Страница:
Первым учителем Николая и его братьев был англичанин, попросту именовавшийся Карлом Осиповичем. Он был не только учителем, но и гувернером великих князей. От него-то Николай научился английскому языку, привязанность к которому не утратил в течение всей жизни. Известно, что будущий царь учился у Карла Осиповича акварельной живописи, но без особого успеха. Лучше обстояло дело с чисто аристократическими занятиями: очень рано великие князья научились ездить верхом, стрелять и фехтовать, ловили со своим наставником лососей. Впрочем, они здесь были настоящими мальчиками, и при неназойливом стремлении отца обогатить их глубокими знаниями, которыми он сам не обладал, царевичи в основном посвящали досуг приятным джентльменским занятиям.
Но когда наследнику престола Николаю Александровичу было уже девять лет, директором военной гимназии генералом Даниловичем был составлен план его обучения, имевшего двенадцатилетний курс. За восемь лет великий князь должен был овладеть предметами курса средних учебных заведений, а четыре года посвящались наукам университетским.
Николай повзрослел, и император Александр нашел нужным кроме образования гражданского вооружить будущего государя ещё и знаниями военными, и Николай стал блестящим гвардейским офицером. Летом проводил время в лагерях, походах, ученьях на плацу, но кроме занятий чисто воинских наследник охотно принимал участие в застольях, пирушках, а то и просто пьянках и кутежах шумной гвардейской молодежи. Красивый молодой человек, не стесненный в денежных средствах, Николай узнал прелести любви довольно рано. Достаточно скоро появилась и прочная связь с красавицей балериной Матильдой Кшесинской, но этот роман пришелся не по вкусу Александру Третьему. Узнав о связи сына с "какой-то танцовщицей", отец был просто в ярости, и на семейном совете, дабы уберечь Николая от пагубной страсти, решил выслать артистку из столицы в двадцать четыре часа. Обер-полицмейстер Грессер явился к Кшесинской с указом о высылке, та, улыбаясь, пригласила его в будуар, где находился наследник российского престола.
- Николя, посмотри, в чем там дело, - небрежно сказала она.
Взбешенный Николай, быстро поняв, чем вызван визит обер-полицмейстера, вырвал указ из рук Грессера, разорвал бумагу и выгнал чиновника за дверь. Так наследник, а потом царь мог защищать свои личные интересы. Упрямство было одной из самых характерных черт Николая Александровича.
Ступень третья
ЕКАТЕРИНБУРГСКИЕ СТРАСТИ
Вынув из-под застреленного Трофима Петровича "драгунку", Николай закинул её за спину. Оружие могло пригодиться, по крайней мере в лесу. Теперь он был уверен в том, что любой такой "Трофим Петрович" мог быть опасен для него лично и для тех, кого он так любил. Снова оказавшись в ночном лесу, жена и дочери плакали, а Алеша, ухватившись за руку отца, шептал ему, глотая слезы:
- Папа, да как же это получается? Страшно как получается. Почему люди такие злые, ведь этот Трофим Петрович живьем нас сжечь хотел.
И Николай, нагнувшись к уху сына, прошептал, сам еле сдерживая слезы:
- Прости, дорогой, это я один во всем виноват. Это люди вам за меня мстят, но ты не бойся, не бойся, я вас в обиду не дам. Я ведь теперь не царь, а простой человек, мужчина. Явас защищу. Сейчас мы по этой тропинке пойдем, я запомнил, что хозяин в город именно по ней пошел. Я - впереди, а вы за мной, только не отставайте и в сторону - ни шагу.
И, оставляя у себя за спиной догоравшую избушку, приютившую их, а потом едва не ставшую их могилой, Романовы побрели мимо черных деревьев туда, где, как они считали, находился Екатеринбург, захваченный белыми, которых Николаю бояться не приходилось. До рассвета оставалось ещё два часа, а поэтому идти пришлось почти наугад. Лишь охотничье чутье подсказывало Николаю, куда ставить ногу, его сапог верно ступал по твердой земле, и бывшему императору казалось, что опасность с каждой минутой делает его все сильнее, находчивее и умнее.
До того как кроны деревьев порозовели, Романовым удалось пройти, как думал Николай, километров семь. Лес поредел, - казалось, именно наступивший рассвет и разредил густой лес, так что они вышли на неожиданно появившееся шоссе уже ранним утром, и разом у всех словно камень с сердца свалился спасение, полное спасение, ожидавшее их в Екатеринбурге, было близким.
Подходили к городу. То тут, то там встречались следы недавних боев: раздутые трупы лошадей, перевернутые повозки, топорщившиеся оглоблями по краям дороги. Иногда неподалеку от шоссе Николай замечал непогребенные тела людей, над которыми с отвратительным жадным карканьем кружились какие-то черные птицы. Но вот подошли к деревянным домишкам предместий, и он сказал, обращаясь к своим, когда они остановились возле дощатого забора одного из дворов:
- Сейчас вы зайдете в этот дом и попросите приюта на пару дней. Я же пойду к городским властям или... к победителям, не знаю, как правильно назвать. Нужно договориться о местах на поезд до Петрограда.
- Папа, ты что же, так с винтовкой и пойдешь? - удивленно спросил Алеша.
- Да, думаю, я сумею объяснить колчаковцам, откуда у меня "драгунка". О себе же хозяевам скажите, что вы... беженцы из Тобольска и ждете поезда на Петроград. Вот деньги за постой, отдайте тотчас, а я, наверно, к вечеру приду.
Отворив калитку, Николай впустил во двор своих родных, а сам пошел по улице рабочей слободки, безлюдной и неприветливой. Во френче, в высоких сапогах, в фуражке с кокардой старой русской армии, но без погон, с переброшенной за спину "драгункой", Николай выглядел воинственно - его борода и волосы заметно выросли за то время, покуда он был в лесу, лицо покрылось царапинами и волдырями от комариных укусов, - внешностью он сильно смахивал на дезертира. Разглядеть в этом человеке черты бывшего государя России было почти невозможно.
Стук копыт послышался как-то очень неожиданно - три всадника с карабинами за спиной, с пиками и шашками выехали прямо навстречу идущему Николаю из ближайшего переулка. Горделивые позы, фасонисто выпущенные из-под фуражек ухоженные чубы, побрякивающие на груди "Георгии", а у правого бока - шашки в кожаных ножнах, грозные взгляды, какие и должны быть у конных патрульных в недавно отбитом у красных городе.
- А энто ещё что за гусь лапчатый! - уперев левую руку, державшую поводья, в бедро, облаченное в синее шароварное сукно, спросил один из патрульных - как видно, старший.
Николай остановился. Патрульные неспешно подъехали к нему, окружили, рассматривали с вопросительным ожиданием, точно ждали, что сам незнакомец объяснит им, кто он такой и откуда идет.
- Откель идешь, и по какому такому праву с оружием? Из какой части, и почему без погонов, а? - возвышая голос до пронзительной фистулы, прокричал вдруг один из всадников.
- Господа казаки, - спокойно заговорил Николай, знавший всегда, как свято почитается его имя в казачьих частях, - прошу вас, проводите меня к самому высшему своему начальству. Там я все объясню. Винтовку и пистолет я сдаю добровольно.
И Николай стащил из-за спины "драгунку", а после вынул и браунинг. Когда оружие было передано казакам, один из них, нарочито угрюмо хмурясь, деловито заглянул в дульные отверстия, пихнул туда уголок выуженной из кармана тряпицы. Спросил у Николая гневно:
- По ком из них стрелял? Спрашиваю тебя на полном серьезе, и отпираться не смей! Нам вручены самые крепкие права, и ежели ответ твой будет лживый, то порешим тебя тут же, в энтом самом дворе, без суда и всякого там следствия!
Николай понял, что казак не шутит и ему нужно будет дать прямой, исчерпывающий ответ, ибо этот патруль, как видно, на самом деле был наделен большими полномочиями.
- Господа казаки, - заговорил Николай, - эта винтовка человека, приютившего меня и мою семью в лесу, где я скрывался от большевиков. Из неё он сегодня ночью пытался меня убить, но я его убил из пистолета, который вы и держите сейчас в своих руках.
- От большевиков, говоришь, скрывался, - нагнулся с седла казак с четырьмя "Георгиями", точно хотел услышать пояснее то, что говорил ему пленник. - А какого ж лешего тебя в лес занесло? Почему к нам не пробирался, чтобы бороться за освобождение Екатеринбурга? Красно ты говоришь, дядя, только твоей брехне мы верить отнюдь не хотим, потому что много вас всяких тут шатается! Думаю я, что ты сам из красных, потому что лихо ты погоны с себя снял и теперь белым представиться хочешь. Больше, браты, - обратился казак к другим всадникам, - я слушать этого малого не хочу. Кончаем его - и крышка!
Все трое тут же спустились с лошадей. Не выпуская из рук своих длинных пик, казаки покрепче ухватили Николая, у которого ноги подогнулись от страха.
- Господа, господа, да как же так?! Да неужели ж вы хотите расстрелять меня?
- Точно, догадался, расстрелять! - волокли они Николая во двор. - Как такие красные собаки, как ты, расстреляли государя императора с семьей и даже не чихнули. За все сейчас ответите, собаки краснозадые!
Николая приволокли к стене бревенчатого сарая, прислонили к ней, а рядышком притулили к сараю свои пики. Отходили от приговоренного к казни не спеша, дороiгой снимая из-за плеч карабины, деловито передергивали затворы. Отошли на десять шагов, точно переминаясь с ноги на ногу, повернулись, и когда он увидел их спокойные лица, то сразу понял, что через полминуты его не будет, а семья так и не дождется его сегодня.
- Братцы, - проговорил он вдруг неожиданно спокойным, но каким-то торжественно-просветленным голосом. - Последнюю просьбу можете исполнить?
- Ну что тебе, глаза, что ль, завязать? - лениво спросил один казак.
- Нет, завязывать не нужно. Разрешите папиросу выкурить.
- Кури, да нам уж дай, - был снисходителен казак, считавшийся за старшего в патруле, - тот самый, с четырьмя крестами.
Николай дрожащими руками полез в нагрудный карман френча, где у него, в серебряном портсигаре, оставалось ещё три папиросы. Достал его, раскрыл, предлагая подошедшим казакам.
- Можете себе на память взять, портсигар прекрасный. Его мне мать, императрица Мария Федоровна подарила на восемнадцать лет. Смотрите, надпись: сыну Николаю от матери-императрицы.
- Чего, чего? Это у тебя откуда портсигар такой? - сказал георгиевский кавалер, и нижняя его губа отвисла чуть ли не до верхней пуговицы.
Казаки рассматривали портсигар, забыв о папиросах.
- Братцы, - сказал другой казак, - а эту сволочь нам нужно в разведку отвести. Видно, матерого волка взяли. Он-то и убивал царя, раз у него такой вот портсигарчик отыскался. Эх, хорошо, что не успели его жизни лишить, теперь, глядишь, поощрение получим, сугубую начальственную благодарность...
- Нет, постой, Ефим, - с каким-то страхом, отчетливо написанным на глуповатом лице, сказал другой казак, крутя в руках портсигар. - Дядя-то говорит, что он папиросницу энту... от матери своей в подарок получил, от императрицы. Получается, стал быть, что энтот человек - сам император Николай Второй...
И, скумекав собственным умом этакую-то мыслицу, казак широко разинул рот и опустил свой карабин на землю. Но третий казак пробасил:
- Федя, напраслину не неси-ка! Ишь что закуделил - сын императрицы, император! Вчера одного на распыл пускали, так он нам архиепископом Екатеринбургским представился, чтоб только от казни спастись. Вот и энтот несет незнамо что, хотя портсигар у него, вполне возможно, императорский. Отведем его в сотню, пусть сотник сам и решает, что с ним делать: то ли кокать, то ли куда дальше отправлять. А то свяжешься с каким говном, так не отмоешься потом вовек...
И Николая, выведя со двора, погнали в сторону центра города. За конными он поспевал едва-едва, а они, держа его с двух сторон боками своих худоватых жеребцов, подталкивая в спину тупым концом пики, заставляли двигаться так же скоро, как рысили сами, спеша скорее разрешить вопрос с чудаковатым "дядей", ополоумевшим настолько, что назвать себя сыном императрицы ему было так же просто, как сморкнуться.
В дом, где квартировал их начальник, сотник Караваев, пивший в это время молоко с пшеничным хлебом, казаки вошли, громко топая ногами и гремя шашками.
- Вот, ваше благородие, захватили утром одного, отсюда недалече. При винтовке был и пистолете, с нагаром все стволы. Вразумительного ничего не сказал, зато, когда расстрелять мы его собрались как подозрительного, показал нам портсигар один. Вроде царский портсигар. - Казак с "Георгиями", в почтительной позе приблизившись к столу "их благородия", положил на краешек драгоценную вещицу и, пятясь, ретировался на прежнее место.
Когда сотник, морщась, раскрыл портсигар и прочитал надпись, сделанную на внутренней его части, казак с виноватой улыбкой, будто не хотел беспокоить начальство по пустякам, сказал, прикрывая рот двумя пальцами:
- Говорил еще, что он и есть... сын императрицы, то есть, мы смекнули, бывший император - Николай Второй.
Похоже, у сотника, напившегося молока с калачом, поданного ему приятной с виду молодухой, хозяйкой дома, было очень хорошее расположение духа. Он ойкнул, а потом загоготал, топорща в разные стороны свои густющие усы с каплями молока.
- Ну, братцы, и смекалистые же вы у меня! Сразу видно, что Караваев командир у вас! Такого антиресного человека разыскали! Что ж, теперь ждите милости от него - отблагодарит, ей-ей!
Николай, которому давно уже наскучило то, что его не желали признавать за бывшего государя, прервал смех сотника твердой фразой:
- Да замолчите вы! Этот портсигар я вручил казакам, чтобы они убедились в том, что имеют дело с Николаем Александровичем Романовым, бывшим императором России! Вы что, никогда не видели портретов своего императора? Вы смеетесь так громко и... глупо, что я готов подумать, будто вы на самом деле симпатизируете большевикам!
Но Караваев, на которого смелый тон речей бородатого и исцарапанного человека произвел не отрезвляющее, а, напротив, раздражающее действие, Караваев, который хоть и видел не раз портреты императора Николая Второго, но никак не мог предположить, что казаки могли втолкнуть в его комнату бывшего государя, заорал, привставая из-за стола:
- Ма-а-алчать, гнида! Я тебе сейчас такого императора на спине нарисую, что долго Караваева помнить будешь! А ну-ка, Фимка, распиши ему всю спину нагайкой, сейчас же распиши!
И тут же два казака сорвали с ошеломленного рукоприкладством Николая френч, да так грубо, что пуговицы запрыгали по полу, застеленному лоскутными половиками.
- Что вы делаете, холопы! - закричал Николай в ужасе, впервые в жизни проговаривая слово "холоп" при обращении к людям, хотя в душе он часто именовал так своих подданных. - Я - Романов, я - помазанник!
- Давай, давай, секи помазанника, в душу его мать! - орал в свою очередь разъяренный Караваев, который был опьянен собственной независимостью и властью.
Поваленный на пол, без рубашки, Николай, не в силах сбросить с себя двух дюжих казаков, державших его ноги и руки, горько зарыдал, переживая унижение. Если большевики хотели расстрелять его за то, что он был царем, Трофим Петрович хотел его убить за то же, здесь получалось все наоборот Николая наказывали за посягательство на царское достоинство.
Пять раз взвизгнула над его спиной нагайка, пять раз она впилась в белое тело человека, ещё совсем недавно повелевавшего огромной державой.
- Ладно, будет с него, будет, - сказал Караваев, насладившись страданиями лежавшего перед ним человека. - Таперя отведем его в разведку, чтобы там доподлинно опознали, что это за фрукт такой и чем он пахнет. Маланья, подай-ка мне мундир и шашку!
И скоро Николая, лицо которого было искажено болью и унижением, во френче нараспашку, по причине отсутствия пуговиц, уже вели в другую часть Екатеринбурга: по бокам - два казака на конях, а Караваев - сзади, с цигаркою в зубах и в заломленной на затылок фуражке. Николай шел, не сомневаясь, что жить ему осталось совсем немного, и лишь мысль о том, что о его позоре не узнают жена и дети, немного утишала боль страданий.
Дом, куда ввели Николая, сопровождая приказ войти тычками в бок, был каменным, с колоннами, - в нем когда-то находилось дворянское собрание, а теперь - штаб колчаковцев. Помещение, в котором располагалась разведка армии, пряталось в самой дальней части флигеля, будто именно этот отдаленный от главной части дома угол больше всего подходил для успешной деятельности органа, призванного тайным образом выведывать все каверзы красных, предупреждать их ловкими маневрами умелых колчаковских спецов. Полковник Краузе был главным разведчиком, его побаивался сам адмирал Колчак, потому что хитрость и жестокость как основные методы были доведены полковником в организации работы вверенного ему подразделения до высот недостижимых.
Краузе, худой и лысоватый человек с выдвинутой вперед нижней челюстью, долго крутил в руках серебряный портсигар Николая, то и дело посматривая на бородатого, нечесаного человека в расстегнутом френче, сидевшего перед ним со сложенными на коленях руками.
- Значит, вы утверждаете, будто большевики, приготовившиеся расстрелять вас, вашу семью и приближенных в подвале дома, принадлежащего горному инженеру Ипатьеву, внезапно были обстреляны неизвестно откуда явившимися офицерами-монархистами, так, что ли?
- Вы правильно уяснили смысл моего рассказа, - кивнул Николай.
- Затем, - медленно продолжал Краузе, - вы были настигнуты чекистами, и вам с семьей удалось скрыться в лесу, где вы и прожили недели две. Все верно?
- Совершенная правда.
- Но где же, в таком случае, ваша семья? Где Александра Федоровна, великие княжны, цесаревич? Лично я, глядя на вас, не могу признать в вашем лице знакомые черты бывшего императора России, которая с давних пор славится тем, что время от времени порождает самозванцев. Самозванчество, сударь, - чисто российская черта.
Краузе был потомком остзейских немцев и в глубине души считал, что таковым и остается. Он хорошо учился, любил историю, и русские самозванцы интересовали его в истории больше всего. В них Краузе видел стремление русских рабов к власти, хотя бы на очень короткое время, хотя бы ценой своей жизни. К власти верховной. Вот и теперь, зная о том, что император и его семья казнены, он смотрел на сидящего перед ним человека как на самозванца, раздобывшего где-то императорский портсигар, надевшего френч и заявляющего теперь, что он и есть спасшийся Николай Романов.
- Так все-таки, вы так и не дали мне ответ, где же ваша семья? настаивал Краузе, а Николай, очень сомневаясь в том, что этим людям, так бесчеловечно обошедшимся с ним, нужно открывать место, ставшее убежищем его родным, уклончиво сказал:
- После того как я, недавний царь, был избит нагайками, причем это сделали люди, у которых я хотел найти поддержку и защиту, я не могу назвать вам укрытие моей семьи. Яслишком дорожу их жизнью.
- А я, полковник Краузе, слишком дорожу честью своего мундира и занимаемым в армии адмирала Колчака положением, чтобы верить вашим словам. Нам доподлинно известно, что царь и вся его семья расстреляны большевиками и их трупы обнаружены, ведется следствие, к которому привлечены соучастники преступления. Представьте, они подтвердили факт убийства Романовых и их приближенных. Лично вы представляетесь мне или разведчиком красных - из вас решили сделать спасшегося царя, хоть вы на него не больно-то похожи даже физиогномически. Или вы самозванец, о чем я уже говорил. Возможен и третий вариант: вы один из участников убийства, вы завладели портсигаром бывшего императора преступным образом и не показали бы его никогда, если бы патруль, увидев в вас подозрительное лицо, не собрался вас расстрелять. Прошу вас, признайте принадлежность к одной из трех названных мною версий, и я постараюсь смягчить вашу участь.
Николай, видя перед собой совершенно бесчувственного человека, которому доказать что-либо будет невозможно, простонал:
- Отведите меня к своему высшему начальству! Прошу вас! Я - Николай Романов, а кого убили в подвале дома Ипатьева, я не знаю. Адмирал Колчак в Екатеринбурге?
Краузе радостно хлопнул в ладоши, широко заулыбался, ещё дальше выставляя вперед нижнюю челюсть, которая при этом к тому же подрагивала.
- Вот я вас и раскусил, вот и раскусил! Вы, милостивый государь, разведчик, вам нужно было знать, в городе ли адмирал Колчак! Конечно, вы бы добились того, чтобы вас отвели прямо к нему как августейшую персону, а там, а там...
Но Краузе не успел договорить - дверь его кабинета резко распахнулась, и в помещение быстро вошел высокий, красивый человек, державший руки за спиной. Лицо его было нахмурено, выражало крайнюю озабоченность и даже какую-то внутреннюю боль. При виде вошедшего полковник Краузе поднялся, хоть и не слишком поспешно.
- Прошу встать! - скомандовал Краузе Николаю. - Их высокопревосходительство...
Но Николай даже не сделал попытки подняться со стула и лишь демонстративно холодно, почти небрежно посмотрел на вошедшего человека. Он не привык вставать в присутствии какого-то адмирала. Их взгляды встретились, и во взгляде Колчака Николай усмотрел недоумение.
- Кто это? - с крайним удивлением в голосе спросил у Краузе Колчак, и полковник, выйдя из-за стола, прикрывая рот рукой, что-то тихо проговорил адмиралу, который взглянул на Николая уже не с изумлением, а с какой-то тревогой.
- Говорит, что спасся? Со всей семьей? - шепотом переспросил Колчак и, поразмыслив, приказал Краузе: - Выйдите минут на десять.
Когда тот удалился, Колчак, рассмотрев оставленный на столе портсигар, достал из галифе свой, раскрыл его и протянул Николаю Александровичу:
- Курите. Ведь я знаю, что вы любите курить, если вы на самом деле тот, за кого себя выдаете.
- Благодарю, - коротко кивнул Николай и, по-прежнему сидя, взял из портсигара одну папиросу.
Когда Николай, вдыхая в себя дым, с наслаждением отдался одному из любимейших своих удовольствий, Колчак, особенно пристально вглядываясь в черты его лица, сказал:
- Жаль, что вы явились поздно...
- Что значат ваши слова? - удивленно вскинул на него глаза Николай.
- То, что вы уже стали ничем, полным нулем. Вы и ваша семья - убиты, ответил адмирал.
- Я и моя семья - живы, - твердо возразил Николай. - Если хотите, я могу привести к вам Александру Федоровну, всех дочерей и Алешу. Вы и в их реальность не поверите?
- Нет, я-то поверю... - как-то рассеянно ответил Колчак. Тотчас в дверь постучались, и в помещение просунулась чья-то голова, доложившая вежливым тоном:
- Ваше высокопревосходительство, к вам господин Соколов, следователь, вы просили доложить.
- Да, да, пусть войдет, - с каким-то облегчением в голосе сказал Колчак.
Дверь отворилась снова, и вошел офицер с уверенными манерами, с портфелем в руке. Отдал честь адмиралу, бросил короткий взгляд на Николая, но тут же отвел глаза, не найдя в фигуре сидевшего человека ничего интересного для себя.
- Ваше высокопревосходительство, я готов представить вам полный доклад. Нам... не помешают?
- Н-нет, нисколько, - отрицательно покачал головой Колчак. - Мистер... Пиркенсон, корреспондент одной американской газеты, будет рад получить сведения о судьбе русского царя из самого верного источника. Не правда ли, мистер Пиркенсон? - вежливо наклонился над Николаем адмирал, произнося последние слова по-английски.
- Да, конечно, - так же по-английски ответил Николай, понимая, что Колчак по какой-то причине хочет сокрыть его под маской.
- К сожалению, - усмехнулся Колчак, говоря уже со следователем, мистеру Пиркенсону не повезло. Наши казаки приняли его за шпиона, избили нагайками, отобрали деньги, документы, фотографический аппарат. Сейчас я распоряжусь, чтобы американца хоть немного приодели. Ведь мы поедем на автомобиле?
- На автомобиле, - наклонил голову Соколов, волосы которого были тщательно расчесаны посередине на две стороны и вдобавок густо набриолинены. - Начнем с дома Ипатьева, а потом - в деревню Коптяки, в урочище Четырех братьев.
Не прошло и получаса, как старый, запачканный и изорванный френч бывшего императора был заменен на новый, английского образца, сидевший на нем изумительно, но по распоряжению Колчака Николаю принесли не обычную офицерскую фуражку, а кепи защитного цвета, который он, однако, безропотно надел на голову, благодаря адмирала уже за то, что тот признал в нем бывшего монарха и не стал подозревать как шпиона или самозванца. Скоро Колчак, его адъютант и следователь уже сидели в открытом автомобиле, позади которого гарцевал казачий конвой, поскакавший вслед, едва автомобиль стал набирать скорость. Николай сидел на переднем сиденье, рядом с шофером, облаченным в кожаную куртку и такую же кепку, и слышал, как Соколов говорил Колчаку:
- Вот и послушайте, что эти каиновы дети натворили, ваше высокопревосходительство. По допросам и осмотру места происшествия я могу утверждать, что после полуночи уже семнадцатого июля Юровский, начальник местной чрезвычайки, вошел в комнату, занятую членами царской семьи...
- Нет, постойте, я хочу услышать от вас обо всем происшедшем на месте, хорошо? - перебил Соколова Колчак, и следователь чуть обескураженно ответил:
Но когда наследнику престола Николаю Александровичу было уже девять лет, директором военной гимназии генералом Даниловичем был составлен план его обучения, имевшего двенадцатилетний курс. За восемь лет великий князь должен был овладеть предметами курса средних учебных заведений, а четыре года посвящались наукам университетским.
Николай повзрослел, и император Александр нашел нужным кроме образования гражданского вооружить будущего государя ещё и знаниями военными, и Николай стал блестящим гвардейским офицером. Летом проводил время в лагерях, походах, ученьях на плацу, но кроме занятий чисто воинских наследник охотно принимал участие в застольях, пирушках, а то и просто пьянках и кутежах шумной гвардейской молодежи. Красивый молодой человек, не стесненный в денежных средствах, Николай узнал прелести любви довольно рано. Достаточно скоро появилась и прочная связь с красавицей балериной Матильдой Кшесинской, но этот роман пришелся не по вкусу Александру Третьему. Узнав о связи сына с "какой-то танцовщицей", отец был просто в ярости, и на семейном совете, дабы уберечь Николая от пагубной страсти, решил выслать артистку из столицы в двадцать четыре часа. Обер-полицмейстер Грессер явился к Кшесинской с указом о высылке, та, улыбаясь, пригласила его в будуар, где находился наследник российского престола.
- Николя, посмотри, в чем там дело, - небрежно сказала она.
Взбешенный Николай, быстро поняв, чем вызван визит обер-полицмейстера, вырвал указ из рук Грессера, разорвал бумагу и выгнал чиновника за дверь. Так наследник, а потом царь мог защищать свои личные интересы. Упрямство было одной из самых характерных черт Николая Александровича.
Ступень третья
ЕКАТЕРИНБУРГСКИЕ СТРАСТИ
Вынув из-под застреленного Трофима Петровича "драгунку", Николай закинул её за спину. Оружие могло пригодиться, по крайней мере в лесу. Теперь он был уверен в том, что любой такой "Трофим Петрович" мог быть опасен для него лично и для тех, кого он так любил. Снова оказавшись в ночном лесу, жена и дочери плакали, а Алеша, ухватившись за руку отца, шептал ему, глотая слезы:
- Папа, да как же это получается? Страшно как получается. Почему люди такие злые, ведь этот Трофим Петрович живьем нас сжечь хотел.
И Николай, нагнувшись к уху сына, прошептал, сам еле сдерживая слезы:
- Прости, дорогой, это я один во всем виноват. Это люди вам за меня мстят, но ты не бойся, не бойся, я вас в обиду не дам. Я ведь теперь не царь, а простой человек, мужчина. Явас защищу. Сейчас мы по этой тропинке пойдем, я запомнил, что хозяин в город именно по ней пошел. Я - впереди, а вы за мной, только не отставайте и в сторону - ни шагу.
И, оставляя у себя за спиной догоравшую избушку, приютившую их, а потом едва не ставшую их могилой, Романовы побрели мимо черных деревьев туда, где, как они считали, находился Екатеринбург, захваченный белыми, которых Николаю бояться не приходилось. До рассвета оставалось ещё два часа, а поэтому идти пришлось почти наугад. Лишь охотничье чутье подсказывало Николаю, куда ставить ногу, его сапог верно ступал по твердой земле, и бывшему императору казалось, что опасность с каждой минутой делает его все сильнее, находчивее и умнее.
До того как кроны деревьев порозовели, Романовым удалось пройти, как думал Николай, километров семь. Лес поредел, - казалось, именно наступивший рассвет и разредил густой лес, так что они вышли на неожиданно появившееся шоссе уже ранним утром, и разом у всех словно камень с сердца свалился спасение, полное спасение, ожидавшее их в Екатеринбурге, было близким.
Подходили к городу. То тут, то там встречались следы недавних боев: раздутые трупы лошадей, перевернутые повозки, топорщившиеся оглоблями по краям дороги. Иногда неподалеку от шоссе Николай замечал непогребенные тела людей, над которыми с отвратительным жадным карканьем кружились какие-то черные птицы. Но вот подошли к деревянным домишкам предместий, и он сказал, обращаясь к своим, когда они остановились возле дощатого забора одного из дворов:
- Сейчас вы зайдете в этот дом и попросите приюта на пару дней. Я же пойду к городским властям или... к победителям, не знаю, как правильно назвать. Нужно договориться о местах на поезд до Петрограда.
- Папа, ты что же, так с винтовкой и пойдешь? - удивленно спросил Алеша.
- Да, думаю, я сумею объяснить колчаковцам, откуда у меня "драгунка". О себе же хозяевам скажите, что вы... беженцы из Тобольска и ждете поезда на Петроград. Вот деньги за постой, отдайте тотчас, а я, наверно, к вечеру приду.
Отворив калитку, Николай впустил во двор своих родных, а сам пошел по улице рабочей слободки, безлюдной и неприветливой. Во френче, в высоких сапогах, в фуражке с кокардой старой русской армии, но без погон, с переброшенной за спину "драгункой", Николай выглядел воинственно - его борода и волосы заметно выросли за то время, покуда он был в лесу, лицо покрылось царапинами и волдырями от комариных укусов, - внешностью он сильно смахивал на дезертира. Разглядеть в этом человеке черты бывшего государя России было почти невозможно.
Стук копыт послышался как-то очень неожиданно - три всадника с карабинами за спиной, с пиками и шашками выехали прямо навстречу идущему Николаю из ближайшего переулка. Горделивые позы, фасонисто выпущенные из-под фуражек ухоженные чубы, побрякивающие на груди "Георгии", а у правого бока - шашки в кожаных ножнах, грозные взгляды, какие и должны быть у конных патрульных в недавно отбитом у красных городе.
- А энто ещё что за гусь лапчатый! - уперев левую руку, державшую поводья, в бедро, облаченное в синее шароварное сукно, спросил один из патрульных - как видно, старший.
Николай остановился. Патрульные неспешно подъехали к нему, окружили, рассматривали с вопросительным ожиданием, точно ждали, что сам незнакомец объяснит им, кто он такой и откуда идет.
- Откель идешь, и по какому такому праву с оружием? Из какой части, и почему без погонов, а? - возвышая голос до пронзительной фистулы, прокричал вдруг один из всадников.
- Господа казаки, - спокойно заговорил Николай, знавший всегда, как свято почитается его имя в казачьих частях, - прошу вас, проводите меня к самому высшему своему начальству. Там я все объясню. Винтовку и пистолет я сдаю добровольно.
И Николай стащил из-за спины "драгунку", а после вынул и браунинг. Когда оружие было передано казакам, один из них, нарочито угрюмо хмурясь, деловито заглянул в дульные отверстия, пихнул туда уголок выуженной из кармана тряпицы. Спросил у Николая гневно:
- По ком из них стрелял? Спрашиваю тебя на полном серьезе, и отпираться не смей! Нам вручены самые крепкие права, и ежели ответ твой будет лживый, то порешим тебя тут же, в энтом самом дворе, без суда и всякого там следствия!
Николай понял, что казак не шутит и ему нужно будет дать прямой, исчерпывающий ответ, ибо этот патруль, как видно, на самом деле был наделен большими полномочиями.
- Господа казаки, - заговорил Николай, - эта винтовка человека, приютившего меня и мою семью в лесу, где я скрывался от большевиков. Из неё он сегодня ночью пытался меня убить, но я его убил из пистолета, который вы и держите сейчас в своих руках.
- От большевиков, говоришь, скрывался, - нагнулся с седла казак с четырьмя "Георгиями", точно хотел услышать пояснее то, что говорил ему пленник. - А какого ж лешего тебя в лес занесло? Почему к нам не пробирался, чтобы бороться за освобождение Екатеринбурга? Красно ты говоришь, дядя, только твоей брехне мы верить отнюдь не хотим, потому что много вас всяких тут шатается! Думаю я, что ты сам из красных, потому что лихо ты погоны с себя снял и теперь белым представиться хочешь. Больше, браты, - обратился казак к другим всадникам, - я слушать этого малого не хочу. Кончаем его - и крышка!
Все трое тут же спустились с лошадей. Не выпуская из рук своих длинных пик, казаки покрепче ухватили Николая, у которого ноги подогнулись от страха.
- Господа, господа, да как же так?! Да неужели ж вы хотите расстрелять меня?
- Точно, догадался, расстрелять! - волокли они Николая во двор. - Как такие красные собаки, как ты, расстреляли государя императора с семьей и даже не чихнули. За все сейчас ответите, собаки краснозадые!
Николая приволокли к стене бревенчатого сарая, прислонили к ней, а рядышком притулили к сараю свои пики. Отходили от приговоренного к казни не спеша, дороiгой снимая из-за плеч карабины, деловито передергивали затворы. Отошли на десять шагов, точно переминаясь с ноги на ногу, повернулись, и когда он увидел их спокойные лица, то сразу понял, что через полминуты его не будет, а семья так и не дождется его сегодня.
- Братцы, - проговорил он вдруг неожиданно спокойным, но каким-то торжественно-просветленным голосом. - Последнюю просьбу можете исполнить?
- Ну что тебе, глаза, что ль, завязать? - лениво спросил один казак.
- Нет, завязывать не нужно. Разрешите папиросу выкурить.
- Кури, да нам уж дай, - был снисходителен казак, считавшийся за старшего в патруле, - тот самый, с четырьмя крестами.
Николай дрожащими руками полез в нагрудный карман френча, где у него, в серебряном портсигаре, оставалось ещё три папиросы. Достал его, раскрыл, предлагая подошедшим казакам.
- Можете себе на память взять, портсигар прекрасный. Его мне мать, императрица Мария Федоровна подарила на восемнадцать лет. Смотрите, надпись: сыну Николаю от матери-императрицы.
- Чего, чего? Это у тебя откуда портсигар такой? - сказал георгиевский кавалер, и нижняя его губа отвисла чуть ли не до верхней пуговицы.
Казаки рассматривали портсигар, забыв о папиросах.
- Братцы, - сказал другой казак, - а эту сволочь нам нужно в разведку отвести. Видно, матерого волка взяли. Он-то и убивал царя, раз у него такой вот портсигарчик отыскался. Эх, хорошо, что не успели его жизни лишить, теперь, глядишь, поощрение получим, сугубую начальственную благодарность...
- Нет, постой, Ефим, - с каким-то страхом, отчетливо написанным на глуповатом лице, сказал другой казак, крутя в руках портсигар. - Дядя-то говорит, что он папиросницу энту... от матери своей в подарок получил, от императрицы. Получается, стал быть, что энтот человек - сам император Николай Второй...
И, скумекав собственным умом этакую-то мыслицу, казак широко разинул рот и опустил свой карабин на землю. Но третий казак пробасил:
- Федя, напраслину не неси-ка! Ишь что закуделил - сын императрицы, император! Вчера одного на распыл пускали, так он нам архиепископом Екатеринбургским представился, чтоб только от казни спастись. Вот и энтот несет незнамо что, хотя портсигар у него, вполне возможно, императорский. Отведем его в сотню, пусть сотник сам и решает, что с ним делать: то ли кокать, то ли куда дальше отправлять. А то свяжешься с каким говном, так не отмоешься потом вовек...
И Николая, выведя со двора, погнали в сторону центра города. За конными он поспевал едва-едва, а они, держа его с двух сторон боками своих худоватых жеребцов, подталкивая в спину тупым концом пики, заставляли двигаться так же скоро, как рысили сами, спеша скорее разрешить вопрос с чудаковатым "дядей", ополоумевшим настолько, что назвать себя сыном императрицы ему было так же просто, как сморкнуться.
В дом, где квартировал их начальник, сотник Караваев, пивший в это время молоко с пшеничным хлебом, казаки вошли, громко топая ногами и гремя шашками.
- Вот, ваше благородие, захватили утром одного, отсюда недалече. При винтовке был и пистолете, с нагаром все стволы. Вразумительного ничего не сказал, зато, когда расстрелять мы его собрались как подозрительного, показал нам портсигар один. Вроде царский портсигар. - Казак с "Георгиями", в почтительной позе приблизившись к столу "их благородия", положил на краешек драгоценную вещицу и, пятясь, ретировался на прежнее место.
Когда сотник, морщась, раскрыл портсигар и прочитал надпись, сделанную на внутренней его части, казак с виноватой улыбкой, будто не хотел беспокоить начальство по пустякам, сказал, прикрывая рот двумя пальцами:
- Говорил еще, что он и есть... сын императрицы, то есть, мы смекнули, бывший император - Николай Второй.
Похоже, у сотника, напившегося молока с калачом, поданного ему приятной с виду молодухой, хозяйкой дома, было очень хорошее расположение духа. Он ойкнул, а потом загоготал, топорща в разные стороны свои густющие усы с каплями молока.
- Ну, братцы, и смекалистые же вы у меня! Сразу видно, что Караваев командир у вас! Такого антиресного человека разыскали! Что ж, теперь ждите милости от него - отблагодарит, ей-ей!
Николай, которому давно уже наскучило то, что его не желали признавать за бывшего государя, прервал смех сотника твердой фразой:
- Да замолчите вы! Этот портсигар я вручил казакам, чтобы они убедились в том, что имеют дело с Николаем Александровичем Романовым, бывшим императором России! Вы что, никогда не видели портретов своего императора? Вы смеетесь так громко и... глупо, что я готов подумать, будто вы на самом деле симпатизируете большевикам!
Но Караваев, на которого смелый тон речей бородатого и исцарапанного человека произвел не отрезвляющее, а, напротив, раздражающее действие, Караваев, который хоть и видел не раз портреты императора Николая Второго, но никак не мог предположить, что казаки могли втолкнуть в его комнату бывшего государя, заорал, привставая из-за стола:
- Ма-а-алчать, гнида! Я тебе сейчас такого императора на спине нарисую, что долго Караваева помнить будешь! А ну-ка, Фимка, распиши ему всю спину нагайкой, сейчас же распиши!
И тут же два казака сорвали с ошеломленного рукоприкладством Николая френч, да так грубо, что пуговицы запрыгали по полу, застеленному лоскутными половиками.
- Что вы делаете, холопы! - закричал Николай в ужасе, впервые в жизни проговаривая слово "холоп" при обращении к людям, хотя в душе он часто именовал так своих подданных. - Я - Романов, я - помазанник!
- Давай, давай, секи помазанника, в душу его мать! - орал в свою очередь разъяренный Караваев, который был опьянен собственной независимостью и властью.
Поваленный на пол, без рубашки, Николай, не в силах сбросить с себя двух дюжих казаков, державших его ноги и руки, горько зарыдал, переживая унижение. Если большевики хотели расстрелять его за то, что он был царем, Трофим Петрович хотел его убить за то же, здесь получалось все наоборот Николая наказывали за посягательство на царское достоинство.
Пять раз взвизгнула над его спиной нагайка, пять раз она впилась в белое тело человека, ещё совсем недавно повелевавшего огромной державой.
- Ладно, будет с него, будет, - сказал Караваев, насладившись страданиями лежавшего перед ним человека. - Таперя отведем его в разведку, чтобы там доподлинно опознали, что это за фрукт такой и чем он пахнет. Маланья, подай-ка мне мундир и шашку!
И скоро Николая, лицо которого было искажено болью и унижением, во френче нараспашку, по причине отсутствия пуговиц, уже вели в другую часть Екатеринбурга: по бокам - два казака на конях, а Караваев - сзади, с цигаркою в зубах и в заломленной на затылок фуражке. Николай шел, не сомневаясь, что жить ему осталось совсем немного, и лишь мысль о том, что о его позоре не узнают жена и дети, немного утишала боль страданий.
Дом, куда ввели Николая, сопровождая приказ войти тычками в бок, был каменным, с колоннами, - в нем когда-то находилось дворянское собрание, а теперь - штаб колчаковцев. Помещение, в котором располагалась разведка армии, пряталось в самой дальней части флигеля, будто именно этот отдаленный от главной части дома угол больше всего подходил для успешной деятельности органа, призванного тайным образом выведывать все каверзы красных, предупреждать их ловкими маневрами умелых колчаковских спецов. Полковник Краузе был главным разведчиком, его побаивался сам адмирал Колчак, потому что хитрость и жестокость как основные методы были доведены полковником в организации работы вверенного ему подразделения до высот недостижимых.
Краузе, худой и лысоватый человек с выдвинутой вперед нижней челюстью, долго крутил в руках серебряный портсигар Николая, то и дело посматривая на бородатого, нечесаного человека в расстегнутом френче, сидевшего перед ним со сложенными на коленях руками.
- Значит, вы утверждаете, будто большевики, приготовившиеся расстрелять вас, вашу семью и приближенных в подвале дома, принадлежащего горному инженеру Ипатьеву, внезапно были обстреляны неизвестно откуда явившимися офицерами-монархистами, так, что ли?
- Вы правильно уяснили смысл моего рассказа, - кивнул Николай.
- Затем, - медленно продолжал Краузе, - вы были настигнуты чекистами, и вам с семьей удалось скрыться в лесу, где вы и прожили недели две. Все верно?
- Совершенная правда.
- Но где же, в таком случае, ваша семья? Где Александра Федоровна, великие княжны, цесаревич? Лично я, глядя на вас, не могу признать в вашем лице знакомые черты бывшего императора России, которая с давних пор славится тем, что время от времени порождает самозванцев. Самозванчество, сударь, - чисто российская черта.
Краузе был потомком остзейских немцев и в глубине души считал, что таковым и остается. Он хорошо учился, любил историю, и русские самозванцы интересовали его в истории больше всего. В них Краузе видел стремление русских рабов к власти, хотя бы на очень короткое время, хотя бы ценой своей жизни. К власти верховной. Вот и теперь, зная о том, что император и его семья казнены, он смотрел на сидящего перед ним человека как на самозванца, раздобывшего где-то императорский портсигар, надевшего френч и заявляющего теперь, что он и есть спасшийся Николай Романов.
- Так все-таки, вы так и не дали мне ответ, где же ваша семья? настаивал Краузе, а Николай, очень сомневаясь в том, что этим людям, так бесчеловечно обошедшимся с ним, нужно открывать место, ставшее убежищем его родным, уклончиво сказал:
- После того как я, недавний царь, был избит нагайками, причем это сделали люди, у которых я хотел найти поддержку и защиту, я не могу назвать вам укрытие моей семьи. Яслишком дорожу их жизнью.
- А я, полковник Краузе, слишком дорожу честью своего мундира и занимаемым в армии адмирала Колчака положением, чтобы верить вашим словам. Нам доподлинно известно, что царь и вся его семья расстреляны большевиками и их трупы обнаружены, ведется следствие, к которому привлечены соучастники преступления. Представьте, они подтвердили факт убийства Романовых и их приближенных. Лично вы представляетесь мне или разведчиком красных - из вас решили сделать спасшегося царя, хоть вы на него не больно-то похожи даже физиогномически. Или вы самозванец, о чем я уже говорил. Возможен и третий вариант: вы один из участников убийства, вы завладели портсигаром бывшего императора преступным образом и не показали бы его никогда, если бы патруль, увидев в вас подозрительное лицо, не собрался вас расстрелять. Прошу вас, признайте принадлежность к одной из трех названных мною версий, и я постараюсь смягчить вашу участь.
Николай, видя перед собой совершенно бесчувственного человека, которому доказать что-либо будет невозможно, простонал:
- Отведите меня к своему высшему начальству! Прошу вас! Я - Николай Романов, а кого убили в подвале дома Ипатьева, я не знаю. Адмирал Колчак в Екатеринбурге?
Краузе радостно хлопнул в ладоши, широко заулыбался, ещё дальше выставляя вперед нижнюю челюсть, которая при этом к тому же подрагивала.
- Вот я вас и раскусил, вот и раскусил! Вы, милостивый государь, разведчик, вам нужно было знать, в городе ли адмирал Колчак! Конечно, вы бы добились того, чтобы вас отвели прямо к нему как августейшую персону, а там, а там...
Но Краузе не успел договорить - дверь его кабинета резко распахнулась, и в помещение быстро вошел высокий, красивый человек, державший руки за спиной. Лицо его было нахмурено, выражало крайнюю озабоченность и даже какую-то внутреннюю боль. При виде вошедшего полковник Краузе поднялся, хоть и не слишком поспешно.
- Прошу встать! - скомандовал Краузе Николаю. - Их высокопревосходительство...
Но Николай даже не сделал попытки подняться со стула и лишь демонстративно холодно, почти небрежно посмотрел на вошедшего человека. Он не привык вставать в присутствии какого-то адмирала. Их взгляды встретились, и во взгляде Колчака Николай усмотрел недоумение.
- Кто это? - с крайним удивлением в голосе спросил у Краузе Колчак, и полковник, выйдя из-за стола, прикрывая рот рукой, что-то тихо проговорил адмиралу, который взглянул на Николая уже не с изумлением, а с какой-то тревогой.
- Говорит, что спасся? Со всей семьей? - шепотом переспросил Колчак и, поразмыслив, приказал Краузе: - Выйдите минут на десять.
Когда тот удалился, Колчак, рассмотрев оставленный на столе портсигар, достал из галифе свой, раскрыл его и протянул Николаю Александровичу:
- Курите. Ведь я знаю, что вы любите курить, если вы на самом деле тот, за кого себя выдаете.
- Благодарю, - коротко кивнул Николай и, по-прежнему сидя, взял из портсигара одну папиросу.
Когда Николай, вдыхая в себя дым, с наслаждением отдался одному из любимейших своих удовольствий, Колчак, особенно пристально вглядываясь в черты его лица, сказал:
- Жаль, что вы явились поздно...
- Что значат ваши слова? - удивленно вскинул на него глаза Николай.
- То, что вы уже стали ничем, полным нулем. Вы и ваша семья - убиты, ответил адмирал.
- Я и моя семья - живы, - твердо возразил Николай. - Если хотите, я могу привести к вам Александру Федоровну, всех дочерей и Алешу. Вы и в их реальность не поверите?
- Нет, я-то поверю... - как-то рассеянно ответил Колчак. Тотчас в дверь постучались, и в помещение просунулась чья-то голова, доложившая вежливым тоном:
- Ваше высокопревосходительство, к вам господин Соколов, следователь, вы просили доложить.
- Да, да, пусть войдет, - с каким-то облегчением в голосе сказал Колчак.
Дверь отворилась снова, и вошел офицер с уверенными манерами, с портфелем в руке. Отдал честь адмиралу, бросил короткий взгляд на Николая, но тут же отвел глаза, не найдя в фигуре сидевшего человека ничего интересного для себя.
- Ваше высокопревосходительство, я готов представить вам полный доклад. Нам... не помешают?
- Н-нет, нисколько, - отрицательно покачал головой Колчак. - Мистер... Пиркенсон, корреспондент одной американской газеты, будет рад получить сведения о судьбе русского царя из самого верного источника. Не правда ли, мистер Пиркенсон? - вежливо наклонился над Николаем адмирал, произнося последние слова по-английски.
- Да, конечно, - так же по-английски ответил Николай, понимая, что Колчак по какой-то причине хочет сокрыть его под маской.
- К сожалению, - усмехнулся Колчак, говоря уже со следователем, мистеру Пиркенсону не повезло. Наши казаки приняли его за шпиона, избили нагайками, отобрали деньги, документы, фотографический аппарат. Сейчас я распоряжусь, чтобы американца хоть немного приодели. Ведь мы поедем на автомобиле?
- На автомобиле, - наклонил голову Соколов, волосы которого были тщательно расчесаны посередине на две стороны и вдобавок густо набриолинены. - Начнем с дома Ипатьева, а потом - в деревню Коптяки, в урочище Четырех братьев.
Не прошло и получаса, как старый, запачканный и изорванный френч бывшего императора был заменен на новый, английского образца, сидевший на нем изумительно, но по распоряжению Колчака Николаю принесли не обычную офицерскую фуражку, а кепи защитного цвета, который он, однако, безропотно надел на голову, благодаря адмирала уже за то, что тот признал в нем бывшего монарха и не стал подозревать как шпиона или самозванца. Скоро Колчак, его адъютант и следователь уже сидели в открытом автомобиле, позади которого гарцевал казачий конвой, поскакавший вслед, едва автомобиль стал набирать скорость. Николай сидел на переднем сиденье, рядом с шофером, облаченным в кожаную куртку и такую же кепку, и слышал, как Соколов говорил Колчаку:
- Вот и послушайте, что эти каиновы дети натворили, ваше высокопревосходительство. По допросам и осмотру места происшествия я могу утверждать, что после полуночи уже семнадцатого июля Юровский, начальник местной чрезвычайки, вошел в комнату, занятую членами царской семьи...
- Нет, постойте, я хочу услышать от вас обо всем происшедшем на месте, хорошо? - перебил Соколова Колчак, и следователь чуть обескураженно ответил: