Карпущенко Сергей. Возвращение Императора, Или Двадцать три Ступени вверх

   "Ничего, - утешал себя Николай, - нужно пережить и эту процедуру, зато я узнаю, что они там делают на своих собраниях. Уверен, что этот мерзавец Астромов наверняка является руководителем заговора против власти, нити которого ведут за границу. А все эти звездочки, ромбики, молотки и циркули - только ширма, чтобы отделить учеников от мастеров. Ах, как хорошо, что мои родные ничего не знают о том, куда меня везут. Вот опозорил бы себя!"
   Наконец автомобиль остановился, и Астромов сказал:
   - Господин Романов, я закрою вам глаза повязкой. Такое правило.
   - Закрывайте, - безропотно согласился тот, уже безучастный ко всему, что теперь будут делать с ним. "Лишь бы не у чекистов оказался, а масоны Бог с ними..."
   Скрипели открывающиеся двери, слышалось чье-то шарканье, покашливанье, кто-то негромко шептался. Николаю помогли снять шубу, но на этом раздевание не закончилось. Вежливо попросили снять пиджак, сорочку, нижнюю рубаху, и, когда Николай выполнил указанное предписание, оставшись полуобнаженным, он, мгновенно покрывшись от холода гусиной кожей, все ещё с повязкой на голове, искренне сожалел о том, что согласился принять участие в этом балагане, но не потому, что ему было совестно стоять по пояс голым перед неизвестными ему людьми, а просто Романов очень сомневался, что его привели к себе настоящие масоны, а не шарлатаны, чтобы нещадно посмеяться над униженным монархом.
   Снова вели по коридорам, источавшим запах обычной городской квартиры шкафов, наполненных пронафталиненной одеждой, картошки, дурного мыла. Топот многих ног слышался позади, и иногда к его голой спине, вызывая омерзение, прикасались чьи-то холодные пальцы, направляя Николая в нужную сторону. Наконец остановились, и он услышал громогласное, о чем был предупрежден и знал, как отвечать на такой вопрос:
   - Что нужно новому брату?!
   - Света! - так же с фальшивой патетикой ответил Николай, сразу же устыдившийся своего неестественно театрального голоса.
   - Ты стремишься к свету, ну так получи его!
   И те же холодные пальцы сняли повязку, и он увидел, что находится в большой комнате, освещенной лишь дюжиной свеч, ронявших блики на блестящие клинки собравшихся здесь людей. Все они - не только мужчины, но и женщины, - облаченные во что-то черное, просторное, направили острия своих длинных шпаг прямо в грудь Николаю, и он, хоть и был предупрежден об этом, испугался и даже отпрянул назад, наколовшись при этом на клинок, наведенный на него кем-то сзади.
   - Клятва! Произнеси клятву, брат!
   И бывший русский монарх, подчиняясь приказу ради того, чтобы в будущем не подчиняться ничьим приказам, заговорил заученными фразами:
   - Обещаю любить братьев моих масонов, защищать их в опасности, хотя бы жизни моей грозила смерть. Обещаю хранить орденскую тайну. Не раскрывать существования братства, хотя бы я был спрошен об этом на суде. Не рассказывать ничего, что я узнаю, как брат. Обещаю исполнять постановления ложи и высших масонских властей.
   Клятва была произнесена, и тут же к нему подошли двое мужчин, в одном из которых он узнал Астромова, хотя в этом чопорном, строгом, облаченном в черный балахон, с циркулем на груди, человеке невозможно было признать того вертлявого музыканта, вращавшего глазами. Такой же балахон надели на неофита, а в руки его вложили мастерок и циркуль, но, как видно, эти предметы представляли ценность, потому что Николай лишь подержал их, и они сразу же перекочевали к Астромову.
   Находящиеся в зале люди, мужчины и женщины, стали подходить к Николаю и с тихой значительностью во взглядах поздравляли его со вступлением в ложу, и он, словно студент, впервые переживший тяжелый экзамен, сильно радовался в душе, что тоже стал масоном. Теперь он знал, что все эти очень культурные с виду люди, так непохожие на тех, кто плакал по случаю смерти Ленина, убеждены в том, что уничтожить нынешнюю власть нужно любыми, пусть даже такими старинными, экзотическими средствами, как масонство. И когда к нему приблизился Астромов, уже почти любимый Романовым, и тоже поздравил его, Николай спросил:
   - Скажите, мастер, я раньше и не предполагал, что масонами могут быть и женщины. У вас же я вижу их...
   Астромов покровительственно потрепал его по плечу с многозначительной миной на лице, в складках которого Романов тут же разглядел что-то скользко-похотливое, и сказал:
   - Брат, времена теперь иные. Масонство в условиях социализма потребовало и от нас некоторых усовершенствований. Мы решили, что наши идеи уже потому более передовые, чем у большевиков, что мы стремимся внести гармонию между полами. Раньше, правда, все масоны были мужчинами, но если мы теперь стремимся к усовершенствованию личности, то без противоположного пола этого добиться нельзя никак. Вот и пополнили мы свои ряды женщинами, что делается, между прочим, и в братских нам западных ложах. Не нужно удивляться этому содружеству, брат. Поистине, мы приведем Россию к настоящей демократии, именно в масонском, высшем, горнем смысле этого слова.
   Николай был приятно поражен. Все, что он слышал сейчас от Астромова, притягивало новизной, сходством с идеями, к которым стремился он сам, и их тихий разговор сейчас так и подсказывал, что он не ошибся и, претерпев неприятности смешных, устаревших таинств, нашел наконец ту среду, что не подведет его, вознесет и позволит снова стать монархом.
   - Но вы ведь дали клятву не разглашать ни одну из тайн, что станет вам известна у нас, в ложе? - вдруг неожиданно весело спросил Астромов.
   - Ну да, конечно, я сдержу её, - промямлил Николай, не понимающий причины неожиданного оживления главы масонов. Астромов же, воздевая вверх руки, пальцы которых были унизаны перстнями, а запястья браслетами, проговорил певуче и властно одновременно:
   - Братья и сестры! Свяжитесь друг с другом священной любовной цепью! Пусть свяжет она разные природные субстанции, чтобы вознесся к небесам не построенный ещё храм Соломона, храм торжества гармонии, разума и морали!
   Николай увидел, что люди, бродившие по темному залу, рассуждающие о чем-то горнем, выспреннем, вдруг остановились, будто только и ждали этого приказа главы ложи, и тут же вспыхнул электрический свет, заискрившийся радужными всполохами хрустальных люстр. Романов вначале не увидел, а только услыхал, как зашуршала одежда. Руки мужчин и женщин, подобные стеблям тростника, раскачиваемым ветром, переплелись между собой, черные просторные одежды упали на пол, и Николай увидел, что братья и сестры слились в одно существо, беспорядочно копошащееся, дергающееся, стонущее. Женщин здесь было меньше, чем мужчин, а поэтому всякое женское тело делилось между двумя, тремя мужскими, но не оказывало сопротивления, откликалось радостно и самозабвенно, и Николаю, который с ужасом смотрел на эту картину, казалось, что сам Сатана торжествует здесь.
   - Царь, русский царь! - прошептал ему на ухо Астромов. - Идите, ступайте к ним. - Они примут вас с охотой, вы с ними равны, но вы в то же время тот, кто позволил нам гармонизировать природу людей. Начнем с природы, после ж перейдем на общество. Идите, идите к ним, вас ждут!
   Николаю от отвращения хотелось закричать, ударить Астромова по лицу и тут же броситься к выходу, но он, отведя глаза в сторону, сумел сдержаться и лишь сказал главе масонов:
   - Прошу вас, не принуждайте меня... пока. Это зрелище, признаться, не вызывает во мне энтузиазма. Возможно, я ещё не смог войти во все... тонкости вашего учения... чуть позже...
   Астромов насмешливо пожал плечами:
   - Настаивать не смею, но знайте, что путь к высшим масонским степеням лежит в признании своего первоначального равенства со всеми. Так что уж когда-нибудь придется...
   - А когда же будет другое... заседание ложи? - спросил Николай, очень боясь, что Астромов не ответит.
   - Мы собираемся по четвергам, господин Романов. И все же очень интересно, как вам удалось спастись? Вы мне расскажете когда-нибудь свою историю?
   - Несомненно, - кивнул Романов. - В следующий четверг. Уверен, она покажется поучительной даже для генерального секретаря масонской ложи.
   Выходил он из дома, где собирались советские масоны, уже без повязки на глазах, а поэтому запомнить, где располагалась ложа, было совсем несложно. В следующий четверг, однако, Николай Романов к масонам не явился, но зато в самый разгар их действа, когда в дверь постучались условным стуком, в квартиру, где царствовала масонская гармония, ворвались чекисты. Эти молодые по большей части люди застали в освещенном ярким светом зале, стены которого были украшены звездами, очень похожими на государственные символы их страны, такую картину, о которой один из чекистов сказал перед сном своей жене, стаскивая с ноги сапог:
   - Ну, мать, многое повидал я в свои двадцать три года, но такое, как сегодня, в первый раз...
   - А чего ж, Петь, ты такое повидал? - позевывая, облачаясь в холщовую ночную рубаху, спросила у молодого чекиста жена.
   Но он, словно решив, что супруга не стоит того, чтобы он делился с ней служебной тайной, только махнул рукой, буркнул себе под нос: "Да, грех содомский" и примостился рядом с беременной третьим ребенком половиной.
   * * *
   В Ставке, в белорусском городе Могилеве, он жил в губернаторском доме, участвовал в военных советах, разъезжал по позициям, воодушевлял войска. Его представили к высшей российской воинской награде - к ордену Святого Георгия, - где-то его поезд попал под обстрел, и кто-то из придворных подал идею наградить царя, догадываясь, как приятно будет государю стать Георгиевским кавалером. И царь, как простой офицер, буквально не помнил себя от радости.
   Александра Федоровна часто приезжала к мужу в Ставку. Приезжала вместе с детьми, со своей подругой Анной Вырубовой. Они жили в поезде, но в час дня за ними приезжал автомобиль, и они отправлялись в губернаторский дом, к завтраку, а летом трапезничали в саду, в палатке, откуда открывался чудный вид на реку и окрестности Могилева. Все радовались, глядя на Алексея Николаевича: он вырос, возмужал, окреп, пропала его былая застенчивость жизнь в Ставке пошла ему на пользу.
   Ценно своими бытовыми подробностями описание обеда в Ставке, оставленное одним очевидцем:
   "...все начинают входить в столовую. Там большой стол для обеда и маленький - у окон - с закуской. Царь первый сдержанно закусывает, отходит, к нему присоединяются великие князья. Без стеснений все подходят к закуске. Гофмаршал обходит гостей и указывает, где кому сесть. У него в руках карточка, на которой в известном порядке написаны наши фамилии, имя царя подчеркнуто красными чернилами. Сегодня за столом 31 человек, обычно бывает 26-30.
   Когда все закусили, царь идет к своему месту и садится спиной к двери зала. Рядом с ним, справа, Михаил Александрович, слева сегодня бельгийский представитель де Рикель. Рядом с Михаилом - Георгий Михайлович, затем Сергей, Шавельский, Штакельберг, Кедров, я и т. д. Против царя - Фредерикс. Подчеркнутые фамилии означают постоянные места, все остальные меняются, что и составляет особую обязанность гофмаршала, который должен руководствоваться при распределении гостей разными соображениями.
   Сразу начинается разговор соседей между собой. Царь почти весь обед говорил с де Рикелем, оба много смеялись, а бельгиец при всей своей тучности просто подпрыгивал на стуле. С Михаилом Александровичем несколько слов в разное время, что и понятно - он свой.
   Меню: суп с потрохами, ростбиф, пончики с шоколадным соусом и конфеты, которые стояли с начала обеда посредине стола на нескольких блюдах и тарелках. Перед каждым из нас четыре серебряных сосуда. Самый большой стопка для кваса, красное, портвейн или мадера, все напитки и вина в серебряных кувшинах. Стекла, фарфора и т.п. нет: Ставка считается в походе - ничего бьющегося не должно быть..."
   А между тем царице не верят в Ставке из-за связи с Распутиным. Старец опорочил лучшего человека России, и в офицерской среде ко времени свершения февральской революции желание унизить царя было столь высоко, что не стеснялись передавать из рук в руки отпечатанную за границей карикатуру следующего содержания: слева германский император Вильгельм измерял линейкой длину снаряда, а справа на коленях Николай - мерил аршином... Распутина.
   И все хохотали, и никто не считал нужным стесняться...
   Ступень двадцать вторая
   НОВАЯ ОППОЗИЦИЯ
   - Да берите, берите, не стесняйтесь, пожалуйста! - говорил человек с копной кудрявых волос, живыми, очень неглупыми глазами, разрезая яблоки на большом фарфоровом блюде. Николай, видя как из-под сочных долек на блюдо стекает бесцветная влага, думал о том, что ценой этого с виду безобидного, мирного дела стала кровь его подданных, пролитая с такой же беспечностью, как этот яблочный сок.
   - Нет, спасибо, я яблок не ем.
   - И зря, и зря, - говорил председатель Ленинградского Совета товарищ Зиновьев - фигура заметная и на общероссийском небосклоне. - Яблоки, знаете ли, способствуют работе мысли. Недаром на Ньютона именно яблоко упало.
   И Зиновьев, очень довольный своей шуткой, рассмеялся, вынуждая улыбнуться и самого Николая, которого всесильный правитель его бывшей столицы вызвал в Смольный лично, позвонив ему по телефону, и этого звонка Николай ждал давно, хотя и не знал всего, что стояло за желанием Зиновьева познакомиться наконец с человеком, о котором ему говорили как о лице, очень якобы похожем на расстрелянного царя.
   - Чего же вы сидите, как мышь, в подполье, Николай Александрович? говорил Зиновьев, хрустя разжевываемым яблоком. - Вам бы давно ко мне прийти, поговорили бы по душам...
   - О чем же? - недоумевал Николай, который уже спустя полгода после суда над масонами, признанными виновными в притоносодержании, оставил мысль стать властелином России. Теперь ему казалось, что все его недавние поползновения вернуть корону были вздорными, основанными лишь на чувстве обиды на судьбу. Он радовался лишь тому, что все сделанное им при большевиках превратило его в настоящего, успокоенного, умудренного опытом человека, и можно было радоваться тому, что жить можно без эскадрона казаков, без ежедневных церемоний, так надоедавших ему прежде, без докучливых рапортов министров, без ответственности перед народом и злобной клеветы газет.
   "Для чего, - думал он с радостью теперь, - я стремился вернуть себе власть? Разве власть - это свобода? Нет, это тяжкие оковы, колодки каторжника. Я хотел спасти Россию? Так вот же, она сама как-то спасается, и газеты твердят о том, что начался хозяйственный подъем, промышленность и сельское хозяйство уже едва ли не достигают довоенного уровня. Мощь страны, моей страны, с каждым месяцем все умножается, и Россия постепенно признаётся как держава иностранными государствами. Или я недоволен своей карьерой? Доволен! Я работаю фотографом, и мне так нравится снимать людей, доставлять им радость. Мои дочери замужем и счастливы. Мой сын учится в университете, он, наверное, будет ученым и тоже счастлив. Моя жена перестала плакать, увидев, что в её семью вернулся покой. Нет, она не царица, но царский характер позволил и ей определиться в жизни - она стала председательницей домового комитета, её все любят, к ней приходят за советом, она нужна людям. Да чего же боле? Да, страна - не монархия, но все как-то выправилось, появилась надежда, народ повсеместно учится грамоте. Говорят, есть видимые успехи. Так почему я должен стремиться к власти? Не нужно! Я стал властелином самого себя, и я по-настоящему счастлив, счастлив!"
   - Считаете, что нам не о чем говорить? - очень осторожно, боясь обидеть собеседника, выплюнул Зиновьев на руку яблочные семечки. - А лично я думаю, что есть о чем, ещё как! Во-первых, я давно уже слышал о вас со стороны органов, имеющих в нашей стране крайне важное значение. Товарищ Бокий говорил, сообщая при этом весьма забавные, простите, соображения...
   - Какие же это? - даже не поворачивая головы в сторону Зиновьева, спросил Николай.
   - Да вот это ваше... тождество в фамилии, в том, что вы имеете детей одноименных с теми... врагами народа, короче.
   - Еще, наверное, скажете, что я и внешне на Николая Второго похож, да?
   Зиновьев, потрогав переносицу, натертую зажимами пенсне, мило улыбнулся и сказал:
   - Ну, несколько похожи, несколько. Впрочем, Николай Александрович, я домыслам толпы не склонен верить, потому что человек самостоятельный и... и оригинальный. К тому же ваша последняя услуга, оказанная органам, поистине ценна. Я, признаюсь, не мог и подумать, что в Ленинграде могут существовать масонские организации, да ещё фактически занимающиеся растлением людей. Ну просто бордели какие-то! Скажите, как вам удалось проникнуть в самое логово этих вольных каменщиков?
   Николай совершенно неожиданно для Зиновьева протянул руку к блюду и смело взял кусок яблока, с удовольствием разжевал его, улыбнулся и сказал.
   - Я притворился, что очень хочу быть масоном, что мне будто бы близки их идеи о нравственном совершенствовании человека. В действительности же я знал, что масонство стремится разрушить государственное устройство. Вот вы возглавляете Совет, а под вашим стулом вдруг находят бомбу, я образно выражаюсь. Вам приятно будет?
   - Нет, конечно, приятного в этом мало, - согласился Зиновьев, вглядываясь в лицо Николая с ещё большим интересом, чем прежде. - Так вы, выходит, ярый поборник, защитник существующей власти, так, товарищ Романов?
   - Получается, что так. И вашей личной власти в том числе.
   Зиновьев усмехнулся:
   - С чего бы это вам так заботиться о крепости моей личной власти?
   - Ну, во-первых, я знал, что вы сами были когда-то масоном, когда они ещё боролись с самодержавием. Ими являлись и Каменев, Троцкий, Свердлов и, поговаривают, сам товарищ Ленин. И вы представляете, как могла бы быть скомпрометирована коммунистическая партия, если бы советские масоны передали документальные свидетельства о причастности видных большевиков к их тайной организации? Товарищ Сталин, не имевший отношения к масонам и не слишком любящий вас и Каменева, непременно бы воспользовался этими документами, чтобы окончательно погубить вас и тем самым освободиться от назойливых оппонентов и противников. Вот с моей помощью и удалось предупредить выпад масонов в ваш адрес. Думаю, вы должны быть благодарны мне.
   - Что ж, я на самом деле вам благодарен, хотя вы и преувеличили несколько степень опасности масонов. Да, когда-то я был в их рядах, но ведь все это в прошлом, - стараясь выглядеть легкомысленным, но, как видел Николай, с тревогой в голосе сказал Зиновьев.
   - Преувеличил? - разжевал Николай другую дольку яблока. - О, ничуть! Знаете, у меня сохранились копии с некоторых масонских документов, ещё дореволюционного периода. Хотите, я дам им ход? Тогда вы на деле проверите степень опасности этих сведений. Ну, будете проверять?
   - Не стоит, - ледяным тоном сказал Зиновьев. - И вы... вы очень странный, если не опасный человек, товарищ Романов. Вы что же, собрались меня запугивать, шантажировать? Нет, я этого не позволю! Со мной такие штучки не пройдут! Я председатель Ленсовета, я член политбюро Центрального комитета партии.
   - Ну и что? - продолжал есть яблоки Николай. - А у меня хоть и нет таких громких титулов, но зато имеются бумажки ещё от старого Департамента полиции, где ваша фамилия - не Зиновьев, а другая, Радомысльский, - черным по белому значится среди братьев масонов. Вот уж товарищ Сталин порадуется, если у него эти документики появятся.
   Зиновьев, давно уже водрузивший на свой нос пенсне, чтобы, наверное, лучше видеть того, кто говорил ему такие непозволительные дерзости, пробормотал сквозь стиснутые зубы:
   - Ну вы и интриган, скажу я вам! Чего же вы от меня хотите? Вам, видно, не довольно того, что вы - тесть моего помощника. Что, решили карьеру с моей помощью сделать? Ну давайте я подыщу для вас какой-нибудь важный пост в Совете. Будете, к примеру, комиссаром по народному образованию в Ленинграде. Или мало?
   - Ой, мало, Григорий Евсеич. Вот если бы ваш пост занять...
   - Он, к сожалению, не вакантен! - вскричал Зиновьев, теряя терпение. Или вы попросите меня уйти в отставку? Не получится!
   - Знаю, что не получится, - вздохнул Николай. - Вы ведь ради власти и делали революцию. Отнюдь не за счастье трудового народа боролись, а чтобы свое ничтожество возвысить...
   - Да что вы себе позволяете, Романов? Вы-то сами кем до революции были? Я узнавал - какой-то там торговец гидравликой! В агентах у немчика Урлауба ходили. Итак, прошу вас назвать цену: я покупаю у вас те бумажки!
   Николай печально улыбнулся:
   - А чем платить-то будете, мукой, наверно? Мне на партконференции в начале девятнадцатого комиссар Медведко так целый вагон муки предлагал, чтобы я его в покое оставил.
   - Вы и к Медведке приставали?
   - Не только к нему, но и к Энтину, и к Белогрудову. Всем им я поручение дал, и они его исполнили беспрекословно, потому что очень не хотели быть замешанными в связях с левой эсеркой Варенькой Красовской. А вы, кстати, к Царице Варе в гости не ходили?
   - Ваше-то какое дело, ходил или нет! - закричал Зиновьев, багровея. Сейчас же вон идите! Хотя нет, постойте, - замялся председатель Ленсовета, - подождите. Я у вас узнать хотел, какое же поручение исполнили беспрекословно Медведко, Энтин и Белогрудов? Только пули не нужно лить! Я вижу, вы мастер по провокациям!
   Николай, так сильно ждавший встречи с Зиновьевым лишь ради того, чтобы познакомиться с этим всесильным правителем его бывшей столицы, уже не мечтавший о возвращении власти, а тем более власти, облаченной в императорскую мантию, с каждой минутой все больше и больше ненавидел этого выскочку, тщеславного и самовлюбленного. Он раньше полагал, что раз уж человек сумел собственными силами добиться столь важного поста, значит, он на самом деле что-нибудь да стоит, наделен умом, способностями, силой воли и энергией. Но ничего выдающегося Николай не увидел - перед ним сидел неврастеник, женолюбец, сластена и человек с самым посредственным умом, к тому же трусливый и готовый подличать, как и другие комиссары, из-за опасения потерять положение. Теперь в Николае снова вспыхнуло прежнее желание, и стремление заменить собой кого-нибудь из высших персон страны целиком захватило его. Он знал, что у Лузгина были масонские протоколы, проданные одним из братьев Департаменту полиции за очень большие деньги, и он также знал, что Лузгин не откажет ему, если будет нужно, и вручит ему эти документы.
   - А поручение мое таким было, - потянулся Николай к блюду уже за десятым ломтиком яблока. - Дал им тезисы докладов, и комиссары блестяще справились с заданием: вы помните, конечно, ту горячую полемику о профсоюзах, по вопросам партийной дисциплины и так далее. Можете считать, что вся эта дискуссия - моих рук дело.
   - Ну не могу постигнуть, какие у вас резоны были устраивать всю эту катавасию? - искренне удивился Зиновьев. - Может быть, вы, Романов, ненормальный, по вам психлечебница тоскует, вам страшно нравится любоваться скандалами, которые вы сами и творите?
   - Да, люблю творить скандалы, вы в самую точку попали. Только на скандал кухарок или извозчиков мне бы неприятно было смотреть. Другое дело - партийные, советские тузы. Тут уж чувствуешь размах, масштаб, будто сумел столкнуть богов, титанов, и сам точно в титана или бога превращаешься, раз уж они повинуются твоим приказам!
   Зиновьев уже смотрел на Николая не с испугом и трепетом, а с каким-то живым задором.
   - Нет, вы на самом деле сумасшедший какой-то, раз вам нравятся эти картины, нравится быть их создателем. Ах вы и честолюбец! Ну так что, не принимаете портфель комиссара по делам народного образования в Ленинграде? Вы, я заметил, человек-то очень непростой, неглупый - справитесь.
   - Да, очень неглупый, очень непростой, - согласился Николай, дожевывая последний кусок яблока, - но именно по этой причине от вашего портфельчика откажусь. Меня не устраивает Ленинград, второстепенная роль этого города. В Москву хочу. Не можете мне помочь?
   - Нет, пожалуй, не могу. Сам бы не прочь переехать туда, где обитают лучшие мужи государства Советов, но, увы, приходится довольствоваться Питером.
   - Да нет, не говорите мне, пожалуйста, что не можете! - махнул рукою Николай. - Знаю, в декабре нынешнего двадцать пятого года в столице открывается четырнадцатый съезд партии, и вы во главе ленинградской делегации едете туда. Вот и захватиiте меня с собою, выдайте по всей форме мандат с правом пусть не голоса - я же беспартийный, а хотя бы с правом на одно-единственное выступление.
   - Вот интересно, - всплеснул руками Зиновьев, - и о чем же вы хотите сказать с высокой трибуны партийного форума?
   - О чем? - загорелись глаза Николая. - Вот это-то самое главное. Идея моя оригинальна, но, как вы сможете убедиться, сильно расходится с планом самого товарища Сталина, желающего сделать Советский Союз индустриальной державой. К чему это? - спросил бы я у него. Вы что же, хотите вольных хлебопашцев, свободных хозяев, которые только природе и подчиняются и только налогом со страной рассчитываются, превратить в рабочих, зависимых от машин, от разделения труда, не имеющих ничего? Нет, сказал бы я Сталину, оставьте Россию страной сельского труда, пусть она будет житницей всего мира, коей была до революции, и страiны, где делают машины при помощи рабского труда, сами пришлют нам их в обмен на зерно, наше зерно. И пусть не думает Сталин - он очень этого хочет, - что можно сделать так, что рабочий и крестьянин подружатся, обнимутся и запоют одну песню "Интернационал", к примеру. Такого не будет никогда, потому что раб свободному не товарищ.