает, что ему надо, – это Славка.
– Потому как, тить твою мать, человек произошел из солнца, и космические лучи ему способствуют, и бедному, и богатому, – это дедок. – Даже я, Фаддей Карпов, до сих пор жив при посредстве космических лучей, тить твою мать, – это он перед ученой Клариной свою ученость показать хочет, догадался я в дреме и заулыбался, а со стороны, небось, казалось, что счастливый сон гляжу.
– При женщине не надо бы материться, дед, – одернул его правильно воспитанный еще в курсантской школе дипломат.
– А я женщин ненавижу и никогда не женюсь, – это вдруг подросток Паша прорезался. – От них все зло, ласки их – один обман. Поспать с ними – это можно.
– Мал ты еще. Хороших мужиков, что ли, много? – закашлялся Глеб. – Где б женщине хорошего мужика найти – вот поиск-то! Ладно, пойду курну.
Я открыл глаза. Белый с протеками и местами обвалившейся краской потолок вдруг принялся снижаться, завертелся и поплыл. И я заснул.
Проснулся часа через два. Что-то мучило меня после сна.
Жена все еще сидела у постели, держа меня за руку и наблюдая жизнь палаты. Мужики разгадывали очередной кроссворд. Славка сидел за столом и, нацепив на нос очки, зачитывал вопросы.
– Ты что, милый? Выспался? Лучше тебе? – спросила она.
– Знаешь, – тревожно попросил я, – нельзя ли как-нибудь кровать куда-то переставить. А то как бы сон в руку не вышел, – я криво улыбнулся, мне было стыдно его пересказывать, но по свойственной мужчинам слабости не удержался и рассказал: – Понимаешь, мне тут приснилась старшая медсестра, ее Сибиллой зовут, гречанка она, на картах гадает, так будто она сестрам другим говорит, мол, этот, что под иконостасом, не случайно туда лег, его Бог как жертву указал. Так и Анатолий Александрович считает. Это я вам под Рождество рассказываю, а что под Рождество рассказано, то сбудется.
– Глупости, милый, – посмотрела она на меня пристально и успокаивающе сквозь круглые очки, как взрослая птица на маленького птенца, страх которого надо унять, – ты же сам знаешь, хоть по Гоголю вспомни, что под Рождество как раз черт бегает и все мутит. А иконостас – это защита, а не указание на жертву. Давай поправляйся, милый, пора вставать. Хватит себе голову всякой чушью забивать.
– Но ведь Шхунаев, – шепотом, чтоб другие не слышали глупые мои страхи, просил ее, – сказал, что усыпить может, а потом и на операционный стол. Ты каждый день сюда приходи, ладно? И особенно по утрам.
– Не волнуйся, я ведь и так каждое утро прихожу, – продолжала она как маленького успокаивать меня.
Часам к трем она ушла, и Славка спросил:
– Думаешь, правдивый сон видел?
Я побледнел, мне было стыдно. Но, преодолевая себя, больничная простота позволяла раскованность, я сказал:
– Ну и что? Может, и правдивый.
Славка минуту посидел, свесив, как дворовой пес, в задумчивости голову набок, потом просветлел и хлопнул себя по колену:
– Слышь, чего придумал!.. Надо Сибиллке сказать, что он хочет тебя зарезать, потому что бабе твоей куры строит. По религиозной, мол, линии нашли друг друга. Подействует, увидишь, что подействует, – Славка был собой доволен, сам себе улыбался, зубы-кукурузины показывая. Подтянул шаровары, футболку оправил и двинулся в коридор. Остановить я его не успел. У него все было безо всякой рефлексии. Подумано – сделано. А уж если сказано, то тем более.
Когда вернулся, шепнул мне:
– Послала она меня, конечно, куда подальше. Ну а ты как думал? Так и должно было быть. Зато теперь задумается.
Задумалась она или нет, можно было только гадать, но волны от его беседы, похоже, пошли. Перед вечерним градусником в палату заглянул Шхунаев, посмотрел на меня и сказал:
– Жалко, что не я операции делаю, придется А. А. дожидаться.
Глебу весь день давали таблетки, но лучше ему не становилось.
После Рождества
Как ни странно, но слова Шхунаева подняли меня на ноги. Что бы там ни говорила Кларина, но сны, очевидно, были вещие, да и с явью какими-то кусочками совпадали. «К десятому я должен ходить, чтоб можно было отсюда выйти, – приказал я своему организму. – А для этого надо хотя бы встать попытаться и постоять около кровати». В тот же вечер я простоял две минуты, обливаясь потом и держась за спинку кровати. На следующий день с помощью Юрки и Славки несколько раз гулял по палате и, осмелев, раз даже вышел в коридор. Как белые привидения после встречи второго Рождества бродили в белых халатах с нездоровыми лицами медсестры и редко встречавшиеся дежурные врачи.
А Глебу явно становилось все хуже. Я как раз выполз из палаты и видел, как вечером седьмого он, задержав в коридоре Катю, спросил:
– Может, не пить мне эти таблетки? Без них все ничего было, а теперь словно бы помираю. Жизнь уходит.
– Я не могу отменять предписания врача, – сухо сказала бледная Катя. – Вот вернётся Анатолий Александрович десятого, с ним и разговаривайте.
Глеб начал что-то возражать, но тихо. Был уже полумрак, но видно было, как его от слабости шатало, он присел на банкетку рядом с фикусом, почти прилег, а она какое-то время стояла перед ним, прямая, с косой вокруг головы, потом ушла, перебирая быстро крепкими ногами. Глеб еще полежал и поплелся назад в палату. Мы тревожно переглядывались, не зная, что делать. Будучи человеком законопослушным, таблетки он пить продолжал.
А Глебу явно становилось все хуже. Я как раз выполз из палаты и видел, как вечером седьмого он, задержав в коридоре Катю, спросил:
– Может, не пить мне эти таблетки? Без них все ничего было, а теперь словно бы помираю. Жизнь уходит.
– Я не могу отменять предписания врача, – сухо сказала бледная Катя. – Вот вернётся Анатолий Александрович десятого, с ним и разговаривайте.
Глеб начал что-то возражать, но тихо. Был уже полумрак, но видно было, как его от слабости шатало, он присел на банкетку рядом с фикусом, почти прилег, а она какое-то время стояла перед ним, прямая, с косой вокруг головы, потом ушла, перебирая быстро крепкими ногами. Глеб еще полежал и поплелся назад в палату. Мы тревожно переглядывались, не зная, что делать. Будучи человеком законопослушным, таблетки он пить продолжал.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента