Карпентьер Алехо. Век просвещения

 
Десять отсчитай веков
И шесть сотен лет прибавь,
Два столетия добавь
К ним без десяти годов —
Роковой итог готов…
 

 
О, горе, Франция, тебе!
Хоть ты не ждешь беды себе,
Король, дофин, двор и народ
Увидят, как конец придет
Твоей прославленной судьбе.
 

   Затем Эстебан стал читать жизнеописание Вильяроэля, составленное им самим, и его захватила полная приключений жизнь; путь этого необыкновенного человека был извилист: поводырь у отшельников, студент, тореадор, знахарь, танцор, душеприказчик, математик, солдат в Опорто, преподаватель университета, он в конце концов обрел тихую гавань в монастыре. Эстебан дошел до таинственного эпизода, где рассказывалось о привидениях, которые нарушали покой одного мадридского дома, с шумом срывая картины со стен, и тут он вдруг заметил, что вечерний ливень перешел в частый упорный дождь, сопровождавшийся резкими порывами ветра. На минуту его внимание привлек стук оконной рамы где-то на верхнем этаже, – должно быть, ее неплотно притворили. Такое совпадение показалось Эстебану забавным: ведь стук достиг его ушей именно в ту минуту, когда он читал страницу о призраках и привидениях. Он снова уткнулся в книгу, но шум не прекращался и отвлекал его; в конце концов ему пришлось подняться наверх. Оказалось, София не закрыла стеклянную дверь комнаты, в которой она теперь спала. Эстебан понял, что совершил оплошность, что надо было сразу пойти затворить дверь: косые струи дождя, лившего как из ведра, без помехи обрушивались на пол, и коврик у кровати весь вымок. Возле шкафа, где плиточный пол слегка вдавился, образовалась лужа. И в этой луже стояли до сих пор не распакованные корзины с траурными платьями Софии, их прутья жадно впитывали воду. Эстебан поставил плетеные корзины на стол. Однако снизу они были такие мокрые, что он посчитал необходимым вытащить из них вещи. Молодой человек открыл первую корзину; он ожидал увидеть там черные траурные платья, но его глазам предстали яркие наряды из плотного атласа и тонкого шелка; Эстебан был потрясен этим праздником красок, тем более что в гардеробе Софии никогда не было столь пышных туалетов. Он поднял крышку второй корзины: его взор ослепили белоснежное голландское полотно, валансьенские кружева, тончайший муслин, прозрачные ночные сорочки и нижние юбки. Растерявшись и испытывая неловкость, как будто он без разрешения проник в чужую тайну, Эстебан захлопнул корзины и оставил их на столе. Он вышел из комнаты и тут же возвратился с тряпкой. Но, вытирая пол, он не мог отвести глаз от плетеных коробов с платьями, которые доставили сюда в те дни, когда Хорхе в соседней комнате метался в предсмертном жару. После смерти мужа София, естественно, носила траурные платья. Их было всего три, она надевала их по очереди, и казалось странным, что молодая женщина выбрала такие простые и скромные одежды, – Эстебан объяснял это тем, что ею владело стремление умертвить свою плоть. А теперь он тщетно пытался понять, как София могла при этом заказывать столько дорогих, бесполезных и неуместных в ее положении нарядов. Ведь в корзинах лежали платья для балов и для театра; дюжины тонких чулок, расшитые сандалии; пышные туалеты, в которых можно блистать в свете и пленять в самой интимной обстановке. Он поднял крышку последней корзины. Тут были вещи попроще, для повседневной жизни: уличные платья, которые можно надевать в любой день, а не в торжественных случаях; капоты, впрочем, также сшитые из отличного атласа светлых, веселых тонов и со вкусом отделанные. Эстебан по-прежнему терялся в догадках: в корзинах не было ни одного черного платья, ни чулок, ни шарфа, ни вуали – ничего, что носят в дни траура. А ведь Софии было хорошо известно, что тогда ничто не менялось с такой быстротой, как дамские моды. Женщины Гаваны, которая в ту пору вступила в полосу небывалого процветания, превосходно знали, что носят в Европе. И невозможно было объяснить, зачем молодая вдова накупила все эти дорогие наряды, зная, что ей целый год предстоит ходить в трауре, а затем еще год считаться с ограничениями, налагаемыми полутрауром, – ведь должна же она была понимать: за это время все, что она приготовила, выйдет из моды… Эстебан продолжал мучительно ломать себе голову над неразрешимой загадкой, ему даже стали приходить на ум самые оскорбительные предположения – он подумал, уж не ведет ли его кузина двойную жизнь, о которой не подозревает даже ее родной брат, – но в эту минуту послышался стук колес экипажа, въезжавшего в ворота. София появилась на пороге своей комнаты и застыла в изумлении. Выжимая тряпку над ведром, Эстебан объяснил ей, что произошло.
   – Должно быть, все твои платья изрядно вымокли, – сказал он, указывая на корзины.
   – Я их сама достану. Оставь меня, пожалуйста, – ответила она, провожая его к двери.
   Пожелав кузену спокойной ночи, молодая женщина заперлась на ключ.
   На следующий день, когда Эстебан сидел в конторе, тщетно пытаясь вникнуть в дела, на улице послышался громкий шум. Люди с возбуждением кричали, что негры Гаваны, по примеру своих собратьев на Гаити, взбунтовались. Обыватели закрывали окна; торопливо собрав свой товар, бродячие торговцы, запыхавшись, устремились по домам: кто катил тележку, полную игрушек, кто волочил мешки, набитые статуэтками и украшениями для алтарей. На пороге своих жилищ кумушки рассказывали друг другу об убийствах и насилиях; какой-то экипаж, слишком быстро заворачивавший за угол, с грохотом опрокинулся. На улице кучками собирались люди, обсуждая самые невероятные новости; говорили, будто два полка солдат отправились к городской стене, чтобы отразить приближавшуюся колонну рабов; будто цветные пытались взорвать пороховые склады; будто в городе действуют французские агитаторы, прибывшие на кораблях из Балтимора; будто в квартале арсенала вспыхнули пожары. Вскоре выяснилось, что паника вызвана дракой между мулатами и американскими матросами: моряки, кутившие в известном притоне «Лола», где они пьянствовали, играли в карты и развлекались с женщинами, вздумали уйти, не заплатив, а вдобавок ко всему поколотили содержателя заведения, обругали хозяйку и стали крушить столики и зеркала. Скандал закончился грандиозным побоищем, так как в ссору ввязались негры-конго, которые шли процессией в церковь Паулы с фонарями в руках, – они собирались помолиться своему святому. В воздухе замелькали мачете и дубинки, в драку вмешались солдаты городской стражи, и теперь на земле валялось несколько раненых. Час спустя порядок в этом всегда неспокойном квартале был восстановлен. Но губернатор решил воспользоваться удобным случаем и положить конец некоторым нежелательным действиям, которые в последнее время начали его тревожить; он повелел во всеуслышание объявить: самые суровые меры будут приняты против каждого, на кого падет подозрение в том, что он распространяет подрывные идеи, расклеивает на стенах домов листовки с призывом к отмене рабства – листовки эти стали появляться все чаще и чаще – или непочтительно отзывается об испанской короне…
   – Ну что ж, продолжайте играть в революцию, – сказал Эстебан, возвратившись вечером домой.
   – Лучше играть хоть во что-нибудь, чем не играть вообще, – съязвила София.
   – По крайней мере, у меня нет тайн, и мне нечего скрывать, – проговорил Эстебан, посмотрев ей прямо в глаза.
   Она только пожала плечами и повернулась к нему спиной. На ее лице появилось недоброе и упрямое выражение. Во время обеда она хранила молчание, избегая настойчивых, вопрошающих взглядов двоюродного брата. Однако София не походила на человека, который испытывает смущение, оттого что его уличили в чем-то предосудительном, нет, она держала себя с высокомерием женщины, решившей никому не давать отчета в своих поступках. Вечером, когда Эстебан и Карлос сидели за нескончаемой партией в шахматы, София уткнулась в огромный астрономический атлас.
   – Корабль Декстера вошел в порт нынче днем, – вдруг сказал Карлос, напав черным слоном на последнего коня Эстебана. – Завтра капитан придет к нам обедать.
   – Очень хорошо, что ты вспомнил об этом, – заметила молодая женщина, отвлекаясь от созерцания созвездий. – Надо будет поставить на стол еще один прибор.
   На следующий день, возвращаясь к себе в обеденный час, Эстебан ожидал, что в доме уже будут зажжены все лампы и свечи. Однако, войдя в гостиную, он понял: происходит нечто непонятное. Капитан Декстер взволнованно ходил из угла в угол и старался что-то объяснить Карлосу, а тот слушал с расстроенным видом и с заплаканными глазами, что придавало его располневшему лицу смешное выражение.
   – Ничего не могу сделать, – громко говорил американец, беспомощно разводя руками. – Она вдова и совершеннолетняя. Я обязан относиться к вашей сестре, как к любой пассажирке. Я пытался ее переубедить. Но она не слушает никаких доводов. Будь она мне дочерью, я и тогда бы ничего не мог поделать.
   Капитан Декстер сообщил некоторые подробности: София за наличные деньги приобрела билет в транспортной конторе «Миралья и компания». Ее бумаги, полученные при содействии какого-то франкмасона, в полном порядке и со всеми нужными печатями. На «Эрроу» она поедет до Барбадоса. А там пересядет на голландское судно, идущее в Кайенну.
   – В Кайенну, в Кайенну, – растерянно повторял Карлос. – Подумать только! И это вместо того, чтобы отправиться в Мадрид, Лондон, Неаполь! – Заметив Эстебана, он заговорил с ним так, словно тот все уже знал: – Она точно помешанная. Твердит, что ей все опостылело – и дом и город. Взять да отправиться в путешествие вот так – никого не предупредив, ни с кем не простившись! Уже два часа, как она на борту корабля со всем своим багажом.
   И Карлос рассказал, что он тщетно пытался отговорить сестру от ее намерения.
   – Но ей что ни говори – как горох об стену. Не мог же я увести ее силой. Хочет ехать, и все. – Он снова повернулся к Декстеру: – Вы как капитан имеете право отказаться везти того или иного пассажира. Не говорите, что нет.
   Слова Карлоса вывели Декстера из себя, он решил, что тот сомневается в его порядочности, и, в свою очередь, повысил тон:
   – У меня нет никакого права – ни законного, ни нравственного – так поступить. Не мешайте сестре делать то, что она задумала. Никто не воспрепятствует ей поехать в Кайенну. Не отплывет она на этом корабле, отплывет на следующем. Если вы даже запрете все двери в доме, она вылезет в окно.
   – Но почему? – набросились на него братья, требуя ответа. Капитан Декстер отстранил их своими крепкими ручищами:
   – Поймите раз и навсегда: она отлично знает, почему решила ехать в Кайенну, именно в Кайенну. – И, точно проповедник, подняв указующий перст, он привел библейское изречение: – «Кроткими кажутся речи нескромного, но они проникают в самую глубину чрева».
   Фраза эта, последнее слово которой таило какой-то непристойный намек, подействовала на Эстебана как удар хлыста. Он схватил американца за отвороты сюртука и потребовал от него ясных, прямых и недвусмысленных объяснений. И тогда Декстер произнес грубую фразу, которая все сделала понятным:
   – Пока вы и Оже бродили по набережным Сантьяго в поисках гулящих девок, она оставалась на борту с ним. Матросы мне все рассказали. Скандал, да и только! Я был так огорчен этим, что снялся с якоря раньше времени…
   Больше Эстебану не о чем было расспрашивать. Все встало на свое место. Теперь он понимал, почему, узнав, что Виктор вновь сделался всемогущим властителем в одной из соседних стран Американского континента, София поспешила заказать все эти роскошные наряды; он понимал скрытую цель ее бесконечных расспросов: небрежно обронив несколько оскорбительных эпитетов по адресу Юга, она старалась выведать у него, Эстебана, все, что ее занимало, все, что касалось жизни, успехов и заблуждений Виктора. Она лицемерно соглашалась с тем, что Юг – изверг, отвратительный субъект, прожженный политикан, и таким образом умудрялась узнавать все новые и новые подробности, собирая буквально по крохам, по кусочкам, по обрывкам сведения о поступках, склонностях и деяниях того, кто прежде был облечен властью, затем пал, а теперь снова вознесся. Молча, ничем не выдавая себя, она упрямо шла к своей скрытой цели, и даже смертельная болезнь мужа не могла обуздать, образумить ее В том, что София заказывала цветы и свечи для похорон мужа, а вместе с ними – роскошное белье и пеньюары, которые надевают на голое тело, в том, что у одра умирающего ее не оставляли греховные мысли, было что-то циничное и отвратительное. И Эстебану внезапно открылась другая София, о которой он даже не подозревал, – низменная, послушная зову своей утробы самка, которая по доброй воле отдается мужчине и сладко стонет под тяжестью тела того, кто в свое время лишил ее девственности. Молодой человек вспомнил, с какой гадливостью София однажды ночью смотрела на проституток, этих едва ли не самых бескорыстных из всех жриц любви, покорных прислужниц сладострастия, и теперь он не мог понять, как в ней уживались два столь различных существа: скромница, красневшая от гнева и возмущения при одном только упоминании о плотском акте, который, по ее религиозным представлениям, был мерзким и греховным, и сластолюбивая лицемерка, которая сама так быстро уступила плотскому желанию и втайне предавалась любовным утехам.
   – Ты во всем виноват, ведь это ты выдал ее замуж за кретина! – крикнул Эстебан Карлосу, ища, на кого бы возложить вину за то, что он называл про себя чудовищной изменой Софии.
   – Брак этот никогда нельзя было назвать удачным, – вмешался капитан Декстер, разглаживая перед зеркалом измятые отвороты сюртука. – Когда муж и жена находят общий язык в постели, это сразу заметно, даже если они ссорятся. А тут все было комедией. Чего-то не хватало. Достаточно было посмотреть на его руки, – они походили на руки католической монахини, у него были безвольные, мягкие пальцы, он взяться-то ни за что как следует не мог.
   Эстебан вспомнил, как старательно играла София роль примерной супруги; вплоть до смерти мужа она во всем выражала свою покорность ему, заботилась о нем и всегда с ним соглашалась, хотя это противоречило ее своенравной и независимой натуре. И теперь он почти радовался тому, что она уже не была девственницей, вступая в этот брак, который казался ему самой позорной уступкой традициям презираемого им общества. И тут же перед его мысленным взором опять возник образ властного человека, который даже на расстоянии продолжал мрачной тенью нависать над их домом. Взглянув на Карлоса, на его понурую и беспомощную фигуру, на его расстроенное лицо, Эстебан вскочил с места.
   – Я приведу ее, чего бы мне это ни стоило, – сказал он.
   – Силой вы ничего не добьетесь, – заметил Декстер. – Она имеет полное право уехать.
   – Ступай, – попросил Карлос. – Сделай последнюю попытку…
   Эстебан вышел, хлопнув дверью; он быстро зашагал к пристани. Достигнув волнореза, за которым стояло судно капитана Декстера, он почувствовал резкий запах свежевыловленной рыбы: вокруг выстроились корзины с серебристым мрежником, тунцом, сардинами, и рыбья чешуя поблескивала при свете факелов. Время от времени торговец рыбой засовывал руку под холстину, хватал несколько кальмаров и бросал их на весы. София стояла на носу корабля. Она все еще была в черном траурном платье и казалась от этого выше: она как будто не ощущала запаха чешуи, рыбьих внутренностей и крови, поднимавшегося с пристани. Она чем-то напоминала героиню древнего мифа, которая бесстрастно взирает на дары, принесенные к ее ногам жителями моря. При виде этой неподвижной женщины, которая, не шевелясь, смотрела на него твердым, пристальным взглядом, Эстебан почувствовал, что решимость оставляет его. Внезапно ему стало страшно. Он понимал, что у него недостанет сил выслушать те беспощадные слова, которые в любую минуту могли слететь с ее уст. И он не отважился подняться на борт корабля, туда, где стояла она. Он только молча смотрел на нее.
   – Пойдем, – произнес наконец Эстебан.
   София медленно отвернулась, прислонилась спиной к планширу и устремила взгляд на гавань. На противоположном берегу горели огни незнакомых ей кварталов; а позади лежал город, он светился, как гигантский канделябр в стиле барокко, и его красные, зеленые и оранжевые стеклянные подвески поблескивали среди аркад. Слева был виден узкий пролив, он вел в окутанное мраком море, Средиземное море Америки, усеянное тысячью островов, море, которое сулило рискованные приключения и опасные переходы, море, покой которого испокон веков нарушали кровавые схватки и войны. София спешила к тому, кто помог ей понять самое себя, к тому, кто в письме, которое привез этот стоявший внизу жалкий человек, признавался, что, несмотря на все триумфы, чувствует себя одиноким. В том краю, где он теперь пребывает, найдется к чему приложить руки: такой человек, как Юг, конечно же, вынашивает грандиозные планы, они позволят каждому показать, на что он способен.
   – Пойдем, – снова донесся снизу голос Эстебана. – Ты переоцениваешь свои силы.
   Вернуться для Софии значило усомниться в собственных силах, вторично потерпеть поражение. Хватит с нее ночей, когда плоть молчит, когда остаешься холодной, а нужно притворяться, будто испытываешь наслаждение.
   – Пойдем.
   Позади – постылый дом, который присосался к телу, как створки раковины; впереди – яркая заря, свет необъятного, там не будет ни криков уличных торговцев, ни унылых бубенчиков стада. Здесь – тусклое, замкнутое, безысходное существование, когда один день похож на другой; там – героический мир, населенный титанами…
   – Пойдем, – вновь послышался голос.
   София отошла от борта и словно растворилась в темноте. Эстебан продолжал что-то говорить, все больше повышая тон. Но его монолог заглушали выкрики торговцев рыбой, и до нее доносились только обрывки фраз: речь шла об их доме, который они создавали все вместе, о том, что теперь он придет в запустение. «Как будто с братьями можно создать настоящий дом», – подумала София. Упершись руками в обшивку на носу корабля, Эстебан все еще говорил, но она его уже не слушала. Огромное деревянное тело судна, пропитанное запахом соли, водорослей и морских трав, казалось ему мягким, почти женским, влажные бока были так податливы. Он поднял голову: сверху на него смотрела резная деревянная фигура с алебастрово-белым женским лицом и с широкими синими кольцами вокруг глаз, и к этому неподвижному лику был обращен теперь его взгляд, словно к той, что готовилась отплыть на заре, чудесным образом обогатившись: она вновь обрела способность желать и чувствовать, освободилась от гнетущей тяжести на сердце, которая губила ее красоту и убивала радость. София покидала родной дом и собиралась безжалостно раскрыть все его тайны, рассказать их тому, кто, быть может, уже ждал ее. При мысли, что он намеревался применить силу, а на самом деле стал умолять, Эстебан почувствовал себя убогим и нагим, – да, он был вдвойне нагим в глазах Софии, ибо она не раз видала его наготу. Она стояла наверху и ждала, когда поднимется ветер и надует паруса. Она готова была принять в свое лоно чужое семя, семя того, кто вспахал ее поле; ей предстояло стать сосудом и ковчегом, подобно женщине из Книги Бытия, которой пришлось покинуть отчий кров, чтобы соединиться с мужчиной… Люди уже начали поглядывать на Эстебана и прислушиваться к его словам, они усмехались, полагая, что поняли смысл происходящего. Он отошел от корабля и, пробираясь между корзинами, полными рыбы, столкнулся с капитаном Дек стером.
   – Ну как, убедились? – спросил моряк.
   – Вполне, – ответил Эстебан. – Счастливого пути всем вам!

XLI

   Он стоял в нерешительности на углу улицы, неподалеку от пристани, пристыженный своим поражением. Он бормотал фразы, которые должен был произнести раньше, но которые тогда не шли у него с языка. Судно все еще находилось здесь, совсем близко; слабо освещенное факелами, оно смутно выступало из ночной тьмы, и в его облике было что-то колдовское и зловещее. Время от времени свет фонаря вырывал из мрака вырезанную на носу сирену с раздвоенным хвостом, – теперь лицо ее походило на посмертную маску, извлеченную из усыпальницы. В голове Эстебана теснились невысказанные слова, они складывались сейчас в обвинительную речь, полную предупреждений, упреков, угроз; он готов был обрушить на Софию поток оскорблений, унизительных и обидных фраз, но в глубине души понимал, что язык у него так и не повернется их произнести. Ведь если она стойко выдержит словесную атаку – а это в ее характере, – он ничего не добьется. И теперь в нем вновь зрела решимость пойти на самые крайние меры. Было восемь часов вечера. Корабль капитана Декстера снимется с якоря в пять утра. Оставалось девять часов, за это время еще можно, пожалуй, что-нибудь предпринять. Жгучую свою обиду Эстебан подкреплял соображениями долга: он обязан помешать Софии уехать в Кайенну. Нельзя останавливаться ни перед чем, надо во что бы то ни стало воспрепятствовать этому нравственному самоубийству. То, что она задумала, равносильно решению сойти в преисподнюю. Правда, София – совершеннолетняя. Но закон позволял Карлосу воспротивиться отъезду сестры, сославшись на ее внезапное умопомешательство. Несколько месяцев назад в городе уже произошел подобный случай, – молодая вдова из знатной семьи задумала бежать в Испанию с каким-то комедиантом, исполнителем легкомысленных куплетов на подмостках театра «Колисео». Когда под угрозой оказывалась репутация почтенного семейства, всегда можно было рассчитывать на помощь властей. В здешнем обществе косо смотрели на неумеренное проявление страсти. Тут, не задумываясь, готовы были прибегнуть к услугам альгвасила, если повеса или сумасбродная женщина нарушали внешнюю благопристойность. Церковь, со своей стороны, била тревогу и становилась на пути виновных в прелюбодеянии… Эстебан твердо решил любой ценой помешать безрассудному намерению Софии и ускорил шаги, а затем побежал по направлению к дому; когда он, вспотев и с трудом переводя дыхание, добрался туда, то с удивлением обнаружил, что в комнатах полно людей с мрачными физиономиями – субъектов, в которых нетрудно было распознать полицейских; они занимались странным делом: всюду рылись, раскрывали шкафы, обшаривали ящики столов и секретеры, то поднимались на верхний этаж, то забирались в конюшни. Один из полицейских спустился по лестнице, неся на голове пачку печатных листков. Люди, производившие обыск, стали передавать листки из рук в руки, точно желая удостовериться, что это и в самом деле Декларация прав человека и гражданина и Конституция Франции; тексты эти были обнаружены под кроватью Софии.
   – Уходите скорее, – шепнула Росаура, приблизившись к Эстебану. – Сеньор Карлос убежал по крыше.
   Молодой человек, стараясь не шуметь, неторопливо направился в переднюю, чтобы оттуда незаметно выскользнуть на улицу. Однако у парадного входа уже стояли два человека.
   – Вы арестованы, – объявили они Эстебану и отвели его в гостиную, где оставили под присмотром.
   Несколько часов он просидел в ожидании, никто его ни о чем не спрашивал. Полицейские ходили взад и вперед мимо Эстебана, будто не замечая его присутствия; одни приподнимали картины, чтобы убедиться, что за рамой ничего не спрятано, заглядывали под ковер; другие, вооружась железными прутьями, тыкали ими в клумбы, проверяя, не закопан ли под зеленым газоном ящик. Какой-то человек снимал книги с полок, внимательно осматривал переплет, ощупывал его, после чего бросал книгу на пол; правда, делал он это с выбором: его интересовали сочинения Вольтера, Руссо, Бюффона, вообще все, что было напечатано по-французски и в прозе, стихи занимали его меньше. Наконец к трем часам утра обыск закончился. В руках у полицейских было достаточно доказательств, что дом представляет собою гнездо заговорщиков-франкмасонов, распространявших революционные сочинения, врагов испанской короны, которые добивались того, чтобы в ее заморских владениях воцарились анархия и нечестие.
   – Где хозяйка дома? – спрашивали теперь полицейские, видимо, располагавшие сведениями о том, что София принадлежит к числу наиболее опасных заговорщиков.
   Росаура и Ремихио отвечали, что не знают. Что хозяйка ушла еще днем. Что вообще-то она почти все время сидит дома, но нынче, как на грех, почему-то не вернулась ночевать. Кто-то из производивших обыск заметил, что следует осмотреть все корабли в гавани, дабы предупредить попытку к бегству.
   – Вы только даром время потеряете, – сказал Эстебан, все еще сидевший в углу гостиной. – Моя кузина София не имеет ко всему этому никакого касательства. Вас ввели в заблуждение. Эти бумаги я без ее ведома принес к ней в комнату как раз сегодня под вечер.
   – А ваша кузина ночует не дома?
   – До ее личной жизни никому нет дела.
   Полицейские обменялись насмешливыми взглядами.
   – Мертвый в могиле, живые развлекаются! – сказал один из них и громко расхохотался.
   Снова заговорили о том, что надо бы осмотреть суда. В это время один из полицейских попросил Эстебана написать на листке бумаги несколько строк. Удивленный этим требованием, молодой человек нацарапал стих, принадлежащий Сан-Хуану де ла Крус. ^[141] Он хорошо его помнил, потому что прочел всего несколько дней назад: «Пусть нежная любовь скорее в сердце вспыхнет…»