Карпущенко Сергей. Возвращение Императора, Или Двадцать три Ступени вверх

   И Николай, хорошо научившийся владеть топором ещё в Тобольске, увидев на полешках топор, принялся колоть полено на тонкие лучины. Спички он носил с собой всегда, потому что был заядлым курильщиком, и вот, повозившись возле очага с полчаса, Николай, которому ещё чуть больше года назад подчинялась многомиллионная русская армия, вся многосложная государственная машина страны, монарх, повелевавший населением одной шестой части земли, сумел сделать то, от чего был освобожден в течение всей своей прежней жизни.
   - Ура! - захлопала в ладоши Анастасия. - А теперь, сестренки, давайте повесим все наши мокрые платья на эту веревку, прямо над очагом. Это ничего, что у этого камина нет трубы. Подумаешь, от нас потом будет вонять дымом...
   - Фи, Анастасия, откуда ты знаешь такие мерзкие слова? - с возмущением спросила Александра Федоровна, восседавшая на колченогом табурете в одной нижней юбке. - Можно подумать, ты воспитывалась на кухне.
   - Мама, я знаю ещё и не такие словечки, - быстро сказала Анастасия. Уверена, теперь они нам очень пригодятся, потому что мы не должны будем выделяться из народной толпы. Хочешь, я и тебя этим словам научу?
   Но Александра Федоровна лишь раздраженно махнула рукой. Она была недовольна своей младшей дочерью.
   И вот уже на протянутой в избе веревке висели платья бывших великих княжон и императрицы, а Николай, взяв деревянное ведерко с лыковой перевязью вместо ручки, пошел искать воду. Выйдя из домика, он вначале внимательно осмотрелся и прислушался к лесным звукам, боясь уловить в шуме листвы, в скрипе ветвей чьи-нибудь голоса. Но все было спокойно, и Николай пошел туда, где за деревьями поблескивала вода небольшого озерка. Как видно, человек, построивший избушку, хорошо подумал перед тем, как выбрал место для устройства своего жилища. Не доходя до воды, Николай вдруг поднял голову и увидел, что на ветке большой осины сидит глухарь. Огромный, величавый, непуганный, он смотрел на подходившего человека своими агатовыми глазами и был неподвижен, точно чучело, украшавшее любимый кабинет Николая в охотничьем замке Беловежа. Николай осторожно опустил ведро на землю, вынул из кармана браунинг, тихо-тихо потянул на себя затвор. Охотник сейчас взял в Николае верх над человеком предусмотрительным - ведь выстрел мог быть услышан теми, кто, возможно, разыскивал его. Медленно он поднял ствол браунинга, положил его на предплечье согнутой левой руки, выстрел, короткий и сухой, как треск сломанного сучка, раздался тотчас, и грузная птица, роняя перья, упала прямо под ноги стрелка. Зачерпнув в озерце воды, Николай возвратился к своим, неся за ноги трофей, и гордая голова глухаря волочилась по земле.
   Скоро на огне уже стояли два котла - в одном варилась каша, а в другом бурлила вода. Глухаря, чтобы легче ощипать, облил крутым кипятком сам Николай, вспомнивший, как это делалось на охоте в Спало и Беловеже. Потом, выдергивая перья, жмурясь от едучего дыма, наполнившего избушку, улыбаясь, говорил:
   - Нет, я даже на праздничных обедах старался избегать французской кухни, о которой вы так тоскуете. Баранина с кашей, щи, пожарские котлеты были моими излюбленными блюдами. Правда, икоркой тоже побаловаться любил.
   Александра Федоровна, так и не покинувшая табурет, ему возражала:
   - Ах, оставь, пожалуйста, Ники! Все это ты ел лишь потому, что хотел прослыть плотью от плоти своего народа, а вовсе не из-за какой-то особой привязанности к щам и каше. Сама знаю, что тайком в твой кабинет приносили любимое тобой суфле Амбуаз.
   - Это неправда, - тихо возразил Николай, не прекращая ощипывать глухаря.
   - Наверное, скажешь еще, что неправдой является и то, что твой русский народ не оценил привязанности своего императора к их национальной кухне?
   Николай, нахмурившись, хотел было возмутиться, но вдруг дверь хибары, резко взвизгнув давно не смазанными петлями, широко распахнулась, повинуясь удару чьей-то ноги, и на пороге избушки появилась фигура человека, обряженного в какую-то меховую одежду шерстью наружу, с лохматой шапкой на голове, надвинутой на самые глаза, смотревшие свирепо. Давно нечесанная длинная и широкая борода незнакомца, винтовка, направляемая поочередно то на одного, то на другого члена семьи бывшего царя, произвели на всех неотразимое впечатление. Александра Федоровна даже дико вскрикнула - до того была напугана внезапно появившимся человеком, который к тому же хрипло прокричал:
   - У кого оружие - на пол бросай, а то всех перестреляю, как куропаток.
   Николай, так и не выпустивший из рук глухаря, полез в карман галифе, вынул браунинг и исполнил требование незнакомца. Если бы он не был уверен в том, что за спиной этого странного человека находятся другие люди, он бы распорядился оружием совсем иначе. Сейчас его успокаивала ещё и уверенность в том, что человек в лохматой шубе не мог быть сотрудником чрезвычайки.
   - Вот и хорошо, - поуспокоился незнакомец, подняв пистолет и засовывая его за пояс. При этом он удовлетворенно улыбался, и улыбка эта была похожа на гримасу палача, довольного своей работой.
   Сев на табурет посреди избы и положив винтовку на колени, мужик спросил, поглядывая на каждого из Романовых по очереди:
   - Вы кто такие будете? - и в вопросе его уже не слышалось ни ненависти, ни даже подозрительности. Казалось, он был несколько смущен, когда разглядел хорошенько, на кого он направлял свое оружие. Александра Федоровна и её дочери между тем были немало сконфужены тем, что их застали в неглиже, но срывать с веревки ещё мокрые платья они не стали и стояли, прижавшись друг к другу, прикрывая верхнюю часть груди руками.
   - Как вы посмели ворваться туда, где находятся полуодетые дамы? - с гордым вызовом спросила бывшая императрица, не желая отвечать на вопрос бородатого дикаря, поигрывавшего своей винтовкой.
   - А ну-ка, цыц там, дама! - желая быть грозным, прикрикнул незнакомец. - Не я в ваш дом пришел незваным, а вы, так что лучше бы тебе в онучку уткнуться. Спрашиваю по-хорошему, кто вы такие будете, а не хотите отвечать, так проваливайте подобру-поздорову. Мне насельников не надобно.
   Николай, который ещё вчера, в доме Ипатьевых, не мог представить, что к нему и к членам его семьи кто-нибудь станет обращаться в таком тоне, понимая, между тем, что сила на стороне незнакомца, сказал:
   - Простите, пожалуйста, что мы без разрешения вторглись в ваши владения. Но сегодня рано утром мы вышли из леса совершенно обессиленные, мокрые, голодные и просто благодарили Бога, когда набрели на вашу избушку. Если бы вы, как видно, хозяин, находились в то время дома, мы бы обязательно спросили у вас разрешения согреться у этого очага.
   Было видно, что спокойный тон человека в военном френче, но без погон произвел на лохматого мужика смягчающее впечатление. Он, правда, угрюмо похмыкал, посопел и пробурчал:
   - Ну, ну, дальше говори, кем вы будете, откель бредете?
   - Я - офицер царской армии, полковник, - сказал Николай, коротко поклонившись одной лишь головой. И, произнося эти слова, он говорил чистую правду. Он был полковником Преображенского полка, и никто не лишал его этого звания, хотя большевики заставили его снять погоны. - А идем мы из Екатеринбурга. Я и моя семья, зная, что Чрезвычайная комиссия хочет учинить над нами расправу, предпочли уйти в лес. Мы целую ночь плутали в чаще, покуда не подошли к вашему дому. Знайте, что я, все мы будем вам весьма признательны, если вы позволите пожить нам у вас хоть некоторое время. Прошу вас, не беспокойтесь, у нас найдутся деньги, чтобы щедро отблагодарить вас за постой.
   - Значит, ахфицер ты... та-ак, - протянул мужик, полностью удовлетворенный речью своего неожиданного постояльца. Ему было очень приятно, что в его жалкую хибару пришел сам полковник царской армии, белая кость, благородный, в то время как он, лесной житель, дикарь, может пустить полковника к себе, а может и отказать ему. - Ну ладно, ахфицер, меня же Трофимом Петровичем величают, а ушел я в лес потому, что опаскудилась с некоторых пор жисть моя. Был я когда-то в Екатеринбурге рабочим, деньгу хорошую имел, свой дом, жену и четырех сыновей-погодков, - и Трофим Петрович даже показал рукой невидимую лесенку их возрастов. - Да вот случилось так, что царь наш государь с японцами войну решил затеять незнамо для чего. Вот и взяли всех четырех моих сыновей на японский фронт да всех их под Ляяном али под Макденом и поубивало. Мать их, жена моя, как о том узнала, умом рехнулась и с год после того всего-то и прожила. Я же горькую пить начал, сильно пил. С завода меня прогнали, стал по дворам скитаться, ибо свой дом в кабаке спустил, и решил я - будто какая сила свыше подсказала мне - в лес уйти. Построил я эту избушку, ружьецо у меня плохонькое было, - не это - другое, - стал охотничать, стал к травам присматриваться, и дал мне Бог разумение, какие травы да коренья какие болезни лечат. Чтобы умение свое проверить, принялся я в город хаживать от времени до времени, там людей поднимал со смертного одра, лечил их умело, потому как понял, что только благодаря Всевышнему и получил такую благодать.
   И тут Николай на самом деле увидел, что повсюду в избушке висят по стенам пучки каких-то трав, запах которых не заглушался даже запахом дыма.
   - И вот думаю я теперь, что если бы русский царь не отнял у меня четверых моих сынов, никогда бы я не познал такой науки.
   - Значит, вы благодарны русскому царю? - с наивной прямотой спросил Алеша, очень переживавший за судьбу своего отца.
   - Не-е-т, господин хороший, это я так, кругло решил высказаться, покачал головой Трофим Петрович, и огонь ненависти полыхнул в его глубоко посаженных глазах. - С такого царя, как наш, я бы собственноручно ремни резал...
   - Какие ремни? - испугался Алеша.
   - А такие, кожаные, с его спины ремни, да эти бы самые ремни его бы жрать и заставил! Эка, такую тьму народу русского по его воле переколошматили - страсть. А в последнюю войну, в германскую, и того больше. И ведь только мы, русаки, и вели своих детей, точно агнцев, на заклание. Другие-то жители империи Российской поумнее были...
   Речь Трофима Петровича о ремнях, которые не худо было бы вырезать из спины русского царя, на всех Романовых произвела отвратительное впечатление. Каждый, включая и самого Николая, думал сейчас о том, что никак невозможно выдать этому страшному человеку свои настоящие имена.
   - А кто же это в России поумнее русских был? - еле сдерживая волнение, спросил Николай.
   - Как кто? Немало таковых находилось. Мне один дохтур городской рассказывал, что он на призывном участке работал, так хитрых немало находилось. Немцы русские, например, боясь призыва, так себя голодом изнуряли, что чистыми шкелетами на комиссию приходили - не брали их. Татары другую штуку любили: засунут себе в задницу на несколько дней махонький мешочек с горохом, а горох-то у них там и распарится, больше станет. Дернут они тогда за веревочку, что к мешочку заранее привязана, вот у них кишка-то и выпадет - бракуют таких. Но умнее всех явреи были. Они ни горохом, ни голодом себя не увечили. Просто договаривались с самыми больными людьми из своих, которые на участке-то своих болезней не показывали. Брали таких в армию, а потом они в скором времени все свои болезни открывали, и списывали их назад, - так у них и больные и здоровые целы и сохранны оставались. Русские, конечно, тоже стремились не идти служить - пальцы себе указательные по дурости отрубали, но мало таких было. Я же своих сынов сам в участок привел - и не вернули мне их, сожрал их полностью русский царь.
   Если бы Трофим Петрович был проницателен, то без труда распознал бы на лицах своих постояльцев сильное замешательство, даже страх, но он, хоть обладал способностью лечить травами, на лицах людей читать не умел, однако заметил, что произвел на семью "ахфицера" впечатление своим рассказом.
   - Ну, ты, полковник, вижу, глухаря убил - птица знатная. Только не по-нашему ты за неё взялся. Эх, руки бы тебе поотрывать за такую работу.
   И знахарь, выйдя вначале за порог и принеся с крыльца за уши двух убитых им зайцев, бросил их рядом с глухарем, а потом принялся за ощипывание птицы. При этом он искоса посматривал на девушек, все ещё не сумевших оправиться от смущения, и говорил:
   - Хорошие у тебя кобылки, ахфицер, нежеребые еще, да вот только сынок твой квелый. Чем болеет?
   - У... Александра гемофилия, - ответила за Николая Александра Федоровна, изменившая имя сына, потому что боялась, как бы этот лесной человек не догадался...
   - Что за болезнь такая? - нахмурился знахарь.
   - Плохая сворачиваемость крови. Если ушибить, к примеру, ногу, то возникает внутреннее кровотечение, которое не остановить. Кровь давит на ткани и причиняет сильную боль, - сухо и деловито объяснил Трофиму Петровичу уже Николай.
   - А, знакома мне такая болезнь. Кровоточкой её у нас называют. Ну так попользую вашего Сашку своими травами. Не будет больше болеть.
   - Неужели вы на самом деле... сможете помочь моему сыну? - вся дрожа от волнения, спросила мать, ибо вдруг внезапно поверила в силы этого человека, глубокие, страстные глаза которого так напоминали глаза Распутина. Александра Федоровна даже на секунду допустила одну странную мысль, но тут же отогнала ее: "Нет, нет, не может быть, я видела тело старца..."
   Не прошло и часа, а в котлах на очаге уже варился глухарь с травами и кореньями и тушилась зайчатина с картошкой и морковью. Романовы, привыкшие уже к присутствию человека, страшно ненавидевшего "их", переставшие стесняться своей полунаготы (потому что решили, что стесняться можно лишь ровни), ждали теперь лишь одного - еды, пусть грубой, простой, сваренной в каких-то грязных, закопченных котлах, но все же способной вернуть им силы, утраченные во время ночного странствия по лесу.
   И вот уже дымящиеся котлы были поставлены на стол, но оказалось, что у хозяина всего одна миска и две деревянные ложки, причем одна из них с наполовину сломанной ручкой.
   - Как же мы будем есть? - очень вежливо спросил у хозяина Николай.
   - Ну как - по очереди! - ответил "старец". - Кто хочет, пусть в миску еду положит, а другие пусть прямо из котла хлебают. Мясо я мелко настрогал, ложкой цеплять можно, а то и руками ешьте. Э, ты, я вижу, ахфицер, к такому способу непривычен, но так что же делать будешь? Надо привыкать, коль в лес забрел своей охотой.
   Николай чуть смущенно улыбнулся и протянул ложку своей жене, которая, незаметно обтерев её платком, с брезгливой миной на лице, явившейся совсем невольно, зачерпнула из котла, где была похлебка с глухарем, съела и, негромко почмокав, кивнула одобрительно:
   - А это ведь довольно вкусно! Как это мне раньше не удавалось попробовать столь отменного блюда.
   - Потому, мамочка, что тебе никогда ещё не приходилось так много ходить по болоту, - со вздохом заметила Ольга, а Трофим Петрович лишь полупрезрительно хмыкнул и полез рукой в котел с зайчатиной.
   Спали они на следующую ночь на полу, на каких-то вонявших кислятиной и плохо обработанной кожей шкурах, постеленных хозяином. Лишь Александре Федоровне досталась сбитая из плохо оструганных досок лежанка, сам же знахарь пошел почивать в сараюiшку, где у него было сено, заготовленное с осени для пойманной им в лесу одичавшей козы, околевшей отчего-то зимой. Уже вечером Трофим Петрович дал Алексею отвар каких-то трав и прошептал над мальчиком заговор, чем сильно и приятно поразил бывшую царицу, забывшую тут же, какую кару уготовил бы этот человек для её мужа, да и, возможно, для всех них.
   - Какой он странный, жутко странный, - прошептала Анастасия, когда Романовы, помолившись перед сном, улеглись на шкуры. - Ему, видно, человека убить - все равно что комара, а вот взялся-таки лечить Алешу, не прогнал нас, накормил.
   - Они все очень странные, эти русские, - вздохнула Александра Федоровна. - Я прожила в России больше тридцати лет, да так и не поняла, что это за народ. Ну и Бог с ними...
   Больше они ни о чем не говорили, потому что тяготы минувшей ночи навеяли на них скорый сон. Только один Николай долго не спал. Из его головы не выходили слова Трофима Петровича о том, что у такого-де царя, как он, ремни из спины вырезать нужно. Николай давно знал, что его в стране многие не любили именно как царя, но чтобы нелюбовь могла выразиться в такой безобразной форме, он не подозревал. "Ну отречение, ну ссылка, ну заключение в крепости, расстрел, в конце концов, но чтобы так жестоко расправиться с помазанником Божьим - поразительно. Я, управляя Россией, думал, что понимаю народ, но, оказывается, я не знал о его истинном отношении к себе". Перекрестившись, он вскоре заснул, будучи очень недовольным собой.
   Наутро Трофим Петрович засобирался. Отдал Николаю браунинг, свою "драгунку" с пачкой патронов, дал наставление Александре Федоровне, как врачевать "Сашку", сказал, что идет в город, чтобы "пользовать" людей, велел дожидаться его возвращения и с мешком, в котором лежали его лесные лекарства, пошел по тропинке в направлении, только ему одному и известном.
   Две недели Романовы жили в лесной избушке, и Николай уже начал беспокоиться о том, что их хозяин не придет. Во-первых, он ждал от него вестей о положении в Екатеринбурге, который вот-вот должен был перейти в руки колчаковцев. Во-вторых, если бы он надумал выбираться из леса, то без подсказки лесного жителя это было бы трудно совершить. Его уже не страшило то, что Трофим Петрович может раскрыть его секрет, - слишком уж диким казался он, но Николай не мог быть уверен в том, что знахарю не придет в голову мысль передать "ахфицера", полковника, в руки чрезвычайки.
   Но вот Трофим Петрович появился. Надо сказать, что за время его отсутствия девушки и даже Алеша, который, к великой радости матери, на третий день уже спокойно стоял на своей больной ноге, а на седьмой даже бегал, привыкли к своему лесному житью. Свобода, истинная свобода, безо всяких дворцовых условностей, которыми прежде была опутана их жизнь, очаровала детей бывшего императора, и они уже почти не замечали неудобств их лесной обстановки.
   Трофим Петрович, желая, как видно, проявить себя радушным и хлебосольным хозяином до конца, принес из города пшеничной муки, цибик чаю и сахар, врученные ему за лечение больных, и, когда вечером сели ужинать, знахарь, видя удовольствие, с каким его постояльцы уписывали свежевыпеченный хлеб, говорил, ухмыляясь в бороду:
   - Теперь ты, ахфицер, можешь в город идти, не тронут там тебя. Белые в городе. Ох и шерстят же они народ! Стреляют направо и налево. Кто с красными лямку тянул, не щадят, а тем паче потому лютуют, что, как сказывают, расстреляли большевики всю царскую семью и их прислугу...
   - Как расстреляли? - опешил Николай.
   - Да как, обычно, - равнодушно заметил Трофим Петрович. - Привезли их в Екатеринбург из Тобольска, а незадолго до того, как ушли из города большевики, кокнули они в подвале одного дома самого Николашку, жену его немку, которая во время войны Герману сахар посылала да на него шпионила, всех царевен и маленького царевича. Никого не пощадили, да и правильно сделали. Если б мне такое дело доверили, и у меня бы рука не дрогнула. Всех бы прикончил без жалости.
   - Отчего же это вы, Трофим Петрович, такой безжалостный? Разве Романовы не люди? А ещё людей лечите. Христос же прощать велел... - очень тихо, не поднимая глаз, сказал Николай.
   - Почему безжалостный, спрашиваешь? - уперев руки в столешницу, заговорил Трофим Петрович. - А царь-то к нам жалостлив был, когда на войну отправлял?
   - Не царь вас на войну отправлял, а сложившиеся в стране и мире обстоятельства. Нужно было отечество защищать, вот вас и посылали на войну, - с какой-то холодной решимостью, но все так же тихо промолвил Николай, в то время как его дети замерли в ожидании какой-то беды, перестали есть, а Александра Федоровна умоляюще смотрела на мужа, желая остановить его.
   - Ах, обстоятельства! А какие же такие обстоятельства заставили нашего царя грязного мужика в свою спальню допустить, конокрада, который с женой царской да с его дочками каждый день на постели валялся? Ведомо мне, какие тут обстоятельства, - коли у самого плохо мужские дела ладятся, так нужно помощника сыскать!
   - Никогда Григорий Распутин не входил в царскую спальню! - отчеканил Николай, и все увидели, как перекосило его лицо от ярости и ненависти к этому человеку.
   - А ты откуда знаешь, ахфицер, что не входил? - с куражом спросил Трофим Петрович, которому доставляло удовольствие спорить с полковником. С фонарем стоял или Николашка сам тебе о том доклад делал?
   - Нет, не делал, просто я... и есть тот, кого ты называешь Николашкой, а это - моя супруга, бывшая императрица Александра Федоровна. Рядом с ней сидят наши дочери, великие княжны Татьяна, Ольга, Мария и Анастасия, а это - цесаревич Алексей, бывший цесаревич. Ты царского сына лечил...
   Нет, не изумление, а какое-то раздумье нарисовалось на посконном лице Трофима Петровича. Его, казалось, не столько удивляло неожиданное превращение "ахфицера" в бывшего императора, сколько нерешенная задача: как же ему вести себя сейчас, после того как он так много посулил русскому царю.
   - Выходит, врали люди, не расстреляли вас? - чуть ли не огорченно сказал хозяин.
   - Получается, что врали, - кивнул Николай. - Спасли нас от расстрела.
   Вдруг щеки Трофима Петровича раздвинула широкая улыбка:
   - А не расстреляли, так и ладно, так и хорошо. Ешьте, пейте, да и спать ложитесь, а я на сеновал пойду, только "драгунку" свою с собой возьму. А то не ровен час...
   И, сытно рыгнув, знахарь поднялся из-за стола да и вышел из избы.
   - Ники, что же ты наделал, не мог сдержаться? Кого ты захотел разубедить, этого мужика? Я не пыталась возражать, когда меня поливали грязью великие князья, твои родственники, а перед этим быдлом ты решил раскрыть все карты. Как ты неосторожно поступил! - с плачем говорила Николаю Александра Федоровна, но он лишь сказал:
   - Я защищал твою и свою честь, Аликс. Не мог же он в моем присутствии обвинять тебя и дочерей Бог весть в каких вещах.
   - Папа, тебе нужно было его убить! - со слезами на глазах сказал Алеша, но Татьяна, отличавшаяся самообладанием, сказала так:
   - Мы уже завтра утром должны будем уйти отсюда, покуда этот дикарь не попытался исполнить свою угрозу в отношении тебя, папа. Завтра же идемте в Екатеринбург, занятый Колчаком.
   - Так мы и сделаем, - кивнул Николай. - А теперь давайте спать ложиться. Предлагаю завтра поутру подняться рано. Я оставлю деньги на столе, и мы будем считать, что сполна расплатились за постой, лечение Алеши и за еду.
   И Романовы, помолившись перед сном, улеглись на противно пахнущие шкуры, Николай же улегся, не снимая даже френча. Он решил не спать всю эту ночь, потому что обязанность защитить семью, особенно после того, как он сделал неосторожное признание, подчинила сейчас всю его волю. Пистолет, хоть и был с невзведенным затвором, однако лежал наготове, под рукой. Около двух часов не спал Николай, прислушиваясь к шорохам окружившего избушку леса, слышал, как где-то далеко кричала, стенала какая-то лесная птица, но ничего иного не слышал, и вот уже сон наполнил его веки тяжестью, и они закрылись.
   "А как бы не так, как бы не так, Николашка, - думал в это время Трофим Петрович, лежа на сене. - Ты моих сынов убил, жену мою вслед за ними отправил, так вот тебе тем же и отплачено будет, тем же судом осудим".
   Было часа три ночи, когда Трофим Петрович тихо поднялся, все сено из сараюшки выволок наружу, привалил к стенам избушки со всех сторон, предварительно подперев дверь тяжелым колом. Ступая осторожно, насобирал валежнику, поместил его на сено. Потом сено зажег пучком соломы, запаленной от спички. Увидев, как вспыхнуло сено, как перекинулось пламя на валежник, отошел с "драгункой" шагов на двадцать пять от избушки, с той стороны, где располагалось небольшое оконце, клацнул затвором карабина, стал ждать, а в душе царила радость, будто встретил своих сынов живых-здоровых. Когда в доме забегали, засуетились, учуяв дым, увидев языки пламени, когда стали в дверь стучать, стоял, направив ствол на окно. Вдруг под ударами чего-то тяжкого стекло окна разбилось, с треском вылетела и рама, и вот тогда пальнул Трофим Петрович прямо по оконцу, желая предупредить того, кто попытался вырваться из дома, но из окна одна за другой сверкнули четыре вспышки, четыре пистолетных выстрела прогремели раз за разом, и Трофим Петрович, мечтавший поквитаться с бывшим русским императором, упал ничком, точно подрубленный. А Николай, протиснувшись сквозь узкое оконце, сквозь пламя бросился к дверям хибары и выбил кол, мешавший выходу на волю его родных.
   * * *
   Детские годы Николая, его братьев и сестер прошли в Гатчине, вдали от петербургской суеты, в тихом интимном кругу семьи. Уклад жизни благопристойный, почти простой, несколько буржуазный, что обусловливалось семейными добродетелями воспитанной на лютеранских моральных ценностях Марии Федоровны и Александра, честно несшего нехлопотное в обстановке дворцовой жизни бремя брака. Лишь одним огорчал Марию Федоровну муж склонностью к спиртным напиткам. По столице ходили незлоречивые рассказы о сапогах императора, имевших широкие голенища, где государь, опасаясь гнева жены, прятал фляжки с коньяком.
   Итак, детство Николая проходило в мирной обстановке домашнего круга, не зараженной взаимной неприязнью глав семьи по поводу любовных похождений, дрязг, без которых трудно было представить какой-либо европейский монарший дом. Александр, любивший своих детей, участвовал порой и в их возне в саду, когда они обливали друг друга из лейки.
   Все три мальчика имели разные характеры. Старший, Николай, знавший о своем предназначении, порой важничал, Георгий, наверное, предчувствуя сердцем неизлечимую болезнь, был замкнут, и совершенной противоположностью обоим являлся младший, Михаил, веселый, краснощекий шалун. Он-то и был любимцем отца, и порой можно было видеть государя, проезжающего в открытой коляске по улицам Гатчины, который сотрясался от смеха, слушая мальчика в офицерской форме, - Миша умел рассмешить отца.