У аппарата были две главные руки — они же крылья, — но сверх того имелось еще множество более гибких и меньших по размеру металлических рук, которые шли от живота и были оснащены разнообразными наконечниками, один из которых — в виде шарнирной петли — и вытащил меня из машины.
Вопреки кажущейся сложности весь аппарат в целом странным образом производил впечатление простоты и крайней целесообразности. Чувствовалось, что в нем все на своем месте, все функционирует в удивительной гармонии, более того — с первой же минуты он вызывал невыразимо приятное чувство, вы забывали, что перед вами механизм, безусловно являющийся шедевром рациональной и совершеннейшей техники; всем своим видом он действовал на вас исключительным образом. Я не могу иначе выразить вызванное им чувство, как только приблизительными словами, и когда я говорю, что этот аппарат был красивым, то под этим я понимаю значительно больше, чем значит это слово в обычном смысле, когда мы употребляем его, например, для выражения впечатления от картины или в еще большей степени при виде красивой женщины. Я простой хирург и не мастак в искусстве самовыражения, но помню, что тогда в поисках подходящего сравнения я перебрал в уме множество самых обворожительных эпитетов, какие только находят влюбленные юноши в минуты экстаза. Возможно, это в свою очередь также объяснялось моим не совсем нормальным состоянием — ведь мой слух по-прежнему услаждали дивные звуки, а, кроме того, какие-то особые токи, которые, как мне казалось, исходили от машины, держали каждый мой нерв в напряжении. Внутри машины раздавался постоянный мелодичный звон. Наконец она опустила крылья на землю и я почувствовал легкое прикосновение к своему лицу, будто кто-то решил меня пощекотать. Подняв голову, я увидел уставившиеся на меня две линзы. В тот же миг “машина” подняла руку, дотронулась до меня и снова отступила. Пока я терялся в догадках, кто это существо, приводящее в движение механизм, на яйцевидной голове зашевелилась антенна и снова зазвучала невыразимо приятная мелодия, которую я слышал раньше, но теперь уже не в гамме фа-ре-ми-до, а в ином порядке, как-то глубоко и с какой-то быстрой завитушкой на конце — жаль, что я не владею хроматикой, но мне показалось, что-то вроде “г-а-а-гпс, г, гис”. Эта гамма повторялась неоднократно, причем глаза-линзы в упор смотрели на меня.
Я испытывал необыкновенное чувство: казалось, меня обучают незнакомому языку, который не имеет связного текста. Какое-то время я стоял потрясенный, затем открыл рот и невольно попробовал воспроизвести странные звуки. После нескольких упражнений я довольно сносно сумел их повторить. И в то же мгновение музыка оборвалась, машина как бы затихла, прислушиваясь к моему произношению. Я повторил странную гамму, но уже громче. Машина воспроизвела три новых звука, которые я тоже пропел вслед за ней. Тогда машина протянула ко мне одну из своих рук и одобрительно похлопала по плечу. Эта игра в звукоподражание повторилась несколько раз, причем с каждым разом мелодии видоизменялись. Внезапно послышался вздох, крылья машины загудели, в лицо мне ударила воздушная волна, и в следующее мгновение аппарат поднялся в воздух, сделал круг над моей головой, повернул к реке и, уменьшаясь в размере, скрылся за лесом. Я же в оцепенении замер на месте и только спустя несколько минут пришел в себя и осмотрелся.
Поле, на котором я стоял, покрывала бархатистая трава. Почва под ней была очень мягкой, рассыпчатой, необыкновенно рыхлой. И только сейчас молнией пронзила меня мысль об отчаянном положении, в котором я оказался. Где я? На какой территории — вражеской или союзнической? Что мне предстоит? Тревожила меня и судьба однополчан, я ведь не знал, удалось ли кому-нибудь спастись с “Бульверка”, сообщили ли властям о том, что я покинул тонущий корабль на гидроплане капитана? Если об этом узнали, то наверняка объявили открытый розыск, меня ищут как дезертира, чтобы отдать под трибунал.
Потом я подумал: в мире, где существуют такие совершенные машины, как та, что я только сейчас видел, должно быть, и люди весьма разумны и предупредительны, и они, безусловно, поймут мое щекотливое положение. Оставалось только выяснить, как найти тот город или лагерь (не знаю уж, как это назвать), которому принадлежат летательные аппараты. Мне было совершенно очевидно лишь одно — страна, куда я попал, не является Германией, ибо в противном случае наши славные разведчики давно донесли бы о существовании секретного оружия у вражеской армии. Итак, я доверился судьбе, сложил свое снаряжение на траву и приготовил носовой платок на тот случай, если территория все-таки окажется вражеской. Я решил, что в этом случае, следуя правилам Гаагской конвенции, сдамся на милость первому встречному.
Осторожно, не торопясь я двинулся к реке, внимательно оглядываясь по сторонам, но нигде не обнаружил ни единой живой души. Беспрепятственно перейдя через мост, я решил идти в сторону леса по белой дороге. Я уже приближался к группе деревьев, стоявших в начале аллеи, когда нечто совершенно сверхъестественное заставило меня вздрогнуть, сделать шаг назад и машинально схватиться за карман, где лежал спасительный носовой платок: на какую-то долю секунды мне почудилось, будто дерево, к которому я приблизился, было вовсе и не деревом в обычном смысле этого слова, а живым существом. С расстояния в двадцать шагов я мог уже довольно отчетливо его разглядеть: по своей конфигурации оно решительно напоминало человека, хотя и несколько необычного. Вместо кожи тело “дерева” покрывала кора, две нижние конечности коренились в земле, а поднятые над головой руки образовывали пышную зеленую крону из причудливых листьев. Тяжелая, широкая голова с коричневым, покрытым корою лицом повернулась ко мне. Оправившись от первого изумления, я попытался объяснить это странное явление тем обстоятельством, что случайно наткнулся на деревянную скульптуру, шутки ради поставленную на обочине дороги. Вероятно, подумал я, деревья, подстриженные под человека, составляли особенность декоративно-монументального искусства здешних жителей. Успокоенный таким объяснением, я приблизился к странному дереву и дотронулся до него. Да, кора обычная, быть может, только мягче и нежнее, чем у наших деревьев. В том месте, где я нажал пальцем, на поверхности коры выступил какой-то розоватый сок. Мне даже показалось, что дерево словно бы дернулось от боли. Это обстоятельство несколько смутило меня, но, отступив на несколько шагов, я тут же успокоился. Я увидел, что “ногообразные” корни прочно вросли в землю и не дают возможности двигаться. Но, повторяю, дерево очень напоминало человека, даже черты его лица были на редкость “человеческими”; правда, глаза были, пожалуй, слишком пусты и невыразительны, но уж нос, например, был совершенно правильной формы, а заросший рот с опущенными книзу уголками губ кривился вполне отчетливой трагической гримасой. Было в этом особом выражении лица что-то бесконечно грустное, отчаянно-безнадежное, и мне невольно пришла на ум сказка о бездомном нищем.
Когда же я вновь приблизился к дереву и пригляделся, то с изумлением увидел, что его губы что-то шепчут. Сердце мое сжалось от какой-то необъяснимой боли и участия; я невольно вскрикнул от охватившей меня жалости. В ответ дерево откуда-то из глубины издало глухой стон, с трудом расправило руки-ветви и опять замерло.
Я не мог объяснить возникшее во мне чувство подавленности — знаю только, что не вынес бы вторично этот гулкий, пустой, удивительно тоскливый звук. Я резко повернулся и пошел прочь и только тогда с удивлением отметил, что и остальные деревья были такими же, как и первое: одни более высокие, другие пониже, стояли эти человекоподобные существа с вознесенными к небу руками и печальными, старческими лицами,
Я почувствовал себя отвратительно и ускорил шаг, сознательно не глядя по сторонам, и все же я видел, что вся аллея, которой я шел, состояла из подобных деревьев.
Наконец деревья остались позади и передо мной распростерлась гладкая дорога, посыпанная мелким белым песком. Снова мне пригрезилось, будто однажды, во сне, я уже ходил по ней.
При пересечении дороги с лесом, как я заметил еще издали, действительно высилась триумфальная арка, сходившаяся высоко над моей головой. Я с облегчением вздохнул, увидя, что деревья в лесу уже не напоминали человека. Правда, они тоже были какие-то особенные — нигде прежде я не встречал ничего подобного: мясистые, почти круглые листья образовывали густую кровлю над головой, бросавшую тяжелую тень на дорогу. Каждый лист казался зрелым плодом. Моя растерянность возрастала, я готов был всерьез поверить, что все это мне только снится и я вот-вот заблужусь во сне, идя этой мрачной лесной дорогой. Тревожно оглядевшись вокруг, я заметил просвет между деревьями и быстро направился на брезживший солнечный луч. Через несколько минут я вышел из леса и, ослепленный представшей картиной, закрыл руками глаза.
Передо мной раскинулось гигантское плато. Помпезная, выложенная красным камнем широченная лестница вела к нагорью, на вершине которого огромный дворец закрывал полог неба. Лестница доходила до распахнутых настежь фронтальных ворот, высота которых была не меньше сорока метров. Фасад дворца представлял собой одну сплошную полукруглую стену с монументальными колоннами с двух сторон. Ничего более великолепного и более импозантного в зодчестве я не видывал. Но еще большее внимание невольно привлекли две фигуры у ворот: по форме и по виду они как две капли воды были похожи на тот воздухоплавательный аппарат, который доставил меня сюда.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Вопреки кажущейся сложности весь аппарат в целом странным образом производил впечатление простоты и крайней целесообразности. Чувствовалось, что в нем все на своем месте, все функционирует в удивительной гармонии, более того — с первой же минуты он вызывал невыразимо приятное чувство, вы забывали, что перед вами механизм, безусловно являющийся шедевром рациональной и совершеннейшей техники; всем своим видом он действовал на вас исключительным образом. Я не могу иначе выразить вызванное им чувство, как только приблизительными словами, и когда я говорю, что этот аппарат был красивым, то под этим я понимаю значительно больше, чем значит это слово в обычном смысле, когда мы употребляем его, например, для выражения впечатления от картины или в еще большей степени при виде красивой женщины. Я простой хирург и не мастак в искусстве самовыражения, но помню, что тогда в поисках подходящего сравнения я перебрал в уме множество самых обворожительных эпитетов, какие только находят влюбленные юноши в минуты экстаза. Возможно, это в свою очередь также объяснялось моим не совсем нормальным состоянием — ведь мой слух по-прежнему услаждали дивные звуки, а, кроме того, какие-то особые токи, которые, как мне казалось, исходили от машины, держали каждый мой нерв в напряжении. Внутри машины раздавался постоянный мелодичный звон. Наконец она опустила крылья на землю и я почувствовал легкое прикосновение к своему лицу, будто кто-то решил меня пощекотать. Подняв голову, я увидел уставившиеся на меня две линзы. В тот же миг “машина” подняла руку, дотронулась до меня и снова отступила. Пока я терялся в догадках, кто это существо, приводящее в движение механизм, на яйцевидной голове зашевелилась антенна и снова зазвучала невыразимо приятная мелодия, которую я слышал раньше, но теперь уже не в гамме фа-ре-ми-до, а в ином порядке, как-то глубоко и с какой-то быстрой завитушкой на конце — жаль, что я не владею хроматикой, но мне показалось, что-то вроде “г-а-а-гпс, г, гис”. Эта гамма повторялась неоднократно, причем глаза-линзы в упор смотрели на меня.
Я испытывал необыкновенное чувство: казалось, меня обучают незнакомому языку, который не имеет связного текста. Какое-то время я стоял потрясенный, затем открыл рот и невольно попробовал воспроизвести странные звуки. После нескольких упражнений я довольно сносно сумел их повторить. И в то же мгновение музыка оборвалась, машина как бы затихла, прислушиваясь к моему произношению. Я повторил странную гамму, но уже громче. Машина воспроизвела три новых звука, которые я тоже пропел вслед за ней. Тогда машина протянула ко мне одну из своих рук и одобрительно похлопала по плечу. Эта игра в звукоподражание повторилась несколько раз, причем с каждым разом мелодии видоизменялись. Внезапно послышался вздох, крылья машины загудели, в лицо мне ударила воздушная волна, и в следующее мгновение аппарат поднялся в воздух, сделал круг над моей головой, повернул к реке и, уменьшаясь в размере, скрылся за лесом. Я же в оцепенении замер на месте и только спустя несколько минут пришел в себя и осмотрелся.
Поле, на котором я стоял, покрывала бархатистая трава. Почва под ней была очень мягкой, рассыпчатой, необыкновенно рыхлой. И только сейчас молнией пронзила меня мысль об отчаянном положении, в котором я оказался. Где я? На какой территории — вражеской или союзнической? Что мне предстоит? Тревожила меня и судьба однополчан, я ведь не знал, удалось ли кому-нибудь спастись с “Бульверка”, сообщили ли властям о том, что я покинул тонущий корабль на гидроплане капитана? Если об этом узнали, то наверняка объявили открытый розыск, меня ищут как дезертира, чтобы отдать под трибунал.
Потом я подумал: в мире, где существуют такие совершенные машины, как та, что я только сейчас видел, должно быть, и люди весьма разумны и предупредительны, и они, безусловно, поймут мое щекотливое положение. Оставалось только выяснить, как найти тот город или лагерь (не знаю уж, как это назвать), которому принадлежат летательные аппараты. Мне было совершенно очевидно лишь одно — страна, куда я попал, не является Германией, ибо в противном случае наши славные разведчики давно донесли бы о существовании секретного оружия у вражеской армии. Итак, я доверился судьбе, сложил свое снаряжение на траву и приготовил носовой платок на тот случай, если территория все-таки окажется вражеской. Я решил, что в этом случае, следуя правилам Гаагской конвенции, сдамся на милость первому встречному.
Осторожно, не торопясь я двинулся к реке, внимательно оглядываясь по сторонам, но нигде не обнаружил ни единой живой души. Беспрепятственно перейдя через мост, я решил идти в сторону леса по белой дороге. Я уже приближался к группе деревьев, стоявших в начале аллеи, когда нечто совершенно сверхъестественное заставило меня вздрогнуть, сделать шаг назад и машинально схватиться за карман, где лежал спасительный носовой платок: на какую-то долю секунды мне почудилось, будто дерево, к которому я приблизился, было вовсе и не деревом в обычном смысле этого слова, а живым существом. С расстояния в двадцать шагов я мог уже довольно отчетливо его разглядеть: по своей конфигурации оно решительно напоминало человека, хотя и несколько необычного. Вместо кожи тело “дерева” покрывала кора, две нижние конечности коренились в земле, а поднятые над головой руки образовывали пышную зеленую крону из причудливых листьев. Тяжелая, широкая голова с коричневым, покрытым корою лицом повернулась ко мне. Оправившись от первого изумления, я попытался объяснить это странное явление тем обстоятельством, что случайно наткнулся на деревянную скульптуру, шутки ради поставленную на обочине дороги. Вероятно, подумал я, деревья, подстриженные под человека, составляли особенность декоративно-монументального искусства здешних жителей. Успокоенный таким объяснением, я приблизился к странному дереву и дотронулся до него. Да, кора обычная, быть может, только мягче и нежнее, чем у наших деревьев. В том месте, где я нажал пальцем, на поверхности коры выступил какой-то розоватый сок. Мне даже показалось, что дерево словно бы дернулось от боли. Это обстоятельство несколько смутило меня, но, отступив на несколько шагов, я тут же успокоился. Я увидел, что “ногообразные” корни прочно вросли в землю и не дают возможности двигаться. Но, повторяю, дерево очень напоминало человека, даже черты его лица были на редкость “человеческими”; правда, глаза были, пожалуй, слишком пусты и невыразительны, но уж нос, например, был совершенно правильной формы, а заросший рот с опущенными книзу уголками губ кривился вполне отчетливой трагической гримасой. Было в этом особом выражении лица что-то бесконечно грустное, отчаянно-безнадежное, и мне невольно пришла на ум сказка о бездомном нищем.
Когда же я вновь приблизился к дереву и пригляделся, то с изумлением увидел, что его губы что-то шепчут. Сердце мое сжалось от какой-то необъяснимой боли и участия; я невольно вскрикнул от охватившей меня жалости. В ответ дерево откуда-то из глубины издало глухой стон, с трудом расправило руки-ветви и опять замерло.
Я не мог объяснить возникшее во мне чувство подавленности — знаю только, что не вынес бы вторично этот гулкий, пустой, удивительно тоскливый звук. Я резко повернулся и пошел прочь и только тогда с удивлением отметил, что и остальные деревья были такими же, как и первое: одни более высокие, другие пониже, стояли эти человекоподобные существа с вознесенными к небу руками и печальными, старческими лицами,
Я почувствовал себя отвратительно и ускорил шаг, сознательно не глядя по сторонам, и все же я видел, что вся аллея, которой я шел, состояла из подобных деревьев.
Наконец деревья остались позади и передо мной распростерлась гладкая дорога, посыпанная мелким белым песком. Снова мне пригрезилось, будто однажды, во сне, я уже ходил по ней.
При пересечении дороги с лесом, как я заметил еще издали, действительно высилась триумфальная арка, сходившаяся высоко над моей головой. Я с облегчением вздохнул, увидя, что деревья в лесу уже не напоминали человека. Правда, они тоже были какие-то особенные — нигде прежде я не встречал ничего подобного: мясистые, почти круглые листья образовывали густую кровлю над головой, бросавшую тяжелую тень на дорогу. Каждый лист казался зрелым плодом. Моя растерянность возрастала, я готов был всерьез поверить, что все это мне только снится и я вот-вот заблужусь во сне, идя этой мрачной лесной дорогой. Тревожно оглядевшись вокруг, я заметил просвет между деревьями и быстро направился на брезживший солнечный луч. Через несколько минут я вышел из леса и, ослепленный представшей картиной, закрыл руками глаза.
Передо мной раскинулось гигантское плато. Помпезная, выложенная красным камнем широченная лестница вела к нагорью, на вершине которого огромный дворец закрывал полог неба. Лестница доходила до распахнутых настежь фронтальных ворот, высота которых была не меньше сорока метров. Фасад дворца представлял собой одну сплошную полукруглую стену с монументальными колоннами с двух сторон. Ничего более великолепного и более импозантного в зодчестве я не видывал. Но еще большее внимание невольно привлекли две фигуры у ворот: по форме и по виду они как две капли воды были похожи на тот воздухоплавательный аппарат, который доставил меня сюда.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Несколько слов к читателю. — Человек и машины. — Жители Фа-ре-ми-до. — Автора сравнивают с растением.
Читатель, несомненно избалованный описаниями путешествий, возможно, выкажет неудовлетворенность и нетерпение, дойдя до конца предыдущей главы и не будучи способен извлечь quinta essentia [1]из прочитанного: что это за удивительные машины и поразительные деревья, которые я столь бегло и сумбурно описал, — ведь вряд ли, как мне представляется, о них могло быть уже написано в дневниках других путешественников.
Покорнейше прошу читателя принять во внимание, что, во-первых, будучи простым хирургом, я, как уже говорил, не являюсь художником слова и, согласен, весьма неуклюже выражаю свои мысли, а, во-вторых, те чудеса, которые я описал в предыдущей главе, при первом же столкновении с ними поразили меня в не меньшей степени, чем вас. Я прошу лишь терпения и доверия ко мне и позволю себе скромно сослаться на описания четырех моих ранних путешествий, в которых мне тоже частенько приходилось сталкиваться с непонятными на первый взгляд явлениями; суть их и значение раскрывались только в дальнейшем. Во всяком случае, читатель, вероятно, запасся терпением, если он знаком с четырьмя предыдущими моими путешествиями (в Лилипутию, Бробдингнег, Лапуту и в страну гуигнгнмов), описание которых подготовил к печати мистер Джонатан Свифт.
И тем не менее, чтобы, как говорят, быть ближе к делу, позволю себе забежать вперед и поделиться с читателем уроком, который я извлек лишь в конце своего пребывания в Фа-ре-ми-до и который (подразумевается урок), не искази метафизики двадцатого века картину мира и не испорти ее, я уже давным-давно, еще до того, как попал в Фа-ре-ми-до, должен был бы усвоить, дабы не удивляться тому, с чем столкнулся и что испытал в этой сказочной стране.
Установлено, что, когда на Земле впервые появились люди, не было ни машин, ни искусств, ни науки. Все, что сделали люди своими руками, диктовалось их естественной потребностью: они шили одежду, ибо им было холодно, смастерили топор, чтобы легче было валить деревья. Затем родились науки и искусства, в задачу которых также входило помочь человеку в его тяжком труде и обогатить его представления и понятия о явлениях внешнего мира. Для поднятия тяжестей изобрели лебедку, для более точного и глубокого познания того, что человек видел вокруг, придумали рисование и письмо.
Проходили тысячелетия, и, вполне естественно, наука и искусство становились все более совершенными; человеку помогали в его работе прекрасные машины, умножавшие его возможности, а наскоро схваченные во времени и пространстве чувственные явления запечатлевались в совершенных скульптурах, живописных полотнах и поэтических произведениях, раскрывавших человеку мир его чувств в наиболее полном значении.
В конце концов дошло до того, что машины не только помогали человеку во всех его делах, не только умножили его физическую силу, но и сами превратились в совершенное орудие, получили возможность лучше выполнять те рабочие операции, которые некогда свершались только приложением мускульной силы. То же и с искусствами: живопись, скульптура, произведения литературы и музыки с таким совершенством воссоздали реальную жизнь в ее формах, цвете, событиях и чувствах, что действительность осталась далеко позади искусства с его красотой, вдохновением и выразительной силой.
Что из этого следовало? Творения техники и искусства превзошли человека: они стали более совершенными, чем сам человек, и вскоре дело дошло до того, что если человек хотел стать совершенным, то вынужден был подражать тем механизмам и тем образам искусства, которые когда-то, в свое время подражали ему, то есть моделировали человека. Наш характер все в большей степени стал формироваться под влиянием нашей культуры, прочитанных романов, просмотренных пьес, увиденных картин. Искусство стало предписывать нормы нашего поведения.
Однажды, гуляя по улицам Будапешта, я набрел на лавку, которая называлась кондитерской-автоматом: можно было бросить в щель большого железного ящика монету в один крейцар и из специального отверстия выскакивала конфета. Внутри автомата сидел человек, который собирал опущенные в ящик крейцары и незаметно давал в обмен конфету. Этот человек подсознательно понял, что люди больше доверяют машинам, чем друг другу, и весьма хитроумно решил притвориться машиной.
Люди дожили до того, что человек стал цениться дешевле, нежели его сконструированная копия. Помню, как я возмущался перед самым прилетом в Фа-ре-ми-до, когда варвары немцы обстреляли знаменитый Реймский собор. В то время я лишь мельком подумал о том, сколько людей пало жертвой реймского сражения! Да что там говорить — все мы на себе испытали, что сообщение о захвате у врага одного-двух кораблей или пяти-шести пушек приносило несравненно больше радости, чем сводка об уничтожении пяти-шести тысяч вражеских солдат. Следовательно, пять пушек значат для нас больше, чем пять тысяч человек, и наш противник придерживается точно таких же взглядов.
Если бы я раньше удосужился трезво взвесить все эти обстоятельства, мне не пришлось бы на своем горьком опыте учиться всему этому в Фа-ре-ми-до. Я бы давно понял, что человек всегда больше себя ценит создание рук своих и в каждом своем творении стремится воссоздать самого себя в более совершенном виде, чтобы раствориться в созданном, подобно тому как это происходит с глиняной формой, в которую влипают кипящий металл. Я должен был понять это уже тогда, когда изобрели синематограф и когда люди с большим удовольствием стали ходить в кино, где они видели спроецированные на экран изображения тех артистов, которых за те же деньги могли бы увидеть воочию на устаревших подмостках театра. Поистине человек, как часть и как целое, как индивидуум и как мир целиком, всегда стремился открыть нечто совершеннее самого себя: для этой цели ему потребовались микроскоп и телескоп, фотография и рентгеновские лучи, автомобиль и аэроплан.
Да, если бы к этому трезвому выводу я пришел раньше, то снискал бы в глазах жителей Фа-ре-ми-до большее уважение к своей горячо любимой отчизне. Они убедились бы, что изумление, вызванное сверкающим дворцом, который предстал передо мной в конце лесной дороги во всем своем великолепии, что это изумление доказывает лишь одно: при всем несовершенстве человеческой натуры я все же достоин этого чуда, достоин того, чтобы жить среди них и, быть может, когда-нибудь стать похожим на них. Но я, ошарашенный и поглупевший от всего увиденного, долго упорствовал в своем заблуждении, считая, что подобное чудо могли сотворить лишь человеческие руки.
Я стоял на опушке леса и, пораженный, смотрел окрест, тогда один из тех аппаратов, что стояли у дворца, взмахнул крыльями и легко подлетел ко мне. Я узнал в нем тот самый аппарат, что доставил меня в этот край, и услышал тот же мелодичный звон.
И вот еще несколько аппаратов подлетели ко мне и встали рядом. Они окружили меня, и я услышал настоящий концерт, оркестрантами которого были… машины. Я растерялся, я никак не мог поверить, что нигде не видно человека из крови и плоти.
Однако вскоре природа начала предъявлять свои права — я почувствовал голод и усталость. В надежде быть понятым, я обратился к машинам на разных языках, взывая к их милосердию и пониманию. Но поскольку ответом мне была лишь музыка, я снова стал внимательно прислушиваться к ней и, различив среди многих аккордов несколько повторяющихся нот, попытался их воспроизвести. К моему удивлению, вокруг сразу же воцарилась настороженная тишина, а затем мои незнакомцы, наклоняясь друг к другу и жестикулируя металлическими конечностями, стали, казалось, о чем-то совещаться.
Беспокойно поглядывая на них, я заметил, что они вовсе не однотипны: у одних были крылья, у других они отсутствовали, встречались среди них квадратноголовые и круглоголовые, да и металл, из которого были сделаны аппараты, был разного качества. Все они походили друг на друга только по конструкции туловища, другими словами, по осанке да еще по той тонкой, сложной и необыкновенно точной работе механизмов, которая всех их объединяла.
Пока я над этим размышлял, ко мне протянулась металлическая рука и подняла меня в воздух; я увидел над собой гигантскую линзу, через которую меня внимательно и углубленно рассматривал огромный сверкающий зрак.
Рука медленно поворачивала меня в воздухе, заставляя сгибаться и наклонять голову.
Мне было не по себе, казалось, будто меня изучают точно насекомое, которое натуралист рассматривает под лупой, прежде чем поместить в свою коллекцию.
Но вот меня снова опустили на землю. Крылатый аппарат, доставивший меня в Фа-ре-ми-до, схватил меня за руку и повел за собой; все это выглядело так, словно отец учит ходить маленького сынишку. Мой знакомец медленно и осторожно шагал со мной рядом, на неровностях тропинки он чуть подбирал ролики, легко перескакивал через препятствие, а там, где дорога была гладкой, тихо и плавно катился по земле. Он то и дело поворачивал ко мне свою золоченую круглую голову, и из сверкающих глаз на меня лился голубой свет.
Потом он запел, и у меня не было никакого сомнения, что музыка обращена ко мне — он со мной говорил, складывая из звуков слова. Поняв это, я постарался довести до его сведения, что и сам хочу выучить незнакомый мне язык. Указав на дворец, я спросил, как он называется. Мой проводник мгновенно понял, что я хочу: он отчетливо, с расстановкой произнес несколько звуков — ми-фа-ре, которые я тут же повторил. Радость его была очевидной, и он принялся показывать мне различные предметы, сопровождая каждый предмет его названием. Я повторял за ним.
Ткнув себя в грудь, он пропел: соль-ля-си. Потом, широким жестом указав на лежащий перед нами край, смузицировал: фа-ре-ми-до, то есть повторил ту самую музыкальную фразу, которую я слышал от него в первый раз, когда мы спустились к реке. И тут я понял, что страна, в которую я попал, называется Фа-ре-ми-до. (Прошу читателя произносить эти слова нараспев — только тогда они будут иметь оригинальный смысл.)
Наконец мы добрались до аллеи, по которой я проходил раньше, до аллеи человекоподобных деревьев. У одного из них мой вожатый остановился, деликатно взял меня за пояс и поставил рядом с деревом. Сам он отступил на несколько шагов назад и приставил металлическую руку козырьком ко лбу — я понял, что он изучает и сравнивает нас. И вновь меня охватило тревожное чувство, будто меня исследует ботаник, пытаясь определить сходство двух растений, одно из которых ему хорошо знакомо, а другое — еще нет.
Читатель, несомненно избалованный описаниями путешествий, возможно, выкажет неудовлетворенность и нетерпение, дойдя до конца предыдущей главы и не будучи способен извлечь quinta essentia [1]из прочитанного: что это за удивительные машины и поразительные деревья, которые я столь бегло и сумбурно описал, — ведь вряд ли, как мне представляется, о них могло быть уже написано в дневниках других путешественников.
Покорнейше прошу читателя принять во внимание, что, во-первых, будучи простым хирургом, я, как уже говорил, не являюсь художником слова и, согласен, весьма неуклюже выражаю свои мысли, а, во-вторых, те чудеса, которые я описал в предыдущей главе, при первом же столкновении с ними поразили меня в не меньшей степени, чем вас. Я прошу лишь терпения и доверия ко мне и позволю себе скромно сослаться на описания четырех моих ранних путешествий, в которых мне тоже частенько приходилось сталкиваться с непонятными на первый взгляд явлениями; суть их и значение раскрывались только в дальнейшем. Во всяком случае, читатель, вероятно, запасся терпением, если он знаком с четырьмя предыдущими моими путешествиями (в Лилипутию, Бробдингнег, Лапуту и в страну гуигнгнмов), описание которых подготовил к печати мистер Джонатан Свифт.
И тем не менее, чтобы, как говорят, быть ближе к делу, позволю себе забежать вперед и поделиться с читателем уроком, который я извлек лишь в конце своего пребывания в Фа-ре-ми-до и который (подразумевается урок), не искази метафизики двадцатого века картину мира и не испорти ее, я уже давным-давно, еще до того, как попал в Фа-ре-ми-до, должен был бы усвоить, дабы не удивляться тому, с чем столкнулся и что испытал в этой сказочной стране.
Установлено, что, когда на Земле впервые появились люди, не было ни машин, ни искусств, ни науки. Все, что сделали люди своими руками, диктовалось их естественной потребностью: они шили одежду, ибо им было холодно, смастерили топор, чтобы легче было валить деревья. Затем родились науки и искусства, в задачу которых также входило помочь человеку в его тяжком труде и обогатить его представления и понятия о явлениях внешнего мира. Для поднятия тяжестей изобрели лебедку, для более точного и глубокого познания того, что человек видел вокруг, придумали рисование и письмо.
Проходили тысячелетия, и, вполне естественно, наука и искусство становились все более совершенными; человеку помогали в его работе прекрасные машины, умножавшие его возможности, а наскоро схваченные во времени и пространстве чувственные явления запечатлевались в совершенных скульптурах, живописных полотнах и поэтических произведениях, раскрывавших человеку мир его чувств в наиболее полном значении.
В конце концов дошло до того, что машины не только помогали человеку во всех его делах, не только умножили его физическую силу, но и сами превратились в совершенное орудие, получили возможность лучше выполнять те рабочие операции, которые некогда свершались только приложением мускульной силы. То же и с искусствами: живопись, скульптура, произведения литературы и музыки с таким совершенством воссоздали реальную жизнь в ее формах, цвете, событиях и чувствах, что действительность осталась далеко позади искусства с его красотой, вдохновением и выразительной силой.
Что из этого следовало? Творения техники и искусства превзошли человека: они стали более совершенными, чем сам человек, и вскоре дело дошло до того, что если человек хотел стать совершенным, то вынужден был подражать тем механизмам и тем образам искусства, которые когда-то, в свое время подражали ему, то есть моделировали человека. Наш характер все в большей степени стал формироваться под влиянием нашей культуры, прочитанных романов, просмотренных пьес, увиденных картин. Искусство стало предписывать нормы нашего поведения.
Однажды, гуляя по улицам Будапешта, я набрел на лавку, которая называлась кондитерской-автоматом: можно было бросить в щель большого железного ящика монету в один крейцар и из специального отверстия выскакивала конфета. Внутри автомата сидел человек, который собирал опущенные в ящик крейцары и незаметно давал в обмен конфету. Этот человек подсознательно понял, что люди больше доверяют машинам, чем друг другу, и весьма хитроумно решил притвориться машиной.
Люди дожили до того, что человек стал цениться дешевле, нежели его сконструированная копия. Помню, как я возмущался перед самым прилетом в Фа-ре-ми-до, когда варвары немцы обстреляли знаменитый Реймский собор. В то время я лишь мельком подумал о том, сколько людей пало жертвой реймского сражения! Да что там говорить — все мы на себе испытали, что сообщение о захвате у врага одного-двух кораблей или пяти-шести пушек приносило несравненно больше радости, чем сводка об уничтожении пяти-шести тысяч вражеских солдат. Следовательно, пять пушек значат для нас больше, чем пять тысяч человек, и наш противник придерживается точно таких же взглядов.
Если бы я раньше удосужился трезво взвесить все эти обстоятельства, мне не пришлось бы на своем горьком опыте учиться всему этому в Фа-ре-ми-до. Я бы давно понял, что человек всегда больше себя ценит создание рук своих и в каждом своем творении стремится воссоздать самого себя в более совершенном виде, чтобы раствориться в созданном, подобно тому как это происходит с глиняной формой, в которую влипают кипящий металл. Я должен был понять это уже тогда, когда изобрели синематограф и когда люди с большим удовольствием стали ходить в кино, где они видели спроецированные на экран изображения тех артистов, которых за те же деньги могли бы увидеть воочию на устаревших подмостках театра. Поистине человек, как часть и как целое, как индивидуум и как мир целиком, всегда стремился открыть нечто совершеннее самого себя: для этой цели ему потребовались микроскоп и телескоп, фотография и рентгеновские лучи, автомобиль и аэроплан.
Да, если бы к этому трезвому выводу я пришел раньше, то снискал бы в глазах жителей Фа-ре-ми-до большее уважение к своей горячо любимой отчизне. Они убедились бы, что изумление, вызванное сверкающим дворцом, который предстал передо мной в конце лесной дороги во всем своем великолепии, что это изумление доказывает лишь одно: при всем несовершенстве человеческой натуры я все же достоин этого чуда, достоин того, чтобы жить среди них и, быть может, когда-нибудь стать похожим на них. Но я, ошарашенный и поглупевший от всего увиденного, долго упорствовал в своем заблуждении, считая, что подобное чудо могли сотворить лишь человеческие руки.
Я стоял на опушке леса и, пораженный, смотрел окрест, тогда один из тех аппаратов, что стояли у дворца, взмахнул крыльями и легко подлетел ко мне. Я узнал в нем тот самый аппарат, что доставил меня в этот край, и услышал тот же мелодичный звон.
И вот еще несколько аппаратов подлетели ко мне и встали рядом. Они окружили меня, и я услышал настоящий концерт, оркестрантами которого были… машины. Я растерялся, я никак не мог поверить, что нигде не видно человека из крови и плоти.
Однако вскоре природа начала предъявлять свои права — я почувствовал голод и усталость. В надежде быть понятым, я обратился к машинам на разных языках, взывая к их милосердию и пониманию. Но поскольку ответом мне была лишь музыка, я снова стал внимательно прислушиваться к ней и, различив среди многих аккордов несколько повторяющихся нот, попытался их воспроизвести. К моему удивлению, вокруг сразу же воцарилась настороженная тишина, а затем мои незнакомцы, наклоняясь друг к другу и жестикулируя металлическими конечностями, стали, казалось, о чем-то совещаться.
Беспокойно поглядывая на них, я заметил, что они вовсе не однотипны: у одних были крылья, у других они отсутствовали, встречались среди них квадратноголовые и круглоголовые, да и металл, из которого были сделаны аппараты, был разного качества. Все они походили друг на друга только по конструкции туловища, другими словами, по осанке да еще по той тонкой, сложной и необыкновенно точной работе механизмов, которая всех их объединяла.
Пока я над этим размышлял, ко мне протянулась металлическая рука и подняла меня в воздух; я увидел над собой гигантскую линзу, через которую меня внимательно и углубленно рассматривал огромный сверкающий зрак.
Рука медленно поворачивала меня в воздухе, заставляя сгибаться и наклонять голову.
Мне было не по себе, казалось, будто меня изучают точно насекомое, которое натуралист рассматривает под лупой, прежде чем поместить в свою коллекцию.
Но вот меня снова опустили на землю. Крылатый аппарат, доставивший меня в Фа-ре-ми-до, схватил меня за руку и повел за собой; все это выглядело так, словно отец учит ходить маленького сынишку. Мой знакомец медленно и осторожно шагал со мной рядом, на неровностях тропинки он чуть подбирал ролики, легко перескакивал через препятствие, а там, где дорога была гладкой, тихо и плавно катился по земле. Он то и дело поворачивал ко мне свою золоченую круглую голову, и из сверкающих глаз на меня лился голубой свет.
Потом он запел, и у меня не было никакого сомнения, что музыка обращена ко мне — он со мной говорил, складывая из звуков слова. Поняв это, я постарался довести до его сведения, что и сам хочу выучить незнакомый мне язык. Указав на дворец, я спросил, как он называется. Мой проводник мгновенно понял, что я хочу: он отчетливо, с расстановкой произнес несколько звуков — ми-фа-ре, которые я тут же повторил. Радость его была очевидной, и он принялся показывать мне различные предметы, сопровождая каждый предмет его названием. Я повторял за ним.
Ткнув себя в грудь, он пропел: соль-ля-си. Потом, широким жестом указав на лежащий перед нами край, смузицировал: фа-ре-ми-до, то есть повторил ту самую музыкальную фразу, которую я слышал от него в первый раз, когда мы спустились к реке. И тут я понял, что страна, в которую я попал, называется Фа-ре-ми-до. (Прошу читателя произносить эти слова нараспев — только тогда они будут иметь оригинальный смысл.)
Наконец мы добрались до аллеи, по которой я проходил раньше, до аллеи человекоподобных деревьев. У одного из них мой вожатый остановился, деликатно взял меня за пояс и поставил рядом с деревом. Сам он отступил на несколько шагов назад и приставил металлическую руку козырьком ко лбу — я понял, что он изучает и сравнивает нас. И вновь меня охватило тревожное чувство, будто меня исследует ботаник, пытаясь определить сходство двух растений, одно из которых ему хорошо знакомо, а другое — еще нет.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Взгляды на мир. — Автор начинает догадываться, среди каких существ он оказался. — Соль-ля-си. — Несколько слов о фабрике соль-ля-си.
Все, о чем я до сих пор пытался поведать читателю, сам я понял и осознал лишь спустя много дней и недель пребывания на Фа-ре-ми-до. Тогда же, когда я стоял у похожего на человека дерева и чувствовал, как чудесный механизм, являющийся одним из граждан страны Фа-ре-ми-до, сравнивает меня с представителем растительного мира, мне было не до шуток. У меня мурашки забегали по коже, стоило мне только вообразить возможные варианты того, что с трудом представляешь себе даже во сне.
Необыкновенные путешествия, которые и прежде часто сталкивали меня с фактами, приводившими в смятение мои чувства, приучили меня, с одной стороны, хранить верность общему мировоззрению, сформированному выдающимися философами, социологами и прежде всего естествоиспытателями моей горячо любимой отчизны, а с другой — не игнорировать действительность, никоим образом не укладывающуюся в эту мировоззренческую схему мира. Я твердо усвоил, что теоретические выкладки настоящего ученого не могут потерпеть ущерба от таких мелочей, как еще встречающиеся в жизни факты или явления, в корне противоречащие выдвинутой теории.
Итак, стараясь придерживаться своего прежнего взгляда на мир, я тем не менее вынужден был принять к сведению, что судьба забросила меня в такую страну или часть света, а быть может, и на такое небесное тело, существа или жители которого не только не похожи на людей, но и вообще с точки зрения землян не могут называться живыми существами, ибо хотя они и двигаются самостоятельно, хотя и действуют вполне разумно и целесообразно, хотя и связаны, очевидно, определенными общественными отношениями, тем не менее нет в них ни частицы той материи, которая, на наш взгляд, является единственно возможной носительницей и условием всякой жизни, той материи, которую мы в обиходе называем органическим веществом.
Жители Фа-ре-ми-до, или, как они сами себя окрестили, соль-ля-си, сформированы из неорганических веществ, таких, как железо, золото и многочисленные иные металлы, а также из элементов, которые не значатся в нашей периодической системе. Тот факт, что неодухотворенная материя обладает способностью двигаться и действовать, навел меня на мысль, что и в неорганической природе мы также можем наблюдать известное движение, только не столь ярко выраженное и не столь гармонично организованное — достаточно вспомнить, например, растяжение металла при нагреве или притягивание неорганических веществ друг к другу в результате явлений магнетизма: ведь все это вызывает определенное движение в неорганической природе. Поначалу я лишь смутно догадывался, а затем догадка переросла в убеждение: жизнедеятельность соль-ля-си вызвана и управляется такими всем нам известными силами природы, как свет, тепло, электричество, магнетизм.
Ту прекрасную и таинственную, сложнейшую и невидимую силу, которую мы с благоговением называем витализмом, ферментом жизни и которая проникает в ядро органических клеток и умножает их, соль-ля-си либо вообще не признают, либо признают, но по странной причине не нуждаются в ней. Более того, как я потом узнал, они считают эти силы противоестественной, менее высокоорганизованной и в известном смысле патологической формой существования. По их мнению, силы (по убеждению виталистов), будто бы стоящие над живой материей, не способны сделать счастливой, гармоничной и разумной душу, которая, на их взгляд, является не чем иным, как сгустком материальных сил природы, и призвана понять и по возможности усовершенствовать мир (мы, люди, называем ее человеческим духом или разумом).
Орган мышления соль-ля-си — их мозг — состоит из неживой материи: это счастливо найденный синтез жидкого, типа ртути, металла с каким-то одно- или двухвалентным элементом. В таком мозговом центре любая реакция, которую мы уподобили бы мысли или чувству, управляется не особыми, сверхъестественными силами и принципами, а вполне материальными и легко контролируемыми факторами, например светом или электричеством. Являются ли эти мысли и чувства менее коммуникабельными, чем наши, я со своими ограниченными познаниями установить не берусь. Убедился я со временем только в одном: они по существу мало чем отличаются от продуктов нашего мышления, с той лишь оговоркой, что являются, пожалуй, неизмеримо более высокими и интенсивными, чему вряд ли следует удивляться. Ведь и нам на Земле известно, что механизмы, сконструированные из неживой материи, гораздо эффективнее человеческой или любой иной тягловой силы. Образование представлений, ассоциативная способность у соль-ля-си значительно выше, быстрее и точнее, чем у нас; что же касается их импульсивности, то характерно, что для выражения самых простых, элементарных понятий они используют средство, к которому мы, земляне, прибегаем лишь в исключительных случаях, когда хотим выразить свои самые возвышенные и сложные чувства, то есть музыку. Уже одно это свидетельствует, что мысль и чувства у соль-ля-си не столь разграничены, как в нашей, человеческой практике.
Все, о чем я до сих пор пытался поведать читателю, сам я понял и осознал лишь спустя много дней и недель пребывания на Фа-ре-ми-до. Тогда же, когда я стоял у похожего на человека дерева и чувствовал, как чудесный механизм, являющийся одним из граждан страны Фа-ре-ми-до, сравнивает меня с представителем растительного мира, мне было не до шуток. У меня мурашки забегали по коже, стоило мне только вообразить возможные варианты того, что с трудом представляешь себе даже во сне.
Необыкновенные путешествия, которые и прежде часто сталкивали меня с фактами, приводившими в смятение мои чувства, приучили меня, с одной стороны, хранить верность общему мировоззрению, сформированному выдающимися философами, социологами и прежде всего естествоиспытателями моей горячо любимой отчизны, а с другой — не игнорировать действительность, никоим образом не укладывающуюся в эту мировоззренческую схему мира. Я твердо усвоил, что теоретические выкладки настоящего ученого не могут потерпеть ущерба от таких мелочей, как еще встречающиеся в жизни факты или явления, в корне противоречащие выдвинутой теории.
Итак, стараясь придерживаться своего прежнего взгляда на мир, я тем не менее вынужден был принять к сведению, что судьба забросила меня в такую страну или часть света, а быть может, и на такое небесное тело, существа или жители которого не только не похожи на людей, но и вообще с точки зрения землян не могут называться живыми существами, ибо хотя они и двигаются самостоятельно, хотя и действуют вполне разумно и целесообразно, хотя и связаны, очевидно, определенными общественными отношениями, тем не менее нет в них ни частицы той материи, которая, на наш взгляд, является единственно возможной носительницей и условием всякой жизни, той материи, которую мы в обиходе называем органическим веществом.
Жители Фа-ре-ми-до, или, как они сами себя окрестили, соль-ля-си, сформированы из неорганических веществ, таких, как железо, золото и многочисленные иные металлы, а также из элементов, которые не значатся в нашей периодической системе. Тот факт, что неодухотворенная материя обладает способностью двигаться и действовать, навел меня на мысль, что и в неорганической природе мы также можем наблюдать известное движение, только не столь ярко выраженное и не столь гармонично организованное — достаточно вспомнить, например, растяжение металла при нагреве или притягивание неорганических веществ друг к другу в результате явлений магнетизма: ведь все это вызывает определенное движение в неорганической природе. Поначалу я лишь смутно догадывался, а затем догадка переросла в убеждение: жизнедеятельность соль-ля-си вызвана и управляется такими всем нам известными силами природы, как свет, тепло, электричество, магнетизм.
Ту прекрасную и таинственную, сложнейшую и невидимую силу, которую мы с благоговением называем витализмом, ферментом жизни и которая проникает в ядро органических клеток и умножает их, соль-ля-си либо вообще не признают, либо признают, но по странной причине не нуждаются в ней. Более того, как я потом узнал, они считают эти силы противоестественной, менее высокоорганизованной и в известном смысле патологической формой существования. По их мнению, силы (по убеждению виталистов), будто бы стоящие над живой материей, не способны сделать счастливой, гармоничной и разумной душу, которая, на их взгляд, является не чем иным, как сгустком материальных сил природы, и призвана понять и по возможности усовершенствовать мир (мы, люди, называем ее человеческим духом или разумом).
Орган мышления соль-ля-си — их мозг — состоит из неживой материи: это счастливо найденный синтез жидкого, типа ртути, металла с каким-то одно- или двухвалентным элементом. В таком мозговом центре любая реакция, которую мы уподобили бы мысли или чувству, управляется не особыми, сверхъестественными силами и принципами, а вполне материальными и легко контролируемыми факторами, например светом или электричеством. Являются ли эти мысли и чувства менее коммуникабельными, чем наши, я со своими ограниченными познаниями установить не берусь. Убедился я со временем только в одном: они по существу мало чем отличаются от продуктов нашего мышления, с той лишь оговоркой, что являются, пожалуй, неизмеримо более высокими и интенсивными, чему вряд ли следует удивляться. Ведь и нам на Земле известно, что механизмы, сконструированные из неживой материи, гораздо эффективнее человеческой или любой иной тягловой силы. Образование представлений, ассоциативная способность у соль-ля-си значительно выше, быстрее и точнее, чем у нас; что же касается их импульсивности, то характерно, что для выражения самых простых, элементарных понятий они используют средство, к которому мы, земляне, прибегаем лишь в исключительных случаях, когда хотим выразить свои самые возвышенные и сложные чувства, то есть музыку. Уже одно это свидетельствует, что мысль и чувства у соль-ля-си не столь разграничены, как в нашей, человеческой практике.