мира...
Нелегко отринуть все, что любил,
все, чего недавно желал,
Отрешиться от страстей и забот,
если сердце ими сковал.
Но когда наступит последний час,
не захватишь ведь в мир иной
Ни жену, ни детей, ни мешки с казной,
ни прижизненный трон свой!
"Да, мир, от которого я бежала, полон скорби!" -думала я и все-таки
тосковала по дворцу, с которым сроднилась за долгие годы, не могла забыть
любовь государя... Так в одиночестве проливала я слезы.
Душа была полна горя, а тут еще снег все падал и падал с потемневшего
неба, заметая все пути и дороги; куда ни глянь, кругом белым-бело. "Как
живется вам здесь, среди снегов?" - прислала спросить хозяйка-монахиня. Я
ответила:
"Подумайте сами,
как тяжко одной созерцать
сад, снегом укрытый,
где ничьих не видно следов, -
и о прошлом грустить в тиши!.."
Участие моей хозяйки лишь усилило душевную боль, но на людях я
старалась не давать воли слезам и скрывала горькие думы. А меж тем старый
год подошел к концу и начался новый.
* * *
Пришла весна, запел соловей в ветвях сливы, цветущей возле карниза
кровли, а я грустила о том, что невозвратно уходят годы, и с ними - жизнь;
радость новой весны была бессильна осушить мои слезы.
В середине второй луны я отправилась в храм Сияния Добра. Я прошла
перевал Усуи и висячий мост на горной дороге Кисо - то была поистине опасная
переправа; страшно было даже ступить ногой на бревнышки, заменявшие мост...
Мне хотелось получше посмотреть все прославленные места, мимо которых лежал
наш путь, но я шла не одна и, влекомая остальными паломниками, вынуждена
была идти не останавливаясь. Путешествовать не одной поистине весьма
неудобно! Поэтому я сказала, что дала обет пробыть в храме Сияния Добра
несколько дней, и рассталась с моими спутниками
Они выражали беспокойство, боялись покинуть меня одну, но я сказала:
- А разве кто-нибудь провожает нас, когда мы отправляемся в последний
путь? Одинокими приходим мы в этот мир, и уходим тоже одни... За каждой
встречей неизбежно следует расставание, за каждым рождением - смерть.
Прекрасны цветы сливы и персика, но в конце концов они возвращаются к своим
корням. Ярко окрашены осенние кленовые листья, пышным убором одевшие
деревья, но краса осени тоже недолговечна - она длится лишь до первого
дуновения ветра... Грусть расставания быстро проходит! - И, сказав так, я
осталась в храме одна.
Храм Сияния Добра расположен не так красиво, как святилище Хатимана в
столице или в Камакуре, но зато я узнала, что здесь было явление живого
Будды, и сердце исполнилось упования и веры. Я встречала утро и вечер,
непрерывно твердя молитву, решив повторить ее десятикратно сто тысяч
раз21.
Жил здесь некий Ивами из Такаоки, также давший монашеский обет, большой
ценитель изящного, постоянно слагавший стихи, любивший музыку. Придя к нему
в гости вместе с другими паломниками и монахинями, я увидела поистине
изысканное жилище, совсем неожиданное для деревенского жителя. Многое в
здешнем краю дарило отраду сердцу, и я осталась в храме до осени.
* * *
Вплоть до восьмой луны я задержалась в горном краю Синано, ибо хотела
на обратном пути увидеть осень на равнине Мусаси, но вот наконец покинула
храм Сияния Добра.
В краю Мусаси есть храм Асакуса, посвященный Одиннадцатиглавой Каннон.
Все восхвалили чудотворную силу этого священного изваяния, мне захотелось
побывать там, и я отправилась в храм Асакуса. Углубившись далеко в поле, я
шла, раздвигая густые травы. Кругом рос только кустарник хаги, шафран и
китайский мискант, такой высокий, что всадник верхом на лошади скрывался в
зарослях с головой. Дня три пробиралась я сквозь эти травы, а им все не
видно было конца. Чуть в стороне, у боковых тропинок, встречался иногда
дорожный приют, но в остальном место было безлюдно, позади и впереди только
поле, равнина без конца и без края.
Храм богини Каннон стоял на небольшом холме, тоже посреди поля, кругом
ни деревца, поистине как в песне, сложенной сицунэ Фудзивара:22
"Далеко-далеко,
где небо сливается с лугом,
будто прямо из трав
поднимается светлый месяц,
озарив равнину Мусаси".
Был вечер пятнадцатого числа, пора полнолуния. В этот вечер во дворце
всегда звучала музыка... Правда, со мной не было косодэ, полученного в дар
от государя 23, - я поднесла его храму Хатимана в столице вместе
с переписанными мною свитками Лотосовой сутры, и потому хоть и не вправе
была сказать:
"Дар храню государев,
придворное старое платье24,
Ароматы былые
и ныне могу вдыхать я..." -
но это не означает, что я забыла дворец; мои чувства не уступали
глубиной чувствам человека, создавшего эти строчки...
По мере того как сгущалась тьма, луна, поднимаясь над травянистой
равниной, блестела все ярче, и светлые капли росы, висевшие на кончиках
травинок, сверкали, как драгоценные камни.
"Вспоминаю, как встарь
любовалась я полной луною
из пределов дворца, -
а теперь запомню навеки
эту ночь в печальном сиянье!.." -
думала я, едва не утопая в слезах.
Созерцаю луну,
что светит в безоблачном небе...
Разве в силах моих
позабыть, навсегда отринуть
образ, в сердце запечатленный?
Настало утро. Нельзя было до бесконечности оставаться в пустынных
полях, и я ушла.
* * *
Наконец я очутилась у реки Сумиды, переправилась на другой берег по
большому, длинному мосту, похожему на мосты Киемидзу или Гион в столице.
Здесь встретились мне двое мужчин в чистом дорожном платье.
- Скажите, где протекает речка Сумида? - спросила я.
- Она перед вами! - услышала я в ответ. - А это мост Суда. В прежние
времена здесь не было моста, приходилось переправляться на лодках, это было
очень неудобно, поэтому построили мост. Сумида - ласковое название, хотя
простой народ зовет эту речку Суда... На том берегу было когда-то селение
Миеси, крестьяне сажали рис, но зерно не родилось, было много пустых
колосьев. Однажды правитель края спросил, как называется это селение, и,
услышав в ответ: "Миеси!"25, сказал: "Неудивительно, что рис
здесь не родится!" Он приказал дать деревне новое название " сида" - Хорошее
Поле. После этого колос стал полновесным...
Мне вспомнилось, что Нарихира вопрошал здесь "мияко-дори" - столичных
птиц, но теперь у реки не видно было никаких птиц, и я сложила:
"Напрасно пришла я
к тебе, о Сумида-река!
Уж нет и в помине
тех птиц, воспетых поэтом,
что некогда здесь обитали..."
Над рекой клубился туман, застилая дороги. Стемнело, я шла, погруженная
в печальные думы, а высоко в небе, словно вторя моей печали, кричали
перелетные гуси.
Небо чуждых краев...
Мне слезы глаза застилают.
Слышу жалобный клич -
будто спрашивает о минувшем
у меня гусиная стая.
Колодец Хориканэ, многократно воспетый в стихах, теперь бесследно
исчез, на прежнем месте стоит лишь одно засохшее дерево... Мне хотелось
пойти отсюда еще дальше, углубиться в восточные земли, но в печальном мире
нашем на всяком пути есть преграды, и, передумав, я пошла в Камакуру, чтобы
оттуда возвратиться в столицу.
Время шло, в середине девятой луны я собралась назад, в столицу. Не то
чтобы я особенно спешила вернуться, но в Камакуре оставаться тоже не
собиралась и с рассветом пустилась в путь. Меня проводили очень сердечно,
отправили назад в паланкине и по очереди сопровождали от одного постоялого
двора до другого, так что путешествовать мне было легко и удобно, и вскоре я
прибыла в Сая-но Накаяму. Мне вспомнились стихи Сайге:
"Разве подумать я мог,
что вновь через эти горы
пойду на старости лет?
Вершины жизни моей -
Сая-но Накаяма" *,
* Перевод В. Марковой. - Сайге. Горная хижина. М., "Художественная
литература", 1979.
И я сложила:
"Перевал позади,
но печалюсь - едва ли придется
в этой жизни хоть раз
миновать мне, страннице, снова
горы Сая-но Накаяма..."
* * *
В краю Овари я пошла помолиться в храм Ацута. Всю ночь я провела в
храме; паломники, молившиеся вместе со мной, рассказали, что пришли из
Великого храма, Исэ. "Стало быть, Исэ близко отсюда?" - спросила я, и они
пояснили, что туда можно отправиться водным путем от пристани Цусимы. Я
очень обрадовалась, что Исэ так близко, и хотела тотчас же ехать, но решила
сперва завершить давнишний свой обет - переписать тридцать последних глав
сутры Кэгон и пожертвовать рукопись в здешний храм Ацута.
Я намеревалась продать все одежды, полученные в дар от разных людей в
Камакуре, - конечно, они предназначали эти подарки для совсем другой цели! -
и на вырученные средства некоторое время прожить при храме, занимаясь
переписыванием священных текстов. Но главный жрец стал учить меня, как
писать, докучать разными советами и наставлениями... К тому же снова
разыгрался мой старинный недуг. Больная я все равно не смогла бы заняться
перепиской, и я вернулась в столицу.
* * *
Дома я оказалась, как помнится, в конце десятой луны, но покоя не
обрела - напротив, мне было тягостно оставаться в столице, и я отправилась в
Нару. До сих пор все как-то не случалось побывать там, ведь я происходила не
из семейства Фудзивара... Но теперь, когда я устала от дальних странствий,
такое богомолье было как раз по силам, ведь Нара отстоит совсем недалеко от
столицы. У меня не было там знакомых, я все время пребывала одна. Прежде
всего я пошла поклониться великому храму Касуга. Двухъярусные, увенчанные
башней ворота и все четыре строения храма, крытые черепицей, выглядели
поистине величаво. Посвист бури, веявшей с гор, мнился ветром, пробуждающим
смертных от сна земных заблуждений, а воды, журчавшие у подножья горы,
казалось, смывают скверну нашей грешной юдоли... В храме я увидела жриц,
молодых и изящных. Как раз в этот час лучи вечернего солнца озарили весь
храм, заблестели на вершинах дерев, растущих на окрестных холмах, юные жрицы
попарно исполняли священные пляски, и это было прекрасно!
Эту ночь я провела в бдении на галерее храма, слушала, как пришедшие на
молитву паломники распевают стихи, и на сердце у меня стало спокойней. Я
глубоко постигла не только великое милосердие Будды, ради спасения людей
снизошедшего в этот край, в пыль и прах нашей грешной земли, но сподобилась
также уразуметь и промысел божий, ведущий смертных к прозрению через
создание стихов, - "безумных слов, пустых речей"26, как иногда
готовы называть поэзию. Предание гласит, что в давние времена епископ Синки,
ученик преподобного Синкая из монастыря Кофукудзи, очень сердился на грохот
бубнов и звон колокольчиков, долетавший из храма Касуга. "Если я
когда-нибудь стану главой всех шести обителей Нары, - сказал он, - я на
вечные времена запрещу бить в бубны и колокольцы!" Желание его исполнилось,
он стал настоятелем всех монастырей Нары и тотчас же осуществил то, что
давно замыслил, - запретил священные песни и пляски в храме Касуга. Тишина
воцарилась за алой, окрашенной в киноварь оградой, музыканты и танцовщицы
погрузились в уныние, но, делать нечего, молчали, положившись на волю божью.
"Больше мне нечего желать в этой жизни, - сказал епископ. -Теперь буду
ревностно молиться лишь о возрождении в грядущем существовании!" - И,
затворившись в храме Касуга, он воззвал к богу, вложив в молитвы весь пыл
своего благочестия. И светлый бог явился ему во сне и возгласил: "Вся
вселенная мне подвластна, но ради спасения неразумных людей я умерил свое
сияние и добровольно окунулся в пыль и прах сего грешного мира, где жизнь
сменяется смертью. Ныне велика моя скорбь, ибо, запретив звон бубнов и
колокольцев, ты отдаляешь смертных от единения с Буддой! Я отвергаю твои
молитвы, они мне неугодны!"
С тех пор кто бы ни противился священным песням и танцам, как бы ни
порицал их исполнение, музыка и пение в храме Касуга и поныне не умолкают.
Когда мне рассказали об этом, душу охватило благоговение и на сердце
стало спокойней.
На следующее утро я посетила женский монастырь Лотос Закона, Хоккэдзи,
и встретилась с живущей там монахиней Дзякуэнбо, дочерью министра Фуютады.
Мы говорили о печалях нашего мира, где все недолговечно, все бренно и за
жизнью неизбежно приходит смерть. На какое-то мгновение я даже ощутила
желание тоже поселиться в такой обители, но я понимала, что не создана для
спокойной и тихой жизни, всецело посвященной изучению святой науки, и,
влекомая грешным сердцем, для коего, видно, все еще не приспела пора
прозрения, покинула обитель и отправилась в монастырь Кофукудзи. По дороге я
набрела на усадьбу преподобного Сукэиэ, старшего жреца храма Касуга.
Я не знала, чей это дом, и прошла было мимо; ворота выглядели так
внушительно, что я приняла строение за какой-нибудь храм и вошла за ограду;
оказалось, однако, что это не храм, а усадьба знатного человека. Прекрасное
зрелище являли хризантемы, высаженные рядами наподобие изгороди. Они уже
немного привяли, но все еще могли бы соперничать красотой с хризантемами,
растущими во дворце. В это время ко мне подошли двое юношей. "Откуда вы?" -
спросили они, и, когда я ответила, что пришла из столицы, они сказали, что
им стыдно за убогий вид увядших цветов... Речи их звучали изысканно. Это
были сыновья Сукэиэ - старший, Сукэнага, тоже жрец храма, и младший,
Сукэтоси, помощник правителя земли Мино.
"Вдали от столицы
скитаюсь и слухи ловлю
о тех, кто мне дорог, -
парк дворцовый напоминают
хризантемы в россыпи росной..."
Дощечку с такими стихами я привязала к стеблю цветка и пошла было
прочь, но хозяева увидали мои стихи, послали человека за мной вдогонку,
заставили вернуться и оказали всяческое гостеприимство. "Побудьте у нас хотя
бы недолго, отдохните!" - говорили они, и я, как то бывало и раньше во время
моих скитаний, осталась на несколько дней в этом доме.
* * *
Храм Тюгудзи, посвященный принцу Сетоку27, построен усердием
его супруги, принцессы Оирацумэ. Я была растрогана, услышав рассказ об этом,
и отправилась в этот храм. Настоятельницу, монахиню Синнебо, я когда-то
встречала во дворце. Как видно, она меня не узнала, может быть, потому, что
была уж очень стара годами, и я не стала называть себя, сказала только, что
просто проходила, мол, мимо, вот и зашла. Не знаю, за кого она меня приняла,
но встретила очень ласково; в этом храме я тоже осталась на день-другой.
Оттуда я направилась в храм Лес Созерцания, Дзэнриндзи, иначе
называемый храмом Тайма. С благоговением выслушала я рассказ, записанный в
анналах этого храма:
"Одна из здешних монахинь, благородная Тюдзе, дочь министра Тоенари
Фудзивары, мечтала увидеть живого Будду. Однажды к ней явилась незнакомая
монахиня. "Дайте мне десять связок лотосовых стеблей, - сказала она, - и я
сотку из них картину рая во всем его несказанном великолепии!" Получив
стебли, она надергала из них нити, прополоскала водой, взятой из
свежевыкопанного колодца, и они сами собой окрасились в пять цветов. Когда
нити были готовы, явилась другая женщина, попросила наполнить светильник
маслом и за время между часом Вепря и часом Тигра 28 соткала
картину, после чего обе женщины удалились. "Когда же я снова увижу вас?" -
спросила Тюдзе, и женщины ответили:
"Великий Кашьяппа29 в старину
Праведных поучал,
Затем бодхисаттва Хооки
Обитель здесь основал.
Ты к Чистой земле стремилась душой -
Ныне из наших рук
Прими эту мандалу30 и молись!
Избавлена будешь от мук".
С этими словами женщины взмыли в небеса и скрылись в западной стороне".
Надгробие принца Сетоку, сложенное из камней, выглядело величественно,
с волнением взирала я на эту могилу. В храме монахи как раз переписывали
Лотосовую сутру, я обрадовалась благому совпадению и, прежде чем уйти,
поднесла одеяние на нужды храма.
Так переходила я от одного святого места к другому, а тем временем
подошел Новый год.
* * *
Во вторую луну Четвертого года, Сео31, я вернулась в столицу
и по дороге зашла помолиться в храм Хатимана, в Ива-Симидзу. Путь от Нары
неблизкий, я была там, когда день уже клонился к вечеру. Поднявшись на холм
Кабаний Нос, Иносака, я приблизилась к храму. В пути мне встретился спутник
- карлик, уроженец края Ивами, он тоже направлялся на богомолье. Мы пошли
вместе.
- За какие грехи, свершенные в прошлой жизни, вы родились таким
калекой? - спросила я. - Известно ли вам что-нибудь об этом?
Беседуя, мы приблизились к храму: я увидала, что ворота, ведущие к
павильону Баба-доно, открыты. Их всегда открывали, когда туда приезжал
главный смотритель храмов, и я уже хотела пройти мимо, ибо никто,
разумеется, не уведомил меня, что сегодня сюда пожаловал государь
Го-Фукакуса. Вдруг ко мне подошел человек, похожий на придворную слугу.
- Пожалуйте в павильон Баба-доно! - сказал он.
- Кто приехал туда? И за кого меня принимает? Странно!.. Может быть, вы
ошиблись, зовут не меня, а этого карлика? - спросила я.
- Нет, никакой ошибки тут нет, - ответил слуга. - Зовут именно вас. С
позавчерашнего дня здесь пребывает прежний император Го-Фукакуса.
Слова замерли у меня на устах. Мы не виделись столько лет! Конечно, в
глубине сердца я всегда помнила государя: в минувшие годы, перед тем как
уйти от мира, я приходила к нему проститься, моя тетка Кегоку устроила эту
встречу, и я считала, что видела его тогда в последний раз в жизни... Я была
уверена, что никто не может узнать прежнюю Нидзе в этой нищей монахине,
облаченной в изношенную черную рясу, иссеченную инеем, снегом, градом...
"Кто опознал меня? - думала я, все еще не в силах уразуметь, что меня зовет
сам государь. - Наверное, кто-нибудь из женщин свиты подумал: "А ведь
похожа... Конечно, это не Нидзе, но все-таки позовем ее, дабы убедиться, что
мы ошиблись..." Пока я так размышляла, прибежал еще один человек, самурай из
дворцовой стражи, принялся торопить: "Скорей! Скорей!" Больше у меня не
нашлось отговорок, я пошла к павильону и остановилась в ожидании у
раздвижных дверей на веранде северного фасада. Внезапно из-за дверей
раздался голос: "Не сиди там, так тебя скорее могут заметить!" Знакомый
голос этот ничуть не переменился за долгие годы. Сердце в груди забилось, я
была не в силах двинуться с места, но государь опять сказал: "Иди же сюда
скорее!" Медлить было бы неприлично, и я вошла.
- Право, я заслужил похвалу! Сразу узнал тебя! Теперь ты видишь, как я
люблю тебя... Сколько бы лет ни прошло, мое сердце не забыло тебя! - сказал
государь.
Он говорил еще о многом - о делах давно минувших, о событиях недавних,
о том, что союз между мужчиной и женщиной, увы, неподвластен только велению
сердца... Меж тем короткая ночь подошла к концу. Вскоре стало совсем светло.
- Сейчас я затворился здесь по обету, нужно строго исполнять здешний
устав, но мы обязательно снова встретимся как-нибудь на досуге... - сказал
он, вставая, снял с себя три косодэ и подал мне, говоря: - Это тебе на
память мой тайный дар! Носи не снимая!
Эта любовь, эта забота заставили меня забыть обо всем - о прошлом и
будущем, о мраке грядущего мира, все-все забыла я в ту минуту! Никакими
словами не выразить скорбь, сдавившую сердце. А ночь меж тем безжалостно
близилась к рассвету, государь сказал: "До свидания!" - прошел в глубину
покоев и затворил за собой раздвижные перегородки. Как напоминание о нем
остался лишь аромат дорогих курений, ,этот знакомый запах пропитал и мою
одежду, как бы свидетельствуя, что я и впрямь была рядом с ним, совсем
близко. Казалось, моя черная ряса насквозь пропахла благоуханием...
Монашеская одежда чересчур бросалась в глаза, я заторопилась, кое-как надела
под низ подаренные государем косодэ и покинула павильон.
"Наряд златотканый
мы вместе на ложе любви
стелили когда-то -
а теперь от слез бесплодных
черной рясы рукав намокает..." -
в слезах шептала я, унося в сердце дорогой образ. Мне казалось, я сплю
и вижу сон, сон во сне... Ах, как хотелось мне остаться здесь, в храме, хотя
бы еще на день, снова встретиться с государем хоть один-единственный раз!
Но, с другой стороны, ведь я уже не та, что была, теперь я - изможденная,
худая монахиня в убогой черной одежде; он позвал меня, повинуясь внезапному
порыву, и поэтому вынужден был ко мне выйти, а теперь, конечно, жалеет:
"Позвал, не подумавши, и напрасно!.." Я должна понять это и не оставаться
назойливо торчать здесь, как будто снова жду приглашения... Только глупая
женщина способна так поступить. Разумом смирив сердце, я решила возвратиться
в столицу. Нетрудно понять, что творилось при этом в моей душе!
Мне захотелось еще раз увидеть государя, посмотреть, как он идет на
молитву, хотя бы издали бросить взгляд. Из опасения, как бы черная ряса
снова не остановила его внимание, я надела сверху одно из полученных в дар
косодэ и замешалась в толпе среди других женщин. Государь по сравнению с
прошлым очень переменился, я с волнением смотрела на его изменившийся облик.
Тюнагон Сукэтака вел его за руку, когда он всходил по ступеням в храм.
"Мне становится тепло на душе, как подумаю, что теперь мы оба, и ты, и
я, носим одинаковую монашескую одежду..." - еще звучали в моих ушах слова,
сказанные при вчерашнем свидании. О разном говорил он, вспомнил даже то
время, когда я была малым ребенком, на моем мокром от слез рукаве, казалось,
запечатлен его образ. Я покинула гору Мужей, храм Хатимана, шла по дороге на
север, в столицу, а душу мою, казалось, оставила там, на горе.
* * *
Мне не хотелось долго задерживаться в столице; решив на сей раз уж
непременно выполнить давнишний свой обет - закончить переписку сутры Кэгон,
начатую в прошлом году, я отправилась в храм Ацута. Я проводила ночь в
бдении, когда около полуночи над храмом вспыхнуло пламя. Легко представить
себе шум и переполох, поднявшийся среди служителей храма. Огонь так и не
удалось погасить - уж не потому ли смертные были не в силах его одолеть, что
сам бог наслал это пламя? В один миг обратившись в бесплотный дым, храм
вознесся ввысь, к небесам. Когда рассвело, сбежались умельцы-плотники, дабы
заново отстроить святыню, ставшую пеплом.
Старший жрец обошел пожарище. Среди строений храма имелся павильон -
его называли Запретным; в эру богов его собственноручно построил Ямато
Такэру, сам некоторое время там пребывавший. Что же оказалось? Рядом с еще
дымившимся каменным основанием стоял лакированный ларец шириной в один, а
длиной в четыре сяку. Удивленные люди сбежались взглянуть на это чудо.
Старший жрец, особенно причастный божеству, приблизившись, взял ларец, чуть
приоткрыл, взглянул и сказал:
- В красных парчовых ножнах хранится здесь нечто - очевидно, священный
меч! - и с этими словами, открыв павильон Меча, поставил туда ларец.
Но вот что самое удивительное - в ларце оказалось послание, уцелевшее в
пламени. Я слышала, как это послание читали вслух. Оно гласило:
"Бог сего храма, Ямато Такэру, родился в десятом году после восшествия
на престол императора Кэйко. Император повелел ему усмирить варваров эбису
на востоке страны. Перед тем, как отправиться в край Адзума, на восток,
Ямато Такэру пришел в храм Исэ проститься с великой богиней Аматэрасу, и
оракул великой богини возвестил: "В прошлом, до рождения в облике человека,
ты был великим богом Сусаноо. Одолев восьмиглавого змея в краю Идзумо, ты
извлек из его хребта сей меч и преподнес мне. Ныне возвращаю его тебе вместе
с ножнами. Обнажи его, если жизни твоей будет грозить опасность!" С этими
словами ему вручили меч и парчовые ножны. В краю Суруга, в охотничьих
угодьях, на равнине Микарино, враги пустили в поле огонь, чтобы погубить
Ямато Такэру. Внезапно меч, которым он был опоясан, сам собой выскочил из
ножен и пошел косить траву на все четыре стороны. Ямато Такэру достал
лежавший в ножнах кремень, высек огонь, пламя побежало на врагов, помрачило
им взор, и они погибли все до единого. С тех пор это поле называют Якидзуно
- Горелое, а меч получил название "Коси-Трава"32.
Я слушала, как читали это послание, вспомнила вещий сон, некогда мне
приснившийся, и душу охватил благоговейный восторг.
* * *
После неожиданной встречи с государем на горе Мужей, Отокояма, -
встречи, которую я не забуду даже в грядущем потустороннем мире, - государь
через близкого мне человека то и дело снова звал меня, приглашал к себе; я
была ему благодарна от всей души, но пойти не решалась. Так, бесплодно, шли
дни и луны, сменился год, уже наступила девятая луна следующего, Пятого года
Сео33.
Государь любил бывать в загородном дворце Фусими, там дышалось ему
привольней. "Здесь никто не узнал бы о нашей встрече..." - писал он мне.
Помнится, я решила тогда, что и впрямь туда бы можно пойти, и, не в силах
противиться зову сердца, все еще хранившего память о первой любви, по
всегдашней своей слабости духа тайно пришла во дворец Фусими.
Меня встретил доверенный человек и повел, указывая дорогу. Это было
забавно - ведь я и без него знала здесь все входы и выходы.
В ожидании государя я вышла на высокий балкон зала Девяти Будд и
огляделась вокруг. Река Удзи катила внизу печальные волны. Я смотрела на них
со слезами волнения, и мне вспомнились стихи:
"Так ярко сияет
над бухтой Акаси луна
порой предрассветной,
что лишь волны, гонимые ветром,
и напомнят про мглу ночную..."34
Около полуночи государь вышел ко мне. Я глядела на его неузнаваемо
изменившийся облик, озаренный ярким светом луны, сиявшей на безоблачном
Нелегко отринуть все, что любил,
все, чего недавно желал,
Отрешиться от страстей и забот,
если сердце ими сковал.
Но когда наступит последний час,
не захватишь ведь в мир иной
Ни жену, ни детей, ни мешки с казной,
ни прижизненный трон свой!
"Да, мир, от которого я бежала, полон скорби!" -думала я и все-таки
тосковала по дворцу, с которым сроднилась за долгие годы, не могла забыть
любовь государя... Так в одиночестве проливала я слезы.
Душа была полна горя, а тут еще снег все падал и падал с потемневшего
неба, заметая все пути и дороги; куда ни глянь, кругом белым-бело. "Как
живется вам здесь, среди снегов?" - прислала спросить хозяйка-монахиня. Я
ответила:
"Подумайте сами,
как тяжко одной созерцать
сад, снегом укрытый,
где ничьих не видно следов, -
и о прошлом грустить в тиши!.."
Участие моей хозяйки лишь усилило душевную боль, но на людях я
старалась не давать воли слезам и скрывала горькие думы. А меж тем старый
год подошел к концу и начался новый.
* * *
Пришла весна, запел соловей в ветвях сливы, цветущей возле карниза
кровли, а я грустила о том, что невозвратно уходят годы, и с ними - жизнь;
радость новой весны была бессильна осушить мои слезы.
В середине второй луны я отправилась в храм Сияния Добра. Я прошла
перевал Усуи и висячий мост на горной дороге Кисо - то была поистине опасная
переправа; страшно было даже ступить ногой на бревнышки, заменявшие мост...
Мне хотелось получше посмотреть все прославленные места, мимо которых лежал
наш путь, но я шла не одна и, влекомая остальными паломниками, вынуждена
была идти не останавливаясь. Путешествовать не одной поистине весьма
неудобно! Поэтому я сказала, что дала обет пробыть в храме Сияния Добра
несколько дней, и рассталась с моими спутниками
Они выражали беспокойство, боялись покинуть меня одну, но я сказала:
- А разве кто-нибудь провожает нас, когда мы отправляемся в последний
путь? Одинокими приходим мы в этот мир, и уходим тоже одни... За каждой
встречей неизбежно следует расставание, за каждым рождением - смерть.
Прекрасны цветы сливы и персика, но в конце концов они возвращаются к своим
корням. Ярко окрашены осенние кленовые листья, пышным убором одевшие
деревья, но краса осени тоже недолговечна - она длится лишь до первого
дуновения ветра... Грусть расставания быстро проходит! - И, сказав так, я
осталась в храме одна.
Храм Сияния Добра расположен не так красиво, как святилище Хатимана в
столице или в Камакуре, но зато я узнала, что здесь было явление живого
Будды, и сердце исполнилось упования и веры. Я встречала утро и вечер,
непрерывно твердя молитву, решив повторить ее десятикратно сто тысяч
раз21.
Жил здесь некий Ивами из Такаоки, также давший монашеский обет, большой
ценитель изящного, постоянно слагавший стихи, любивший музыку. Придя к нему
в гости вместе с другими паломниками и монахинями, я увидела поистине
изысканное жилище, совсем неожиданное для деревенского жителя. Многое в
здешнем краю дарило отраду сердцу, и я осталась в храме до осени.
* * *
Вплоть до восьмой луны я задержалась в горном краю Синано, ибо хотела
на обратном пути увидеть осень на равнине Мусаси, но вот наконец покинула
храм Сияния Добра.
В краю Мусаси есть храм Асакуса, посвященный Одиннадцатиглавой Каннон.
Все восхвалили чудотворную силу этого священного изваяния, мне захотелось
побывать там, и я отправилась в храм Асакуса. Углубившись далеко в поле, я
шла, раздвигая густые травы. Кругом рос только кустарник хаги, шафран и
китайский мискант, такой высокий, что всадник верхом на лошади скрывался в
зарослях с головой. Дня три пробиралась я сквозь эти травы, а им все не
видно было конца. Чуть в стороне, у боковых тропинок, встречался иногда
дорожный приют, но в остальном место было безлюдно, позади и впереди только
поле, равнина без конца и без края.
Храм богини Каннон стоял на небольшом холме, тоже посреди поля, кругом
ни деревца, поистине как в песне, сложенной сицунэ Фудзивара:22
"Далеко-далеко,
где небо сливается с лугом,
будто прямо из трав
поднимается светлый месяц,
озарив равнину Мусаси".
Был вечер пятнадцатого числа, пора полнолуния. В этот вечер во дворце
всегда звучала музыка... Правда, со мной не было косодэ, полученного в дар
от государя 23, - я поднесла его храму Хатимана в столице вместе
с переписанными мною свитками Лотосовой сутры, и потому хоть и не вправе
была сказать:
"Дар храню государев,
придворное старое платье24,
Ароматы былые
и ныне могу вдыхать я..." -
но это не означает, что я забыла дворец; мои чувства не уступали
глубиной чувствам человека, создавшего эти строчки...
По мере того как сгущалась тьма, луна, поднимаясь над травянистой
равниной, блестела все ярче, и светлые капли росы, висевшие на кончиках
травинок, сверкали, как драгоценные камни.
"Вспоминаю, как встарь
любовалась я полной луною
из пределов дворца, -
а теперь запомню навеки
эту ночь в печальном сиянье!.." -
думала я, едва не утопая в слезах.
Созерцаю луну,
что светит в безоблачном небе...
Разве в силах моих
позабыть, навсегда отринуть
образ, в сердце запечатленный?
Настало утро. Нельзя было до бесконечности оставаться в пустынных
полях, и я ушла.
* * *
Наконец я очутилась у реки Сумиды, переправилась на другой берег по
большому, длинному мосту, похожему на мосты Киемидзу или Гион в столице.
Здесь встретились мне двое мужчин в чистом дорожном платье.
- Скажите, где протекает речка Сумида? - спросила я.
- Она перед вами! - услышала я в ответ. - А это мост Суда. В прежние
времена здесь не было моста, приходилось переправляться на лодках, это было
очень неудобно, поэтому построили мост. Сумида - ласковое название, хотя
простой народ зовет эту речку Суда... На том берегу было когда-то селение
Миеси, крестьяне сажали рис, но зерно не родилось, было много пустых
колосьев. Однажды правитель края спросил, как называется это селение, и,
услышав в ответ: "Миеси!"25, сказал: "Неудивительно, что рис
здесь не родится!" Он приказал дать деревне новое название " сида" - Хорошее
Поле. После этого колос стал полновесным...
Мне вспомнилось, что Нарихира вопрошал здесь "мияко-дори" - столичных
птиц, но теперь у реки не видно было никаких птиц, и я сложила:
"Напрасно пришла я
к тебе, о Сумида-река!
Уж нет и в помине
тех птиц, воспетых поэтом,
что некогда здесь обитали..."
Над рекой клубился туман, застилая дороги. Стемнело, я шла, погруженная
в печальные думы, а высоко в небе, словно вторя моей печали, кричали
перелетные гуси.
Небо чуждых краев...
Мне слезы глаза застилают.
Слышу жалобный клич -
будто спрашивает о минувшем
у меня гусиная стая.
Колодец Хориканэ, многократно воспетый в стихах, теперь бесследно
исчез, на прежнем месте стоит лишь одно засохшее дерево... Мне хотелось
пойти отсюда еще дальше, углубиться в восточные земли, но в печальном мире
нашем на всяком пути есть преграды, и, передумав, я пошла в Камакуру, чтобы
оттуда возвратиться в столицу.
Время шло, в середине девятой луны я собралась назад, в столицу. Не то
чтобы я особенно спешила вернуться, но в Камакуре оставаться тоже не
собиралась и с рассветом пустилась в путь. Меня проводили очень сердечно,
отправили назад в паланкине и по очереди сопровождали от одного постоялого
двора до другого, так что путешествовать мне было легко и удобно, и вскоре я
прибыла в Сая-но Накаяму. Мне вспомнились стихи Сайге:
"Разве подумать я мог,
что вновь через эти горы
пойду на старости лет?
Вершины жизни моей -
Сая-но Накаяма" *,
* Перевод В. Марковой. - Сайге. Горная хижина. М., "Художественная
литература", 1979.
И я сложила:
"Перевал позади,
но печалюсь - едва ли придется
в этой жизни хоть раз
миновать мне, страннице, снова
горы Сая-но Накаяма..."
* * *
В краю Овари я пошла помолиться в храм Ацута. Всю ночь я провела в
храме; паломники, молившиеся вместе со мной, рассказали, что пришли из
Великого храма, Исэ. "Стало быть, Исэ близко отсюда?" - спросила я, и они
пояснили, что туда можно отправиться водным путем от пристани Цусимы. Я
очень обрадовалась, что Исэ так близко, и хотела тотчас же ехать, но решила
сперва завершить давнишний свой обет - переписать тридцать последних глав
сутры Кэгон и пожертвовать рукопись в здешний храм Ацута.
Я намеревалась продать все одежды, полученные в дар от разных людей в
Камакуре, - конечно, они предназначали эти подарки для совсем другой цели! -
и на вырученные средства некоторое время прожить при храме, занимаясь
переписыванием священных текстов. Но главный жрец стал учить меня, как
писать, докучать разными советами и наставлениями... К тому же снова
разыгрался мой старинный недуг. Больная я все равно не смогла бы заняться
перепиской, и я вернулась в столицу.
* * *
Дома я оказалась, как помнится, в конце десятой луны, но покоя не
обрела - напротив, мне было тягостно оставаться в столице, и я отправилась в
Нару. До сих пор все как-то не случалось побывать там, ведь я происходила не
из семейства Фудзивара... Но теперь, когда я устала от дальних странствий,
такое богомолье было как раз по силам, ведь Нара отстоит совсем недалеко от
столицы. У меня не было там знакомых, я все время пребывала одна. Прежде
всего я пошла поклониться великому храму Касуга. Двухъярусные, увенчанные
башней ворота и все четыре строения храма, крытые черепицей, выглядели
поистине величаво. Посвист бури, веявшей с гор, мнился ветром, пробуждающим
смертных от сна земных заблуждений, а воды, журчавшие у подножья горы,
казалось, смывают скверну нашей грешной юдоли... В храме я увидела жриц,
молодых и изящных. Как раз в этот час лучи вечернего солнца озарили весь
храм, заблестели на вершинах дерев, растущих на окрестных холмах, юные жрицы
попарно исполняли священные пляски, и это было прекрасно!
Эту ночь я провела в бдении на галерее храма, слушала, как пришедшие на
молитву паломники распевают стихи, и на сердце у меня стало спокойней. Я
глубоко постигла не только великое милосердие Будды, ради спасения людей
снизошедшего в этот край, в пыль и прах нашей грешной земли, но сподобилась
также уразуметь и промысел божий, ведущий смертных к прозрению через
создание стихов, - "безумных слов, пустых речей"26, как иногда
готовы называть поэзию. Предание гласит, что в давние времена епископ Синки,
ученик преподобного Синкая из монастыря Кофукудзи, очень сердился на грохот
бубнов и звон колокольчиков, долетавший из храма Касуга. "Если я
когда-нибудь стану главой всех шести обителей Нары, - сказал он, - я на
вечные времена запрещу бить в бубны и колокольцы!" Желание его исполнилось,
он стал настоятелем всех монастырей Нары и тотчас же осуществил то, что
давно замыслил, - запретил священные песни и пляски в храме Касуга. Тишина
воцарилась за алой, окрашенной в киноварь оградой, музыканты и танцовщицы
погрузились в уныние, но, делать нечего, молчали, положившись на волю божью.
"Больше мне нечего желать в этой жизни, - сказал епископ. -Теперь буду
ревностно молиться лишь о возрождении в грядущем существовании!" - И,
затворившись в храме Касуга, он воззвал к богу, вложив в молитвы весь пыл
своего благочестия. И светлый бог явился ему во сне и возгласил: "Вся
вселенная мне подвластна, но ради спасения неразумных людей я умерил свое
сияние и добровольно окунулся в пыль и прах сего грешного мира, где жизнь
сменяется смертью. Ныне велика моя скорбь, ибо, запретив звон бубнов и
колокольцев, ты отдаляешь смертных от единения с Буддой! Я отвергаю твои
молитвы, они мне неугодны!"
С тех пор кто бы ни противился священным песням и танцам, как бы ни
порицал их исполнение, музыка и пение в храме Касуга и поныне не умолкают.
Когда мне рассказали об этом, душу охватило благоговение и на сердце
стало спокойней.
На следующее утро я посетила женский монастырь Лотос Закона, Хоккэдзи,
и встретилась с живущей там монахиней Дзякуэнбо, дочерью министра Фуютады.
Мы говорили о печалях нашего мира, где все недолговечно, все бренно и за
жизнью неизбежно приходит смерть. На какое-то мгновение я даже ощутила
желание тоже поселиться в такой обители, но я понимала, что не создана для
спокойной и тихой жизни, всецело посвященной изучению святой науки, и,
влекомая грешным сердцем, для коего, видно, все еще не приспела пора
прозрения, покинула обитель и отправилась в монастырь Кофукудзи. По дороге я
набрела на усадьбу преподобного Сукэиэ, старшего жреца храма Касуга.
Я не знала, чей это дом, и прошла было мимо; ворота выглядели так
внушительно, что я приняла строение за какой-нибудь храм и вошла за ограду;
оказалось, однако, что это не храм, а усадьба знатного человека. Прекрасное
зрелище являли хризантемы, высаженные рядами наподобие изгороди. Они уже
немного привяли, но все еще могли бы соперничать красотой с хризантемами,
растущими во дворце. В это время ко мне подошли двое юношей. "Откуда вы?" -
спросили они, и, когда я ответила, что пришла из столицы, они сказали, что
им стыдно за убогий вид увядших цветов... Речи их звучали изысканно. Это
были сыновья Сукэиэ - старший, Сукэнага, тоже жрец храма, и младший,
Сукэтоси, помощник правителя земли Мино.
"Вдали от столицы
скитаюсь и слухи ловлю
о тех, кто мне дорог, -
парк дворцовый напоминают
хризантемы в россыпи росной..."
Дощечку с такими стихами я привязала к стеблю цветка и пошла было
прочь, но хозяева увидали мои стихи, послали человека за мной вдогонку,
заставили вернуться и оказали всяческое гостеприимство. "Побудьте у нас хотя
бы недолго, отдохните!" - говорили они, и я, как то бывало и раньше во время
моих скитаний, осталась на несколько дней в этом доме.
* * *
Храм Тюгудзи, посвященный принцу Сетоку27, построен усердием
его супруги, принцессы Оирацумэ. Я была растрогана, услышав рассказ об этом,
и отправилась в этот храм. Настоятельницу, монахиню Синнебо, я когда-то
встречала во дворце. Как видно, она меня не узнала, может быть, потому, что
была уж очень стара годами, и я не стала называть себя, сказала только, что
просто проходила, мол, мимо, вот и зашла. Не знаю, за кого она меня приняла,
но встретила очень ласково; в этом храме я тоже осталась на день-другой.
Оттуда я направилась в храм Лес Созерцания, Дзэнриндзи, иначе
называемый храмом Тайма. С благоговением выслушала я рассказ, записанный в
анналах этого храма:
"Одна из здешних монахинь, благородная Тюдзе, дочь министра Тоенари
Фудзивары, мечтала увидеть живого Будду. Однажды к ней явилась незнакомая
монахиня. "Дайте мне десять связок лотосовых стеблей, - сказала она, - и я
сотку из них картину рая во всем его несказанном великолепии!" Получив
стебли, она надергала из них нити, прополоскала водой, взятой из
свежевыкопанного колодца, и они сами собой окрасились в пять цветов. Когда
нити были готовы, явилась другая женщина, попросила наполнить светильник
маслом и за время между часом Вепря и часом Тигра 28 соткала
картину, после чего обе женщины удалились. "Когда же я снова увижу вас?" -
спросила Тюдзе, и женщины ответили:
"Великий Кашьяппа29 в старину
Праведных поучал,
Затем бодхисаттва Хооки
Обитель здесь основал.
Ты к Чистой земле стремилась душой -
Ныне из наших рук
Прими эту мандалу30 и молись!
Избавлена будешь от мук".
С этими словами женщины взмыли в небеса и скрылись в западной стороне".
Надгробие принца Сетоку, сложенное из камней, выглядело величественно,
с волнением взирала я на эту могилу. В храме монахи как раз переписывали
Лотосовую сутру, я обрадовалась благому совпадению и, прежде чем уйти,
поднесла одеяние на нужды храма.
Так переходила я от одного святого места к другому, а тем временем
подошел Новый год.
* * *
Во вторую луну Четвертого года, Сео31, я вернулась в столицу
и по дороге зашла помолиться в храм Хатимана, в Ива-Симидзу. Путь от Нары
неблизкий, я была там, когда день уже клонился к вечеру. Поднявшись на холм
Кабаний Нос, Иносака, я приблизилась к храму. В пути мне встретился спутник
- карлик, уроженец края Ивами, он тоже направлялся на богомолье. Мы пошли
вместе.
- За какие грехи, свершенные в прошлой жизни, вы родились таким
калекой? - спросила я. - Известно ли вам что-нибудь об этом?
Беседуя, мы приблизились к храму: я увидала, что ворота, ведущие к
павильону Баба-доно, открыты. Их всегда открывали, когда туда приезжал
главный смотритель храмов, и я уже хотела пройти мимо, ибо никто,
разумеется, не уведомил меня, что сегодня сюда пожаловал государь
Го-Фукакуса. Вдруг ко мне подошел человек, похожий на придворную слугу.
- Пожалуйте в павильон Баба-доно! - сказал он.
- Кто приехал туда? И за кого меня принимает? Странно!.. Может быть, вы
ошиблись, зовут не меня, а этого карлика? - спросила я.
- Нет, никакой ошибки тут нет, - ответил слуга. - Зовут именно вас. С
позавчерашнего дня здесь пребывает прежний император Го-Фукакуса.
Слова замерли у меня на устах. Мы не виделись столько лет! Конечно, в
глубине сердца я всегда помнила государя: в минувшие годы, перед тем как
уйти от мира, я приходила к нему проститься, моя тетка Кегоку устроила эту
встречу, и я считала, что видела его тогда в последний раз в жизни... Я была
уверена, что никто не может узнать прежнюю Нидзе в этой нищей монахине,
облаченной в изношенную черную рясу, иссеченную инеем, снегом, градом...
"Кто опознал меня? - думала я, все еще не в силах уразуметь, что меня зовет
сам государь. - Наверное, кто-нибудь из женщин свиты подумал: "А ведь
похожа... Конечно, это не Нидзе, но все-таки позовем ее, дабы убедиться, что
мы ошиблись..." Пока я так размышляла, прибежал еще один человек, самурай из
дворцовой стражи, принялся торопить: "Скорей! Скорей!" Больше у меня не
нашлось отговорок, я пошла к павильону и остановилась в ожидании у
раздвижных дверей на веранде северного фасада. Внезапно из-за дверей
раздался голос: "Не сиди там, так тебя скорее могут заметить!" Знакомый
голос этот ничуть не переменился за долгие годы. Сердце в груди забилось, я
была не в силах двинуться с места, но государь опять сказал: "Иди же сюда
скорее!" Медлить было бы неприлично, и я вошла.
- Право, я заслужил похвалу! Сразу узнал тебя! Теперь ты видишь, как я
люблю тебя... Сколько бы лет ни прошло, мое сердце не забыло тебя! - сказал
государь.
Он говорил еще о многом - о делах давно минувших, о событиях недавних,
о том, что союз между мужчиной и женщиной, увы, неподвластен только велению
сердца... Меж тем короткая ночь подошла к концу. Вскоре стало совсем светло.
- Сейчас я затворился здесь по обету, нужно строго исполнять здешний
устав, но мы обязательно снова встретимся как-нибудь на досуге... - сказал
он, вставая, снял с себя три косодэ и подал мне, говоря: - Это тебе на
память мой тайный дар! Носи не снимая!
Эта любовь, эта забота заставили меня забыть обо всем - о прошлом и
будущем, о мраке грядущего мира, все-все забыла я в ту минуту! Никакими
словами не выразить скорбь, сдавившую сердце. А ночь меж тем безжалостно
близилась к рассвету, государь сказал: "До свидания!" - прошел в глубину
покоев и затворил за собой раздвижные перегородки. Как напоминание о нем
остался лишь аромат дорогих курений, ,этот знакомый запах пропитал и мою
одежду, как бы свидетельствуя, что я и впрямь была рядом с ним, совсем
близко. Казалось, моя черная ряса насквозь пропахла благоуханием...
Монашеская одежда чересчур бросалась в глаза, я заторопилась, кое-как надела
под низ подаренные государем косодэ и покинула павильон.
"Наряд златотканый
мы вместе на ложе любви
стелили когда-то -
а теперь от слез бесплодных
черной рясы рукав намокает..." -
в слезах шептала я, унося в сердце дорогой образ. Мне казалось, я сплю
и вижу сон, сон во сне... Ах, как хотелось мне остаться здесь, в храме, хотя
бы еще на день, снова встретиться с государем хоть один-единственный раз!
Но, с другой стороны, ведь я уже не та, что была, теперь я - изможденная,
худая монахиня в убогой черной одежде; он позвал меня, повинуясь внезапному
порыву, и поэтому вынужден был ко мне выйти, а теперь, конечно, жалеет:
"Позвал, не подумавши, и напрасно!.." Я должна понять это и не оставаться
назойливо торчать здесь, как будто снова жду приглашения... Только глупая
женщина способна так поступить. Разумом смирив сердце, я решила возвратиться
в столицу. Нетрудно понять, что творилось при этом в моей душе!
Мне захотелось еще раз увидеть государя, посмотреть, как он идет на
молитву, хотя бы издали бросить взгляд. Из опасения, как бы черная ряса
снова не остановила его внимание, я надела сверху одно из полученных в дар
косодэ и замешалась в толпе среди других женщин. Государь по сравнению с
прошлым очень переменился, я с волнением смотрела на его изменившийся облик.
Тюнагон Сукэтака вел его за руку, когда он всходил по ступеням в храм.
"Мне становится тепло на душе, как подумаю, что теперь мы оба, и ты, и
я, носим одинаковую монашескую одежду..." - еще звучали в моих ушах слова,
сказанные при вчерашнем свидании. О разном говорил он, вспомнил даже то
время, когда я была малым ребенком, на моем мокром от слез рукаве, казалось,
запечатлен его образ. Я покинула гору Мужей, храм Хатимана, шла по дороге на
север, в столицу, а душу мою, казалось, оставила там, на горе.
* * *
Мне не хотелось долго задерживаться в столице; решив на сей раз уж
непременно выполнить давнишний свой обет - закончить переписку сутры Кэгон,
начатую в прошлом году, я отправилась в храм Ацута. Я проводила ночь в
бдении, когда около полуночи над храмом вспыхнуло пламя. Легко представить
себе шум и переполох, поднявшийся среди служителей храма. Огонь так и не
удалось погасить - уж не потому ли смертные были не в силах его одолеть, что
сам бог наслал это пламя? В один миг обратившись в бесплотный дым, храм
вознесся ввысь, к небесам. Когда рассвело, сбежались умельцы-плотники, дабы
заново отстроить святыню, ставшую пеплом.
Старший жрец обошел пожарище. Среди строений храма имелся павильон -
его называли Запретным; в эру богов его собственноручно построил Ямато
Такэру, сам некоторое время там пребывавший. Что же оказалось? Рядом с еще
дымившимся каменным основанием стоял лакированный ларец шириной в один, а
длиной в четыре сяку. Удивленные люди сбежались взглянуть на это чудо.
Старший жрец, особенно причастный божеству, приблизившись, взял ларец, чуть
приоткрыл, взглянул и сказал:
- В красных парчовых ножнах хранится здесь нечто - очевидно, священный
меч! - и с этими словами, открыв павильон Меча, поставил туда ларец.
Но вот что самое удивительное - в ларце оказалось послание, уцелевшее в
пламени. Я слышала, как это послание читали вслух. Оно гласило:
"Бог сего храма, Ямато Такэру, родился в десятом году после восшествия
на престол императора Кэйко. Император повелел ему усмирить варваров эбису
на востоке страны. Перед тем, как отправиться в край Адзума, на восток,
Ямато Такэру пришел в храм Исэ проститься с великой богиней Аматэрасу, и
оракул великой богини возвестил: "В прошлом, до рождения в облике человека,
ты был великим богом Сусаноо. Одолев восьмиглавого змея в краю Идзумо, ты
извлек из его хребта сей меч и преподнес мне. Ныне возвращаю его тебе вместе
с ножнами. Обнажи его, если жизни твоей будет грозить опасность!" С этими
словами ему вручили меч и парчовые ножны. В краю Суруга, в охотничьих
угодьях, на равнине Микарино, враги пустили в поле огонь, чтобы погубить
Ямато Такэру. Внезапно меч, которым он был опоясан, сам собой выскочил из
ножен и пошел косить траву на все четыре стороны. Ямато Такэру достал
лежавший в ножнах кремень, высек огонь, пламя побежало на врагов, помрачило
им взор, и они погибли все до единого. С тех пор это поле называют Якидзуно
- Горелое, а меч получил название "Коси-Трава"32.
Я слушала, как читали это послание, вспомнила вещий сон, некогда мне
приснившийся, и душу охватил благоговейный восторг.
* * *
После неожиданной встречи с государем на горе Мужей, Отокояма, -
встречи, которую я не забуду даже в грядущем потустороннем мире, - государь
через близкого мне человека то и дело снова звал меня, приглашал к себе; я
была ему благодарна от всей души, но пойти не решалась. Так, бесплодно, шли
дни и луны, сменился год, уже наступила девятая луна следующего, Пятого года
Сео33.
Государь любил бывать в загородном дворце Фусими, там дышалось ему
привольней. "Здесь никто не узнал бы о нашей встрече..." - писал он мне.
Помнится, я решила тогда, что и впрямь туда бы можно пойти, и, не в силах
противиться зову сердца, все еще хранившего память о первой любви, по
всегдашней своей слабости духа тайно пришла во дворец Фусими.
Меня встретил доверенный человек и повел, указывая дорогу. Это было
забавно - ведь я и без него знала здесь все входы и выходы.
В ожидании государя я вышла на высокий балкон зала Девяти Будд и
огляделась вокруг. Река Удзи катила внизу печальные волны. Я смотрела на них
со слезами волнения, и мне вспомнились стихи:
"Так ярко сияет
над бухтой Акаси луна
порой предрассветной,
что лишь волны, гонимые ветром,
и напомнят про мглу ночную..."34
Около полуночи государь вышел ко мне. Я глядела на его неузнаваемо
изменившийся облик, озаренный ярким светом луны, сиявшей на безоблачном