Так был расстроен и испорчен в тот день весь праздник. А стихотворение,
что я оставила, увидел государь Камэяма.
- Прекрасные стихи! - сказал он. - Без Нидзе сегодняшние музыкальные
выступления навряд ли будут интересны... Я возвращаюсь к себе, а это
стихотворение возьму на память! - И с этим отбыл.
Так и не пришлось - этой новенькой похвастаться своим искусством игры
на цитре... А люди толковали между собой:
- Хебуке, кажется, вовсе ума лишился! Нидзе поступила и умно, и
красиво! - На этом все и закончилось.
На следующее утро государь ни свет ни заря послал людей разыскивать
меня в дом кормилицы, на улицу Оомия, потом в усадьбу Роккаку-Кусигэ, к
отцовой мачехе, но всюду отвечали, что я там не появлялась. А я решила, что
это происшествие - удобный случай, чтобы уйти наконец от мира. Но в конце
двенадцатой луны я заметила, что опять понесла, и, стало быть,
обстоятельства снова мешали осуществлению заветных моих стремлений. "Буду
скрываться, пока не разрешусь от бремени, - думала я, - а после родин сразу
приму постриг..." Я поклялась больше никогда в жизни не касаться струн лютни
и пожертвовала в храм бога Хатимана лютню, полученную в дар от покойного
государя Го-Саги. На обороте разных бумаг, оставшихся от покойного отца, я
начертала выдержки из текста священной сутры и тоже отдала в храм, а на
обертке написала стихотворение:
"Как память о лютне,
с которой навек расстаюсь,
в сем суетном мире
да пребудут слова Закона,
что моей начертаны кистью..."
...Подумать только - в позапрошлом году, такой же третьей луной, в
тринадцатый день, настоятель впервые поведал мне о любви, напомнив строчки:
"Ах, осенней порой
не могу я пройти мимо хаги
и цветов не нарвать -
пусть в росе до нитки промокнет
платье, затканное луноцветом!.." 32
Потом, в прошлом году, в двенадцатую луну, он прислал то страшное
письмо, в котором проклинал меня... И вот уже совсем скоро, в этом году,
тоже в третью луну, и как раз в тринадцатый день, я покинула дворец, где
прослужила долгие годы, навечно рассталась с лютней, а мой дед Хебуке,
которого я считала за родного отца, гневается на меня и, как мне рассказали,
говорит: "Пока я жив, не видать ей больше дворца, если она способна убежать
и скрываться из-за того, что ей пришлись не по сердцу мои слова!" Но если
так - что ждет меня впереди? Будущее казалось мне мрачным. "Отчего же все
так случилось?" - с тревогой думала я. Как я и ожидала, государь повсюду
меня разыскивал, Снежный Рассвет тоже искал по всем монастырям, буддийским и
синтоистским, однако я по-прежнему пряталась, неизменная в твердом решении
скрываться и тайно перебраться в женский монастырь Дайго к настоятельнице
Синганбо.
Меж тем наступила четвертая луна, предстоял праздник
мальвы33, на который ожидалось прибытие обоих государей. Мне
рассказывали, что мой дед Хебуке готовит ложи для зрителей праздничного
шествия и по этому случаю хлопочет и суетится. Толки эти донеслись до меня
как вести из совсем иного, далекого мира. И тут я узнала следующее: в этом
году, той же четвертой луной, предстояло отпраздновать одно за другим
совершеннолетие царствующего императора Го-Уды34 и наследника,
принца Хирохито. Церемонию положено совершать вельможе почтенных лет в
должности дайнагона. Однако дед мой Хебуке находился уже в отставке, и
потому его участие в торжестве сочли нежелательным. И вот, чтобы показать
свою безраздельную преданность императору, он заявил, что хочет вновь, всего
на один-единственный день стать действительным дайнагоном, как бы "заняв" на
время эту должность у своего сына, дайнагона Дзэнседзи. "Прекрасная мысль!"
- удостоился дед высочайшего одобрения, указ был дан, дед снова превратился
в действительного советника-дайнагона и в таковом качестве совершил
Церемонию августейшего совершеннолетия. Дяде Дзэнседзи обещали, что после
окончания торжеств ему сразу вернут прежнюю должность; вышло, однако,
по-другому - должность дайнагона пожаловали Цунэтоо, его младшему
единоутробному брату. Глубоко обиженный, Дзэнседзи решил, что получил
отставку без всяких к тому оснований, счел все это нарочитыми происками отца
и не захотел оставаться с ним под одной крышей. Он уехал в дом тестя,
тюнагона Кудзе, и там безвыездно затворился. Эта новость меня потрясла
безмерно. Хотелось тотчас же навестить дядю, выразить ему мое искреннее
сочувствие. Но, опасаясь людской молвы, я ограничилась тем, что послала ему
письмо, признавшись, где скрываюсь, и просила его приехать.
Вскоре пришел ответ. "Я не находил себе места от беспокойства, услышав
о твоем исчезновении, - писал Дзэнседзи, - и теперь счастлив узнать, что ты
жива и невредима. Сегодня же вечером приеду, хочется поговорить обо всем
тяжелом и грустном, что пришлось пережить". В тот же вечер он приехал ко
мне.
Четвертая луна уже подходила к концу, молодая зелень одела соседние
долины и горы; на фоне зеленых крон, вся в цвету, белела поздняя сакура,
озаренная ярким лунным сиянием, а в густой тени, под деревьями, то бродили,
то, неподвижно застыв, стояли олени - эту дивную картину хотелось
нарисовать! В окрестных храмах зазвонили колокола, возвещая наступление
ночи, голоса, распевающие молитвы, звучали совсем рядом с галереей, где мы
сидели, и фигуры монахинь в простых суровых одеждах были исполнены грустной
прелести. Дайнагон Дзэнседзи, прежде такой жизнерадостный, бодрый, теперь
держался понуро, казался совсем другим человеком; рукава его длинного
охотничьего кафтана, казалось, насквозь промокли от слез.
- Я готов был отринуть все узы любви и долга и вступить на путь Будды,
- говорил он, - но покойный дайнагон, твой отец, так тревожился о тебе, так
просил не оставить тебя заботой... И я подумал, что с тобой будет, если я
тоже уйду от мира? Вот они цепи, которыми я прикован к этому миру...
"Он прав в своем желании постричься... Ведь и я приняла такое же
решение... Так зачем бы теперь уговаривать его остаться в миру?" - подумала
я, и мне стало так скорбно при мысли, что придется с ним разлучиться, что ни
единого сухого местечка не осталось на рукавах моего тонкого одеяния.
- Как только я разрешусь от бремени, я сразу уйду от мира, затворюсь
где-нибудь в глуши гор...- сказала я. - И вы тоже, стало быть, решили
принять постриг? - спросила я, растроганная до глубины души. Так мы
беседовали, открыв друг другу все, что было на сердце.
- А письмо настоятеля - как оно ужасно! - сказал Дзэнседзи. - Конечно,
все случилось не по моей вине, однако все же я испугался - что теперь с нами
будет? И вот не прошло много времени, как видишь, что случилось и с тобой, и
со мной... И впрямь думается - это проклятие настоятеля! Знаешь, когда ты
исчезла и государь разыскивал тебя повсюду, где только можно, как раз в это
время настоятель приехал во дворец. Он уже возвращался к себе в обитель,
когда встретил меня у главных ворот. "Правда ли, что толкуют о Нидзе?" -
спросил он. "Да, никто не знает, куда она скрылась",- ответил я, и тут
настоятель - уж не знаю, что было у него при этом на уме, - остановился,
некоторое время молчал, закрыв лицо веером, чтобы скрыть лившиеся из глаз
слезы, а потом произнес: "В Трех мирах 35 не обрящете вы покоя, в
пещь огненную они для вас обратятся..." - и при этом он казался таким
несчастным, таким убитым... Да нет, никаких слов не хватит, чтобы передать
его состояние! Представляю себе, что творилось в его душе, когда, вернувшись
в обитель, он обратился с молитвой к Будде!
Так говорил Дзэнседзи, а я, слушая его, снова вспомнила, как сияла луна
в ту ночь, когда настоятель написал мне:
"...но печально струит
с предрассветных небес сиянье
ясный месяц осенней ночи", -
и раскаивалась - зачем я была тогда так упряма и непреклонна, зачем
сказала ему такие жестокие слова, и слезы росой увлажнили мои рукава.
Уже стало светать, и дайнагон, опасаясь людской молвы, поспешил с
отъездом, шутливо сказав:
- Возвращаюсь совсем как будто после любовной встречи! - но тут же,
переменив тон, добавил: - Когда станешь монахиней, вспоминай очарование этой
ночи и грусть утреннего прощания!
В скорбный час позабыв,
что на свете лишь непостоянство -
наш извечный удел,
я от боли душевной плачу,
увлажняя рукав слезами!..
- Поистине так уж повелось, что жизнь в миру полна горя... Мы знаем это
и все-таки страдаем и плачем... - сказала я, -а когда приходится
расставаться, как нынче, сердце прямо рвется от боли! - и на его стихи
ответила тоже стихотворением:
Что с того, если скорбь
суждено в этом мире изведать
многим, кроме тебя?
Или нам и впредь со смиреньем
принимать подобные муки?!
Дайнагон Санэканэ Сайондзи - Снежный Рассвет, - сокрушаясь о моем
исчезновении, на двадцать семь дней затворился для молитвы в храме Касуга.
На одиннадцатые сутки он увидел меня во сне как живую перед вторым
павильоном храма и сразу же поспешил домой. По дороге, кажется где-то у рощи
Глициний, ему повстречался слуга моего дяди Дзэнседзи с маленьким ларцем для
писем в руках, и дайнагон, словно ему подсказывал это какой-то внутренний
голос, сам обратился к этому слуге, не прибегая к посредничеству своих
провожатых:
- Ты идешь из монастыря Дайго? Когда состоится пострижение госпожи
Нидзе? День уже назначен?
Слуга, решив, что говорившему все известно, со спокойной душой ответил:
- Вчера вечером ее навещал дайнагон Дзэнседзи, и я только что отнес ей
его послание. Мне неизвестно, когда именно состоится пострижение госпожи
Нидзе, но когда бы это ни случилось, обряд обязательно состоится, это я знаю
точно!
"Стало быть, она здесь!" - обрадовался Снежный Рассвет, велел спешиться
сопровождавшему его слуге и тут же отправил его коня в дар храму Касуга в
благодарность за полученное во сне откровение, а сам, чтобы не давать пищу
толкам и пересудам, остановился в Верхнем храме Дайго, в келье у знакомого
монаха.
Ничего об этом не ведая, я сидела на крытой веранде и, любуясь летней
зеленью, слушала рассказ настоятельницы о святом учителе Дзэндо, как вдруг,
поближе к вечеру, без всяких предупреждений кто-то поднялся на веранду. Я
подумала, что это кто-нибудь из монахинь, но шуршанье шелковых одеяний
напомнило мне шелест придворной одежды, я оглянулась, а этот человек, чуть
приоткрыв раздвижную перегородку, сказал:
- Как ты ни пряталась, божий промысел помог мне найти тебя. - И я
увидела, что это был Снежный Рассвет.
"Как он сумел отыскать меня?" - учащенно забилось сердце, но было уже
поздно: Я сказала только:
- Жизнь в миру мне постыла, вот я и решилась покинуть дворец, но зла ни
на кого не держу... - и вышла к нему.
Как всегда, он говорил мне слова любви - и откуда только они у него
брались? - и, по правде сказать, я внимала им с тайной грустью, но коль
скоро я твердо решилась следовать путем Будды, то вернуться во дворец... -
нет, этого мне не хотелось. Но в то же время, кто еще пожалел бы меня в моем
теперешнем положении, кто стал бы разыскивать, навещать?
- Ведь государь не охладел к тебе... - сказал он. - Мыслимое ли дело
из-за старческих выходок Хебуке решиться на подобный поступок? Хоть на этот
раз послушайся государя, вернись во дворец! - уговаривал он меня, проведя со
мной весь следующий день.
Отсюда он послал письмо дайнагону Дзэнседзи. "Как ни скрывалась госпожа
Нидзе, я все-таки разыскал ее, - писал он. - Хотелось бы повидаться и с
вами!" "Непременно!" - ответил Дзэнседзи и в тот же вечер опять приехал. Оба
проговорили всю ночь, утешаясь за чаркой сакэ.
На рассвете, когда пришло время прощаться, Дзэнседзи сказал:
- На сей раз и впрямь, пожалуй, было бы лучше, если бы вы сообщили
государю, где находится Нидзе... - На том и договорившись, оба уехали. А мне
было так жаль расставаться с ними обоими, что захотелось хотя бы проводить
их в дорогу. Я вышла. Дайнагон Дзэнседзи в охотничьем кафтане в узорах
цветов вьюнка, увивших изгородь, во избежание пересудов и сплетен уехал еще
затемно. А Снежный Рассвет в тонком, пропитанном ароматами кафтане вышел на
веранду на заре, когда в предутреннем небе еще светлел заходящий месяц, и,
пока его люди готовили карету, любезно приветствовал настоятельницу:
- Я очень рад, что случай привел меня познакомиться с вами!..
- В нашем убогом приюте, - отвечала ему настоятельница, - мы уповали
лишь на явление Будды в наш смертный час, но благодаря неожиданному приезду
госпожи Нидзе смогли удостоиться посещения таких знатных гостей, как вы...
Это великая честь для нас!
- Да, в поисках госпожи Нидзе я обошел все горы и долы, но нигде ее не
нашел... Тогда я решил просить помощи у бога горы Микаса, приехал в храм
Касуга и там во сне встретился с нею...
Я прислушивалась к их задушевной беседе, и мне вспомнилась "Повесть о
Сумиеси..."36 А Снежный Рассвет показался мне похожим на
военачальника Сумиеси... Меж тем, возвещая наступление утра, ударил колокол,
как будто напоминая, что пришла пора расставаться, и он уехал. Я уловила,
что, перед тем как сесть в карету, он что-то тихо про себя шепчет, и
уговорила сказать. Это были стихи:
"О печалях своих
позабыл я, но звон колокольный
возвещает зарю -
и летят напрасные пени
в небеса, к луне предрассветной..."
Он ушел. Я с грустью смотрела ему вслед и тоже прошептала :
"К звону колоколов
добавляет печаль и унынье
тусклый отблеск луны,
осветивший нашу разлуку
и проникший горечью в сердце..."
День я провела, размышляя о том, что на пути к монашескому обету снова
возникли передо мной помехи.
- Поистине, - сказала мне настоятельница, - господа давали вам
правильные советы! До сих пор мы решительно отвечали всем посланцам
государя, что вас здесь нет, но теперь я боюсь далее вас скрывать...
Поезжайте вновь в Кобаяси!
Ее можно было понять; я попросила дядю Дзэнседзи прислать мне карету и
уехала в Фусими, в усадьбу Кобаяси. День прошел без каких-либо происшествий.
Госпожа Ие, кормилица моей матери, сказала:
- Чудеса, да и только!.. Из дворца то и дело справлялись, нет ли здесь
Нидзе... Киенага тоже не раз наведывался...
Я слушала ее речи, и мне казалось, что перед глазами встает образ
настоятеля, сказавшего: "В Трех мирах не обрящете вы покоя, в пещь огненную
они для вас обратятся!.." - и против воли в душе накипала горечь - отчего
это в моей жизни все складывается так печально, так сложно ? С неба,
подернутого дымкой дождя, как это часто бывает четвертой луной, до меня
донесся ранний голос кукушки, живущей, верно, в роще на горе Отова, и я
сложила стихотворение:
"Ты спроси, отчего
снова влажен рукав мой, кукушка!
С омраченной душой
я смотрю в рассветное небо
и слезу за слезой роняю..."
На дворе еще глубокая ночь, а колокол в храме Фусими уже будит людей от
сна, монахини встают, идут на молитву, я тоже поднимаюсь с постели, читаю
сутру, и вот уже солнце высоко стоит в небе, и мне опять приносят письмо от
Снежного Рассвета - приносит тот самый слуга, который когда-то срубил
колючий кустарник в ограде у дома моей кормилицы... Вначале Снежный Рассвет
писал о том, как горестно ему было расставаться со мною минувшей ночью, а
далее стояло:
"Ты, верно, тревожишься, как поживает наше дитя, с которым ты
рассталась той памятной ночью словно во сне. Этой весной девочка захворала -
и притом тяжело. Я справился у гадальщика, и он сказал мне, что наша дочка
больна так тяжко, оттого что ты все время тоскуешь о ней. Думаю, что
гадальщик, по всей вероятности, прав, - ведь связь между матерью и дитятей
не разрубишь, не разорвешь! Когда ты вернешься в столицу, я непременно
устрою, чтобы ты повидала свое дитя" Что я могла сказать ? До сих пор я не
так уж сильно тосковала по девочке, однако недаром сказано: "...но нежданно
на горной вершине из глубинных корней прорастает древо
Печали37..." Случалось, я с грустью думала - сколько же ей
исполнилось нынче лет? И, уж конечно, не могла забыть ее личико, на один
короткий миг мелькнувшее перед моими глазами; я предчувствовала, что
когда-нибудь буду горько жалеть, если так и не увижу рожденного мной
ребенка...
Я ответила: "Известие о болезни девочки огорчило меня до глубины души.
Мне очень хотелось бы повидать ее, как только это будет возможно..." Это
новое горе целый день томило мне сердце, я со страхом ждала новых известий.
Когда стемнело, я решила провести всю ночь в молитве и пошла в храм.
Там уже сидела, читая сутру, пожилая монахиня. До меня донеслись слова:
"Просветление в нирване..." Это вдохнуло в меня надежду, как вдруг на дворе
послышался скрип открываемых ворот, донеслись громкие голоса. Ничего не
подозревая и уж вовсе не догадываясь, кто бы это мог быть, я чуть
приотворила раздвижную перегородку у алтаря, возле самого священного
изваяния, и что же? - оказалось, это пожаловал в паланкине сам государь в
сопровождении всего лишь двух дворцовых стражей и нескольких чиновников
низшего ранга.
Это было так неожиданно, что, с трудом сохраняя спокойствие, я так и
осталась неподвижно сидеть на месте, но наши взгляды встретились, и
прятаться, бежать было уже поздно.
- Наконец-то удалось отыскать тебя! - обратился ко мне государь, выйдя
из паланкина, но я, не находя слов, молчала. - Отправьте назад паланкин и
пришлите карету! - приказал он. - Я приехал оттого, что ты собралась принять
постриг! - говорил он, пока ждал прибытия кареты, и спрашивал: - Из-за гнева
на Хебуке ты решила рассердиться и на меня? - И упреки эти и впрямь казались
мне справедливыми.
- Я подумала, что это удобный случай расстаться с миром, где на каждом
шагу приходится терпеть горе... - сказала я.
- Я находился во дворце Сага, когда неожиданно узнал, что ты здесь, -
продолжал государь, - и решил приехать сам, а не посылать людей, как обычно,
- боялся, что ты опять куда-нибудь ускользнешь...
Государь притворился, будто едет во дворец Фусими, и самолично за мной
приехал.
- Не знаю, каковы твои чувства ко мне, но я безмерно тосковал без тебя
все это время!.. - говорил он, и я, по своей всегдашней слабости духа, дала
уговорить себя и вместе с государем села в карету.
В карете он всю ночь напролет твердил мне, что знать ничего не знал,
что отныне никогда не допустит, чтобы ко мне непочтительно относились, и
клялся, призывая в свидетели священное Зерцало38 и бога Хатимана,
так что меня невольно даже охватил трепет; в конце концов я обещала, что
буду служить во дворце по-прежнему, но мне было грустно при мысли, что время
принять постриг снова от меня отдалилось.
С рассветом мы приехали во дворец. В моей комнате было пусто, все вещи
отправлены домой, на первых порах пришлось приютиться в комнате тетки,
госпожи Кегоку. Мне было тягостно снова повиноваться уставу дворцовой жизни.
Вскоре, в самом конце четвертой луны, там же, во дворце, свершился обряд
надевания пояса. О многом вспоминалось мне в этот день...
Итак, дитя, чей облик остался у меня в памяти как мимолетное
сновидение, все продолжало хворать, и вот меня пригласили в дом к каким-то
совсем незнакомым людям. Там я увидела свою дочь.
Сперва я хотела пойти на свидание с ней в пятый день пятой луны; это
была годовщина смерти моей матери, я собиралась приехать домой, чтобы
побывать на могиле, и думала, что заодно смогу встретиться с девочкой, но
Снежный Рассвет решительно возразил:
- Пятая луна и вообще-то считается временем удаления, а уж тем более
видеть ребенка после посещения могилы... Это сулит несчастье!
Поэтому я отправилась в указанное мне место в последний тридцатый день
четвертой луны. Девочка была одета в нарядное красное кимоно на лиловом
исподе, личико обрамляли густые волосы, - мне сказали, что начиная со второй
луны ей начали отращивать волосы. Она показалась мне совсем такой же, как в
ту ночь, когда я разлучилась с ней, лишь мельком ее увидев, и сердце у меня
забилось. Случилось так, что супруга Снежного Рассвета разрешилась от
бремени как раз одновременно со мной, но новорожденное дитя умерло, и
Снежный Рассвет выдал мою девочку за своего ребенка, поэтому все уверены,
что она и есть та самая его дочка.
- Впоследствии я предназначаю ее для императора, пусть она служит во
дворце сперва младшей, а потом и старшей супругой! Оттого мы и бережем ее
пуще глаза! - сказал он, и когда я услышала это, то невольно подумала:
"Стало быть, для меня она - отрезанный ломоть!", хоть, может быть, мне,
матери, не следовало бы так думать... А государь?.. Ведь он ни сном ни духом
не догадывается, как я бессовестно его обманула. Он уверен, что я предана
ему безраздельно. Страшно подумать, как я грешна!
Кажется, это было в восьмую луну, - во дворец пожаловал министр Коноэ.
Рассказывали, что, когда скончался государь-инок Го-Сага, он сказал: "Отныне
я буду верой и правдой служить государю Го-Фукакусе!" - и с тех пор очень
часто бывал у нас во дворце. Государь, со своей стороны, всегда оказывал ему
любезный прием. Вот и на этот раз в жилых покоях государя министру было
подано угощение.
- Как же так? - сказал он, увидев меня. - Я слыхал, будто вы исчезли
неизвестно куда... Где же, в какой глуши вы скрывались?
- Да, чтобы отыскать ее, нужно было быть чародеем... Но мне все-таки в
конце концов удалось найти ее на горе Пэнлай!39 - ответил
государь.
- Признаюсь, старческие выходки Хебуке возмутительны ! - снова сказал
министр. - А уход со службы дайнагона Дзэнседзи? Меня крайне огорчило это
событие... Ну и дела творятся! А вы что же, неужели и впрямь решили навсегда
бросить лютню? - опять обратился он ко мне. Я молчала.
- Да, Нидзе дала обет богу Хатиману, что не только сама не возьмет в
руки лютню до конца своих дней, но и всем своим потомкам закажет! - отвечал
за меня государь.
- Такая молодая, и уже приняла такое горестное решение! - сказал
министр. - Все отпрыски семейства Кога очень дорожат честью своего рода...
Семейство старинное 40, ведет свое происхождение со времен
императора Мураками, доныне сохранилась только эта ветвь Кога... Накацуна,
муж кормилицы госпожи Нидзе,- потомственный вассал дома Кога. Мне говорили,
что мой брат, канцлер, сочувствуя ему, пригласил его к себе на службу, но
Накацуна отказался - он, дескать, потомственный вассал Кога... Тогда канцлер
собственноручно написал ему, что не видит препятствий к тому, чтобы Накацуна
одновременно стал и его вассалом, потому что дом Кога нельзя равнять с
прочими благородными домами... А прежний император Камэяма в беседе с
канцлером Мототадой сказал, между прочим, что поэтический дар - лучшее
украшение женщины... Танка, сложенная госпожой Нидзе, и притом в столь
грустных для нее обстоятельствах, глубоко запала ему в душу. И еще он
сказал, что дом Кога вообще издавна славился поэтическим дарованием,
искусство стихосложения передается у них из рода в род, на протяжении восьми
поколений, вот и Нидзе, даром что еще совсем молода, отличается незаурядным
талантом... У прежнего императора во дворце служит некий Накаери, вассал
Дома Нидзе, так узнав, что Нидзе исчезла, он разыскивал ее по всем
монастырям, по всем храмам, буддийским и синтоистским... Государь Камэяма
сказал, что и сам тревожился, что с ней сталось. Вот такой, передавали мне,
был у них разговор...
Трапеза продолжалась,, и за угощением министр сказал еще вот что:
- Мой сын, тюнагон Канэтада, весьма изрядно слагает песни "имае". Очень
хотелось бы, чтобы государь, если возможно, поведал ему свои секреты
стихосложения.
Государь согласился, но заметил:
- Здесь, в столице, это неудобно. Лучше займемся этим в загородном
дворце Фусими!
Он объявил, что отлучится до послезавтра, и быстро собрался в путь.
Выезд состоялся непарадный, поэтому сопровождающих было совсем немного,
кушанья в дорогу взяли только самые простые, несложные. Помнится, занималась
этим одна лишь госпожа Бэтто. Из-за того, что я лишь недавно разрешилась от
бремени и к тому же часто переезжала с места на место, я очень исхудала и
кроме того обносилась, но раз приказ гласил: "Поезжай!" - пришлось ехать.
После того случая дед мой Хебуке вовсе перестал бывать во дворце, и я
тревожилась - как же мне собираться, в чем ехать? Ведь мне вовсе нечего
надеть! К счастью, как раз в это время Снежный Рассвет прислал мне нижнее
косодэ, бледно-желтое на зеленоватом исподе, парадную красную накидку -
вышивка изображала унизанные каплями росы осенние травы, еще одно шелковое
косодэ и шаровары-хакама. Поистине я больше, чем когда-либо, обрадовалась
его подарку! С нами ехали министр Коноэ, сын министра, тюнагон Канэтада,
прежний канцлер Мототада, а из свитских государя - только дайнагон Санэканэ
Сайондзи и вельможа Моротика. Усадьба Кудзе, где проживал теперь дайнагон
Дзэнседзи, находилась недалеко от дворца, его часто к нам приглашали,
говоря, что хоть он и удалился с императорской службы, но уж к нам-то во
дворец приехать бы можно без стеснения, однако он всякий раз отказывался,
ссылаясь на то, что из дома никуда не выходит. Несмотря на это, все-таки
опять послали за ним придворного Киенагу, и на сей раз он в конце концов
приехал в Фусими и привез с собой двух замечательных певиц и танцовщиц
"сирабеси"41; впрочем, до поры до времени об этом никто не знал.
Но, после того как в Нижнем дворце закончилось обучение искусству
стихосложения, Дзэнседзи объявил, что здесь присутствуют две сирабеси,
государь очень заинтересовался и тотчас же приказал их позвать. Оказалось,
что я оставила, увидел государь Камэяма.
- Прекрасные стихи! - сказал он. - Без Нидзе сегодняшние музыкальные
выступления навряд ли будут интересны... Я возвращаюсь к себе, а это
стихотворение возьму на память! - И с этим отбыл.
Так и не пришлось - этой новенькой похвастаться своим искусством игры
на цитре... А люди толковали между собой:
- Хебуке, кажется, вовсе ума лишился! Нидзе поступила и умно, и
красиво! - На этом все и закончилось.
На следующее утро государь ни свет ни заря послал людей разыскивать
меня в дом кормилицы, на улицу Оомия, потом в усадьбу Роккаку-Кусигэ, к
отцовой мачехе, но всюду отвечали, что я там не появлялась. А я решила, что
это происшествие - удобный случай, чтобы уйти наконец от мира. Но в конце
двенадцатой луны я заметила, что опять понесла, и, стало быть,
обстоятельства снова мешали осуществлению заветных моих стремлений. "Буду
скрываться, пока не разрешусь от бремени, - думала я, - а после родин сразу
приму постриг..." Я поклялась больше никогда в жизни не касаться струн лютни
и пожертвовала в храм бога Хатимана лютню, полученную в дар от покойного
государя Го-Саги. На обороте разных бумаг, оставшихся от покойного отца, я
начертала выдержки из текста священной сутры и тоже отдала в храм, а на
обертке написала стихотворение:
"Как память о лютне,
с которой навек расстаюсь,
в сем суетном мире
да пребудут слова Закона,
что моей начертаны кистью..."
...Подумать только - в позапрошлом году, такой же третьей луной, в
тринадцатый день, настоятель впервые поведал мне о любви, напомнив строчки:
"Ах, осенней порой
не могу я пройти мимо хаги
и цветов не нарвать -
пусть в росе до нитки промокнет
платье, затканное луноцветом!.." 32
Потом, в прошлом году, в двенадцатую луну, он прислал то страшное
письмо, в котором проклинал меня... И вот уже совсем скоро, в этом году,
тоже в третью луну, и как раз в тринадцатый день, я покинула дворец, где
прослужила долгие годы, навечно рассталась с лютней, а мой дед Хебуке,
которого я считала за родного отца, гневается на меня и, как мне рассказали,
говорит: "Пока я жив, не видать ей больше дворца, если она способна убежать
и скрываться из-за того, что ей пришлись не по сердцу мои слова!" Но если
так - что ждет меня впереди? Будущее казалось мне мрачным. "Отчего же все
так случилось?" - с тревогой думала я. Как я и ожидала, государь повсюду
меня разыскивал, Снежный Рассвет тоже искал по всем монастырям, буддийским и
синтоистским, однако я по-прежнему пряталась, неизменная в твердом решении
скрываться и тайно перебраться в женский монастырь Дайго к настоятельнице
Синганбо.
Меж тем наступила четвертая луна, предстоял праздник
мальвы33, на который ожидалось прибытие обоих государей. Мне
рассказывали, что мой дед Хебуке готовит ложи для зрителей праздничного
шествия и по этому случаю хлопочет и суетится. Толки эти донеслись до меня
как вести из совсем иного, далекого мира. И тут я узнала следующее: в этом
году, той же четвертой луной, предстояло отпраздновать одно за другим
совершеннолетие царствующего императора Го-Уды34 и наследника,
принца Хирохито. Церемонию положено совершать вельможе почтенных лет в
должности дайнагона. Однако дед мой Хебуке находился уже в отставке, и
потому его участие в торжестве сочли нежелательным. И вот, чтобы показать
свою безраздельную преданность императору, он заявил, что хочет вновь, всего
на один-единственный день стать действительным дайнагоном, как бы "заняв" на
время эту должность у своего сына, дайнагона Дзэнседзи. "Прекрасная мысль!"
- удостоился дед высочайшего одобрения, указ был дан, дед снова превратился
в действительного советника-дайнагона и в таковом качестве совершил
Церемонию августейшего совершеннолетия. Дяде Дзэнседзи обещали, что после
окончания торжеств ему сразу вернут прежнюю должность; вышло, однако,
по-другому - должность дайнагона пожаловали Цунэтоо, его младшему
единоутробному брату. Глубоко обиженный, Дзэнседзи решил, что получил
отставку без всяких к тому оснований, счел все это нарочитыми происками отца
и не захотел оставаться с ним под одной крышей. Он уехал в дом тестя,
тюнагона Кудзе, и там безвыездно затворился. Эта новость меня потрясла
безмерно. Хотелось тотчас же навестить дядю, выразить ему мое искреннее
сочувствие. Но, опасаясь людской молвы, я ограничилась тем, что послала ему
письмо, признавшись, где скрываюсь, и просила его приехать.
Вскоре пришел ответ. "Я не находил себе места от беспокойства, услышав
о твоем исчезновении, - писал Дзэнседзи, - и теперь счастлив узнать, что ты
жива и невредима. Сегодня же вечером приеду, хочется поговорить обо всем
тяжелом и грустном, что пришлось пережить". В тот же вечер он приехал ко
мне.
Четвертая луна уже подходила к концу, молодая зелень одела соседние
долины и горы; на фоне зеленых крон, вся в цвету, белела поздняя сакура,
озаренная ярким лунным сиянием, а в густой тени, под деревьями, то бродили,
то, неподвижно застыв, стояли олени - эту дивную картину хотелось
нарисовать! В окрестных храмах зазвонили колокола, возвещая наступление
ночи, голоса, распевающие молитвы, звучали совсем рядом с галереей, где мы
сидели, и фигуры монахинь в простых суровых одеждах были исполнены грустной
прелести. Дайнагон Дзэнседзи, прежде такой жизнерадостный, бодрый, теперь
держался понуро, казался совсем другим человеком; рукава его длинного
охотничьего кафтана, казалось, насквозь промокли от слез.
- Я готов был отринуть все узы любви и долга и вступить на путь Будды,
- говорил он, - но покойный дайнагон, твой отец, так тревожился о тебе, так
просил не оставить тебя заботой... И я подумал, что с тобой будет, если я
тоже уйду от мира? Вот они цепи, которыми я прикован к этому миру...
"Он прав в своем желании постричься... Ведь и я приняла такое же
решение... Так зачем бы теперь уговаривать его остаться в миру?" - подумала
я, и мне стало так скорбно при мысли, что придется с ним разлучиться, что ни
единого сухого местечка не осталось на рукавах моего тонкого одеяния.
- Как только я разрешусь от бремени, я сразу уйду от мира, затворюсь
где-нибудь в глуши гор...- сказала я. - И вы тоже, стало быть, решили
принять постриг? - спросила я, растроганная до глубины души. Так мы
беседовали, открыв друг другу все, что было на сердце.
- А письмо настоятеля - как оно ужасно! - сказал Дзэнседзи. - Конечно,
все случилось не по моей вине, однако все же я испугался - что теперь с нами
будет? И вот не прошло много времени, как видишь, что случилось и с тобой, и
со мной... И впрямь думается - это проклятие настоятеля! Знаешь, когда ты
исчезла и государь разыскивал тебя повсюду, где только можно, как раз в это
время настоятель приехал во дворец. Он уже возвращался к себе в обитель,
когда встретил меня у главных ворот. "Правда ли, что толкуют о Нидзе?" -
спросил он. "Да, никто не знает, куда она скрылась",- ответил я, и тут
настоятель - уж не знаю, что было у него при этом на уме, - остановился,
некоторое время молчал, закрыв лицо веером, чтобы скрыть лившиеся из глаз
слезы, а потом произнес: "В Трех мирах 35 не обрящете вы покоя, в
пещь огненную они для вас обратятся..." - и при этом он казался таким
несчастным, таким убитым... Да нет, никаких слов не хватит, чтобы передать
его состояние! Представляю себе, что творилось в его душе, когда, вернувшись
в обитель, он обратился с молитвой к Будде!
Так говорил Дзэнседзи, а я, слушая его, снова вспомнила, как сияла луна
в ту ночь, когда настоятель написал мне:
"...но печально струит
с предрассветных небес сиянье
ясный месяц осенней ночи", -
и раскаивалась - зачем я была тогда так упряма и непреклонна, зачем
сказала ему такие жестокие слова, и слезы росой увлажнили мои рукава.
Уже стало светать, и дайнагон, опасаясь людской молвы, поспешил с
отъездом, шутливо сказав:
- Возвращаюсь совсем как будто после любовной встречи! - но тут же,
переменив тон, добавил: - Когда станешь монахиней, вспоминай очарование этой
ночи и грусть утреннего прощания!
В скорбный час позабыв,
что на свете лишь непостоянство -
наш извечный удел,
я от боли душевной плачу,
увлажняя рукав слезами!..
- Поистине так уж повелось, что жизнь в миру полна горя... Мы знаем это
и все-таки страдаем и плачем... - сказала я, -а когда приходится
расставаться, как нынче, сердце прямо рвется от боли! - и на его стихи
ответила тоже стихотворением:
Что с того, если скорбь
суждено в этом мире изведать
многим, кроме тебя?
Или нам и впредь со смиреньем
принимать подобные муки?!
Дайнагон Санэканэ Сайондзи - Снежный Рассвет, - сокрушаясь о моем
исчезновении, на двадцать семь дней затворился для молитвы в храме Касуга.
На одиннадцатые сутки он увидел меня во сне как живую перед вторым
павильоном храма и сразу же поспешил домой. По дороге, кажется где-то у рощи
Глициний, ему повстречался слуга моего дяди Дзэнседзи с маленьким ларцем для
писем в руках, и дайнагон, словно ему подсказывал это какой-то внутренний
голос, сам обратился к этому слуге, не прибегая к посредничеству своих
провожатых:
- Ты идешь из монастыря Дайго? Когда состоится пострижение госпожи
Нидзе? День уже назначен?
Слуга, решив, что говорившему все известно, со спокойной душой ответил:
- Вчера вечером ее навещал дайнагон Дзэнседзи, и я только что отнес ей
его послание. Мне неизвестно, когда именно состоится пострижение госпожи
Нидзе, но когда бы это ни случилось, обряд обязательно состоится, это я знаю
точно!
"Стало быть, она здесь!" - обрадовался Снежный Рассвет, велел спешиться
сопровождавшему его слуге и тут же отправил его коня в дар храму Касуга в
благодарность за полученное во сне откровение, а сам, чтобы не давать пищу
толкам и пересудам, остановился в Верхнем храме Дайго, в келье у знакомого
монаха.
Ничего об этом не ведая, я сидела на крытой веранде и, любуясь летней
зеленью, слушала рассказ настоятельницы о святом учителе Дзэндо, как вдруг,
поближе к вечеру, без всяких предупреждений кто-то поднялся на веранду. Я
подумала, что это кто-нибудь из монахинь, но шуршанье шелковых одеяний
напомнило мне шелест придворной одежды, я оглянулась, а этот человек, чуть
приоткрыв раздвижную перегородку, сказал:
- Как ты ни пряталась, божий промысел помог мне найти тебя. - И я
увидела, что это был Снежный Рассвет.
"Как он сумел отыскать меня?" - учащенно забилось сердце, но было уже
поздно: Я сказала только:
- Жизнь в миру мне постыла, вот я и решилась покинуть дворец, но зла ни
на кого не держу... - и вышла к нему.
Как всегда, он говорил мне слова любви - и откуда только они у него
брались? - и, по правде сказать, я внимала им с тайной грустью, но коль
скоро я твердо решилась следовать путем Будды, то вернуться во дворец... -
нет, этого мне не хотелось. Но в то же время, кто еще пожалел бы меня в моем
теперешнем положении, кто стал бы разыскивать, навещать?
- Ведь государь не охладел к тебе... - сказал он. - Мыслимое ли дело
из-за старческих выходок Хебуке решиться на подобный поступок? Хоть на этот
раз послушайся государя, вернись во дворец! - уговаривал он меня, проведя со
мной весь следующий день.
Отсюда он послал письмо дайнагону Дзэнседзи. "Как ни скрывалась госпожа
Нидзе, я все-таки разыскал ее, - писал он. - Хотелось бы повидаться и с
вами!" "Непременно!" - ответил Дзэнседзи и в тот же вечер опять приехал. Оба
проговорили всю ночь, утешаясь за чаркой сакэ.
На рассвете, когда пришло время прощаться, Дзэнседзи сказал:
- На сей раз и впрямь, пожалуй, было бы лучше, если бы вы сообщили
государю, где находится Нидзе... - На том и договорившись, оба уехали. А мне
было так жаль расставаться с ними обоими, что захотелось хотя бы проводить
их в дорогу. Я вышла. Дайнагон Дзэнседзи в охотничьем кафтане в узорах
цветов вьюнка, увивших изгородь, во избежание пересудов и сплетен уехал еще
затемно. А Снежный Рассвет в тонком, пропитанном ароматами кафтане вышел на
веранду на заре, когда в предутреннем небе еще светлел заходящий месяц, и,
пока его люди готовили карету, любезно приветствовал настоятельницу:
- Я очень рад, что случай привел меня познакомиться с вами!..
- В нашем убогом приюте, - отвечала ему настоятельница, - мы уповали
лишь на явление Будды в наш смертный час, но благодаря неожиданному приезду
госпожи Нидзе смогли удостоиться посещения таких знатных гостей, как вы...
Это великая честь для нас!
- Да, в поисках госпожи Нидзе я обошел все горы и долы, но нигде ее не
нашел... Тогда я решил просить помощи у бога горы Микаса, приехал в храм
Касуга и там во сне встретился с нею...
Я прислушивалась к их задушевной беседе, и мне вспомнилась "Повесть о
Сумиеси..."36 А Снежный Рассвет показался мне похожим на
военачальника Сумиеси... Меж тем, возвещая наступление утра, ударил колокол,
как будто напоминая, что пришла пора расставаться, и он уехал. Я уловила,
что, перед тем как сесть в карету, он что-то тихо про себя шепчет, и
уговорила сказать. Это были стихи:
"О печалях своих
позабыл я, но звон колокольный
возвещает зарю -
и летят напрасные пени
в небеса, к луне предрассветной..."
Он ушел. Я с грустью смотрела ему вслед и тоже прошептала :
"К звону колоколов
добавляет печаль и унынье
тусклый отблеск луны,
осветивший нашу разлуку
и проникший горечью в сердце..."
День я провела, размышляя о том, что на пути к монашескому обету снова
возникли передо мной помехи.
- Поистине, - сказала мне настоятельница, - господа давали вам
правильные советы! До сих пор мы решительно отвечали всем посланцам
государя, что вас здесь нет, но теперь я боюсь далее вас скрывать...
Поезжайте вновь в Кобаяси!
Ее можно было понять; я попросила дядю Дзэнседзи прислать мне карету и
уехала в Фусими, в усадьбу Кобаяси. День прошел без каких-либо происшествий.
Госпожа Ие, кормилица моей матери, сказала:
- Чудеса, да и только!.. Из дворца то и дело справлялись, нет ли здесь
Нидзе... Киенага тоже не раз наведывался...
Я слушала ее речи, и мне казалось, что перед глазами встает образ
настоятеля, сказавшего: "В Трех мирах не обрящете вы покоя, в пещь огненную
они для вас обратятся!.." - и против воли в душе накипала горечь - отчего
это в моей жизни все складывается так печально, так сложно ? С неба,
подернутого дымкой дождя, как это часто бывает четвертой луной, до меня
донесся ранний голос кукушки, живущей, верно, в роще на горе Отова, и я
сложила стихотворение:
"Ты спроси, отчего
снова влажен рукав мой, кукушка!
С омраченной душой
я смотрю в рассветное небо
и слезу за слезой роняю..."
На дворе еще глубокая ночь, а колокол в храме Фусими уже будит людей от
сна, монахини встают, идут на молитву, я тоже поднимаюсь с постели, читаю
сутру, и вот уже солнце высоко стоит в небе, и мне опять приносят письмо от
Снежного Рассвета - приносит тот самый слуга, который когда-то срубил
колючий кустарник в ограде у дома моей кормилицы... Вначале Снежный Рассвет
писал о том, как горестно ему было расставаться со мною минувшей ночью, а
далее стояло:
"Ты, верно, тревожишься, как поживает наше дитя, с которым ты
рассталась той памятной ночью словно во сне. Этой весной девочка захворала -
и притом тяжело. Я справился у гадальщика, и он сказал мне, что наша дочка
больна так тяжко, оттого что ты все время тоскуешь о ней. Думаю, что
гадальщик, по всей вероятности, прав, - ведь связь между матерью и дитятей
не разрубишь, не разорвешь! Когда ты вернешься в столицу, я непременно
устрою, чтобы ты повидала свое дитя" Что я могла сказать ? До сих пор я не
так уж сильно тосковала по девочке, однако недаром сказано: "...но нежданно
на горной вершине из глубинных корней прорастает древо
Печали37..." Случалось, я с грустью думала - сколько же ей
исполнилось нынче лет? И, уж конечно, не могла забыть ее личико, на один
короткий миг мелькнувшее перед моими глазами; я предчувствовала, что
когда-нибудь буду горько жалеть, если так и не увижу рожденного мной
ребенка...
Я ответила: "Известие о болезни девочки огорчило меня до глубины души.
Мне очень хотелось бы повидать ее, как только это будет возможно..." Это
новое горе целый день томило мне сердце, я со страхом ждала новых известий.
Когда стемнело, я решила провести всю ночь в молитве и пошла в храм.
Там уже сидела, читая сутру, пожилая монахиня. До меня донеслись слова:
"Просветление в нирване..." Это вдохнуло в меня надежду, как вдруг на дворе
послышался скрип открываемых ворот, донеслись громкие голоса. Ничего не
подозревая и уж вовсе не догадываясь, кто бы это мог быть, я чуть
приотворила раздвижную перегородку у алтаря, возле самого священного
изваяния, и что же? - оказалось, это пожаловал в паланкине сам государь в
сопровождении всего лишь двух дворцовых стражей и нескольких чиновников
низшего ранга.
Это было так неожиданно, что, с трудом сохраняя спокойствие, я так и
осталась неподвижно сидеть на месте, но наши взгляды встретились, и
прятаться, бежать было уже поздно.
- Наконец-то удалось отыскать тебя! - обратился ко мне государь, выйдя
из паланкина, но я, не находя слов, молчала. - Отправьте назад паланкин и
пришлите карету! - приказал он. - Я приехал оттого, что ты собралась принять
постриг! - говорил он, пока ждал прибытия кареты, и спрашивал: - Из-за гнева
на Хебуке ты решила рассердиться и на меня? - И упреки эти и впрямь казались
мне справедливыми.
- Я подумала, что это удобный случай расстаться с миром, где на каждом
шагу приходится терпеть горе... - сказала я.
- Я находился во дворце Сага, когда неожиданно узнал, что ты здесь, -
продолжал государь, - и решил приехать сам, а не посылать людей, как обычно,
- боялся, что ты опять куда-нибудь ускользнешь...
Государь притворился, будто едет во дворец Фусими, и самолично за мной
приехал.
- Не знаю, каковы твои чувства ко мне, но я безмерно тосковал без тебя
все это время!.. - говорил он, и я, по своей всегдашней слабости духа, дала
уговорить себя и вместе с государем села в карету.
В карете он всю ночь напролет твердил мне, что знать ничего не знал,
что отныне никогда не допустит, чтобы ко мне непочтительно относились, и
клялся, призывая в свидетели священное Зерцало38 и бога Хатимана,
так что меня невольно даже охватил трепет; в конце концов я обещала, что
буду служить во дворце по-прежнему, но мне было грустно при мысли, что время
принять постриг снова от меня отдалилось.
С рассветом мы приехали во дворец. В моей комнате было пусто, все вещи
отправлены домой, на первых порах пришлось приютиться в комнате тетки,
госпожи Кегоку. Мне было тягостно снова повиноваться уставу дворцовой жизни.
Вскоре, в самом конце четвертой луны, там же, во дворце, свершился обряд
надевания пояса. О многом вспоминалось мне в этот день...
Итак, дитя, чей облик остался у меня в памяти как мимолетное
сновидение, все продолжало хворать, и вот меня пригласили в дом к каким-то
совсем незнакомым людям. Там я увидела свою дочь.
Сперва я хотела пойти на свидание с ней в пятый день пятой луны; это
была годовщина смерти моей матери, я собиралась приехать домой, чтобы
побывать на могиле, и думала, что заодно смогу встретиться с девочкой, но
Снежный Рассвет решительно возразил:
- Пятая луна и вообще-то считается временем удаления, а уж тем более
видеть ребенка после посещения могилы... Это сулит несчастье!
Поэтому я отправилась в указанное мне место в последний тридцатый день
четвертой луны. Девочка была одета в нарядное красное кимоно на лиловом
исподе, личико обрамляли густые волосы, - мне сказали, что начиная со второй
луны ей начали отращивать волосы. Она показалась мне совсем такой же, как в
ту ночь, когда я разлучилась с ней, лишь мельком ее увидев, и сердце у меня
забилось. Случилось так, что супруга Снежного Рассвета разрешилась от
бремени как раз одновременно со мной, но новорожденное дитя умерло, и
Снежный Рассвет выдал мою девочку за своего ребенка, поэтому все уверены,
что она и есть та самая его дочка.
- Впоследствии я предназначаю ее для императора, пусть она служит во
дворце сперва младшей, а потом и старшей супругой! Оттого мы и бережем ее
пуще глаза! - сказал он, и когда я услышала это, то невольно подумала:
"Стало быть, для меня она - отрезанный ломоть!", хоть, может быть, мне,
матери, не следовало бы так думать... А государь?.. Ведь он ни сном ни духом
не догадывается, как я бессовестно его обманула. Он уверен, что я предана
ему безраздельно. Страшно подумать, как я грешна!
Кажется, это было в восьмую луну, - во дворец пожаловал министр Коноэ.
Рассказывали, что, когда скончался государь-инок Го-Сага, он сказал: "Отныне
я буду верой и правдой служить государю Го-Фукакусе!" - и с тех пор очень
часто бывал у нас во дворце. Государь, со своей стороны, всегда оказывал ему
любезный прием. Вот и на этот раз в жилых покоях государя министру было
подано угощение.
- Как же так? - сказал он, увидев меня. - Я слыхал, будто вы исчезли
неизвестно куда... Где же, в какой глуши вы скрывались?
- Да, чтобы отыскать ее, нужно было быть чародеем... Но мне все-таки в
конце концов удалось найти ее на горе Пэнлай!39 - ответил
государь.
- Признаюсь, старческие выходки Хебуке возмутительны ! - снова сказал
министр. - А уход со службы дайнагона Дзэнседзи? Меня крайне огорчило это
событие... Ну и дела творятся! А вы что же, неужели и впрямь решили навсегда
бросить лютню? - опять обратился он ко мне. Я молчала.
- Да, Нидзе дала обет богу Хатиману, что не только сама не возьмет в
руки лютню до конца своих дней, но и всем своим потомкам закажет! - отвечал
за меня государь.
- Такая молодая, и уже приняла такое горестное решение! - сказал
министр. - Все отпрыски семейства Кога очень дорожат честью своего рода...
Семейство старинное 40, ведет свое происхождение со времен
императора Мураками, доныне сохранилась только эта ветвь Кога... Накацуна,
муж кормилицы госпожи Нидзе,- потомственный вассал дома Кога. Мне говорили,
что мой брат, канцлер, сочувствуя ему, пригласил его к себе на службу, но
Накацуна отказался - он, дескать, потомственный вассал Кога... Тогда канцлер
собственноручно написал ему, что не видит препятствий к тому, чтобы Накацуна
одновременно стал и его вассалом, потому что дом Кога нельзя равнять с
прочими благородными домами... А прежний император Камэяма в беседе с
канцлером Мототадой сказал, между прочим, что поэтический дар - лучшее
украшение женщины... Танка, сложенная госпожой Нидзе, и притом в столь
грустных для нее обстоятельствах, глубоко запала ему в душу. И еще он
сказал, что дом Кога вообще издавна славился поэтическим дарованием,
искусство стихосложения передается у них из рода в род, на протяжении восьми
поколений, вот и Нидзе, даром что еще совсем молода, отличается незаурядным
талантом... У прежнего императора во дворце служит некий Накаери, вассал
Дома Нидзе, так узнав, что Нидзе исчезла, он разыскивал ее по всем
монастырям, по всем храмам, буддийским и синтоистским... Государь Камэяма
сказал, что и сам тревожился, что с ней сталось. Вот такой, передавали мне,
был у них разговор...
Трапеза продолжалась,, и за угощением министр сказал еще вот что:
- Мой сын, тюнагон Канэтада, весьма изрядно слагает песни "имае". Очень
хотелось бы, чтобы государь, если возможно, поведал ему свои секреты
стихосложения.
Государь согласился, но заметил:
- Здесь, в столице, это неудобно. Лучше займемся этим в загородном
дворце Фусими!
Он объявил, что отлучится до послезавтра, и быстро собрался в путь.
Выезд состоялся непарадный, поэтому сопровождающих было совсем немного,
кушанья в дорогу взяли только самые простые, несложные. Помнится, занималась
этим одна лишь госпожа Бэтто. Из-за того, что я лишь недавно разрешилась от
бремени и к тому же часто переезжала с места на место, я очень исхудала и
кроме того обносилась, но раз приказ гласил: "Поезжай!" - пришлось ехать.
После того случая дед мой Хебуке вовсе перестал бывать во дворце, и я
тревожилась - как же мне собираться, в чем ехать? Ведь мне вовсе нечего
надеть! К счастью, как раз в это время Снежный Рассвет прислал мне нижнее
косодэ, бледно-желтое на зеленоватом исподе, парадную красную накидку -
вышивка изображала унизанные каплями росы осенние травы, еще одно шелковое
косодэ и шаровары-хакама. Поистине я больше, чем когда-либо, обрадовалась
его подарку! С нами ехали министр Коноэ, сын министра, тюнагон Канэтада,
прежний канцлер Мототада, а из свитских государя - только дайнагон Санэканэ
Сайондзи и вельможа Моротика. Усадьба Кудзе, где проживал теперь дайнагон
Дзэнседзи, находилась недалеко от дворца, его часто к нам приглашали,
говоря, что хоть он и удалился с императорской службы, но уж к нам-то во
дворец приехать бы можно без стеснения, однако он всякий раз отказывался,
ссылаясь на то, что из дома никуда не выходит. Несмотря на это, все-таки
опять послали за ним придворного Киенагу, и на сей раз он в конце концов
приехал в Фусими и привез с собой двух замечательных певиц и танцовщиц
"сирабеси"41; впрочем, до поры до времени об этом никто не знал.
Но, после того как в Нижнем дворце закончилось обучение искусству
стихосложения, Дзэнседзи объявил, что здесь присутствуют две сирабеси,
государь очень заинтересовался и тотчас же приказал их позвать. Оказалось,