свете... Да, я родилась женщиной и, стало быть, неизбежно обречена изведать
горечь Трех послушаний;51 я жила в этом бренном мире, повинуясь
сперва отцу, затем государю... Но в душе моей мало-помалу росло отвращение к
нашему суетному, грешному миру.
* * *
Моя жизнь при дворе проходила под покровительством деда моего Хебуке,
его заботами не знала я недостатка в нарядах и ни в чем не нуждалась. Пусть
не так, как отец, но все же дед всячески меня опекал, и это, прямо скажу,
было отрадно. Однако с тех пор, как скончался маленький принц, мой сын, я
все время грустила, считала его смерть наказанием за грех, который я
совершила. Мне рассказывали, что государь, тайно навещавший младенца,
говорил, глядя на его улыбку, на его по-детски милое личико: "Я как будто
вижу свое изображение в зеркале! Да ведь мальчик - вылитый я!.." Это
повергало меня в глубокую скорбь, служба при дворе причиняла одни страдания,
ни днем, ни вечером я не знала покоя. Меж тем государыня по непонятной
причине - право, я ни в чем перед ней не провинилась! - запретила мне
появляться в ее покоях и приказала вычеркнуть мое имя из списка ее
приближенных, так что жизнь во дворце тяготила меня все больше. "Но ведь это
не означает, что я тоже тебя покинул!" - утешал меня государь, но на душе у
меня было по-прежнему безотрадно, все складывалось не так, как надо, я
избегала людей, стремилась к уединению; видя, как я грущу, государь все
больше жалел меня, и я, со своей стороны, была ему за это так благодарна,
что, кажется, была бы ради него готова пожертвовать жизнью.
* * *
Я забыла упомянуть, что в эти годы главной жрицей Сайкю - богини
Аматэрасу в храме Исэ - была принцесса, дочь императора-инока Го-Саги,
однако, когда он скончался, принцессе пришлось облачиться в траур, и, стало
быть, она уже не могла по-прежнему оставаться жрицей. Тем не менее, все еще
не получая разрешения вернуться, она так и жила в Исэ, оставшись там еще на
целых три года. Так вот, нынешней осенью эта госпожа возвратилась в столицу
и поселилась в местности Кинугаса, неподалеку от храма Добра и Мира.
Покойный отец мой был с ней в дальнем родстве, при жизни служил ей, оказал в
особенности большое содействие, когда собирали ее в путь, в Исэ; все это
привлекало меня к принцессе. К тому же мне нравилось ее уединенное жилище,
куда почти никто не заглядывал, и я часто наведывалась туда, разделяя с
принцессой часы ее одинокого досуга. Но вот однажды, - помнится, это было в
середине одиннадцатой луны, - принцесса собралась навестить мать государя,
вдовствующую государыню Омияин, и та прислала ко мне, во дворец Томикодзи,
человека, велев сказать: "Ты тоже приезжай, будет гораздо веселее, если мы
встретим ее вдвоем!" А тут и государь собрался навестить свою матушку; в
последнее время он был очень занят делами, связанными с назначением
наследника, и давно уже не имел случая по душам побеседовать с матерью.
Поскольку я тоже была приглашена, я сопровождала государя и ехала вместе с
ним в одной карете. В тот раз я надела три длинных желтых одеяния на голубом
исподе и поверх них еще одно, прозрачное, алое, а так как после назначения
наследника все женщины при дворе стали носить парадную китайскую накидку, я
тоже набросила поверх моего наряда красное карагину. Из всех служивших при
дворе женщин я одна сопровождала государя.
Итак, мы приехали во дворец госпожи Омияин; потекла веселая
непринужденная беседа. В разговоре государь упомянул обо мне.
- Эта девушка воспитывалась при мне с самого детства, - сказал он, -
она привычна к придворной службе, поэтому я всегда беру ее с собой, когда
выезжаю. А государыня, усмотрев в этом что-то предосудительное, запретила
Нидзе бывать у нее и вообще стала плохо к ней относиться. Но я не намерен
из-за этого лишить Нидзе своего покровительства. Ее покойные родители, и
мать, и отец, перед смертью поручили мне дочку. "В память о нашей верной
службе просим вас позаботиться об этом ребенке..." - говорили они.
Госпожа Омияин тоже сказала:
- Ты прав, обязательно заботься о ней по-прежнему! К тому же опытный
человек незаменим на придворной службе. Без таких людей всегда приходится
терпеть ужасные неудобства! - и, обратившись ко мне, милостиво добавила: -
Можешь всегда без всякого стеснения обращаться ко мне, если понадобится. -
"О, если б всегда так было! - думала я. - Больше мне ничего не надо!"
Этот вечер государь провел в сердечной беседе со своей матушкой, у нее
и отужинал, а с наступлением ночи сказал: "Пора спать!" - и удалился в
отведенный ему покой на той стороне двора, где играют в ножной мяч. Слуг при
нем не было. В поездке его сопровождали только вельможи - дайнагоны
Сайондзи, Нагаскэ, Тамэканэ, Канэюки и Сукэюки.
С наступлением утра послали людей за Сайкю - карету, слуг, стражников.
Для встречи с Сайкю государь оделся с особым тщанием - надел светло-желтый
кафтан на белом исподе, затканный цветочным узором, сверху - длинное
бледно-лиловое одеяние с узором цветов горечавки и такого же цвета, только
чуть потемнее, хакама, тоже на белом исподе, все - густо пропитанное
ароматическими снадобьями.
Вечером прибыла Сайкю. Встреча состоялась в покое на южной стороне
главного здания; повесили занавеси тусклых, серых тонов, поставили ширмы.
Перед тем как встретиться с Сайкю, госпожа Омияин послала к государю
прислужницу, велев сказать: "Пожаловала прежняя жрица богини Аматэрасу.
Соблаговолите и вы пожаловать и поговорить с ней, без вас беседа не будет
достаточно интересной!" - и государь тотчас же пришел. Как обычно, я
сопровождала его, несла за ним его меч. Госпожа Омияин, в темно-сером
парчовом монашеском одеянии, с вытканными по нему гербами, в темной накидке,
сидела у низенькой ширмы таких же темных тонов. Напротив, тройное красное
косодэ принцессы на лиловом исподе и поверх него - синее одеяние были
недостаточно изысканны, пожалуй даже резали глаз. Ее прислужница - очевидно,
ее любимица - была в пятислойном темно-лиловом кимоно на светло-лиловом
исподе, но без парадной накидки. Сайкю было уже за двадцать, она казалась
вполне зрелой женщиной в самом расцвете лет и была так хороша собой, что
невольно думалось - немудрено, что богиня, жалея расстаться с такой
красавицей, задержала ее у себя на Целых три года! Она была прекрасна, как
цветущая сакура, такое сравнение никому не показалось бы чрезмерным. В
смущении пряча лицо, она закрывалась рукавом, - точь-в-точь цветущее дерево
сакуры, когда оно кутается в весеннюю дымку... Я любовалась ею, а уж
государь и тем более; мне, знавшей его любвеобильный характер, было ясно,
какие мысли возникли у него сразу при виде принцессы, и сердце у меня
защемило. Государь говорил о том о сем, Сайкю тоже отрывисто рассказывала о
своей жизни в храме Исэ, но вскоре государь сказал:
- Час уже поздний... Спите спокойно! А завтра, по дороге домой,
полюбуйтесь осенним видом горы Арасиямы... Деревья там уже совсем
обнажились... - С этими словами он удалился, но не успел войти в свои покои,
как сразу обратился ко мне: - Я хотел бы передать Сайкю, что я от нее без
ума... Как это сделать?
Мне стало даже смешно - все в точности, как я и предполагала. А он
продолжал:
- Ты служишь мне с детских лет, докажи свою преданность! Если ты
исполнишь мою просьбу, я буду знать, что ты и впрямь предана мне всей душой!
Я сразу же отправилась с поручением. Государь велел передать только
обычные, подобающие случаю слова: "Я рад, что смог впервые встретиться с
вами...", "Удобно ли вам почивать в незнакомом месте?" - и все в таком роде,
но, кроме того, я должна была тихонько отдать принцессе его письмо. На
тонком листе бумаги было написано стихотворение:
"О нет, ты не знаешь,
как ярко пылает в груди
твой образ желанный,
хоть тебя впервые увидеть
довелось мне только сегодня!"
Была уже поздняя ночь, в покоях Сайкю все ее прислужницы спали. Сайкю
тоже спала, со всех сторон окруженная высоким занавесом. Я подошла к ней,
рассказала, в чем дело, но Сайкю, зардевшись краской смущения, в ответ не
промолвила ни словечка, а письмо отложила в сторону, как будто вовсе не
собиралась даже взглянуть на него.
Что прикажете передать в ответ? - спросила я, но она сказала только,
что все это чересчур неожиданно, она даже не знает, что отвечать, и снова
легла. Мне тоже стало как-то неловко, я вернулась, доложила государю, как
обстоит дело, и окончательно растерялась, когда он потребовал:
Как бы то ни было, проводи меня к ней слышишь? Проводи, слышишь!
- Хорошо, разве лишь показать вам дорогу...- ответила я, и мы пошли.
Государь, по-видимому решив, что парадное одеяние будет выглядеть
слишком торжественно в таких обстоятельствах, крадучись, направился вслед за
мной в покои Сайкю только в широких шароварах-хакама. Я пошла вперед и
тихонько отворила раздвижные перегородки. Сайкю лежала все в той же позе.
Прислужницы, как видно, крепко уснули, кругом не раздавалось ни звука.
Государь, пригнувшись, вошел к Сайкю через прорези занавеса. Что будет
дальше? Я не имела права уйти и поэтому прилегла рядом с женщиной, спавшей
при госпоже. Только тогда она открыла глаза и спросила: "Кто тут?" Я
ответила: "Нехорошо, что при госпоже так мало людей, вот я и пришла вместе с
вами провести эту ночь". Женщина, поверив, что это правда, пыталась
заговорить со мной, но я сказала: "Уже поздно, спать хочется!" - и
притворилась, будто уснула. Однако занавес, за которым лежала Сайкю,
находился от меня очень близко, и вскоре я поняла, что Сайкю, увы, не оказав
большого сопротивления, очень быстро сдалась на любовные домогательства
государя. "Если бы она встретила его решительно, не уступила бы ему так
легко, насколько это было бы интереснее!" - думала я. Было еще темно, когда
государь вернулся к себе. "Цветы у сакуры хороши, - сказал он, - но достать
их не стоит большого труда - ветви чересчур хрупки!" "Так я и знала!" -
подумала я, услышав эти слова.
Солнце стояло уже высоко, когда он наконец проснулся, говоря: "Что это
со мной? Сегодня я ужасно заспался!" Был уже полдень, когда он наконец
собрался отправить принцессе Утреннее послание. Потом он рассказал мне, что
Сайкю написала в ответ только несколько слов: "Сном, призрачным сном кажется
мне ваше вчерашнее посещение... Я как будто все еще не проснулась!"
- Будут ли сегодня какие-нибудь празднества, чтобы развлечь Сайкю,
которую вчера мне довелось впервые увидеть? - спросил государь у матери и,
услышав в ответ, что никаких особых развлечений не предполагается, приказал
дайнагону Дзэнседзи Устроить пир.
Вечером дайнагон доложил, что все готово. Государь пригласил пожаловать
свою матушку. Я разливала сакэ, ведь я была допущена и к его особе, и ко
двору госпожи его матери. Три первые перемены кушаний прошли без вина, но
дальше так продолжать было бы скучно, и госпожа Омияин, обратившись к Сайкю,
сказала, чтобы ее чарку поднесли государю. Были приглашены также дайнагоны
Дзэнседзи и Сайондзи, они сидели в Том же зале, но поодаль, за занавесом.
Государь велел мне поднести от его имени чарку сакэ дайнагону Дзэнседзи, но
тот стал отказываться: "Нет-нет, ведь я сегодня распорядитель! Поднесите
первому Сайондзи!", однако государь сказал: "Ничего, можешь не церемониться,
это Нидзе так пожелала!" - и ему пришлось выпить.
- С тех пор, как скончался мой супруг, государь-инок Го-Сага, - сказала
госпожа Омияин,- не слышно ни музыки, ни пения... Хоть сегодня повеселитесь
от души, вволю!
Позвали женщин из ее свиты, они стали играть на цитре, а государю
подали лютню. Дайнагон Санэканэ Сайондзи тоже получил лютню, Канэюки
принесли флейту. По мере того как шло время, звучали все более прекрасные
пьесы. Санэканэ и Канэюки пели песнопения кагура, дайнагон Дзэнседзи
исполнил песню "Селение Сэрю", которая ему особенно хорошо удавалась. Сайкю
упорно отказывалась от сакэ, сколько ее ни уговаривали, и государь сказал:
- В таком случае я сам поднесу ей чарку! - и уже взялся за бутылочку,
но тут госпожа Омияин сама налила ему сакэ, сказав при этом:
- К вину полагается закуска! Спой же нам что-нибудь!
И государь исполнил песню имае:52
"Старый угольщик, бедняга,
он в лесу один живет,
Грустно хворост собирает
и зимы уныло ждет..."
Песня звучала так прекрасно, что госпожа Омияин сказала:
- Я сама выпью это вино! - и, пригубив его три раза, передала чарку
Сайкю, а государь вернулся на свое место. - Хоть и говорится, что у Сына
Неба нет ни матери, ни отца, - продолжала госпожа Омияин, - а все же
благодаря мне, твоей недостойной матери, ты был императором, смог вступить
на престол императоров, украшенных всеми Десятью добродетелями! - И снова
выразила желание послушать песню в исполнении сына.
- Я всем обязан вам, матушка, - отвечал государь, - и самой жизнью, и
императорским престолом, и нынешним почетным титулом прежнего государя...Все
это ваши благодеяния! Могу ли я пренебречь вашей волей? - И он спел песню
имае, повторив ее трижды:
"На холм Черепаший, беспечно играя,
слетела с небес журавлиная стая.
Пусть годы проходят, пусть время бежит -
покой нерушимый в державе царит!"
Он трижды поднес чарку сакэ госпоже Омияин, потом сам осушил ее и вслед
затем велел передать полную чарку дайнагону Дзэнседзи, сказав:
- Санэканэ пользуется вниманием красавиц... Завидую!
После этого вино было послано всем придворным, и пир окончился.
Я думала, что эту ночь государь опять проведет у Сайкю, но он сказал:
"Кажется, я чересчур много выпил... Разотри-ка мне спину!" - и сразу уснул.
На следующий день Сайкю вернулась к себе. Государь тоже уехал, но не
домой, а во дворец Конриндэн - в усадьбу, своей бабки госпожи Китаямы, - она
прихварывала, и он поехал ее проведать. Там мы и ночевали, а на другой день
возвратились во дворец Томикодзи.
* * *
В тот же день, вечером, к государю явился посланец от государыни.
Оказалось, ему было велено передать: "Нидзе ведет себя как нельзя более
вызывающе, поэтому государыня запретила ей бывать при ее дворе, однако
государь чересчур снисходителен к этой недостойной особе и благоволит ей
по-прежнему... Вот и на сей раз, как слышно, госпожа Нидзе ехала в одной
карете с государем, в тройном нарядном платье, так что люди говорили: "Ни
дать ни взять, выезд государыни, да и только!" Такая дерзость - оскорбление
для моего достоинства, прошу отпустить меня - я уйду от мира, затворюсь в
Фусими или где-нибудь в другом месте!"
Государь ответил:
"Все, что вы велели передать мне, я выслушал. Сейчас не стоит снова
заводить речь о Нидзе. Ее мать, покойная Дайнагонноскэ в свое время служила
мне днем и ночью, и я любил ее больше всех моих приближенных. Мне хотелось,
чтобы она вечно оставалась со мною, но, увы, она покинула этот мир. Умирая,
она обратилась ко мне, сказав: "Позвольте моей дочери служить вам, считайте
ее живой памятью обо мне!" - и я обещал ей исполнить ее желание. Но и это
еще не все - о том же просил меня перед смертью отец Нидзе, покойный
дайнагон Масатада. Недаром сказано: "Государь лишь тогда государь, когда
поступает в соответствии со стремлениями подданных; подданный лишь тогда
становится подданным, когда живет благодеяниями своего государя!" Я охотно
ответил согласием на просьбу, с которой в смертный час обратился ко мне
дайнагон Масатада, а он, в свою очередь, сказал: "Больше мне не о чем
мечтать на этом свете!" - и с этими словами скончался. Слово, однажды
данное, нельзя возвратить назад! Масатада с женой, несомненно, следят за
нашими поступками даже с того света из поросшей травой могилы. И пока за
Нидзе нет никакой вины, как же я могу прогнать ее, обречь на скитания,
лишить приюта?
Что же до тройного облачения, которое надела Нидзе, так нынче она
отнюдь не впервые так нарядилась. Когда четырех лет от роду ее впервые
привезли во дворец, ее отец Масатада сказал: "У меня покамест ранг еще
низкий, поэтому представляю вам Нидзе как приемную дочь Митимицу Кога, ее
деда, Главного министра!" - и я разрешил ей пользоваться карето с пятью
шнурами и носить многослойные наряды, сшитые из двойных тканей. Кроме того,
ее мать, покойная Дайнагонноскэ, была приемной дочерью Главного министра
Китаямы, следовательно, Нидзе доводится приемной дочерью также и его вдове,
госпоже Китаяме, она сама надела на Нидзе хакама, когда пришло время для
свершения этого обряда, и сказала при этом: "Отныне ты можешь всегда, когда
пожелаешь, носить белые хакама, прозрачные, легкие одеяния и другие наряды!"
Ей было разрешено входить и выходить из кареты, которую подают прямо к
подъезду. Все это - дело давно известное, старое, с тех пор прошло много
лет, и мне непонятно, отчего вы внезапно снова об этом заговорили. Неужели
из-за того, что среди ничтожных стражников-самураев пошли толки о том, будто
Нидзе держит себя как государыня? Если это так, я досконально расследую эти
слухи и, буде окажется, что Нидзе виновна, поступлю с ней, как она того
заслужила. Но даже в этом случае было бы недопустимо прогнать ее из дворца,
обречь на скитания, лишить приюта, я просто понижу ее в ранге, чтобы она
продолжала служить, но как рядовая придворная дама.
Что же до вашего желания принять постриг, то сие благое стремление
должно созреть постепенно, как внутренняя потребность души, и со временем,
возможно, так оно и произойдет, однако от внешних обстоятельств такое
решение зависеть никак не может".
Такой ответ послал государь своей супруге. С тех пор государыня
преисполнилась ко мне такой злобы, что мне даже дышать стало трудно. Только
любовь государя служила мне единственным утешением.
* * *
Ну, а что касается Сайкю, то жалость брала меня при одной мысли, что
творится у принцессы на сердце после той похожей на сновидение ночи во
дворце Сага - ведь государь с тех пор, казалось, вовсе о ней забыл.
Жалея Сайкю, я сказала - и не так уж неискренне :
- Неужели вы так и встретите Новый год, ни разу не навестив ее?
- Да, ты права... - отвечал государь и написал принцессе :
"Улучите время и приезжайте!"
С этим письмом я отправилась к Сайкю. Меня приняла ее приемная
мать-монахиня и, горько плача, принялась упрекать:
- А я-то думала, Сайкю ничто не может связывать с государем, кроме дел
божьих... Из-за заблуждений одной-единственной ночи, о коих раньше и
помыслить-то было бы невозможно, она, бедная, так страдает... -сетовала она,
проливая обильные слезы, так что я совсем было растерялась.
- Я приехала передать пожелание государя - он хотел бы встретиться с
Сайкю, если у нее найдется время... - сказала я.
- Найдется время ?! - воскликнула монахиня. - Да ведь если дело стало
только за этим, так у Сайкю всегда есть время!
Я тотчас же вернулась, передала государю этот ответ, и он сказал:
- Если бы любовь Сайкю походила на горную тропку, по которой
пробираешься все дальше в глубину гор, преодолевая преграды, это было бы
куда интереснее, я мог бы не на шутку к ней привязаться, а когда все
происходит легко и просто, невольно всякий интерес пропадает...
Но все же он велел приготовить и тайно послать за ней карету в поздний
час, когда месяц уже взошел на небо.
Путь от Кинугасы неблизкий, было уже за полночь, когда Сайкю прибыла во
дворец. Прежние жилые покои, выходившие на дорогу Кегоку, стали теперь
дворцом наследника, потому карету подвезли к галерее Ивового павильона и
провели Сайкю в комнату по соседству с личными покоями государя. Я, как
всегда, прислуживала при опочивальне и находилась за ширмами. До меня
доносились упреки Сайкю, она пеняла государю за то, что он ни разу ее не
посетил, и, слыша эти слова, я невольно думала, что она вправе питать обиду.
Меж тем постепенно рассвело, звон колокола, возвестив наступление утра,
заглушил рыдания Сайкю, и она уехала.
Каждый мог бы заметить, как промокли от слез рукава ее одеяния.
* * *
Миновал еще год, на душе у меня становилось все безотраднее, а
вернуться домой я все еще не могла. Как-то раз, в конце года, узнав, что
сегодня ночью к государю собирается пройти государыня, я, сославшись на
нездоровье, сразу после вечерней трапезы тихонько удалилась к себе и у
порога своей комнаты внезапно увидела Акэбоно. Я растерялась, испугалась,
как бы кто-нибудь его не увидел, но он стал упрекать меня, выговаривать за
то, что в последнее время мы давно уже не встречались. Я подумала, что он не
так уж неправ, и украдкой впустила его к себе. И когда спустя несколько
часов он встал и ушел еще затемно, не дожидаясь рассвета, я ощутила боль
разлуки, более острую, нежели сожаление об уходящем годе. Я понимала, сколь
безнадежна эта любовь. Даже сейчас, при воспоминании об этой встрече, слезы
льются на мой рукав...
(1275-1277 гг.)
Словно белый конь1, на мгновенье мелькнувший мимо
приотворенной двери, словно волны речные2, что текут и текут, но
назад никогда не вернутся, мчатся годы человеческой жизни - и вот мне уже
исполнилось восемнадцать... Но даже теплый весенний день, когда весело
щебетали бесчисленные пташки и ясно сияло солнце, не мог развеять гнетущую
сердце тяжесть. Радость новой весны не веселила мне душу.
В этом году праздничную новогоднюю чарку подносил государю Главный
министр Митимаса. Это был придворный императора Камэямы, тоже оставившего
трон. Наш государь не очень-то его жаловал. Но, после того как в прошлом
году правители-самураи в Камакуре согласились назначить наследником сына
нашего государя, принца Хирохито3, государь сменил гнев на
милость и почти совсем перестал сердиться на вельмож из окружения императора
Камэямы, да, впрочем, и основания для недовольства теперь исчезли. Оттого-то
Главный министр и приехал, чтобы выполнить почетную роль подносящего
ритуальную чарку. Все дамы старательно позаботились о том, чтобы искусно
подобрать цвета своих многослойных нарядов, усердствовали, стараясь одеться
как можно более красиво. А мне вспомнилось, как в былые годы праздничную
чарку подносил государю покойный отец, и, невзирая на праздник, слезы тоски
о прошлом увлажнили рукав... В этом году обычай "ударов
мешалкой"4 соблюдали с особенным рвением. Оно бы еще ничего, если
б ударял один государь. Но он созвал всех придворных вельмож, и они так и
норовили огреть нас мешалкой, которой размешивают на кухне рис. Мне было
очень досадно. И вот вдвоем с госпожой Хигаси5 мы сговорились
через три дня, то есть в восемнадцатый день первой новогодней луны, в
отместку побить самого государя.
В этот день, после окончания утренней трапезы, все женщины собрались в
покое для придворных дам. Двух дам - Синдайнагон и Гонтюнагон - мы решили
поставить в купальне, у входа, снаружи стояла госпожа Бэтто, в жилых покоях
- госпожа Тюнагон, на галерее - дамы Масимидзу и Сабуро, мы же с госпожой
Хигаси с невинным видом беседовали в самой дальней из комнат, а сами
поджидали: "Государь непременно сюда зайдет!"
Как мы и рассчитывали, государь, ни сном ни духом ни о чем не
догадываясь, в повседневном кафтане и широких шароварах-хакама, вошел в
комнату со словами:
- Отчего это сегодня во дворце не видно ни одной дамы?.. Есть здесь
кто-нибудь?
Госпожа Хигаси только этого и ждала - она сразу набросилась сзади на
государя и обхватила его руками.
- Ох, я пропал! Эй, люди! Сюда, на помощь! - нарочито шутливым тоном
громко закричал государь, но на его зов никто не явился. Хотел было
прибежать дайнагон Моротика, дежуривший в галерее, но там стояла госпожа
Масимидзу; она преградила ему дорогу, говоря:
- Не могу пропустить! На то есть причина! Увидев, что в руках она
держит палку, дайнагон пустился наутек. Тем временем я что было сил ударила
государя мешалкой, и он взмолился:
- Отныне я навсегда закажу мужчинам бить женщин!
Итак, я считала, что таким путем мы удачно отомстили, но вдруг в тот же
день, во время вечерней трапезы, государь, обратившись к дежурившим во
дворце вельможам, сказал:
- Мне исполнилось нынче тридцать три года, но, судя по всему, новый год
оказался для меня злосчастным. Да, сегодня на мою долю выпало ужасное
испытание! Чтобы меня, занимавшего престол императоров, украшенных Десятью
добродетелями, владыку Поднебесной, повелителя десяти тысяч колесниц, меня,
государя, били палкой - такого, пожалуй, даже в древности не случалось!
Отчего же никто из вас не пришел мне на помощь? Или, может быть, вы все тоже
заодно с женщинами?
Услышав эти упреки, вельможи стали наперебой оправдываться.
- Как бы то ни было, - сказал Левый министр6, - такой
дерзкий поступок, как нанесение побоев самому государю, пусть даже поступок
совершен женщиной, все равно тяжкое преступление! Подданный не смеет
наступить даже на тень государя, не то что ударить палкой драгоценное тело!
Это из ряда вон ужасное, неописуемо тяжкое преступление!
- Такой проступок ни в коем случае нельзя искупить легким наказанием! -
в один голос заявили все присутствующие - и дайнагон Сандзе-Бомон, и
дайнагон Дзэнседзи, мой дядя, и дайнагон Санэканэ Сайондзи.
- Но кто же они, эти женщины, совершившие столь тяжкий проступок? Как
их зовут? Назовите нам как можно скорее их имена, и мы обсудим на совете
вельмож, какое наказание им назначить!
- Должна ли вся родня отвечать за преступление, за которое не может
расплатиться один человек? - спросил государь.
горечь Трех послушаний;51 я жила в этом бренном мире, повинуясь
сперва отцу, затем государю... Но в душе моей мало-помалу росло отвращение к
нашему суетному, грешному миру.
* * *
Моя жизнь при дворе проходила под покровительством деда моего Хебуке,
его заботами не знала я недостатка в нарядах и ни в чем не нуждалась. Пусть
не так, как отец, но все же дед всячески меня опекал, и это, прямо скажу,
было отрадно. Однако с тех пор, как скончался маленький принц, мой сын, я
все время грустила, считала его смерть наказанием за грех, который я
совершила. Мне рассказывали, что государь, тайно навещавший младенца,
говорил, глядя на его улыбку, на его по-детски милое личико: "Я как будто
вижу свое изображение в зеркале! Да ведь мальчик - вылитый я!.." Это
повергало меня в глубокую скорбь, служба при дворе причиняла одни страдания,
ни днем, ни вечером я не знала покоя. Меж тем государыня по непонятной
причине - право, я ни в чем перед ней не провинилась! - запретила мне
появляться в ее покоях и приказала вычеркнуть мое имя из списка ее
приближенных, так что жизнь во дворце тяготила меня все больше. "Но ведь это
не означает, что я тоже тебя покинул!" - утешал меня государь, но на душе у
меня было по-прежнему безотрадно, все складывалось не так, как надо, я
избегала людей, стремилась к уединению; видя, как я грущу, государь все
больше жалел меня, и я, со своей стороны, была ему за это так благодарна,
что, кажется, была бы ради него готова пожертвовать жизнью.
* * *
Я забыла упомянуть, что в эти годы главной жрицей Сайкю - богини
Аматэрасу в храме Исэ - была принцесса, дочь императора-инока Го-Саги,
однако, когда он скончался, принцессе пришлось облачиться в траур, и, стало
быть, она уже не могла по-прежнему оставаться жрицей. Тем не менее, все еще
не получая разрешения вернуться, она так и жила в Исэ, оставшись там еще на
целых три года. Так вот, нынешней осенью эта госпожа возвратилась в столицу
и поселилась в местности Кинугаса, неподалеку от храма Добра и Мира.
Покойный отец мой был с ней в дальнем родстве, при жизни служил ей, оказал в
особенности большое содействие, когда собирали ее в путь, в Исэ; все это
привлекало меня к принцессе. К тому же мне нравилось ее уединенное жилище,
куда почти никто не заглядывал, и я часто наведывалась туда, разделяя с
принцессой часы ее одинокого досуга. Но вот однажды, - помнится, это было в
середине одиннадцатой луны, - принцесса собралась навестить мать государя,
вдовствующую государыню Омияин, и та прислала ко мне, во дворец Томикодзи,
человека, велев сказать: "Ты тоже приезжай, будет гораздо веселее, если мы
встретим ее вдвоем!" А тут и государь собрался навестить свою матушку; в
последнее время он был очень занят делами, связанными с назначением
наследника, и давно уже не имел случая по душам побеседовать с матерью.
Поскольку я тоже была приглашена, я сопровождала государя и ехала вместе с
ним в одной карете. В тот раз я надела три длинных желтых одеяния на голубом
исподе и поверх них еще одно, прозрачное, алое, а так как после назначения
наследника все женщины при дворе стали носить парадную китайскую накидку, я
тоже набросила поверх моего наряда красное карагину. Из всех служивших при
дворе женщин я одна сопровождала государя.
Итак, мы приехали во дворец госпожи Омияин; потекла веселая
непринужденная беседа. В разговоре государь упомянул обо мне.
- Эта девушка воспитывалась при мне с самого детства, - сказал он, -
она привычна к придворной службе, поэтому я всегда беру ее с собой, когда
выезжаю. А государыня, усмотрев в этом что-то предосудительное, запретила
Нидзе бывать у нее и вообще стала плохо к ней относиться. Но я не намерен
из-за этого лишить Нидзе своего покровительства. Ее покойные родители, и
мать, и отец, перед смертью поручили мне дочку. "В память о нашей верной
службе просим вас позаботиться об этом ребенке..." - говорили они.
Госпожа Омияин тоже сказала:
- Ты прав, обязательно заботься о ней по-прежнему! К тому же опытный
человек незаменим на придворной службе. Без таких людей всегда приходится
терпеть ужасные неудобства! - и, обратившись ко мне, милостиво добавила: -
Можешь всегда без всякого стеснения обращаться ко мне, если понадобится. -
"О, если б всегда так было! - думала я. - Больше мне ничего не надо!"
Этот вечер государь провел в сердечной беседе со своей матушкой, у нее
и отужинал, а с наступлением ночи сказал: "Пора спать!" - и удалился в
отведенный ему покой на той стороне двора, где играют в ножной мяч. Слуг при
нем не было. В поездке его сопровождали только вельможи - дайнагоны
Сайондзи, Нагаскэ, Тамэканэ, Канэюки и Сукэюки.
С наступлением утра послали людей за Сайкю - карету, слуг, стражников.
Для встречи с Сайкю государь оделся с особым тщанием - надел светло-желтый
кафтан на белом исподе, затканный цветочным узором, сверху - длинное
бледно-лиловое одеяние с узором цветов горечавки и такого же цвета, только
чуть потемнее, хакама, тоже на белом исподе, все - густо пропитанное
ароматическими снадобьями.
Вечером прибыла Сайкю. Встреча состоялась в покое на южной стороне
главного здания; повесили занавеси тусклых, серых тонов, поставили ширмы.
Перед тем как встретиться с Сайкю, госпожа Омияин послала к государю
прислужницу, велев сказать: "Пожаловала прежняя жрица богини Аматэрасу.
Соблаговолите и вы пожаловать и поговорить с ней, без вас беседа не будет
достаточно интересной!" - и государь тотчас же пришел. Как обычно, я
сопровождала его, несла за ним его меч. Госпожа Омияин, в темно-сером
парчовом монашеском одеянии, с вытканными по нему гербами, в темной накидке,
сидела у низенькой ширмы таких же темных тонов. Напротив, тройное красное
косодэ принцессы на лиловом исподе и поверх него - синее одеяние были
недостаточно изысканны, пожалуй даже резали глаз. Ее прислужница - очевидно,
ее любимица - была в пятислойном темно-лиловом кимоно на светло-лиловом
исподе, но без парадной накидки. Сайкю было уже за двадцать, она казалась
вполне зрелой женщиной в самом расцвете лет и была так хороша собой, что
невольно думалось - немудрено, что богиня, жалея расстаться с такой
красавицей, задержала ее у себя на Целых три года! Она была прекрасна, как
цветущая сакура, такое сравнение никому не показалось бы чрезмерным. В
смущении пряча лицо, она закрывалась рукавом, - точь-в-точь цветущее дерево
сакуры, когда оно кутается в весеннюю дымку... Я любовалась ею, а уж
государь и тем более; мне, знавшей его любвеобильный характер, было ясно,
какие мысли возникли у него сразу при виде принцессы, и сердце у меня
защемило. Государь говорил о том о сем, Сайкю тоже отрывисто рассказывала о
своей жизни в храме Исэ, но вскоре государь сказал:
- Час уже поздний... Спите спокойно! А завтра, по дороге домой,
полюбуйтесь осенним видом горы Арасиямы... Деревья там уже совсем
обнажились... - С этими словами он удалился, но не успел войти в свои покои,
как сразу обратился ко мне: - Я хотел бы передать Сайкю, что я от нее без
ума... Как это сделать?
Мне стало даже смешно - все в точности, как я и предполагала. А он
продолжал:
- Ты служишь мне с детских лет, докажи свою преданность! Если ты
исполнишь мою просьбу, я буду знать, что ты и впрямь предана мне всей душой!
Я сразу же отправилась с поручением. Государь велел передать только
обычные, подобающие случаю слова: "Я рад, что смог впервые встретиться с
вами...", "Удобно ли вам почивать в незнакомом месте?" - и все в таком роде,
но, кроме того, я должна была тихонько отдать принцессе его письмо. На
тонком листе бумаги было написано стихотворение:
"О нет, ты не знаешь,
как ярко пылает в груди
твой образ желанный,
хоть тебя впервые увидеть
довелось мне только сегодня!"
Была уже поздняя ночь, в покоях Сайкю все ее прислужницы спали. Сайкю
тоже спала, со всех сторон окруженная высоким занавесом. Я подошла к ней,
рассказала, в чем дело, но Сайкю, зардевшись краской смущения, в ответ не
промолвила ни словечка, а письмо отложила в сторону, как будто вовсе не
собиралась даже взглянуть на него.
Что прикажете передать в ответ? - спросила я, но она сказала только,
что все это чересчур неожиданно, она даже не знает, что отвечать, и снова
легла. Мне тоже стало как-то неловко, я вернулась, доложила государю, как
обстоит дело, и окончательно растерялась, когда он потребовал:
Как бы то ни было, проводи меня к ней слышишь? Проводи, слышишь!
- Хорошо, разве лишь показать вам дорогу...- ответила я, и мы пошли.
Государь, по-видимому решив, что парадное одеяние будет выглядеть
слишком торжественно в таких обстоятельствах, крадучись, направился вслед за
мной в покои Сайкю только в широких шароварах-хакама. Я пошла вперед и
тихонько отворила раздвижные перегородки. Сайкю лежала все в той же позе.
Прислужницы, как видно, крепко уснули, кругом не раздавалось ни звука.
Государь, пригнувшись, вошел к Сайкю через прорези занавеса. Что будет
дальше? Я не имела права уйти и поэтому прилегла рядом с женщиной, спавшей
при госпоже. Только тогда она открыла глаза и спросила: "Кто тут?" Я
ответила: "Нехорошо, что при госпоже так мало людей, вот я и пришла вместе с
вами провести эту ночь". Женщина, поверив, что это правда, пыталась
заговорить со мной, но я сказала: "Уже поздно, спать хочется!" - и
притворилась, будто уснула. Однако занавес, за которым лежала Сайкю,
находился от меня очень близко, и вскоре я поняла, что Сайкю, увы, не оказав
большого сопротивления, очень быстро сдалась на любовные домогательства
государя. "Если бы она встретила его решительно, не уступила бы ему так
легко, насколько это было бы интереснее!" - думала я. Было еще темно, когда
государь вернулся к себе. "Цветы у сакуры хороши, - сказал он, - но достать
их не стоит большого труда - ветви чересчур хрупки!" "Так я и знала!" -
подумала я, услышав эти слова.
Солнце стояло уже высоко, когда он наконец проснулся, говоря: "Что это
со мной? Сегодня я ужасно заспался!" Был уже полдень, когда он наконец
собрался отправить принцессе Утреннее послание. Потом он рассказал мне, что
Сайкю написала в ответ только несколько слов: "Сном, призрачным сном кажется
мне ваше вчерашнее посещение... Я как будто все еще не проснулась!"
- Будут ли сегодня какие-нибудь празднества, чтобы развлечь Сайкю,
которую вчера мне довелось впервые увидеть? - спросил государь у матери и,
услышав в ответ, что никаких особых развлечений не предполагается, приказал
дайнагону Дзэнседзи Устроить пир.
Вечером дайнагон доложил, что все готово. Государь пригласил пожаловать
свою матушку. Я разливала сакэ, ведь я была допущена и к его особе, и ко
двору госпожи его матери. Три первые перемены кушаний прошли без вина, но
дальше так продолжать было бы скучно, и госпожа Омияин, обратившись к Сайкю,
сказала, чтобы ее чарку поднесли государю. Были приглашены также дайнагоны
Дзэнседзи и Сайондзи, они сидели в Том же зале, но поодаль, за занавесом.
Государь велел мне поднести от его имени чарку сакэ дайнагону Дзэнседзи, но
тот стал отказываться: "Нет-нет, ведь я сегодня распорядитель! Поднесите
первому Сайондзи!", однако государь сказал: "Ничего, можешь не церемониться,
это Нидзе так пожелала!" - и ему пришлось выпить.
- С тех пор, как скончался мой супруг, государь-инок Го-Сага, - сказала
госпожа Омияин,- не слышно ни музыки, ни пения... Хоть сегодня повеселитесь
от души, вволю!
Позвали женщин из ее свиты, они стали играть на цитре, а государю
подали лютню. Дайнагон Санэканэ Сайондзи тоже получил лютню, Канэюки
принесли флейту. По мере того как шло время, звучали все более прекрасные
пьесы. Санэканэ и Канэюки пели песнопения кагура, дайнагон Дзэнседзи
исполнил песню "Селение Сэрю", которая ему особенно хорошо удавалась. Сайкю
упорно отказывалась от сакэ, сколько ее ни уговаривали, и государь сказал:
- В таком случае я сам поднесу ей чарку! - и уже взялся за бутылочку,
но тут госпожа Омияин сама налила ему сакэ, сказав при этом:
- К вину полагается закуска! Спой же нам что-нибудь!
И государь исполнил песню имае:52
"Старый угольщик, бедняга,
он в лесу один живет,
Грустно хворост собирает
и зимы уныло ждет..."
Песня звучала так прекрасно, что госпожа Омияин сказала:
- Я сама выпью это вино! - и, пригубив его три раза, передала чарку
Сайкю, а государь вернулся на свое место. - Хоть и говорится, что у Сына
Неба нет ни матери, ни отца, - продолжала госпожа Омияин, - а все же
благодаря мне, твоей недостойной матери, ты был императором, смог вступить
на престол императоров, украшенных всеми Десятью добродетелями! - И снова
выразила желание послушать песню в исполнении сына.
- Я всем обязан вам, матушка, - отвечал государь, - и самой жизнью, и
императорским престолом, и нынешним почетным титулом прежнего государя...Все
это ваши благодеяния! Могу ли я пренебречь вашей волей? - И он спел песню
имае, повторив ее трижды:
"На холм Черепаший, беспечно играя,
слетела с небес журавлиная стая.
Пусть годы проходят, пусть время бежит -
покой нерушимый в державе царит!"
Он трижды поднес чарку сакэ госпоже Омияин, потом сам осушил ее и вслед
затем велел передать полную чарку дайнагону Дзэнседзи, сказав:
- Санэканэ пользуется вниманием красавиц... Завидую!
После этого вино было послано всем придворным, и пир окончился.
Я думала, что эту ночь государь опять проведет у Сайкю, но он сказал:
"Кажется, я чересчур много выпил... Разотри-ка мне спину!" - и сразу уснул.
На следующий день Сайкю вернулась к себе. Государь тоже уехал, но не
домой, а во дворец Конриндэн - в усадьбу, своей бабки госпожи Китаямы, - она
прихварывала, и он поехал ее проведать. Там мы и ночевали, а на другой день
возвратились во дворец Томикодзи.
* * *
В тот же день, вечером, к государю явился посланец от государыни.
Оказалось, ему было велено передать: "Нидзе ведет себя как нельзя более
вызывающе, поэтому государыня запретила ей бывать при ее дворе, однако
государь чересчур снисходителен к этой недостойной особе и благоволит ей
по-прежнему... Вот и на сей раз, как слышно, госпожа Нидзе ехала в одной
карете с государем, в тройном нарядном платье, так что люди говорили: "Ни
дать ни взять, выезд государыни, да и только!" Такая дерзость - оскорбление
для моего достоинства, прошу отпустить меня - я уйду от мира, затворюсь в
Фусими или где-нибудь в другом месте!"
Государь ответил:
"Все, что вы велели передать мне, я выслушал. Сейчас не стоит снова
заводить речь о Нидзе. Ее мать, покойная Дайнагонноскэ в свое время служила
мне днем и ночью, и я любил ее больше всех моих приближенных. Мне хотелось,
чтобы она вечно оставалась со мною, но, увы, она покинула этот мир. Умирая,
она обратилась ко мне, сказав: "Позвольте моей дочери служить вам, считайте
ее живой памятью обо мне!" - и я обещал ей исполнить ее желание. Но и это
еще не все - о том же просил меня перед смертью отец Нидзе, покойный
дайнагон Масатада. Недаром сказано: "Государь лишь тогда государь, когда
поступает в соответствии со стремлениями подданных; подданный лишь тогда
становится подданным, когда живет благодеяниями своего государя!" Я охотно
ответил согласием на просьбу, с которой в смертный час обратился ко мне
дайнагон Масатада, а он, в свою очередь, сказал: "Больше мне не о чем
мечтать на этом свете!" - и с этими словами скончался. Слово, однажды
данное, нельзя возвратить назад! Масатада с женой, несомненно, следят за
нашими поступками даже с того света из поросшей травой могилы. И пока за
Нидзе нет никакой вины, как же я могу прогнать ее, обречь на скитания,
лишить приюта?
Что же до тройного облачения, которое надела Нидзе, так нынче она
отнюдь не впервые так нарядилась. Когда четырех лет от роду ее впервые
привезли во дворец, ее отец Масатада сказал: "У меня покамест ранг еще
низкий, поэтому представляю вам Нидзе как приемную дочь Митимицу Кога, ее
деда, Главного министра!" - и я разрешил ей пользоваться карето с пятью
шнурами и носить многослойные наряды, сшитые из двойных тканей. Кроме того,
ее мать, покойная Дайнагонноскэ, была приемной дочерью Главного министра
Китаямы, следовательно, Нидзе доводится приемной дочерью также и его вдове,
госпоже Китаяме, она сама надела на Нидзе хакама, когда пришло время для
свершения этого обряда, и сказала при этом: "Отныне ты можешь всегда, когда
пожелаешь, носить белые хакама, прозрачные, легкие одеяния и другие наряды!"
Ей было разрешено входить и выходить из кареты, которую подают прямо к
подъезду. Все это - дело давно известное, старое, с тех пор прошло много
лет, и мне непонятно, отчего вы внезапно снова об этом заговорили. Неужели
из-за того, что среди ничтожных стражников-самураев пошли толки о том, будто
Нидзе держит себя как государыня? Если это так, я досконально расследую эти
слухи и, буде окажется, что Нидзе виновна, поступлю с ней, как она того
заслужила. Но даже в этом случае было бы недопустимо прогнать ее из дворца,
обречь на скитания, лишить приюта, я просто понижу ее в ранге, чтобы она
продолжала служить, но как рядовая придворная дама.
Что же до вашего желания принять постриг, то сие благое стремление
должно созреть постепенно, как внутренняя потребность души, и со временем,
возможно, так оно и произойдет, однако от внешних обстоятельств такое
решение зависеть никак не может".
Такой ответ послал государь своей супруге. С тех пор государыня
преисполнилась ко мне такой злобы, что мне даже дышать стало трудно. Только
любовь государя служила мне единственным утешением.
* * *
Ну, а что касается Сайкю, то жалость брала меня при одной мысли, что
творится у принцессы на сердце после той похожей на сновидение ночи во
дворце Сага - ведь государь с тех пор, казалось, вовсе о ней забыл.
Жалея Сайкю, я сказала - и не так уж неискренне :
- Неужели вы так и встретите Новый год, ни разу не навестив ее?
- Да, ты права... - отвечал государь и написал принцессе :
"Улучите время и приезжайте!"
С этим письмом я отправилась к Сайкю. Меня приняла ее приемная
мать-монахиня и, горько плача, принялась упрекать:
- А я-то думала, Сайкю ничто не может связывать с государем, кроме дел
божьих... Из-за заблуждений одной-единственной ночи, о коих раньше и
помыслить-то было бы невозможно, она, бедная, так страдает... -сетовала она,
проливая обильные слезы, так что я совсем было растерялась.
- Я приехала передать пожелание государя - он хотел бы встретиться с
Сайкю, если у нее найдется время... - сказала я.
- Найдется время ?! - воскликнула монахиня. - Да ведь если дело стало
только за этим, так у Сайкю всегда есть время!
Я тотчас же вернулась, передала государю этот ответ, и он сказал:
- Если бы любовь Сайкю походила на горную тропку, по которой
пробираешься все дальше в глубину гор, преодолевая преграды, это было бы
куда интереснее, я мог бы не на шутку к ней привязаться, а когда все
происходит легко и просто, невольно всякий интерес пропадает...
Но все же он велел приготовить и тайно послать за ней карету в поздний
час, когда месяц уже взошел на небо.
Путь от Кинугасы неблизкий, было уже за полночь, когда Сайкю прибыла во
дворец. Прежние жилые покои, выходившие на дорогу Кегоку, стали теперь
дворцом наследника, потому карету подвезли к галерее Ивового павильона и
провели Сайкю в комнату по соседству с личными покоями государя. Я, как
всегда, прислуживала при опочивальне и находилась за ширмами. До меня
доносились упреки Сайкю, она пеняла государю за то, что он ни разу ее не
посетил, и, слыша эти слова, я невольно думала, что она вправе питать обиду.
Меж тем постепенно рассвело, звон колокола, возвестив наступление утра,
заглушил рыдания Сайкю, и она уехала.
Каждый мог бы заметить, как промокли от слез рукава ее одеяния.
* * *
Миновал еще год, на душе у меня становилось все безотраднее, а
вернуться домой я все еще не могла. Как-то раз, в конце года, узнав, что
сегодня ночью к государю собирается пройти государыня, я, сославшись на
нездоровье, сразу после вечерней трапезы тихонько удалилась к себе и у
порога своей комнаты внезапно увидела Акэбоно. Я растерялась, испугалась,
как бы кто-нибудь его не увидел, но он стал упрекать меня, выговаривать за
то, что в последнее время мы давно уже не встречались. Я подумала, что он не
так уж неправ, и украдкой впустила его к себе. И когда спустя несколько
часов он встал и ушел еще затемно, не дожидаясь рассвета, я ощутила боль
разлуки, более острую, нежели сожаление об уходящем годе. Я понимала, сколь
безнадежна эта любовь. Даже сейчас, при воспоминании об этой встрече, слезы
льются на мой рукав...
(1275-1277 гг.)
Словно белый конь1, на мгновенье мелькнувший мимо
приотворенной двери, словно волны речные2, что текут и текут, но
назад никогда не вернутся, мчатся годы человеческой жизни - и вот мне уже
исполнилось восемнадцать... Но даже теплый весенний день, когда весело
щебетали бесчисленные пташки и ясно сияло солнце, не мог развеять гнетущую
сердце тяжесть. Радость новой весны не веселила мне душу.
В этом году праздничную новогоднюю чарку подносил государю Главный
министр Митимаса. Это был придворный императора Камэямы, тоже оставившего
трон. Наш государь не очень-то его жаловал. Но, после того как в прошлом
году правители-самураи в Камакуре согласились назначить наследником сына
нашего государя, принца Хирохито3, государь сменил гнев на
милость и почти совсем перестал сердиться на вельмож из окружения императора
Камэямы, да, впрочем, и основания для недовольства теперь исчезли. Оттого-то
Главный министр и приехал, чтобы выполнить почетную роль подносящего
ритуальную чарку. Все дамы старательно позаботились о том, чтобы искусно
подобрать цвета своих многослойных нарядов, усердствовали, стараясь одеться
как можно более красиво. А мне вспомнилось, как в былые годы праздничную
чарку подносил государю покойный отец, и, невзирая на праздник, слезы тоски
о прошлом увлажнили рукав... В этом году обычай "ударов
мешалкой"4 соблюдали с особенным рвением. Оно бы еще ничего, если
б ударял один государь. Но он созвал всех придворных вельмож, и они так и
норовили огреть нас мешалкой, которой размешивают на кухне рис. Мне было
очень досадно. И вот вдвоем с госпожой Хигаси5 мы сговорились
через три дня, то есть в восемнадцатый день первой новогодней луны, в
отместку побить самого государя.
В этот день, после окончания утренней трапезы, все женщины собрались в
покое для придворных дам. Двух дам - Синдайнагон и Гонтюнагон - мы решили
поставить в купальне, у входа, снаружи стояла госпожа Бэтто, в жилых покоях
- госпожа Тюнагон, на галерее - дамы Масимидзу и Сабуро, мы же с госпожой
Хигаси с невинным видом беседовали в самой дальней из комнат, а сами
поджидали: "Государь непременно сюда зайдет!"
Как мы и рассчитывали, государь, ни сном ни духом ни о чем не
догадываясь, в повседневном кафтане и широких шароварах-хакама, вошел в
комнату со словами:
- Отчего это сегодня во дворце не видно ни одной дамы?.. Есть здесь
кто-нибудь?
Госпожа Хигаси только этого и ждала - она сразу набросилась сзади на
государя и обхватила его руками.
- Ох, я пропал! Эй, люди! Сюда, на помощь! - нарочито шутливым тоном
громко закричал государь, но на его зов никто не явился. Хотел было
прибежать дайнагон Моротика, дежуривший в галерее, но там стояла госпожа
Масимидзу; она преградила ему дорогу, говоря:
- Не могу пропустить! На то есть причина! Увидев, что в руках она
держит палку, дайнагон пустился наутек. Тем временем я что было сил ударила
государя мешалкой, и он взмолился:
- Отныне я навсегда закажу мужчинам бить женщин!
Итак, я считала, что таким путем мы удачно отомстили, но вдруг в тот же
день, во время вечерней трапезы, государь, обратившись к дежурившим во
дворце вельможам, сказал:
- Мне исполнилось нынче тридцать три года, но, судя по всему, новый год
оказался для меня злосчастным. Да, сегодня на мою долю выпало ужасное
испытание! Чтобы меня, занимавшего престол императоров, украшенных Десятью
добродетелями, владыку Поднебесной, повелителя десяти тысяч колесниц, меня,
государя, били палкой - такого, пожалуй, даже в древности не случалось!
Отчего же никто из вас не пришел мне на помощь? Или, может быть, вы все тоже
заодно с женщинами?
Услышав эти упреки, вельможи стали наперебой оправдываться.
- Как бы то ни было, - сказал Левый министр6, - такой
дерзкий поступок, как нанесение побоев самому государю, пусть даже поступок
совершен женщиной, все равно тяжкое преступление! Подданный не смеет
наступить даже на тень государя, не то что ударить палкой драгоценное тело!
Это из ряда вон ужасное, неописуемо тяжкое преступление!
- Такой проступок ни в коем случае нельзя искупить легким наказанием! -
в один голос заявили все присутствующие - и дайнагон Сандзе-Бомон, и
дайнагон Дзэнседзи, мой дядя, и дайнагон Санэканэ Сайондзи.
- Но кто же они, эти женщины, совершившие столь тяжкий проступок? Как
их зовут? Назовите нам как можно скорее их имена, и мы обсудим на совете
вельмож, какое наказание им назначить!
- Должна ли вся родня отвечать за преступление, за которое не может
расплатиться один человек? - спросил государь.