что это сестры. Старшая была в темно-алом одинарном косодэ и в
шароварах-хакама, ей было уже за двадцать, младшая - в бледно-желтом
полосатом кафтане - на рукавах были вышиты лепестки кустарника хаги - и в
широких хакама. Старшую звали Харугику, Весенняя Хризантема, младшую -
Вакагику, Юная Хризантема. После того как они спели несколько песен,
государь пожелал увидеть пляску. Сирабеси отнекивались: "Мы не привезли с
собой барабанщика!", но барабанчик удалось отыскать, и отбивать ритмы стал
дайнагон Дзэнседзи. Сперва плясала Юная Хризантема. После этого государь
повелел: "Старшая тоже!" Старшая всячески отказывалась, говоря, что давно
уже не плясала и все забыла, но государь просил ее очень ласково, и она в
конце концов согласилась - это был дивный, изумительный танец! Государь
пожелал, чтобы танец был не слишком коротким, и она исполнила пляску
"Славословие". Поздней ночью сирабеси уехали, но государь даже не заметил
этого, так сильно он захмелел, а назавтра был назначен отъезд.
Пока государь почивал, у меня нашлось небольшое дело в павильоне Цуцуи,
и я туда отправилась. Ветер, шумевший в соснах, веял прохладой, звон цикад
нагонял печальные думы. Был час, когда луне уже пора появиться на небосводе,
чтобы ясным светом озарить всю округу. Павильон Цуцуи оказался дальше, чем я
предполагала; решив вернуться к государю, я шла мимо одного из строений в
самом неубранном виде, в одном лишь легком банном одеянии - ведь мы
находились в отдаленной горной усадьбе, и притом я была уверена, что все
давно спят, - как вдруг из-за бамбуковой шторы высунулась чья-то рука и
ухватила меня за рукав. Я громко закричала от страха, решив, что это,
конечно же, оборотень, но услышала слова: "Тише, ночью нельзя кричать, а то
лесовик придет, накличешь беду!" По голосу я узнала министра, в испуге молча
хотела вырвать рукав и убежать. Рукав порвался, но министр все равно не
отпустил меня и в конце концов втащил в дом, за штору. Кругом не было ни
души. "Что вы делаете?!" - воскликнула я, но это не помогло, он стал
говорить, что давно уже меня любит, и другие, давно знакомые,
приевшиеся слова. "Вот не было печали!" - подумала я, а он продолжал на все
лады твердить о своей любви, но его речи показались мне очень безвкусными,
заурядными. Вся во власти единственного желания - как можно скорее вернуться
в комнату к государю, я твердила, что государь среди ночи может проснуться и
уж, наверное, станет звать меня... Под этим предлогом я пыталась уйти.
- В таком случае обещай, что снова придешь сюда, как только улучишь
время! - сказал министр, и я обещала, потому что не было иного способа
избавиться от его домогательств, поклялась, призывая в свидетели всех богов,
и в конце концов убежала в страхе за наказание, ожидающее меня за эти ложные
клятвы.
А меж тем государь, проснувшись, пожелал продолжить веселье, собрались
люди, и опять пошел пир горой. Государь досадовал, зачем слишком рано
отпустили Юную Хризантему, выразил желание увидеть ее еще раз и решил
остаться для этого во дворце Фусими на весь завтрашний день. Услышав, что
его желание будет исполнено, он обрадовался, много пил и так усердствовал в
этом, что снова уснул. А я, вся в смятении, так и не сомкнула глаз до
рассвета, силясь уразуметь - сном или явью было то, что случилось ночью
возле павильона Цуцуи...
На следующий день ответный пир давался от имени государя,
распорядителем он назначил вельможу Сукэтаку. Приготовили целые горы яств и
напитков. Снова приехали вчерашние танцовщицы. Было особенно оживленно и
шумно, ведь пир давал сам государь. Старшей танцовщице преподнесли золоченый
кубок на подносе из ароматного дерева, а в кубке - три мускусных мешочка,
младшей - один мешочек в кубке из лазурита на золоченом подносе. Веселились,
пока не ударил полночный колокол, а когда Юная Хризантема стала опять
плясать, все запели песню: "Раскололось пополам изваяние бога
Фудо42 у священника Соо...", когда же дошли до слов: "Наш епископ
весь во власти нежной страсти, грешной страсти...", дайнагон Дзэнседзи
бросил на меня многозначительный взгляд; мне и самой кое-что вспомнилось и
стало так страшно, что я сидела, словно окаменев. Напоследок все пустились в
беспорядочный пляс, и вечер закончился среди разноголосого шума.
Государь улегся в постель, я растирала ему плечи и спину, а вчерашний
мой воздыхатель подошел к самой опочивальне и принялся меня звать:
- Выйдите на два слова!
Но как же я могла выйти? Я вся съежилась, прямо оцепенела, а он
продолжал:
- Хоть на минутку, пока государь спит!
- Иди скорее! Я позволяю! - шепнул мне государь - эти слова его были
для меня горше смерти. Я сидела в ногах постели, так государь даже схватил
меня за руку и силой заставил встать.
- Я отпущу вас, как только государь проснется! - сказал министр. И
пусть на сей раз грех совершился вопреки моей воле, слов не хватает, чтоб
передать, какую муку я испытала при мысли, что государь нарочно притворяется
спящим и слышит все любовные речи, все до единого словечки, которые говорил
мне министр на той стороне тонкой перегородки! Я все время заливалась
слезами, но министр был так пьян, что отпустил меня лишь под утро. Когда же
я снова вернулась к государю и прилегла возле его постели, он, нисколько не
понимая, что творится у меня на душе, показался мне даже более веселым и
оживленным, чем всегда, и это было мне нестерпимо больно.
Днем мы должны были вернуться в столицу, но министр сказал, что
танцовщицы еще здесь, потому что им жаль расставаться с государем, -
"Побудьте еще хотя бы денек!"... Очередь устраивать пир была теперь за
министром, и мы остались. Я горевала - что опять придется мне пережить? У
меня не было здесь своей комнаты, я просто нашла местечко, чтоб отдохнуть,
прилегла ненадолго, и тут мне принесли письмо. Сперва шли стихи:
"Образ твой, что в ночи
промелькнул мимолетным виденьем,
я не в силах забыть -
и в душе остался навеки
аромат рукавов летучий..."
Дальше министр писал: "Сегодня утром я испытываю неловкость. Уж не
проснулся ли давеча государь, почивавший так близко от нас?.."
Я ответила:
"Ах, быть может, и впрямь это был только сон мимолетный? Кто бы видел
теперь рукава мои, что пропитались утаенных слез росной влагой!"
Государь уже несколько раз присылал за мной - пришлось пойти. Как
видно, он почувствовал, что я страдаю из-за того, что случилось минувшей
ночью, потому что казался оживленней и веселее, чем обычно, но мне это было
еще обиднее.
Снова начался пир, но сегодня, пока еще не слишком стемнело, государя
пригласили на прогулку на лодках, и он поехал в Фусими. Когда сгустилась
ночь, позвали рыбаков, искусных в приручении бакланов, к корме августейшего
судна привязали лодку с бакланами и показали государю, как ловят рыбу с
помощью птиц. Рыбаков было трое, государь пожаловал им одежду со своего
плеча. После возвращения снова началось угощение, пошло в ход сакэ, и
государь опять напился допьяна. Ближе к рассвету министр снова прокрался к
опочивальне.
- Сколько ночей вам приходится ночевать в чужом, непривычном месте... -
послышались его речи, - наверное, вам очень тоскливо... Да и вообще, здесь,
в Фусими, местность очень унылая, наверное, вам никак не уснуть... Прошу
вас, зажгите в моей спальне огонь, а то досаждают какие-то противные
мошки... - Мне было отвратительно слышать это, но государь опять сказал:
- Ну, что ж ты ? Почему не идешь ? - И эти его слова причинили мне
нестерпимую боль.
- Вы уж простите меня, старика, за мою страсть! - без всякого смущения
говорил министр чуть ли не возле самого изголовья государя. - Наверное, вам
противно смотреть, как я схожу с ума от любви... Но в прежние времена тоже
случалось, что такой союз приводил к долгому покровительству... - Мне было
больно и горько слушать эти слова, но что я могла поделать? А государь,
по-прежнему в самом благодушном расположении духа, сказал:
- Мне тоже очень тоскливо лежать здесь одному, так что располагайтесь
поближе...- И так же, как прошлой ночью, мне снова пришлось лечь с министром
в соседнем помещении, отделенном от спальни государя всего лишь тонкой
перегородкой.
На следующее утро отъезд назначили еще затемно, так что шум и суета
начались очень рано, и я рассталась с министром, не сохранив от этой встречи
ничего, кроме самых горьких воспоминаний. Я села позади государя в его
карету; в той же карете ехал и дайнагон Санэканэ Сайондзи. Наконец
показалась столица; до моста Киемидзу все кареты ехали друг за дружкой, но
от Кегоку поезд государя свернул к северу, а кареты министра и остальных -
на запад, и тут - я сама не могла бы сказать, почему? - мне стало грустно
расставаться с министром. Эта грусть показалась неожиданной мне самой, и я с
удивлением спрашивала себя, когда и как могла произойти такая перемена в
моей душе?
(1281-1285 гг.)
Уныло, мрачно текла моя жизнь. "Неужели до конца дней придется влачить
столь безрадостное существование?" - думала я. Единственно желанным казался
уединенный, приют где-нибудь в глуши гор, но это стремление, увы, было
невыполнимо. Да, нелегко бежать от суетного мира! - против воли роптала я на
мой печальный удел. Я боялась, что государь со временем меня разлюбит, страх
утратить его любовь преследовал меня даже во сне, я ломала голову, как
предотвратить беду, но ничего не могла придумать. Наступила вторая луна,
повсюду расцвели цветы, ветерок доносил благоухание цветущей сливы, но
радость новой весны не веселила меня, ничто не могло развеять мою тревогу,
мою печаль.
...Послышался голос государя - он звал людей, и я поспешила на его зов.
Государь был один.
- В последнее время все женщины разъехались по Домам, во дворце стало
совсем уныло... - сказал он. - Ты тоже целыми днями уединяешься в своей
комнате. Желал бы я знать, о ком ты тоскуешь?
"Опять ревнивые намеки!" - подумала я с досадой. В это время доложили,
что во дворец пожаловал настоятель.
Его сразу провели к государю, и мне не оставалось ничего другого, как
молча внимать их беседе. Этой весной захворала дочь государя, будущая
государыня Югимонъин1 (в ту пору она была еще ребенком и звалась
принцессой Има), болезнь затянулась, и решено было служить молебны богу
Айдзэну о ниспослании выздоровления болящей. Кроме того, государь хотел
вознести моления созвездию Северного Ковша;2 эту службу, как
помнится, поручили преподобному Нарутаки из храма Высшей Мудрости...
Завязалась беседа, даже более доверительная и теплая, чем обычно, я
сидела тут же, внутренне трепеща от страха при мысли о том, что творится в
душе настоятеля в эти минуты, как вдруг государю сообщили, что принцессе
внезапно стало хуже, и он поспешно удалился во внутренние покои.
- Дождитесь, пожалуйста, возвращения государя... - обратившись к
настоятелю, сказала я.
Мы остались одни, кругом не было ни души, и настоятель стал горько
упрекать меня, говорил, как тосковал обо мне долгие дни и луны после нашей
последней встречи... Слезы, которые он при этом утирал рукавом своей рясы,
невозможно было бы скрыть от постороннего взора... Я не знала, что отвечать,
слушала молча, а меж тем государь вскоре вернулся. Не подозревая об этом,
настоятель все продолжал свои сетования. Услышав его речь сквозь тонкую
перегородку, государь остановился, прислушался и, будучи от природы
человеком проницательным, скорым на догадку, сразу, конечно, обо всем
догадался. Это было ужасно!
Государь вошел в комнату. Настоятель сделал вид, будто ничего не
случилось, но следы слез, которые он тщетно пытался скрыть, были слишком
заметны, государь не мог их не видеть. "Какой же гнев пылает сейчас в его
душе!" - сама не своя думала я.
Вечером, когда наступило время зажечь светильники, государь удалился в
опочивальню, я растирала ему ноги; кругом было необычно безлюдно, тихо.
- Сегодня мне довелось услышать нечто весьма неожиданное! - сказал
государь. - Мы с младенческих лет дружны с настоятелем, всегда были очень
близки и, как мне казалось, друг от друга ничего не скрывали... А я-то
думал, что он чужд любовной страсти... - с упреком сказал он мне.
Отпираться, уверять: "Нет, вы ошиблись, ничего такого нет и в помине!"
- было бы бесполезно, и я поведала ему обо всем, начиная с первых встреч с
настоятелем и кончая разлукой той памятной лунной ночью, рассказала все без
утайки, вплоть до самых малых подробностей.
- Поистине таинственный, необъяснимый союз! - сказал государь. -
Подумать только, он так горячо полюбил тебя, что решился просить дайнагона
Дзэнседзи устроить встречу... А ты так жестоко его отвергла! Это к добру не
приведет! Любовь властвует над людьми без разбора, в древности тоже бывали
тому примеры. Епископ Какиномото, превратившись в демона, вселился в
государыню Сомэ-доно3. Любовь сгубила его, несмотря на то, что
силой духа он не уступал буддам и бодхисаттвам... Зато праведник из храма
Сига мгновенно излечился от пагубной страсти, когда супруга императора
Уды4, сжалившись над ним, написала ему стихи "В чертоги рая
отведи меня...". Но, сдается мне, любовь, которую питает к тебе настоятель,
еще сильнее, чем все, что случалось в прошлом. Тебе надо понять это и
отнестись к нему не так холодно и сурово... Погоди, я сам все устрою, и
никто не узнает о вашем союзе... - ласково говорил государь. - Ты не должна
ничего от меня скрывать, а я постараюсь успокоить его, чтобы он перестал
страдать и гневаться на тебя...
Могла ли я без сердечной боли слушать эти слова?!
- Я полюбил тебя раньше всех, - продолжал государь, - с тех пор прошло
уже много лет, и, что бы ни случилось, всегда буду нежно любить... Увы,
многое в нашей жизни не зависит от моей воли, и мне прискорбно, что я лишен
возможности доказать, как глубоко я тебе предан... Твоя покойная мать,
Дайнагонноскэ, была моей первой наставницей в искусстве любви, тайно от всех
я горячо привязался к ней, но в ту пору я был всего лишь
подростком, не смел открыто признаться в своей любви... Я робел, меня
смущали порядки нашего мира, отношения между мужчинами и женщинами приводили
меня в смятение... А .меж тем ее полюбил Фуютада, потом Масатада, а мне
оставалось лишь униженно выжидать время, когда любовник не навещал ее... Ты
была еще в материнском чреве, а я уже ждал тебя и потом, держа тебя на
коленях, все дожидался, когда же ты наконец подрастешь... Уже тогда я любил
тебя! - говорил государь, повествуя о давно минувших делах, но все, о чем он
поведал, касалось меня так близко, что я внимала ему с невыразимой печалью.
На следующее утро должен был начаться молебен. Поднялась суета,
устанавливали алтарь, устраивали все необходимое для богослужения, а я
опасалась лишь одного - как бы по выражению моего лица не догадались, в
каком смятении я пребываю. Наконец объявили: "Пожаловал его преподобие!", и,
хотя внешне я спокойно сидела неподалеку от государя, мне было мучительно
тяжело при мысли о том, что он задумал.
* * *
Мне и раньше часто случалось ходить к настоятелю с поручениями от
государя, но сегодня совесть мучила меня особенно сильно. До вечерней службы
еще оставалось время, и государь послал меня отнести настоятелю бумагу,
отметив некоторые непонятные места в догмах вероучения Сингон5. В
покоях настоятеля не было никого посторонних. Луна, подернутая туманной
дымкой, смутно озаряла покой; настоятель, опираясь на подлокотник,
вполголоса читал сутру.
- Я поклялся пред ликом Будды, что та злосчастная осенняя ночь будет
нашей последней встречей, -сказал он, - но по-прежнему продолжал невыносимо
страдать. Вижу теперь, что любовь мне дороже жизни... Я молил лишь о смерти,
дабы встретиться с тобой в ином мире, но, видимо, боги не вняли моим молит-,
вам. Я бессилен справиться с этим чувством... - говорил он, и мне пришлось у
него остаться. Я трепетала от страха, опасаясь, как бы люди не проведали о
нашем свидании. Все свершилось словно во сне; я не успела еще толком
досмотреть этот сон, как послышались голоса: "Время начинать службу!", и я
поспешила скрыться через раздвижную заднюю стенку. Эта торопливая встреча
оставила в душе тяжелый осадок. "Непременно встретимся снова, когда служба
окончится!" - твердил настоятель, но остаться и ждать его было слишком
мучительно, и я удалилась в свою комнату. И все же я чувствовала, что образ
настоятеля не в пример сильнее запал мне в душу, чем в то злосчастное утро,
когда, расставаясь со мной, он сказал на прощание: "Лишь горечь осталась от
печальных снов этой ночи..." "Наверное, сама судьба уготовила наш союз..." -
думала я, и невольно хотелось знать; какие узы соединяли нас в прошлом
существовании? Я прилегла отдохнуть, но очень скоро рассвело, и я пошла к
государю прислуживать при утренней трапезе.
- Вчера я нарочно послал тебя к настоятелю, - сказал государь, когда
рядом никого не было. - Надеюсь, что он об этом не догадался... Ты тоже не
показывай вида, что знаешь... Мне жаль его, нельзя, чтобы он при встрече со
мной смущался...
Растерявшись, я не знала, что отвечать. Меня мучила совесть при мысли,
что настоятель творит молитвы с грехом на сердце. Шестая ночь молебна
пришлась на восемнадцатое число второй луны. В этот вечер государь допоздна
наслаждался . дивным благоуханием сливы, цветущей перед одним из павильонов
дворца Томикодзи. Я была с ним. Наконец мы услышали, что богослужение
закончилось.
- Вот и конец молебнам... - сказал государь. - Можешь быть свободна,
ступай к нему! - Я не ожидала, что он опять пошлет меня к настоятелю, было
больно услышать его приказ, но с ударом колокола, возвестившего полночь, к
государю пригласили госпожу Хигаси, и они вместе отошли ко сну в Двойном
покое, а я отправилась к настоятелю, туда, где мы всегда с ним встречались,
- не столько из повиновения государю, сколько из жалости - ведь настоятель
проводил сегодня последнюю ночь во дворце... Конечно, он ждал меня и так
огорчился бы, если б я не пришла... В ушах моих еще звучали ласковые слова,
которые говорил мне государь какой-нибудь час назад, одежда еще хранила
аромат благоуханий, пропитавших его одежды, и вот пришлось снова соединить
рукава - на этот раз с настоятелем. Но разве это была моя вина?
Настоятель плакал, горюя, что сегодня - последняя встреча, а я,
напротив, все время думала: ах, лучше было навсегда прервать эту связь,
когда я его еще совсем не любила, после той безрадостной ночи под кровом
дайнагона Дзэнседзи... Но теперь поздно было жалеть об этом. Меж тем
короткая летняя ночь вскорости сменилась рассветом, прервав наше свидание,
недолгое, как сверканье росы в лучах утра. Впереди нас ожидала разлука, а
новая встреча... Кто знает, состоится ли и когда?
Немало мучений
пришлось мне в любви претерпеть -
и все же сегодня
лью снова горчайшие слезы,
в разлуке тебя вспоминая...
Принцесса с каждым днем чувствовала себя все лучше, на седьмой день
молебствий служили только вечерню, и настоятель уехал. Его образ глубоко
запал мне в сердце, я очень о нем грустила.
Но вот что удивительно: в ночь нашей последней встречи я покинула
настоятеля очень рано и только успела было прилечь у себя в каморке, как за
мной срочно прислали от государя. "Скорей, скорей!" - торопил меня его
посланец Киенага. Я встревожилась: этой ночью у государя находилась госпожа
Хигаси, отчего же такая спешка? Ведь я только что рассталась с
настоятелем...
- Вчера ты пришла к настоятелю очень поздно, была уже глубокая ночь, -
сказал мне государь. - Представляю себе, с каким волнением он тебя ждал...
Такая любовь не часто встречается в нашем мире, иначе я не стал бы вам
помогать, к тому же я слишком привязан к настоятелю, оттого и разрешил вам
встречаться... Слушай же, сегодня ночью мне приснился удивительный сон! Мне
снилось, будто настоятель подарил тебе свой молитвенный жезл, и ты прячешь
его от меня за пазуху. Я тяну тебя за рукав и говорю: "Ведь мы так близки с
тобой, почему ты хочешь утаить от меня его дар?" Тогда ты, такая печальная,
утирая слезы, достаешь этот жезл. Я гляжу и узнаю серебряный жезл покойного
отца, государя-монаха Го-Саги. "Отдай его мне!" -говорю я и отбираю у тебя
жезл... Тут я проснулся. Сомнения нет - этой ночью ты понесла... Помнишь
стихи о сосне, что выросла на скале?..6
Я слушала, верила и не верила, но с того дня государь целый месяц ни
разу не призывал меня. Я не смела роптать, ибо, как бы то ни было,
согрешила-то я, хоть и не по своей воле. В одиночестве встречала я утро и
вечер и вскоре заметила, что и впрямь снова в тягости. И опять одолела меня
тревога - как сложится отныне моя судьба?
Однажды, в начале третьей луны, когда во дворце было необычно пустынно
и тихо, государь, даже не отужинав, удалился в Двойной покой, а меня
призвали к нему. "Зачем он зовет меня?" - подумала я, но государь обошелся
со мною ласково, говорил нежные слова, клялся в любви, а я не знала,
радоваться мне или, напротив, печалиться...
- После того как мне привиделся тот сон, я нарочно ни разу не призывал
тебя... - сказал государь. - Ждал, чтобы прошел ровно месяц, и очень по тебе
тосковал...
"Так и есть... Стало быть, он нарочно не звал меня, - пораженная,
подумала я. - В самом деле, ведь с того месяца я понесла... Он не звал меня,
чтобы не было сомнения в отцовстве..." - И тревога о ребенке, о том, что
будет с ним и со мною, с новой силой сдавила сердце.
* * *
Ну, а тот, с кем меня соединяло столь глубокое чувство, кто был моей
первой настоящей любовью, постепенно отдалился от меня после тех злосчастных
ночей в Фусими, и я с грустью думала, что он вправе на меня обижаться. В
начале пятой луны я ненадолго вернулась домой, чтобы в годовщину смерти
матери, как всегда, побывать на ее могиле, и он прислал мне письмо.
"Пока я искал
тот корень, на сердце похожий,
что горечь таит,
не в росе - в слезах безутешных
рукава до нитки промокли..."
Дальше следовали ласковые слова, а в конце стояло: "Если ничто не
помешает, я навещу тебя, хотя бы ненадолго, пока ты живешь дома..."
В ответ я написала только:
"Где еще и расти
корню горькой любви потаенной,
как не в сердце моем!
И мои рукава недаром
от безудержных слез промокли... -
ведь я полюбила тебя на всю жизнь не только в этом, но и в будущих
воплощениях..." Но, по правде сказать, я чувствовала, что никакими словами
не вернешь его былую любовь. Он пришел, когда уже наступила глухая ночь.
Мне хотелось рассказать ему обо всем, что наболело на сердце, но прежде
чем я успела вымолвить хоть словечко, вдруг послышался шум и крики: "Зарево
над кварталом Сандзе-Кегоку! Пожар на улице Томикодзи!"
Ясное дело, он не мог оставаться у меня, если горит дворец, и поспешно
ушел. Короткая весенняя ночь вскорости миновала, возвратиться было нельзя.
Уже совсем рассвело, когда мне принесли от него письмо:
"Ужель в твоем сердце
иссякнет живительный ключ
и в реку забвенья
навеки канет любовь,
что нас друг к другу влекла?.."
В самом деле, мне тоже казалось, что неспроста прервалась в ту ночь
наша встреча...
Союз этот нежный
продлить нам, увы, не дано,
но в любящем сердце
никогда не высохнут слезы,
ключ живительный не иссякнет!
Конечно, если бы я подольше оставалась в усадьбе, встречи со Снежным
Рассветом не ограничились бы этим неудачным свиданием, но в тот же день,
вечером, государь прислал за мной карету, приказал срочно вернуться, и я
уехала во дворец.
* * *
В начале осени меня перестала мучить тошнота.
- Кажется, для тебя наступила пора завязать шнуры запрета, - сказал
государь. - А настоятель знает, что ты носишь его ребенка?
- Нет, - ответила я, - откуда же? У меня не было случая сообщить ему об
этом...
- Ему нечего стыдиться, - сказал государь. - Хотя сперва он, кажется,
стеснялся меня... Человек бессилен перед велением судьбы, а ваш союз
предначертан самим роком... Я сам скажу ему обо всем!
Я не знала, что отвечать, подумала только, как мучительно будет
настоятелю услышать эту новость от государя. Но если бы я сказала: "Не надо,
не говорите!" - государь подумал бы, что я слишком забочусь о настоятеле.
Ему это не понравится, а недовольство государя мне тоже грозит бедой...
- Прошу вас, поступайте, как сами сочтете нужным! - только и могла я
ответить.
* * *
В эти дни как обычно ученые монахи собрались для беседы о догматах
вероучения Сингон, они толковали государю различие заповедей, изложенных в
святых сутрах. Настоятель тоже приехал во дворец на несколько дней. Когда
толкование священных текстов, пояснений к ним и обрядов закончилось,
устроили приличествующий случаю скромный пир. Я прислуживала государю во
время трапезы.
- Итак, если вникнуть поглубже в священные книги, становится очевидным,
что любовная связь между мужчиной и женщиной не содержит в себе греха, -
сказал государь. - Любовный союз мы наследуем еще из прошлых наших
существований, избежать его невозможно, человек не в силах справиться с
могуществом страсти... В древности тоже не раз такое случалось... Праведный
Дзедо, влюбившись в женщину из земли Митиноку, пытался убить ее, но не смог
и, не устояв пред соблазном, вступил с ней в любовный союз. Государыня
Сомэ-доно просила святого монаха, настоятеля храма Сигэдэра, соединиться с
нею в раю... Люди бессильны противиться любви. Бывает, что из-за любви они
шароварах-хакама, ей было уже за двадцать, младшая - в бледно-желтом
полосатом кафтане - на рукавах были вышиты лепестки кустарника хаги - и в
широких хакама. Старшую звали Харугику, Весенняя Хризантема, младшую -
Вакагику, Юная Хризантема. После того как они спели несколько песен,
государь пожелал увидеть пляску. Сирабеси отнекивались: "Мы не привезли с
собой барабанщика!", но барабанчик удалось отыскать, и отбивать ритмы стал
дайнагон Дзэнседзи. Сперва плясала Юная Хризантема. После этого государь
повелел: "Старшая тоже!" Старшая всячески отказывалась, говоря, что давно
уже не плясала и все забыла, но государь просил ее очень ласково, и она в
конце концов согласилась - это был дивный, изумительный танец! Государь
пожелал, чтобы танец был не слишком коротким, и она исполнила пляску
"Славословие". Поздней ночью сирабеси уехали, но государь даже не заметил
этого, так сильно он захмелел, а назавтра был назначен отъезд.
Пока государь почивал, у меня нашлось небольшое дело в павильоне Цуцуи,
и я туда отправилась. Ветер, шумевший в соснах, веял прохладой, звон цикад
нагонял печальные думы. Был час, когда луне уже пора появиться на небосводе,
чтобы ясным светом озарить всю округу. Павильон Цуцуи оказался дальше, чем я
предполагала; решив вернуться к государю, я шла мимо одного из строений в
самом неубранном виде, в одном лишь легком банном одеянии - ведь мы
находились в отдаленной горной усадьбе, и притом я была уверена, что все
давно спят, - как вдруг из-за бамбуковой шторы высунулась чья-то рука и
ухватила меня за рукав. Я громко закричала от страха, решив, что это,
конечно же, оборотень, но услышала слова: "Тише, ночью нельзя кричать, а то
лесовик придет, накличешь беду!" По голосу я узнала министра, в испуге молча
хотела вырвать рукав и убежать. Рукав порвался, но министр все равно не
отпустил меня и в конце концов втащил в дом, за штору. Кругом не было ни
души. "Что вы делаете?!" - воскликнула я, но это не помогло, он стал
говорить, что давно уже меня любит, и другие, давно знакомые,
приевшиеся слова. "Вот не было печали!" - подумала я, а он продолжал на все
лады твердить о своей любви, но его речи показались мне очень безвкусными,
заурядными. Вся во власти единственного желания - как можно скорее вернуться
в комнату к государю, я твердила, что государь среди ночи может проснуться и
уж, наверное, станет звать меня... Под этим предлогом я пыталась уйти.
- В таком случае обещай, что снова придешь сюда, как только улучишь
время! - сказал министр, и я обещала, потому что не было иного способа
избавиться от его домогательств, поклялась, призывая в свидетели всех богов,
и в конце концов убежала в страхе за наказание, ожидающее меня за эти ложные
клятвы.
А меж тем государь, проснувшись, пожелал продолжить веселье, собрались
люди, и опять пошел пир горой. Государь досадовал, зачем слишком рано
отпустили Юную Хризантему, выразил желание увидеть ее еще раз и решил
остаться для этого во дворце Фусими на весь завтрашний день. Услышав, что
его желание будет исполнено, он обрадовался, много пил и так усердствовал в
этом, что снова уснул. А я, вся в смятении, так и не сомкнула глаз до
рассвета, силясь уразуметь - сном или явью было то, что случилось ночью
возле павильона Цуцуи...
На следующий день ответный пир давался от имени государя,
распорядителем он назначил вельможу Сукэтаку. Приготовили целые горы яств и
напитков. Снова приехали вчерашние танцовщицы. Было особенно оживленно и
шумно, ведь пир давал сам государь. Старшей танцовщице преподнесли золоченый
кубок на подносе из ароматного дерева, а в кубке - три мускусных мешочка,
младшей - один мешочек в кубке из лазурита на золоченом подносе. Веселились,
пока не ударил полночный колокол, а когда Юная Хризантема стала опять
плясать, все запели песню: "Раскололось пополам изваяние бога
Фудо42 у священника Соо...", когда же дошли до слов: "Наш епископ
весь во власти нежной страсти, грешной страсти...", дайнагон Дзэнседзи
бросил на меня многозначительный взгляд; мне и самой кое-что вспомнилось и
стало так страшно, что я сидела, словно окаменев. Напоследок все пустились в
беспорядочный пляс, и вечер закончился среди разноголосого шума.
Государь улегся в постель, я растирала ему плечи и спину, а вчерашний
мой воздыхатель подошел к самой опочивальне и принялся меня звать:
- Выйдите на два слова!
Но как же я могла выйти? Я вся съежилась, прямо оцепенела, а он
продолжал:
- Хоть на минутку, пока государь спит!
- Иди скорее! Я позволяю! - шепнул мне государь - эти слова его были
для меня горше смерти. Я сидела в ногах постели, так государь даже схватил
меня за руку и силой заставил встать.
- Я отпущу вас, как только государь проснется! - сказал министр. И
пусть на сей раз грех совершился вопреки моей воле, слов не хватает, чтоб
передать, какую муку я испытала при мысли, что государь нарочно притворяется
спящим и слышит все любовные речи, все до единого словечки, которые говорил
мне министр на той стороне тонкой перегородки! Я все время заливалась
слезами, но министр был так пьян, что отпустил меня лишь под утро. Когда же
я снова вернулась к государю и прилегла возле его постели, он, нисколько не
понимая, что творится у меня на душе, показался мне даже более веселым и
оживленным, чем всегда, и это было мне нестерпимо больно.
Днем мы должны были вернуться в столицу, но министр сказал, что
танцовщицы еще здесь, потому что им жаль расставаться с государем, -
"Побудьте еще хотя бы денек!"... Очередь устраивать пир была теперь за
министром, и мы остались. Я горевала - что опять придется мне пережить? У
меня не было здесь своей комнаты, я просто нашла местечко, чтоб отдохнуть,
прилегла ненадолго, и тут мне принесли письмо. Сперва шли стихи:
"Образ твой, что в ночи
промелькнул мимолетным виденьем,
я не в силах забыть -
и в душе остался навеки
аромат рукавов летучий..."
Дальше министр писал: "Сегодня утром я испытываю неловкость. Уж не
проснулся ли давеча государь, почивавший так близко от нас?.."
Я ответила:
"Ах, быть может, и впрямь это был только сон мимолетный? Кто бы видел
теперь рукава мои, что пропитались утаенных слез росной влагой!"
Государь уже несколько раз присылал за мной - пришлось пойти. Как
видно, он почувствовал, что я страдаю из-за того, что случилось минувшей
ночью, потому что казался оживленней и веселее, чем обычно, но мне это было
еще обиднее.
Снова начался пир, но сегодня, пока еще не слишком стемнело, государя
пригласили на прогулку на лодках, и он поехал в Фусими. Когда сгустилась
ночь, позвали рыбаков, искусных в приручении бакланов, к корме августейшего
судна привязали лодку с бакланами и показали государю, как ловят рыбу с
помощью птиц. Рыбаков было трое, государь пожаловал им одежду со своего
плеча. После возвращения снова началось угощение, пошло в ход сакэ, и
государь опять напился допьяна. Ближе к рассвету министр снова прокрался к
опочивальне.
- Сколько ночей вам приходится ночевать в чужом, непривычном месте... -
послышались его речи, - наверное, вам очень тоскливо... Да и вообще, здесь,
в Фусими, местность очень унылая, наверное, вам никак не уснуть... Прошу
вас, зажгите в моей спальне огонь, а то досаждают какие-то противные
мошки... - Мне было отвратительно слышать это, но государь опять сказал:
- Ну, что ж ты ? Почему не идешь ? - И эти его слова причинили мне
нестерпимую боль.
- Вы уж простите меня, старика, за мою страсть! - без всякого смущения
говорил министр чуть ли не возле самого изголовья государя. - Наверное, вам
противно смотреть, как я схожу с ума от любви... Но в прежние времена тоже
случалось, что такой союз приводил к долгому покровительству... - Мне было
больно и горько слушать эти слова, но что я могла поделать? А государь,
по-прежнему в самом благодушном расположении духа, сказал:
- Мне тоже очень тоскливо лежать здесь одному, так что располагайтесь
поближе...- И так же, как прошлой ночью, мне снова пришлось лечь с министром
в соседнем помещении, отделенном от спальни государя всего лишь тонкой
перегородкой.
На следующее утро отъезд назначили еще затемно, так что шум и суета
начались очень рано, и я рассталась с министром, не сохранив от этой встречи
ничего, кроме самых горьких воспоминаний. Я села позади государя в его
карету; в той же карете ехал и дайнагон Санэканэ Сайондзи. Наконец
показалась столица; до моста Киемидзу все кареты ехали друг за дружкой, но
от Кегоку поезд государя свернул к северу, а кареты министра и остальных -
на запад, и тут - я сама не могла бы сказать, почему? - мне стало грустно
расставаться с министром. Эта грусть показалась неожиданной мне самой, и я с
удивлением спрашивала себя, когда и как могла произойти такая перемена в
моей душе?
(1281-1285 гг.)
Уныло, мрачно текла моя жизнь. "Неужели до конца дней придется влачить
столь безрадостное существование?" - думала я. Единственно желанным казался
уединенный, приют где-нибудь в глуши гор, но это стремление, увы, было
невыполнимо. Да, нелегко бежать от суетного мира! - против воли роптала я на
мой печальный удел. Я боялась, что государь со временем меня разлюбит, страх
утратить его любовь преследовал меня даже во сне, я ломала голову, как
предотвратить беду, но ничего не могла придумать. Наступила вторая луна,
повсюду расцвели цветы, ветерок доносил благоухание цветущей сливы, но
радость новой весны не веселила меня, ничто не могло развеять мою тревогу,
мою печаль.
...Послышался голос государя - он звал людей, и я поспешила на его зов.
Государь был один.
- В последнее время все женщины разъехались по Домам, во дворце стало
совсем уныло... - сказал он. - Ты тоже целыми днями уединяешься в своей
комнате. Желал бы я знать, о ком ты тоскуешь?
"Опять ревнивые намеки!" - подумала я с досадой. В это время доложили,
что во дворец пожаловал настоятель.
Его сразу провели к государю, и мне не оставалось ничего другого, как
молча внимать их беседе. Этой весной захворала дочь государя, будущая
государыня Югимонъин1 (в ту пору она была еще ребенком и звалась
принцессой Има), болезнь затянулась, и решено было служить молебны богу
Айдзэну о ниспослании выздоровления болящей. Кроме того, государь хотел
вознести моления созвездию Северного Ковша;2 эту службу, как
помнится, поручили преподобному Нарутаки из храма Высшей Мудрости...
Завязалась беседа, даже более доверительная и теплая, чем обычно, я
сидела тут же, внутренне трепеща от страха при мысли о том, что творится в
душе настоятеля в эти минуты, как вдруг государю сообщили, что принцессе
внезапно стало хуже, и он поспешно удалился во внутренние покои.
- Дождитесь, пожалуйста, возвращения государя... - обратившись к
настоятелю, сказала я.
Мы остались одни, кругом не было ни души, и настоятель стал горько
упрекать меня, говорил, как тосковал обо мне долгие дни и луны после нашей
последней встречи... Слезы, которые он при этом утирал рукавом своей рясы,
невозможно было бы скрыть от постороннего взора... Я не знала, что отвечать,
слушала молча, а меж тем государь вскоре вернулся. Не подозревая об этом,
настоятель все продолжал свои сетования. Услышав его речь сквозь тонкую
перегородку, государь остановился, прислушался и, будучи от природы
человеком проницательным, скорым на догадку, сразу, конечно, обо всем
догадался. Это было ужасно!
Государь вошел в комнату. Настоятель сделал вид, будто ничего не
случилось, но следы слез, которые он тщетно пытался скрыть, были слишком
заметны, государь не мог их не видеть. "Какой же гнев пылает сейчас в его
душе!" - сама не своя думала я.
Вечером, когда наступило время зажечь светильники, государь удалился в
опочивальню, я растирала ему ноги; кругом было необычно безлюдно, тихо.
- Сегодня мне довелось услышать нечто весьма неожиданное! - сказал
государь. - Мы с младенческих лет дружны с настоятелем, всегда были очень
близки и, как мне казалось, друг от друга ничего не скрывали... А я-то
думал, что он чужд любовной страсти... - с упреком сказал он мне.
Отпираться, уверять: "Нет, вы ошиблись, ничего такого нет и в помине!"
- было бы бесполезно, и я поведала ему обо всем, начиная с первых встреч с
настоятелем и кончая разлукой той памятной лунной ночью, рассказала все без
утайки, вплоть до самых малых подробностей.
- Поистине таинственный, необъяснимый союз! - сказал государь. -
Подумать только, он так горячо полюбил тебя, что решился просить дайнагона
Дзэнседзи устроить встречу... А ты так жестоко его отвергла! Это к добру не
приведет! Любовь властвует над людьми без разбора, в древности тоже бывали
тому примеры. Епископ Какиномото, превратившись в демона, вселился в
государыню Сомэ-доно3. Любовь сгубила его, несмотря на то, что
силой духа он не уступал буддам и бодхисаттвам... Зато праведник из храма
Сига мгновенно излечился от пагубной страсти, когда супруга императора
Уды4, сжалившись над ним, написала ему стихи "В чертоги рая
отведи меня...". Но, сдается мне, любовь, которую питает к тебе настоятель,
еще сильнее, чем все, что случалось в прошлом. Тебе надо понять это и
отнестись к нему не так холодно и сурово... Погоди, я сам все устрою, и
никто не узнает о вашем союзе... - ласково говорил государь. - Ты не должна
ничего от меня скрывать, а я постараюсь успокоить его, чтобы он перестал
страдать и гневаться на тебя...
Могла ли я без сердечной боли слушать эти слова?!
- Я полюбил тебя раньше всех, - продолжал государь, - с тех пор прошло
уже много лет, и, что бы ни случилось, всегда буду нежно любить... Увы,
многое в нашей жизни не зависит от моей воли, и мне прискорбно, что я лишен
возможности доказать, как глубоко я тебе предан... Твоя покойная мать,
Дайнагонноскэ, была моей первой наставницей в искусстве любви, тайно от всех
я горячо привязался к ней, но в ту пору я был всего лишь
подростком, не смел открыто признаться в своей любви... Я робел, меня
смущали порядки нашего мира, отношения между мужчинами и женщинами приводили
меня в смятение... А .меж тем ее полюбил Фуютада, потом Масатада, а мне
оставалось лишь униженно выжидать время, когда любовник не навещал ее... Ты
была еще в материнском чреве, а я уже ждал тебя и потом, держа тебя на
коленях, все дожидался, когда же ты наконец подрастешь... Уже тогда я любил
тебя! - говорил государь, повествуя о давно минувших делах, но все, о чем он
поведал, касалось меня так близко, что я внимала ему с невыразимой печалью.
На следующее утро должен был начаться молебен. Поднялась суета,
устанавливали алтарь, устраивали все необходимое для богослужения, а я
опасалась лишь одного - как бы по выражению моего лица не догадались, в
каком смятении я пребываю. Наконец объявили: "Пожаловал его преподобие!", и,
хотя внешне я спокойно сидела неподалеку от государя, мне было мучительно
тяжело при мысли о том, что он задумал.
* * *
Мне и раньше часто случалось ходить к настоятелю с поручениями от
государя, но сегодня совесть мучила меня особенно сильно. До вечерней службы
еще оставалось время, и государь послал меня отнести настоятелю бумагу,
отметив некоторые непонятные места в догмах вероучения Сингон5. В
покоях настоятеля не было никого посторонних. Луна, подернутая туманной
дымкой, смутно озаряла покой; настоятель, опираясь на подлокотник,
вполголоса читал сутру.
- Я поклялся пред ликом Будды, что та злосчастная осенняя ночь будет
нашей последней встречей, -сказал он, - но по-прежнему продолжал невыносимо
страдать. Вижу теперь, что любовь мне дороже жизни... Я молил лишь о смерти,
дабы встретиться с тобой в ином мире, но, видимо, боги не вняли моим молит-,
вам. Я бессилен справиться с этим чувством... - говорил он, и мне пришлось у
него остаться. Я трепетала от страха, опасаясь, как бы люди не проведали о
нашем свидании. Все свершилось словно во сне; я не успела еще толком
досмотреть этот сон, как послышались голоса: "Время начинать службу!", и я
поспешила скрыться через раздвижную заднюю стенку. Эта торопливая встреча
оставила в душе тяжелый осадок. "Непременно встретимся снова, когда служба
окончится!" - твердил настоятель, но остаться и ждать его было слишком
мучительно, и я удалилась в свою комнату. И все же я чувствовала, что образ
настоятеля не в пример сильнее запал мне в душу, чем в то злосчастное утро,
когда, расставаясь со мной, он сказал на прощание: "Лишь горечь осталась от
печальных снов этой ночи..." "Наверное, сама судьба уготовила наш союз..." -
думала я, и невольно хотелось знать; какие узы соединяли нас в прошлом
существовании? Я прилегла отдохнуть, но очень скоро рассвело, и я пошла к
государю прислуживать при утренней трапезе.
- Вчера я нарочно послал тебя к настоятелю, - сказал государь, когда
рядом никого не было. - Надеюсь, что он об этом не догадался... Ты тоже не
показывай вида, что знаешь... Мне жаль его, нельзя, чтобы он при встрече со
мной смущался...
Растерявшись, я не знала, что отвечать. Меня мучила совесть при мысли,
что настоятель творит молитвы с грехом на сердце. Шестая ночь молебна
пришлась на восемнадцатое число второй луны. В этот вечер государь допоздна
наслаждался . дивным благоуханием сливы, цветущей перед одним из павильонов
дворца Томикодзи. Я была с ним. Наконец мы услышали, что богослужение
закончилось.
- Вот и конец молебнам... - сказал государь. - Можешь быть свободна,
ступай к нему! - Я не ожидала, что он опять пошлет меня к настоятелю, было
больно услышать его приказ, но с ударом колокола, возвестившего полночь, к
государю пригласили госпожу Хигаси, и они вместе отошли ко сну в Двойном
покое, а я отправилась к настоятелю, туда, где мы всегда с ним встречались,
- не столько из повиновения государю, сколько из жалости - ведь настоятель
проводил сегодня последнюю ночь во дворце... Конечно, он ждал меня и так
огорчился бы, если б я не пришла... В ушах моих еще звучали ласковые слова,
которые говорил мне государь какой-нибудь час назад, одежда еще хранила
аромат благоуханий, пропитавших его одежды, и вот пришлось снова соединить
рукава - на этот раз с настоятелем. Но разве это была моя вина?
Настоятель плакал, горюя, что сегодня - последняя встреча, а я,
напротив, все время думала: ах, лучше было навсегда прервать эту связь,
когда я его еще совсем не любила, после той безрадостной ночи под кровом
дайнагона Дзэнседзи... Но теперь поздно было жалеть об этом. Меж тем
короткая летняя ночь вскорости сменилась рассветом, прервав наше свидание,
недолгое, как сверканье росы в лучах утра. Впереди нас ожидала разлука, а
новая встреча... Кто знает, состоится ли и когда?
Немало мучений
пришлось мне в любви претерпеть -
и все же сегодня
лью снова горчайшие слезы,
в разлуке тебя вспоминая...
Принцесса с каждым днем чувствовала себя все лучше, на седьмой день
молебствий служили только вечерню, и настоятель уехал. Его образ глубоко
запал мне в сердце, я очень о нем грустила.
Но вот что удивительно: в ночь нашей последней встречи я покинула
настоятеля очень рано и только успела было прилечь у себя в каморке, как за
мной срочно прислали от государя. "Скорей, скорей!" - торопил меня его
посланец Киенага. Я встревожилась: этой ночью у государя находилась госпожа
Хигаси, отчего же такая спешка? Ведь я только что рассталась с
настоятелем...
- Вчера ты пришла к настоятелю очень поздно, была уже глубокая ночь, -
сказал мне государь. - Представляю себе, с каким волнением он тебя ждал...
Такая любовь не часто встречается в нашем мире, иначе я не стал бы вам
помогать, к тому же я слишком привязан к настоятелю, оттого и разрешил вам
встречаться... Слушай же, сегодня ночью мне приснился удивительный сон! Мне
снилось, будто настоятель подарил тебе свой молитвенный жезл, и ты прячешь
его от меня за пазуху. Я тяну тебя за рукав и говорю: "Ведь мы так близки с
тобой, почему ты хочешь утаить от меня его дар?" Тогда ты, такая печальная,
утирая слезы, достаешь этот жезл. Я гляжу и узнаю серебряный жезл покойного
отца, государя-монаха Го-Саги. "Отдай его мне!" -говорю я и отбираю у тебя
жезл... Тут я проснулся. Сомнения нет - этой ночью ты понесла... Помнишь
стихи о сосне, что выросла на скале?..6
Я слушала, верила и не верила, но с того дня государь целый месяц ни
разу не призывал меня. Я не смела роптать, ибо, как бы то ни было,
согрешила-то я, хоть и не по своей воле. В одиночестве встречала я утро и
вечер и вскоре заметила, что и впрямь снова в тягости. И опять одолела меня
тревога - как сложится отныне моя судьба?
Однажды, в начале третьей луны, когда во дворце было необычно пустынно
и тихо, государь, даже не отужинав, удалился в Двойной покой, а меня
призвали к нему. "Зачем он зовет меня?" - подумала я, но государь обошелся
со мною ласково, говорил нежные слова, клялся в любви, а я не знала,
радоваться мне или, напротив, печалиться...
- После того как мне привиделся тот сон, я нарочно ни разу не призывал
тебя... - сказал государь. - Ждал, чтобы прошел ровно месяц, и очень по тебе
тосковал...
"Так и есть... Стало быть, он нарочно не звал меня, - пораженная,
подумала я. - В самом деле, ведь с того месяца я понесла... Он не звал меня,
чтобы не было сомнения в отцовстве..." - И тревога о ребенке, о том, что
будет с ним и со мною, с новой силой сдавила сердце.
* * *
Ну, а тот, с кем меня соединяло столь глубокое чувство, кто был моей
первой настоящей любовью, постепенно отдалился от меня после тех злосчастных
ночей в Фусими, и я с грустью думала, что он вправе на меня обижаться. В
начале пятой луны я ненадолго вернулась домой, чтобы в годовщину смерти
матери, как всегда, побывать на ее могиле, и он прислал мне письмо.
"Пока я искал
тот корень, на сердце похожий,
что горечь таит,
не в росе - в слезах безутешных
рукава до нитки промокли..."
Дальше следовали ласковые слова, а в конце стояло: "Если ничто не
помешает, я навещу тебя, хотя бы ненадолго, пока ты живешь дома..."
В ответ я написала только:
"Где еще и расти
корню горькой любви потаенной,
как не в сердце моем!
И мои рукава недаром
от безудержных слез промокли... -
ведь я полюбила тебя на всю жизнь не только в этом, но и в будущих
воплощениях..." Но, по правде сказать, я чувствовала, что никакими словами
не вернешь его былую любовь. Он пришел, когда уже наступила глухая ночь.
Мне хотелось рассказать ему обо всем, что наболело на сердце, но прежде
чем я успела вымолвить хоть словечко, вдруг послышался шум и крики: "Зарево
над кварталом Сандзе-Кегоку! Пожар на улице Томикодзи!"
Ясное дело, он не мог оставаться у меня, если горит дворец, и поспешно
ушел. Короткая весенняя ночь вскорости миновала, возвратиться было нельзя.
Уже совсем рассвело, когда мне принесли от него письмо:
"Ужель в твоем сердце
иссякнет живительный ключ
и в реку забвенья
навеки канет любовь,
что нас друг к другу влекла?.."
В самом деле, мне тоже казалось, что неспроста прервалась в ту ночь
наша встреча...
Союз этот нежный
продлить нам, увы, не дано,
но в любящем сердце
никогда не высохнут слезы,
ключ живительный не иссякнет!
Конечно, если бы я подольше оставалась в усадьбе, встречи со Снежным
Рассветом не ограничились бы этим неудачным свиданием, но в тот же день,
вечером, государь прислал за мной карету, приказал срочно вернуться, и я
уехала во дворец.
* * *
В начале осени меня перестала мучить тошнота.
- Кажется, для тебя наступила пора завязать шнуры запрета, - сказал
государь. - А настоятель знает, что ты носишь его ребенка?
- Нет, - ответила я, - откуда же? У меня не было случая сообщить ему об
этом...
- Ему нечего стыдиться, - сказал государь. - Хотя сперва он, кажется,
стеснялся меня... Человек бессилен перед велением судьбы, а ваш союз
предначертан самим роком... Я сам скажу ему обо всем!
Я не знала, что отвечать, подумала только, как мучительно будет
настоятелю услышать эту новость от государя. Но если бы я сказала: "Не надо,
не говорите!" - государь подумал бы, что я слишком забочусь о настоятеле.
Ему это не понравится, а недовольство государя мне тоже грозит бедой...
- Прошу вас, поступайте, как сами сочтете нужным! - только и могла я
ответить.
* * *
В эти дни как обычно ученые монахи собрались для беседы о догматах
вероучения Сингон, они толковали государю различие заповедей, изложенных в
святых сутрах. Настоятель тоже приехал во дворец на несколько дней. Когда
толкование священных текстов, пояснений к ним и обрядов закончилось,
устроили приличествующий случаю скромный пир. Я прислуживала государю во
время трапезы.
- Итак, если вникнуть поглубже в священные книги, становится очевидным,
что любовная связь между мужчиной и женщиной не содержит в себе греха, -
сказал государь. - Любовный союз мы наследуем еще из прошлых наших
существований, избежать его невозможно, человек не в силах справиться с
могуществом страсти... В древности тоже не раз такое случалось... Праведный
Дзедо, влюбившись в женщину из земли Митиноку, пытался убить ее, но не смог
и, не устояв пред соблазном, вступил с ней в любовный союз. Государыня
Сомэ-доно просила святого монаха, настоятеля храма Сигэдэра, соединиться с
нею в раю... Люди бессильны противиться любви. Бывает, что из-за любви они