Вряд ли читатель удивится, что первой моей мыслью после всех этих размышлений была мысль о том, как же появляются на свет подобные существа — ведь форма размножения, принятая у нас, в их неорганической жизни, как вы сами понимаете, совершенно исключается. Очень скоро я получил ответ на мучивший меня вопрос. Тот самый соль-ля-си, который поставил меня рядом с человекообразным деревом, заметно удивился моей способности звукоподражания. Он махнул рукой — я, пожалуй, буду и впредь употреблять это слово, — дав понять, чтобы я поспевал за ним.
Я пошел с ним рядом и на ходу заметил, что мой спутник упорно пытается соразмерить свой шаг с моим жалким ковылянием. Со стороны это выглядело, должно быть, так, словно не человек управляет автомобилем, а автомобиль — человеком. Вскоре мы подошли к воротам здания, которое ранее уже поразило меня своим великолепием. Над воротами я увидел какие-то знаки или буквы, написанные золотом. Впоследствии мне удалось выяснить, что на языке здешних жителей эти знаки означали понятие “соль-ля-си-ми-ре” — соответствующий перевод был бы примерно такой: “завод соль-ля-си”, или, если угодно, “мастерская соль-ля-си”.
Переступив овальный порог, я услышал характерный гул и вибрацию. Эти звуки усилились на мраморной балюстраде, которую мы миновали. Перед нами сами собой распахнулись эластичные прозрачные двери, и нашему взору предстал гигантский зал, утопающий в ослепительном солнечном свете. Я занял бы слишком много времени, если бы решился описать то неизъяснимое восторженно-растерянное чувство, которое охватило меня в этом зале. Пожалуй, в чертеже или в рисунке я сумел бы лучше передать увиденное. Вдоль стен параллельными рядами тянулись длинные мраморные столы, сплошь уставленные бесчисленными фантастическими инструментами и приборами. Здесь были перегонные кубы, реторты, колбы и колбочки, стекло и металл, паяльные трубки, винты и болты, подъемные приспособления, рычаги и домкраты, весы и безмены, различные ванночки, вакуумные установки и термокамеры, гальваноскопы и гальванометры, лампы и патрубки, трансформаторы и аккумуляторы, конденсаторы и изоляторы, волочильные аппараты, токарные, шлифовальные и револьверные станки, шестеренки и подшипники, самодвижущиеся пинцеты, дрели…
Большая часть всех этих предметов находилась в постоянном движении, объединенная единым ритмом, питаемая невидимой и неслышно поступающей энергией от дисков под потолком, которые кружились и вертелись с такой умопомрачительной скоростью, что, кроме сверкания, ничего нельзя было разглядеть. С шипением мчались сверху и снизу приводные ремни и тросы, дрожали от напряжения стальные провода, неслись центрифуги, а по краю столов бежала, огибая каждую извилину, конвейерная лента. То здесь, то там вспыхивали красные, фиолетовые или голубые огоньки. Густая тягучая жидкость по стеклянным желобам, а кое-где прямо так, свободно, стекала в большие резервуары.
В первую минуту я не заметил, что в этом кажущемся хаосе работают соль-ля-си: ведь, собственно говоря, структура этих существ не отличалась от устройства самих машин и инструментов. Когда же я несколько освоился с окружающей обстановкой, то увидел, что у мраморных столов, на равном расстоянии друг от друга, стоят соль-ля-си, погруженные в свою работу. Я их узнал по овалу головы и по двум линзам-зрачкам, сверкавшим на лбу. Их руки-щупальца тянулись от туловища к столам, поправляя и складывая какие-то части и детали, сращивая и сваривая электросваркой отдельные звенья единой цепи. Больше всего они походили на часовщиков за работой.
Мой проводник подошел к ближайшему соль-ля-си, тот на время оставил свое занятие и они что-то пропели друг другу, все время поглядывая в мою сторону. Я понял, что речь идет обо мне. В смущении (причина которого мне и самому непонятна) я отвел глаза в сторону и принялся рассматривать лежащие на столе предметы.
Там лежало множество вогнутых и выпуклых линз; в отдельной стеклянной ванне была какая-то прозрачная клейкая жидкость. На краю находился аппарат уже в собранном виде; присмотревшись к нему, я с удивлением обнаружил что он, по крайней мере в общих чертах, не так уж мне незнаком. Он чрезвычайно напоминал миниатюрный, исключительно тонко сделанный фотоаппарат, только в отличие от него имел форму шара с тремя стальными усами-антеннами, свисавшими книзу; спереди находилась выпуклая линза, за которой размещалась шаровидная камера. Совершенно очевидно, что и назначение аппарата было такое же, что и на Земле, — они различались в основном только по виду: этот напоминал непомерно увеличенное глазное яблоко. Правда, я тут же подумал, что в этом, собственно говоря, нет ничего странного: всем нам известно, что фотоаппарат, по сути дела, не что иное, как реконструированный глаз человека, да и действие его такое же, с той лишь разницей, что если человеческий глаз нельзя усовершенствовать, то аппарат можно сконструировать таким образом, чтобы он в сотни раз острее и быстрее репродуцировал световые изображения. Вспомним хотя бы кинокамеру, которая неизмеримо лучше и точнее схватывает движение, чем наш глаз.
Беглого взгляда на работающего соль-ля-си было достаточно, чтобы убедиться, что он занят производством себе подобных: он производил операцию по сборке таких же глаз, которыми пользовался сам. Теперь мне стало ясно, как появляются на свет эти удивительные существа или механизмы: они производят себе подобных из металлов, минералов и других материалов, а источники питания, размещенные в их телах, приводят собранные механизмы в движение.
На первый взгляд подобный метод размножения кажется весьма трудоемким и сложным, но следует признать, что с точки зрения результатов он представляется более надежным и эффективным, чем наш способ. Соль-ля-си, создающий или конструирующий себе подобного (ребенком я назвать его не могу, учитывая, что соль-ля-си — однополые существа и производят на свет маленьких соль-ля-си, объединившись не в пары, а в группу из шести-семи… чуть было не сказал “человек”). Словом, соль-ля-си-производитель имеет полную возможность тщательно проконтролировать каждое звено “деторождающего” конвейера на предмет его целесообразности и выпускает продукт в свет без малейших дефектов и изъянов. Он может заменить материалы, которые по каким-либо причинам мешают производству, может также идеально отрегулировать механизм, приводящий в движение все составные части конвейера. Вот почему среди соль-ля-си не встречается уродов, калек, немых и вообще дефективных. Правда, это объясняется еще и другим обстоятельством, на котором я особо остановлюсь ниже, но сейчас попутно отмечу, что любая деталь уже действующих соль-ля-си в случае поломки или износа может быть в любой момент заменена и восполнена без всякого ущерба для гармонично функционирующего индивидуума.
Об этом я подробнее расскажу позже, когда речь пойдет о различии между людьми и жителями Фа-ре-ми-до в отношении к проблемам рождения, жизни и смерти.
Считаю также преждевременным рассказывать о том, сколько видов рабочих операций по производству соль-ля-си мне удалось увидеть за то время, пока я продвигался вдоль длинных монтажных столов, ибо не только назначение, но даже конструкция большинства органов будущего соль-ля-си были недоступны тогдашним моим знаниям. Замечу лишь, что в конце зала на круглом стенде я увидел уже полностью собранного неподвижно стоявшего соль-ля-си. Вокруг него сновали рабочие и, казалось, налаживали тот самый механизм, который на нашем земном языке называется мотором: в какой-то патрубок заливали жидкость и все время снизу что-то подкручивали. Уходя, я услышал, как внутри “новорожденного” зазвучала музыка, и, оглянувшись, увидел, что он медленно поднял голову и стал озираться вокруг.
ГЛАВА ПЯТАЯ
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Я пошел с ним рядом и на ходу заметил, что мой спутник упорно пытается соразмерить свой шаг с моим жалким ковылянием. Со стороны это выглядело, должно быть, так, словно не человек управляет автомобилем, а автомобиль — человеком. Вскоре мы подошли к воротам здания, которое ранее уже поразило меня своим великолепием. Над воротами я увидел какие-то знаки или буквы, написанные золотом. Впоследствии мне удалось выяснить, что на языке здешних жителей эти знаки означали понятие “соль-ля-си-ми-ре” — соответствующий перевод был бы примерно такой: “завод соль-ля-си”, или, если угодно, “мастерская соль-ля-си”.
Переступив овальный порог, я услышал характерный гул и вибрацию. Эти звуки усилились на мраморной балюстраде, которую мы миновали. Перед нами сами собой распахнулись эластичные прозрачные двери, и нашему взору предстал гигантский зал, утопающий в ослепительном солнечном свете. Я занял бы слишком много времени, если бы решился описать то неизъяснимое восторженно-растерянное чувство, которое охватило меня в этом зале. Пожалуй, в чертеже или в рисунке я сумел бы лучше передать увиденное. Вдоль стен параллельными рядами тянулись длинные мраморные столы, сплошь уставленные бесчисленными фантастическими инструментами и приборами. Здесь были перегонные кубы, реторты, колбы и колбочки, стекло и металл, паяльные трубки, винты и болты, подъемные приспособления, рычаги и домкраты, весы и безмены, различные ванночки, вакуумные установки и термокамеры, гальваноскопы и гальванометры, лампы и патрубки, трансформаторы и аккумуляторы, конденсаторы и изоляторы, волочильные аппараты, токарные, шлифовальные и револьверные станки, шестеренки и подшипники, самодвижущиеся пинцеты, дрели…
Большая часть всех этих предметов находилась в постоянном движении, объединенная единым ритмом, питаемая невидимой и неслышно поступающей энергией от дисков под потолком, которые кружились и вертелись с такой умопомрачительной скоростью, что, кроме сверкания, ничего нельзя было разглядеть. С шипением мчались сверху и снизу приводные ремни и тросы, дрожали от напряжения стальные провода, неслись центрифуги, а по краю столов бежала, огибая каждую извилину, конвейерная лента. То здесь, то там вспыхивали красные, фиолетовые или голубые огоньки. Густая тягучая жидкость по стеклянным желобам, а кое-где прямо так, свободно, стекала в большие резервуары.
В первую минуту я не заметил, что в этом кажущемся хаосе работают соль-ля-си: ведь, собственно говоря, структура этих существ не отличалась от устройства самих машин и инструментов. Когда же я несколько освоился с окружающей обстановкой, то увидел, что у мраморных столов, на равном расстоянии друг от друга, стоят соль-ля-си, погруженные в свою работу. Я их узнал по овалу головы и по двум линзам-зрачкам, сверкавшим на лбу. Их руки-щупальца тянулись от туловища к столам, поправляя и складывая какие-то части и детали, сращивая и сваривая электросваркой отдельные звенья единой цепи. Больше всего они походили на часовщиков за работой.
Мой проводник подошел к ближайшему соль-ля-си, тот на время оставил свое занятие и они что-то пропели друг другу, все время поглядывая в мою сторону. Я понял, что речь идет обо мне. В смущении (причина которого мне и самому непонятна) я отвел глаза в сторону и принялся рассматривать лежащие на столе предметы.
Там лежало множество вогнутых и выпуклых линз; в отдельной стеклянной ванне была какая-то прозрачная клейкая жидкость. На краю находился аппарат уже в собранном виде; присмотревшись к нему, я с удивлением обнаружил что он, по крайней мере в общих чертах, не так уж мне незнаком. Он чрезвычайно напоминал миниатюрный, исключительно тонко сделанный фотоаппарат, только в отличие от него имел форму шара с тремя стальными усами-антеннами, свисавшими книзу; спереди находилась выпуклая линза, за которой размещалась шаровидная камера. Совершенно очевидно, что и назначение аппарата было такое же, что и на Земле, — они различались в основном только по виду: этот напоминал непомерно увеличенное глазное яблоко. Правда, я тут же подумал, что в этом, собственно говоря, нет ничего странного: всем нам известно, что фотоаппарат, по сути дела, не что иное, как реконструированный глаз человека, да и действие его такое же, с той лишь разницей, что если человеческий глаз нельзя усовершенствовать, то аппарат можно сконструировать таким образом, чтобы он в сотни раз острее и быстрее репродуцировал световые изображения. Вспомним хотя бы кинокамеру, которая неизмеримо лучше и точнее схватывает движение, чем наш глаз.
Беглого взгляда на работающего соль-ля-си было достаточно, чтобы убедиться, что он занят производством себе подобных: он производил операцию по сборке таких же глаз, которыми пользовался сам. Теперь мне стало ясно, как появляются на свет эти удивительные существа или механизмы: они производят себе подобных из металлов, минералов и других материалов, а источники питания, размещенные в их телах, приводят собранные механизмы в движение.
На первый взгляд подобный метод размножения кажется весьма трудоемким и сложным, но следует признать, что с точки зрения результатов он представляется более надежным и эффективным, чем наш способ. Соль-ля-си, создающий или конструирующий себе подобного (ребенком я назвать его не могу, учитывая, что соль-ля-си — однополые существа и производят на свет маленьких соль-ля-си, объединившись не в пары, а в группу из шести-семи… чуть было не сказал “человек”). Словом, соль-ля-си-производитель имеет полную возможность тщательно проконтролировать каждое звено “деторождающего” конвейера на предмет его целесообразности и выпускает продукт в свет без малейших дефектов и изъянов. Он может заменить материалы, которые по каким-либо причинам мешают производству, может также идеально отрегулировать механизм, приводящий в движение все составные части конвейера. Вот почему среди соль-ля-си не встречается уродов, калек, немых и вообще дефективных. Правда, это объясняется еще и другим обстоятельством, на котором я особо остановлюсь ниже, но сейчас попутно отмечу, что любая деталь уже действующих соль-ля-си в случае поломки или износа может быть в любой момент заменена и восполнена без всякого ущерба для гармонично функционирующего индивидуума.
Об этом я подробнее расскажу позже, когда речь пойдет о различии между людьми и жителями Фа-ре-ми-до в отношении к проблемам рождения, жизни и смерти.
Считаю также преждевременным рассказывать о том, сколько видов рабочих операций по производству соль-ля-си мне удалось увидеть за то время, пока я продвигался вдоль длинных монтажных столов, ибо не только назначение, но даже конструкция большинства органов будущего соль-ля-си были недоступны тогдашним моим знаниям. Замечу лишь, что в конце зала на круглом стенде я увидел уже полностью собранного неподвижно стоявшего соль-ля-си. Вокруг него сновали рабочие и, казалось, налаживали тот самый механизм, который на нашем земном языке называется мотором: в какой-то патрубок заливали жидкость и все время снизу что-то подкручивали. Уходя, я услышал, как внутри “новорожденного” зазвучала музыка, и, оглянувшись, увидел, что он медленно поднял голову и стал озираться вокруг.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Автор учится языку соль-ля-си. — Небольшое отступление о моем физическом и внутреннем самочувствии. — Наука о познании. — Больные соль-ля-си, — Несколько слов о “музыке сфер”.
Слишком утомительно было бы в хронологическом порядке излагать во всех подробностях историю тех нескольких месяцев, которые истекли с момента моего прибытия в Фа-ре-ми-до и до того дня, когда я, правда весьма коряво и с запинками, научился кое-как объясняться на языке соль-ля-си и понимать смысл того, о чем они говорили. Строго говоря, обучение языку длилось дольше, чем я полагал: на мой мозг обрушилось такое количество новых впечатлений и с такой стремительностью, что я потерял счет времени и совсем забыл, что время здесь измеряется иначе. (Сутки в Фа-ре-ми-до в два-три раза длиннее, чем на Земле).
С другой стороны, обилие впечатлений так захватило меня, что поначалу я очень смутно понимал, что происходит лично со мной как с индивидуумом; в памяти запечатлелись уроки, полученные от столкновения со здешней действительностью, и стерлось все, что касалось моего физического самочувствия. Я испытал на себе, что разум, который по нашему убеждению, призван познавать мир, обнаруживает свою высшую способность в те моменты, когда забывает о самом себе, чтобы впитать и систематизировать представления о внешнем мире.
Со своим гостеприимным хозяином, которого звали Ми-до-ре, я впоследствии немало рассуждал об этом свойстве разума. Однако, как ни пытался я объяснить ему со всем усердием, что мы, люди, понимаем под понятием “человеческий мозг”, он был не в состоянии это уразуметь. “Немыслимо, — говорил он, чтобы инструмент, созданный из тех же бренных материалов, что и ваше тело (так он называл нашу плоть и кровь, не имеющих слов-соответствий на языке соль-ля-си), был бы способен выполнять работу мозга, то есть постигать взаимосвязь вещей”.
Когда я с грехом пополам объяснил ему его заблуждение, приводя высказывания наших мыслителей, которые доказали, что цель человеческого разума — познание мира, Ми-до-ре только недоверчиво покачал головой и удивился их способности доказать недоказуемое.
С радостью ухватился я за повод, позволивший мне вдали от родной Земли воздать хвалу всему человеческому роду, и прежде всего великим людям моего горячо любимого отечества. Я тут же назвал ему имена четырех или даже пяти выдающихся философов и кратко изложил содержание их основных трудов. Я рассказал о том многообещающем подъеме, который испытывает ныне наука, занимающаяся законами человеческого разума и устанавливающая систему и основу мышления, поведал о великих естествоиспытателях, исследующих функции наших органов и влияние внешней среды на сознание человека. Упомянул я и тех, кто рассматривает человеческий мозг как чисто материальный, функциональный орган, и тех, кто предполагает, что одной материальной силой нельзя объяснить познавательный процесс. Я процитировал высказывания некоторых великих философов: одни из них строили свои концепции о чувстве и мысли на основе математических формул, другие же объясняли их исходя из метафизической символики. Коротко обрисовал я своему собеседнику и нынешнее состояние нашей философии, торжественно заключив при этом, что мы очень близки к тому времени, когда будем знать, что же следует понимать под духовной жизнью.
Ми-до-ре вежливо выслушал меня до конца, а потом заметил, что я ответил на все вопросы, за исключением того, который он задал. Ведь с точки зрения достижения цели совершенно безразлично, какими средствами или инструментами пользоваться. Предположим, специалист берет в руки какой-то инструмент — он осматривает его не с точки зрения того, для чего он служит (это первое, что надо знать как само собой разумеющееся условие любой работы — в противном случае никакого интереса к инструменту не испытаешь), — инструмент специалист проверяет для того, чтобы установить, нет ли в нем каких-нибудь неисправностей, можно ли им пользоваться.
Ми-до-ре спросил, можем ли мы использовать мозг по назначению, я же долго и вдохновенно объяснял, что мы знаем инструмент и можем даже полностью его разобрать. Из моих слов он заключил, что на протяжении веков мы не занимаемся ничем иным, как только разбираем и вновь собираем свой мыслительный аппарат, и наши величайшие мыслители, которых я перечислил, выполняют примитивнейшую работу, которую у них способен сделать самый простой токарь.
“Я, — сказал Ми-до-ре, — спросил, как вы, люди, используете свой разум, о чем размышляете? Из твоего же ответа явствовало, что вы постоянно задаетесь вопросом: “Что такое разум?”, и ломаете себе голову, над чем бы еще поломать себе голову”. Ибо, если он правильно меня понял, именно это я и хочу доказать своими объяснениями по поводу философии.
Правда, ничего странного он в этом не усматривает — подобная болезнь встречается и у жителей Фа-ре-ми-до. На заводе по производству соль-ля-си, например, пришлось открыть специальный реставрационный цех: кристально чистый и идеально подобранный химический состав, служащий (как мы бы сказали) мозгом соль-ля-си, тоже подвержен порче. Я сам наблюдал, как то там, то здесь встречались продукты распада или полураспада материи — я привык называть их органической смесью, — они обладают злокачественной силой и каким-то образом проникают в черепную коробку соль-ля-си, отравляя орган мышления. В таких случаях на золоченом куполе проступает густая черная слизь, затмевающая кристальную чистоту глазных линз и препятствующая проникновению в мозг внешних лучей. Неправильно преломляясь в слизистых злокачественных новообразованиях, лучи искажают истинную картину вещей и вызывают ложные понятия о мире.
Больного соль-ля-си можно узнать по устремленным в себя вогнутым глазам-линзам; из его путаных, экзальтированных рассуждений легко понять, что вместо внешнего мира он наблюдает лишь за собственным мозгом и, следовательно, может говорить лишь о примитивном и малозначащем самом по себе инструменте, который имеет ценность, только будучи употребленным в дело. Больной соль-ля-си, возомнивший себя целым миром, делает всякие вздорные, сумбурные и смехотворные заявления; он, например, доказывает, что небо усеяно зелеными крапинками, что пространство есть не что иное, как время, что в материи есть сила, а в силе материи нет. Для него жизненную важность приобретает вопрос, в самом ли деле я хочу того, чего хочу, или же этого хочет природа; можно ли хотеть свободно или можно хотеть, чтобы человек не хотел; знаю ли я о том, о чем думаю, или думаю ли я о том, что знаю; я ли родил сознание или меня родило сознание, которое существовало еще тогда, когда меня не существовало; существует ли нематериальная сила и можно ли представить себе нематериальную интеллектуальную элиту; думаем ли мы в образах или образно думаем и т. д. и т. п.
Любопытно, что при подобном заболевании у соль-ля-си выходят из строя в первую очередь голосовые связки и вместо чистых и приятных для слуха мелодий из их горла вырываются скрежещущие, шипящие звуки, между прочим, очень напоминающие человеческую речь. Ми-до-ре однажды специально исследовал больного соль-ля-си и, обнаружив у него нарушение артикуляции, пришел к заключению, что если набить рот дробью и мелкими камешками и попытаться говорить, то эффект получится тот же. Рассказывая об этом Ми-до-ре попробовал воспроизвести этот искаженный шум и, к моему величайшему изумлению, достаточно внятно произнес два знакомых мне слова, а именно “история” и “материализм”.
Ми-до-ре рассказал, что причина этой болезни известна ему давно и, более того, он знает простое средство, ее излечения: на заводе соль-ля-си у больных выливают мозговую жидкость и обрабатывают ее особыми реагентами. При этом элементы, подвергшиеся распаду, восстанавливаются и глаз вновь получает исходную чистоту. Если же мозговая жидкость заражена очень сильно, ее просто заменяют свежей.
— Все это, — закончил свой рассказ Ми-до-ре, — я рассказал только для того, чтобы доказать, насколько я понял твою информацию. Подобные умозамешательства вполне могут статься. И ничего странного в этом нет. Меня поражает только то, что ты назвал величайшими мыслителями человечества именно тех индивидуумов, которые помешаны на самих себе. Я допускаю, что человеческий разум, который является делом рук неизвестного нам механика, находится еще в примитивном, зачаточном состоянии и, если я правильно понял, потребуются долгие годы, прежде чем он достигнет той стадии развития, на которой можно будет использовать его по назначению. В силу этой особенности разум человека неизбежно проходит те эволюционные ступени, когда, будучи сам несовершенным, он порождает несовершенные продукты и идеи. Как относиться к твоему утверждению, будто человек тоже стремится к познанию внешнего мира? Я бы уподобил человеческий мозг необработанному стеклу, из которого пытаются сделать увеличительную линзу. Чтобы достичь этого, стекло необходимо до тех пор шлифовать особой жидкостью, пока оно не станет идеально прозрачным и через него отчетливо можно будет разглядеть нужный предмет. Вы же, люди, поступаете как раз наоборот — примешиваете в сырье столько мути, столько туманного “самопознания” и “самосознания”, что стекло становится абсолютно непроницаемым, невосприимчивым к свету. И все это проистекает от вашей ложной боязни, что кристально чистый мозг, пропуская через себя лучи, сам станет невидимым, как невидимо чистое стекло. Разве не ясно, что страх этот совершенно беспочвен, ибо ценность увеличительного стекла измеряется именно тем, насколько ясным и неискаженным оно позволяет видеть внешний мир?
Еще до всех этих разговоров Ми-до-ре как-то спросил меня, каким образом мне, землянину, удалось изучить их язык. Пришлось рассказать, что музыка как таковая известна и нам, но мы никогда не помышляли с ее помощью выражать конкретные понятия. На вопрос о том, в каких целях и как используют музыку люди, я пояснил, что она служит у нас для выражения чувств, и пустился в долгие рассуждения о разнице между эмоциями и мыслью.
Он очень удивился этому обстоятельству, ибо у соль-ля-си чувства и мысль неделимы. Ми-до-ре никак не мог понять, почему за выраженным чувством мы не видим мысли, которая это чувство вызывает, и наоборот. Я рассказал, что иногда мы тоже соединяем в одно целое эти две вещи, выражая свои мысли через чувство, как, например, в песнях, где слова положены на музыку и, таким образом, мысль сливается с мелодией. Он несказанно удивился этому примеру.
— Как можно, — воскликнул он, — ясное и совершенное слово музыки сделать более понятным, сопроводив его артикуляционными шумами человеческой речи, которая, несомненно, только затрудняет понимание музыки?
Когда же я заметил, между прочим, что и у нас находились люди, которые считали музыку как таковую источником информации, Ми-до-ре высказал мысль, что они были не так уж далеки от истины и, видимо, догадывались о существовании Фа-ре-ми-до. Быть может, до их слуха даже донеслись несколько слов, громко произнесенных его соотечественниками. Я готов был решительно опровергнуть эту фантастическую гипотезу, как внезапно меня осенила мысль о существовании пресловутой “музыки сфер”, которую многократно высмеивали и отвергали. Между тем о “музыке сфер” мечтатели-астрономы говорили еще в средние века; вспомнив об этом, я решил промолчать.
Слишком утомительно было бы в хронологическом порядке излагать во всех подробностях историю тех нескольких месяцев, которые истекли с момента моего прибытия в Фа-ре-ми-до и до того дня, когда я, правда весьма коряво и с запинками, научился кое-как объясняться на языке соль-ля-си и понимать смысл того, о чем они говорили. Строго говоря, обучение языку длилось дольше, чем я полагал: на мой мозг обрушилось такое количество новых впечатлений и с такой стремительностью, что я потерял счет времени и совсем забыл, что время здесь измеряется иначе. (Сутки в Фа-ре-ми-до в два-три раза длиннее, чем на Земле).
С другой стороны, обилие впечатлений так захватило меня, что поначалу я очень смутно понимал, что происходит лично со мной как с индивидуумом; в памяти запечатлелись уроки, полученные от столкновения со здешней действительностью, и стерлось все, что касалось моего физического самочувствия. Я испытал на себе, что разум, который по нашему убеждению, призван познавать мир, обнаруживает свою высшую способность в те моменты, когда забывает о самом себе, чтобы впитать и систематизировать представления о внешнем мире.
Со своим гостеприимным хозяином, которого звали Ми-до-ре, я впоследствии немало рассуждал об этом свойстве разума. Однако, как ни пытался я объяснить ему со всем усердием, что мы, люди, понимаем под понятием “человеческий мозг”, он был не в состоянии это уразуметь. “Немыслимо, — говорил он, чтобы инструмент, созданный из тех же бренных материалов, что и ваше тело (так он называл нашу плоть и кровь, не имеющих слов-соответствий на языке соль-ля-си), был бы способен выполнять работу мозга, то есть постигать взаимосвязь вещей”.
Когда я с грехом пополам объяснил ему его заблуждение, приводя высказывания наших мыслителей, которые доказали, что цель человеческого разума — познание мира, Ми-до-ре только недоверчиво покачал головой и удивился их способности доказать недоказуемое.
С радостью ухватился я за повод, позволивший мне вдали от родной Земли воздать хвалу всему человеческому роду, и прежде всего великим людям моего горячо любимого отечества. Я тут же назвал ему имена четырех или даже пяти выдающихся философов и кратко изложил содержание их основных трудов. Я рассказал о том многообещающем подъеме, который испытывает ныне наука, занимающаяся законами человеческого разума и устанавливающая систему и основу мышления, поведал о великих естествоиспытателях, исследующих функции наших органов и влияние внешней среды на сознание человека. Упомянул я и тех, кто рассматривает человеческий мозг как чисто материальный, функциональный орган, и тех, кто предполагает, что одной материальной силой нельзя объяснить познавательный процесс. Я процитировал высказывания некоторых великих философов: одни из них строили свои концепции о чувстве и мысли на основе математических формул, другие же объясняли их исходя из метафизической символики. Коротко обрисовал я своему собеседнику и нынешнее состояние нашей философии, торжественно заключив при этом, что мы очень близки к тому времени, когда будем знать, что же следует понимать под духовной жизнью.
Ми-до-ре вежливо выслушал меня до конца, а потом заметил, что я ответил на все вопросы, за исключением того, который он задал. Ведь с точки зрения достижения цели совершенно безразлично, какими средствами или инструментами пользоваться. Предположим, специалист берет в руки какой-то инструмент — он осматривает его не с точки зрения того, для чего он служит (это первое, что надо знать как само собой разумеющееся условие любой работы — в противном случае никакого интереса к инструменту не испытаешь), — инструмент специалист проверяет для того, чтобы установить, нет ли в нем каких-нибудь неисправностей, можно ли им пользоваться.
Ми-до-ре спросил, можем ли мы использовать мозг по назначению, я же долго и вдохновенно объяснял, что мы знаем инструмент и можем даже полностью его разобрать. Из моих слов он заключил, что на протяжении веков мы не занимаемся ничем иным, как только разбираем и вновь собираем свой мыслительный аппарат, и наши величайшие мыслители, которых я перечислил, выполняют примитивнейшую работу, которую у них способен сделать самый простой токарь.
“Я, — сказал Ми-до-ре, — спросил, как вы, люди, используете свой разум, о чем размышляете? Из твоего же ответа явствовало, что вы постоянно задаетесь вопросом: “Что такое разум?”, и ломаете себе голову, над чем бы еще поломать себе голову”. Ибо, если он правильно меня понял, именно это я и хочу доказать своими объяснениями по поводу философии.
Правда, ничего странного он в этом не усматривает — подобная болезнь встречается и у жителей Фа-ре-ми-до. На заводе по производству соль-ля-си, например, пришлось открыть специальный реставрационный цех: кристально чистый и идеально подобранный химический состав, служащий (как мы бы сказали) мозгом соль-ля-си, тоже подвержен порче. Я сам наблюдал, как то там, то здесь встречались продукты распада или полураспада материи — я привык называть их органической смесью, — они обладают злокачественной силой и каким-то образом проникают в черепную коробку соль-ля-си, отравляя орган мышления. В таких случаях на золоченом куполе проступает густая черная слизь, затмевающая кристальную чистоту глазных линз и препятствующая проникновению в мозг внешних лучей. Неправильно преломляясь в слизистых злокачественных новообразованиях, лучи искажают истинную картину вещей и вызывают ложные понятия о мире.
Больного соль-ля-си можно узнать по устремленным в себя вогнутым глазам-линзам; из его путаных, экзальтированных рассуждений легко понять, что вместо внешнего мира он наблюдает лишь за собственным мозгом и, следовательно, может говорить лишь о примитивном и малозначащем самом по себе инструменте, который имеет ценность, только будучи употребленным в дело. Больной соль-ля-си, возомнивший себя целым миром, делает всякие вздорные, сумбурные и смехотворные заявления; он, например, доказывает, что небо усеяно зелеными крапинками, что пространство есть не что иное, как время, что в материи есть сила, а в силе материи нет. Для него жизненную важность приобретает вопрос, в самом ли деле я хочу того, чего хочу, или же этого хочет природа; можно ли хотеть свободно или можно хотеть, чтобы человек не хотел; знаю ли я о том, о чем думаю, или думаю ли я о том, что знаю; я ли родил сознание или меня родило сознание, которое существовало еще тогда, когда меня не существовало; существует ли нематериальная сила и можно ли представить себе нематериальную интеллектуальную элиту; думаем ли мы в образах или образно думаем и т. д. и т. п.
Любопытно, что при подобном заболевании у соль-ля-си выходят из строя в первую очередь голосовые связки и вместо чистых и приятных для слуха мелодий из их горла вырываются скрежещущие, шипящие звуки, между прочим, очень напоминающие человеческую речь. Ми-до-ре однажды специально исследовал больного соль-ля-си и, обнаружив у него нарушение артикуляции, пришел к заключению, что если набить рот дробью и мелкими камешками и попытаться говорить, то эффект получится тот же. Рассказывая об этом Ми-до-ре попробовал воспроизвести этот искаженный шум и, к моему величайшему изумлению, достаточно внятно произнес два знакомых мне слова, а именно “история” и “материализм”.
Ми-до-ре рассказал, что причина этой болезни известна ему давно и, более того, он знает простое средство, ее излечения: на заводе соль-ля-си у больных выливают мозговую жидкость и обрабатывают ее особыми реагентами. При этом элементы, подвергшиеся распаду, восстанавливаются и глаз вновь получает исходную чистоту. Если же мозговая жидкость заражена очень сильно, ее просто заменяют свежей.
— Все это, — закончил свой рассказ Ми-до-ре, — я рассказал только для того, чтобы доказать, насколько я понял твою информацию. Подобные умозамешательства вполне могут статься. И ничего странного в этом нет. Меня поражает только то, что ты назвал величайшими мыслителями человечества именно тех индивидуумов, которые помешаны на самих себе. Я допускаю, что человеческий разум, который является делом рук неизвестного нам механика, находится еще в примитивном, зачаточном состоянии и, если я правильно понял, потребуются долгие годы, прежде чем он достигнет той стадии развития, на которой можно будет использовать его по назначению. В силу этой особенности разум человека неизбежно проходит те эволюционные ступени, когда, будучи сам несовершенным, он порождает несовершенные продукты и идеи. Как относиться к твоему утверждению, будто человек тоже стремится к познанию внешнего мира? Я бы уподобил человеческий мозг необработанному стеклу, из которого пытаются сделать увеличительную линзу. Чтобы достичь этого, стекло необходимо до тех пор шлифовать особой жидкостью, пока оно не станет идеально прозрачным и через него отчетливо можно будет разглядеть нужный предмет. Вы же, люди, поступаете как раз наоборот — примешиваете в сырье столько мути, столько туманного “самопознания” и “самосознания”, что стекло становится абсолютно непроницаемым, невосприимчивым к свету. И все это проистекает от вашей ложной боязни, что кристально чистый мозг, пропуская через себя лучи, сам станет невидимым, как невидимо чистое стекло. Разве не ясно, что страх этот совершенно беспочвен, ибо ценность увеличительного стекла измеряется именно тем, насколько ясным и неискаженным оно позволяет видеть внешний мир?
Еще до всех этих разговоров Ми-до-ре как-то спросил меня, каким образом мне, землянину, удалось изучить их язык. Пришлось рассказать, что музыка как таковая известна и нам, но мы никогда не помышляли с ее помощью выражать конкретные понятия. На вопрос о том, в каких целях и как используют музыку люди, я пояснил, что она служит у нас для выражения чувств, и пустился в долгие рассуждения о разнице между эмоциями и мыслью.
Он очень удивился этому обстоятельству, ибо у соль-ля-си чувства и мысль неделимы. Ми-до-ре никак не мог понять, почему за выраженным чувством мы не видим мысли, которая это чувство вызывает, и наоборот. Я рассказал, что иногда мы тоже соединяем в одно целое эти две вещи, выражая свои мысли через чувство, как, например, в песнях, где слова положены на музыку и, таким образом, мысль сливается с мелодией. Он несказанно удивился этому примеру.
— Как можно, — воскликнул он, — ясное и совершенное слово музыки сделать более понятным, сопроводив его артикуляционными шумами человеческой речи, которая, несомненно, только затрудняет понимание музыки?
Когда же я заметил, между прочим, что и у нас находились люди, которые считали музыку как таковую источником информации, Ми-до-ре высказал мысль, что они были не так уж далеки от истины и, видимо, догадывались о существовании Фа-ре-ми-до. Быть может, до их слуха даже донеслись несколько слов, громко произнесенных его соотечественниками. Я готов был решительно опровергнуть эту фантастическую гипотезу, как внезапно меня осенила мысль о существовании пресловутой “музыки сфер”, которую многократно высмеивали и отвергали. Между тем о “музыке сфер” мечтатели-астрономы говорили еще в средние века; вспомнив об этом, я решил промолчать.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Автор узнает, как он очутился в Фа-ре-ми-до. — “До-си-ре”, или болезнь мира. — Автор негодует от имени всего человечества.
Первое, о чем я справился у радушного Ми-до-ре, когда мало-мальски усвоил сольлясийский язык, естественно, было: какому счастливому обстоятельству я обязан, что попал в Фа-ре-ми-до, как я спасся, как вообще сумели обнаружить меня во Вселенной?
Ми-до-ре рассказал, что, получая заряд от космических лучей через бронхи (так я впредь буду называть мотор, размещенный в верхней части туловища соль-ля-си), он и его соотечественники совершают регулярные путешествия по пространству в поисках новых чистых и широких гармоний. На своем пути они соприкасаются с атмосферой других планет и звездных систем. Однажды его друг Си-до, очутившись в атмосфере планеты Ля-соль-ми (так на местном наречии зовется Земля), с удивлением обнаружил плывущий в небе аппарат, весьма напоминающий разумное существо. Этот аппарат находился в таких высотах, куда, по имевшимся у них сведениям о планете Ля-соль-ми, еще никто никогда не поднимался. Си-до окликнул незнакомца, но тот не ответил. Тогда Си-до приблизился к загадочному аппарату и заметил в нем двух до-си-ре: один из них был недвижим и потому асептичен, другой же еще проявлял признаки жизни. Заинтригованный его необычным видом, Си-до вытащил его из аппарата и доставил в Фа-ре-ми-до, чтобы подвергнуть микроскопическому анализу. Этим до-си-ре и оказался я, в котором соль-ля-си после углубленного исследования нашли своеобразные черты мыслящего существа. Они назвали меня феноменом фа-ми-до-си-ре и решили сохранить для дальнейших опытов по изучению живой, или разумной, болезни.
С величайшим изумлением выслушав эту информацию, я почтительно спросил своего хозяина, что он понимает под словом “до-си-ре” и в какой степени верит, что я принадлежу именно к ним, другими словами, откуда известно о существовании мне подобных, особенно если учесть, что между мной и соль-ля-си имеются столь разительные отличия; кроме того, я осведомился, что он понимает под словом “асептичен”, ибо, если я правильно понял, Си-до по ошибке принял гидроплан за разумное существо, а меня, сидящего в кабине, за нечто особое.
Ми-до-ре ответил, что они уже давно и весьма обстоятельно знают Ля-соль-ми, то есть Землю. С помощью телескопов соль-ля-си на протяжении многих лет пристально наблюдают за ее поверхностью, и вряд ли есть что-либо ускользнувшее от их внимания. (Следует признать, что в этом мой хозяин был, безусловно, прав: несколько позже мне показали один из таких телескопов, направленных на земной шар под различными углами, и я с полной ответственностью могу заявить, что через этот прибор я мог отчетливо разглядеть не только отдельные дома на нашей планете, но даже людей, занятых повседневными делами.)
Словом, жители Фа-ре-ми-до установили, что на Ля-соль-ми нет разумных существ в их понимании. И это тем более поразительно, что благодаря спектральному анализу соль-ля-си обнаружили там некоторые элементы, в частности железо, золото, ртуть и многие другие, которые напоминали живую материю, какой ее принято считать в Фа-ре-ми-до. В то же самое время им удалось увидеть на Земле множество движущихся, а потому опасных, “заразных” до-си-ре различной формы и вида. Была даже высказана гипотеза, что эти септичные до-си-ре и явились своеобразными бациллоносителями, уничтожившими жизненную среду для земных соль-ля-си. Эта гипотеза казалась тем более вероятной, что всюду, где только соль-ля-си наблюдали следы разумной материи, то есть объекты из железа или стали, приводимые в движение электричеством или паром, они неизбежно обнаруживали вокруг этих объектов либо внутри них бесчисленный рой до-си-ре, или, как их здесь иначе называют, паразитов.
На мой вопрос о причине, по которой меня также относят к до-си-ре, Ми-до-ре, улыбнувшись, сослался на те причудливые деревья, которые поразили меня еще в день прибытия в Фа-ре-ми-до и которые я про себя назвал “человекообразными”. Он рассказал, что эти деревья, представляющие собой разновидность до-си-ре, с незапамятных времен паразитируют на весьма благодатной и в целом здоровой почве Фа-ре-ми-до они отравляют необходимые для производства соль-ля-си простые и чистые элементы материи. Деревья являют собой особое соединение, природу которого химики Фа-ре-ми-до до сих пор полностью не разгадали, за исключением лишь того, что она злокачественна. Там, где появляется до-си-ре, происходит распад материи, сопровождаемый выделением дурно пахнущих жидкостей и образованием бесформенных зудящих опухолей. Под словом “до-си-ре” в Фа-ре-ми-до понимается вообще все ядовитое, заразное, паразитирующее. Достаточно такому существу попасть в среду соль-ля-си, как там вспыхивают беспорядки и болезни; еще хорошо, что они легко поддаются изоляции и уничтожению специальной кислотой.
Ми-до-ре уверял, что до-си-ре состоят из саморазлагающейся материи и олицетворяют собой как бы “абсолютную болезнь”, которая разъедает и разрушает самое себя теми ядовитыми веществами, которые она же производит и расщепляет. Когда я, Гулливер, оказался на Фа-ре-ми-до, меня первым делом подвергли тщательному осмотру под микроскопом, гораздо более тщательному, чем тогда, когда я жил на Земле, где меня ловили лишь в телескоп. Диагноз, к сожалению, был малоутешительным: по сути дела, я оказался таким же до-си-ре, бесчисленное множество которых роится на Земле и порой попадает в фаремидосийскую почву.
Короче говоря, здешние ученые установили мое место в шкале болезнетворных бактерий, и Си-до, которому я непосредственно обязан своим спасением, окрестил меня ре-ми-соль-ля-ми — си-до-ре, что в вольном переводе с языка соль-ля-си означает “человекоподобная бацилла”. Это практически означало, что, будучи паразитом по своей природе, я несу в себе, однако, зародыш способности принимать вид и свойства неживой материи, дабы оказаться с ней в близком контакте. Подобный экземпляр “живого” способен даже издавать звуки и вырабатывать в своей шаровидной голове некую материю — мысль, в общих чертах похожую на продукт духовной жизни соль-ля-си. Причиной того, что, несмотря на это сходство, я все же являюсь типичным до-си-ре, подобно своим собратьям, послужило то обстоятельство, что в химическом составе моего организма не содержится объективных ценностей, какими являются элементы периодической системы. В силу этого я неизбежно принадлежу к болезнетворным, иначе выражаясь, смертоносным существам (любопытно, что на языке соль-ля-си эти два понятия равнозначны) и являюсь, по сути дела, самоуничтожающимся тленом. Справедливость подобных представлений о моей природе я повседневно доказывал своим собственным поведением: соль-ля-си замечали, что в известную часть суток я проявлял беспокойство и принимался лихорадочно искать местных, фаремидосийских до-си-ре, жадно срывал с их ветвей отвратительные опухоли (понимай — зрелые плоды) и беспрерывно их поглощал. Разве это не свидетельствует со всей неоспоримостью, что я принадлежу к разряду низших существ, которые поддерживают свое бренное и быстротечное существование тем, что поедают родственные себе организмы, для того чтобы отдалить время, когда приходится уступить место следующим поколениям?
Первое, о чем я справился у радушного Ми-до-ре, когда мало-мальски усвоил сольлясийский язык, естественно, было: какому счастливому обстоятельству я обязан, что попал в Фа-ре-ми-до, как я спасся, как вообще сумели обнаружить меня во Вселенной?
Ми-до-ре рассказал, что, получая заряд от космических лучей через бронхи (так я впредь буду называть мотор, размещенный в верхней части туловища соль-ля-си), он и его соотечественники совершают регулярные путешествия по пространству в поисках новых чистых и широких гармоний. На своем пути они соприкасаются с атмосферой других планет и звездных систем. Однажды его друг Си-до, очутившись в атмосфере планеты Ля-соль-ми (так на местном наречии зовется Земля), с удивлением обнаружил плывущий в небе аппарат, весьма напоминающий разумное существо. Этот аппарат находился в таких высотах, куда, по имевшимся у них сведениям о планете Ля-соль-ми, еще никто никогда не поднимался. Си-до окликнул незнакомца, но тот не ответил. Тогда Си-до приблизился к загадочному аппарату и заметил в нем двух до-си-ре: один из них был недвижим и потому асептичен, другой же еще проявлял признаки жизни. Заинтригованный его необычным видом, Си-до вытащил его из аппарата и доставил в Фа-ре-ми-до, чтобы подвергнуть микроскопическому анализу. Этим до-си-ре и оказался я, в котором соль-ля-си после углубленного исследования нашли своеобразные черты мыслящего существа. Они назвали меня феноменом фа-ми-до-си-ре и решили сохранить для дальнейших опытов по изучению живой, или разумной, болезни.
С величайшим изумлением выслушав эту информацию, я почтительно спросил своего хозяина, что он понимает под словом “до-си-ре” и в какой степени верит, что я принадлежу именно к ним, другими словами, откуда известно о существовании мне подобных, особенно если учесть, что между мной и соль-ля-си имеются столь разительные отличия; кроме того, я осведомился, что он понимает под словом “асептичен”, ибо, если я правильно понял, Си-до по ошибке принял гидроплан за разумное существо, а меня, сидящего в кабине, за нечто особое.
Ми-до-ре ответил, что они уже давно и весьма обстоятельно знают Ля-соль-ми, то есть Землю. С помощью телескопов соль-ля-си на протяжении многих лет пристально наблюдают за ее поверхностью, и вряд ли есть что-либо ускользнувшее от их внимания. (Следует признать, что в этом мой хозяин был, безусловно, прав: несколько позже мне показали один из таких телескопов, направленных на земной шар под различными углами, и я с полной ответственностью могу заявить, что через этот прибор я мог отчетливо разглядеть не только отдельные дома на нашей планете, но даже людей, занятых повседневными делами.)
Словом, жители Фа-ре-ми-до установили, что на Ля-соль-ми нет разумных существ в их понимании. И это тем более поразительно, что благодаря спектральному анализу соль-ля-си обнаружили там некоторые элементы, в частности железо, золото, ртуть и многие другие, которые напоминали живую материю, какой ее принято считать в Фа-ре-ми-до. В то же самое время им удалось увидеть на Земле множество движущихся, а потому опасных, “заразных” до-си-ре различной формы и вида. Была даже высказана гипотеза, что эти септичные до-си-ре и явились своеобразными бациллоносителями, уничтожившими жизненную среду для земных соль-ля-си. Эта гипотеза казалась тем более вероятной, что всюду, где только соль-ля-си наблюдали следы разумной материи, то есть объекты из железа или стали, приводимые в движение электричеством или паром, они неизбежно обнаруживали вокруг этих объектов либо внутри них бесчисленный рой до-си-ре, или, как их здесь иначе называют, паразитов.
На мой вопрос о причине, по которой меня также относят к до-си-ре, Ми-до-ре, улыбнувшись, сослался на те причудливые деревья, которые поразили меня еще в день прибытия в Фа-ре-ми-до и которые я про себя назвал “человекообразными”. Он рассказал, что эти деревья, представляющие собой разновидность до-си-ре, с незапамятных времен паразитируют на весьма благодатной и в целом здоровой почве Фа-ре-ми-до они отравляют необходимые для производства соль-ля-си простые и чистые элементы материи. Деревья являют собой особое соединение, природу которого химики Фа-ре-ми-до до сих пор полностью не разгадали, за исключением лишь того, что она злокачественна. Там, где появляется до-си-ре, происходит распад материи, сопровождаемый выделением дурно пахнущих жидкостей и образованием бесформенных зудящих опухолей. Под словом “до-си-ре” в Фа-ре-ми-до понимается вообще все ядовитое, заразное, паразитирующее. Достаточно такому существу попасть в среду соль-ля-си, как там вспыхивают беспорядки и болезни; еще хорошо, что они легко поддаются изоляции и уничтожению специальной кислотой.
Ми-до-ре уверял, что до-си-ре состоят из саморазлагающейся материи и олицетворяют собой как бы “абсолютную болезнь”, которая разъедает и разрушает самое себя теми ядовитыми веществами, которые она же производит и расщепляет. Когда я, Гулливер, оказался на Фа-ре-ми-до, меня первым делом подвергли тщательному осмотру под микроскопом, гораздо более тщательному, чем тогда, когда я жил на Земле, где меня ловили лишь в телескоп. Диагноз, к сожалению, был малоутешительным: по сути дела, я оказался таким же до-си-ре, бесчисленное множество которых роится на Земле и порой попадает в фаремидосийскую почву.
Короче говоря, здешние ученые установили мое место в шкале болезнетворных бактерий, и Си-до, которому я непосредственно обязан своим спасением, окрестил меня ре-ми-соль-ля-ми — си-до-ре, что в вольном переводе с языка соль-ля-си означает “человекоподобная бацилла”. Это практически означало, что, будучи паразитом по своей природе, я несу в себе, однако, зародыш способности принимать вид и свойства неживой материи, дабы оказаться с ней в близком контакте. Подобный экземпляр “живого” способен даже издавать звуки и вырабатывать в своей шаровидной голове некую материю — мысль, в общих чертах похожую на продукт духовной жизни соль-ля-си. Причиной того, что, несмотря на это сходство, я все же являюсь типичным до-си-ре, подобно своим собратьям, послужило то обстоятельство, что в химическом составе моего организма не содержится объективных ценностей, какими являются элементы периодической системы. В силу этого я неизбежно принадлежу к болезнетворным, иначе выражаясь, смертоносным существам (любопытно, что на языке соль-ля-си эти два понятия равнозначны) и являюсь, по сути дела, самоуничтожающимся тленом. Справедливость подобных представлений о моей природе я повседневно доказывал своим собственным поведением: соль-ля-си замечали, что в известную часть суток я проявлял беспокойство и принимался лихорадочно искать местных, фаремидосийских до-си-ре, жадно срывал с их ветвей отвратительные опухоли (понимай — зрелые плоды) и беспрерывно их поглощал. Разве это не свидетельствует со всей неоспоримостью, что я принадлежу к разряду низших существ, которые поддерживают свое бренное и быстротечное существование тем, что поедают родственные себе организмы, для того чтобы отдалить время, когда приходится уступить место следующим поколениям?