Карр Филиппа. Чудо в аббатстве

   Сейчас меня беспокоило то, что по мере того, как они подрастали, все явственнее проявлялись их характеры. Казалось, что чем больше обожания Кэтрин выказывала Бруно, тем больше неприязни проявляла к нему Хани. Они были молоды, и ни одна из них не скрывала своих чувств.
   Я решила, что нужно поговорить об этом с Хани, и однажды утром попросила ее помочь мне собирать цветы. «Я становлюсь похожа на свою матушку из-за своей привязанности к дому», — подумала я. Но домашние заботы не обременяли меня. Я рвала цветы и размышляла о том, что происходит при дворе, и как это отразится на нашей жизни.
   — Хани, — спросила я, — Кэтрин часто рассказывает тебе о своем отце?
   — Последнее время она ни о чем больше и не говорит. Иногда мне кажется, что она просто не слишком умна.
   — Хани, дорогая, — ответила я, и, как сказала бы Кэтрин, мой голос прозвучал неестественно добродетельно, — разве это плохо, если дочь обожает отца?
   — Да, — ответила Хани, — если он не стоит обожания.
   — Мое дорогое дитя, ты не должна говорить так. Это неблагодарно по отношению к…
   — А почему я должна быть ему благодарна?
   — Ты всю жизнь прожила под его крышей.
   — Я считаю, что жила под твоей крышей. Он не хотел, чтобы я росла в Аббатстве. Мне позволили остаться здесь только потому, что ты настояла на этом. Я все знаю. Я хожу в лес к своей прабабушке.
   — И она рассказала тебе об этом?
   — Она умная женщина, мама, правда, иногда говорит загадками. Мне хотелось бы узнать, почему? Может быть, потому, что если мудрецы станут говорить понятно, мы будем знать так же много, как и они?
   — Может быть. Бабушка сказала, что мне нужно знать правду. Я думаю, что моя жизнь была бы совершенно иной, если бы не ты.
   — Милая Хани, моя радость и утешение!
   — Я всегда старалась, чтобы это было так, — пылко ответила она.
   — Мое благословенное дитя, помни, что ты моя дочь.
   — Но приемная. Расскажи мне о моей матери.
   — Разве прабабушка не рассказывала тебе о ней?
   — Я хотела бы услышать это и от тебя, ведь все люди видят по-разному.
   — Твоя мать была веселая и красивая… как ты.
   — Значит, я похожа на нее?
   — Нет, ты еще красивее.
   — Она не вышла замуж за моего отца. Ведь он пришел, чтобы распустить Аббатство. Каким он был?
   — Я видела его лишь мельком.
   — Но моя мать влюбилась в него, и родилась я.
   Я лишь кивнула, потому что не могла рассказать Хани ужасную правду.
   — Я сестра Бруно, — промолвила она. — Моя прабабушка рассказала мне об этом. Она сказала: «Вы оба мои правнуки». Когда я услышала об этом, то не поверила. Моя прабабушка говорит, что именно поэтому он меня и ненавидит. Он предпочел бы не видеть меня.
   — Он не верит этому, потому что не может согласиться с тем, что твоя мать была и его матерью.
   — Он считает себя святым, — рассмеялась Хани. — Но разве святые беспокоятся из-за того, что думают о них люди?
   — Он считает, что на него возложена великая миссия. Он дал приют людям, которые живут в Аббатстве.
   — Он никогда ничего не дает просто так. Моя Хани была слишком проницательной.
   — Это не увеличит моего уважения к нему. Вполне возможно, я понимаю его слишком хорошо, ведь мы рождены одной матерью.
   — Хани, я бы хотела, чтобы ты забыла об этом, Я считаю твоей матерью себя. Не могла бы и ты попытаться сделать то же самое?
   Она повернулась ко мне, и я увидела, что глаза ее светятся любовью.
   — Мое милое дитя, — сказала я, — ты и не знаешь, как много для меня значишь.
   — Я отдала бы все на свете, чтобы быть твоей дочерью, — прошептала Хани, — и пусть бы Кэтрин стала ребенком моей матери.
   — Нет, я хотела бы иметь двух дочерей.
   — А я бы предпочла быть у тебя единственной. Хани беспокоила меня. Ведь ее ненависть могла быть столь же неистовой, как и любовь.
 
   Мир в стране не мог длиться долго. Матушка пришла сообщить, что Саймон Кейсман опять отлучился «по делу». Она была встревожена, я видела это, и мне хотелось знать, к чему приведет это «дело».
   Саймон Кейсман был умен. Он не стал бы выступать открыто на стороне королевы Джейн, но я была уверена: если бы она сумела захватить трон, стал бы ее поддерживать от всего сердца. И я подумала, не затевается ли какой-нибудь новый заговор.
   Вскоре все выяснилось. Сэр Томас Уайтат возглавил восстание против королевы Марии.
   Матушка поспешила в Аббатство с сообщением, что королева Мария находится в Уайтхолле, а сторонники сэра Томаса Уайтата уже движутся к городу. Королева в отчаянии.
   — Мария знает, это конец ее правления. — Голос матушки торжествующе звенел. Я спросила:
   — Где твой муж?
   Мать загадочно улыбнулась.
   — Я беспокоюсь о тебе, Дамаск, — тотчас же сказала она. — Я хочу, чтобы ты забрала девочек и перешла в Кейсман-корт. Я бы не хотела, чтобы ты оставалась сейчас здесь, когда торжествует правое дело.
   — А если сэр Томас потерпит поражение?
   — Никогда.
   — Мама, — спросила я, — где твой муж?
   — Он занят делом, — ответила она.
   — Делом? — спросила я. — Вместе с сэром Томасом?
   Она не ответила, а я не настаивала, потому что боялась за нас. Я спросила:
   — Сэр Томас хочет посадить на трон Джейн Грей или принцессу Елизавету? И ты думаешь, что народ будет стоять и смотреть, как свергают его законную королеву?
   — Я хочу, чтобы ты пошла со мной в Кейсман-корт, — ответила матушка.
   Холодным февральским днем, на следующий день после того, как мать умоляла меня быть благоразумной, войска восставших вошли в Лондон, и начались бои на улицах столицы.
   Я слышала, что королева не потеряла присутствия духа, ведь именно ей пришлось утешать рыдающих придворных дам. Позже я узнала, как близок был Уайтат к успеху. Возможно, он бы и победил, но, окруженный и отрезанный от своих войск на Флит-стрит, сдался, сочтя битву проигранной.
   Матушка пришла в отчаяние, и я, зная, что Саймона нет, отправилась в Кейсман-корт проведать ее.
   — Что происходит? — спрашивала она. — Почему эта католичка всегда побеждает?
   — Наверное, — ответила я, — потому, что она законная королева.
   Вскоре после этого Джейн, королеву девяти дней, и ее мужа казнили. Это был печальный день даже для фанатичных папистов, ибо они хорошо понимали, что шестнадцатилетняя королева никому не враг и не виновна. Она не желала короны, ее заставили честолюбивый свекр и муж. И вот Джейн с завязанными глазами отвели к плахе, и ее светловолосая голова упала с плеч.
   Принцесса Елизавета тоже была замешана в восстании. Поговаривали, что сэр Томас хотел отдать корону ей, а не Джейн.
   — Елизавета очень коварна, — сказал Бруно, — и жаждет взойти на престол. Жаль, что они не отрубили голову ей вместо Джейн.
   — Бедная Елизавета! — возразила я. — Она так молода.
   — Ей двадцать лет — достаточно много для того, чтобы вынашивать честолюбивые замыслы Королеве не следовало оставлять ее в живых.
   Но королева пощадила ее, потому что сэр Томас Уайтат, которому в апреле того же года отрубили голову, заявил перед смертью, что принцесса Елизавета не замешана в заговоре против своей сестры.
   Саймон Кейсман вернулся домой. Я размышляла, какую роль сыграл он в восстании. Ведь, будучи участником заговора, он смог исчезнуть раньше, чем о его участии стало известно властям. Я была убеждена в том, что Кейсман хотел бы увидеть конец правления королевы Марии, предотвратить возвращение власти Рима и увидеть на престоле правителя-протестантанта.
   Было очевидно, что он выбрал Елизавету.
   По мнению Бруно, Елизавета избрала религию, как и политику, из соображений выгоды. Королева была католичкой, ее предполагаемый брак с испанцем был непопулярным. Желая сыграть на этом, Елизавета стала поддерживать протестантов.
   Люди все больше и больше прислушивались к ней. Некоторые из бывших сторонников Марии хотели бы теперь, чтобы во главе государства стояла Елизавета. Мысли и надежды многих были обращены к дочери Анны Болейн. К счастью, королева Мария не была мстительна. Говорили, что она помнит свою детскую дружбу с обаятельной младшей сестричкой.
   Моя мать появилась в Аббатстве со своими обычными гостинцами. С ней пришли близнецы: они пользовались каждым случаем побывать у нас, поэтому вызвались нести корзинку.
   Девочки прибежали посмотреть, что принесла бабушка, и послушать новости.
   — Ну и чудеса творятся в Сити! — сказала, усаживаясь, матушка.
   — Расскажи нам, бабушка, — потребовала Кэтрин.
   — Дело в том, моя дорогая, что на Олдгейт-стрит появился дом с привидениями, хотя, возможно, там и нет привидений. Возможно, что там обитает ангел Божий. Кто знает?
   — Ну, продолжай же, — нетерпеливо сказала Кэтрин. — Ох, бабушка, ты всегда сводишь меня с ума, заставляя ждать продолжения истории.
   — Потерпи, — сказала я. — Всему свое время.
   — Ax! — воскликнула Кэтрин. — Ну, бабушка, расскажи же сейчас.
   — Это голос, который идет из кирпичной стены, — произнес Питер. — Я его слышал. А ты слышал, Пол? Пол кивнул, он во всем соглашался с братом.
   — Что за голос? — спросила Кэтрин.
   — Если бы ты позволила мне объяснить все сначала, — проворчала моя мать, — то сейчас уже знала бы все.
   — Бабушка права, — добавила я.
   — Ну, так расскажи же нам, — настаивала Кэтрин.
   — Голос слышен из стены дома. Но когда народ кричит: «Боже, храни королеву!», — он безмолвствует.
   — Что же это за голос, который не произносит ни слова? — сказала Кэтрин.
   — Что за нетерпеливый ребенок! — нахмурилась матушка. — Не может дождаться когда ему все расскажут до конца. Когда толпа кричит: «Боже, спаси леди Елизавету!»— голос отвечает: «Так тому и быть».
   — А чей это голос? — спросила Хани.
   — Это тайна. В доме никого нет. Однако голос звучит.
   — Там кто-то есть, — сказала я.
   — Никого нет. Дом пуст. А когда люди спрашивают: «Что такое месса?»— голос отвечает: «Идолопоклонство».
   Кэтрин вспыхнула, лицо ее залила краска.
   — Там сидит кто-то злой и обманывает народ.
   — Это голос, — ответила моя мать, — и никого там нет. Голос без тела. Разве это не чудо?
   — Если бы голос говорил разумные вещи, то это было бы чудо, — возразила Кэтрин.
   — Разумные? Кто может подвергать сомнению слова Святого Духа?
   — Я, — ответила Кэтрин. — Это Дух Святой только для протестантов. Для людей истинной веры это… ересь.
   — Замолчи, Кэт, — сказала я. — Ты неуважительно относишься к бабушке.
   — Значит, говорить правду — неуважительно?
   — Истина для одного может быть не правдой для другого.
   — Как это может быть? Правда всегда должна быть правдой.
   Я устало произнесла:
   — Я не потерплю ссор по вопросам веры в своем доме. Разве нам мало того, что происходит в стране?
   — Ты должна научиться сдерживать язык и выражать должное почтение, когда следует.
   — Почтение! — возмутилась Кэтрин. — Мой отец сказал бы…
   — Хватит! — приказала я.
   Кэтрин пулей вылетела из комнаты.
   — Хорошенькое дело! — выбегая, воскликнула она. — Надо притворяться, что соглашаешься с дикой ложью, просто для того, чтобы кому-то угодить.
   — Клянусь Богом, — сказала моя мать, — она фанатичная маленькая папистка.
   Я заметила, что Хани улыбается; ее всегда веселило, когда между мной и Кэтрин возникали разногласия.
   «Трудно ожидать гармонии в стране, когда мы не можем сохранить мир даже в своей семье», — подумала я.
 
   Кэтрин торжествовала, когда в результате проведенного расследования в доме обнаружили молодую женщину по имени Элизабет Крофт. Она пряталась в полой стене, чтобы отвечать на вопросы, которые ей задавали, и таким образом подстрекать людей выступить против королевы Марии и против ее брака с испанцем.
   — Вот так чудо! — воскликнула Кэтрин и поспешила к моей матери в Кейсман-корт.
   — Бабушка была так смущена, что я не могла не рассмеяться, — сообщила мне Кэтрин, когда вернулась.
   — В тебе должно быть больше сострадания, — сказала я ей.
   — Сострадания к этой фанатичке!
   — Взгляни на себя, моя дорогая, разве ты не такая же?
   — Но я принадлежу к истинной религии.
   — Ты фанатичка, Кэтрин. Как бы мне хотелось, чтобы вопросы веры занимали тебя поменьше.
   — Я обсужу это с отцом… сейчас же. — Глаза ее сияли. — Как чудесно иметь такого отца! Все эти годы я ошибалась.
   — Он не обращал на тебя внимания.
   — Конечно, не обращал, я была молодая и глупая. Теперь все иначе.
   — Прошу тебя, будь поосторожнее.
   Кэтрин бросилась ко мне и порывисто обняла.
   — Моя дражайшая мамочка, пойми, я выросла… почти.
   — Но не совсем.
 
   Питер пришел к нам и рассказал, что за обман Элизабет Крофт выставили к позорному столбу.
   — Бедная девушка, надеюсь, она не лишится головы, — сказала я, но подумала: «Ведь в этой стране это обычная плата». Я поняла: из-за того, что на троне ярая католичка, религиозный конфликт в стране не гаснет, а разгорается, и дала себе слово, что если трудно что-то изменить в стране, то уж дома следует избегать ссор.
 
   В июле 1554 года Филипп Испанский высадился в Англии, и королева Мария выехала в Винчестер, где они и обвенчались.
   Мы присутствовали при их въезде в столицу. Верхом на лошадях королевская чета пересекла Лондонский мост. Меня поразило увядшее лицо королевы и то подчеркнутое обожание, с которым она относилась к своему бледнолицему и тонкогубому жениху. Она была старше его на десять лет, и я жалела ее.
   Этот брак был очень непопулярен в народе, но, когда лондонцы узнали, какие сокровища привез с собой Филипп, они повеселели. Золото и серебро заполняло девяносто девять сундуков, которые везли за королевской четой на пути во дворец, но, даже несмотря на это, в толпе шептали недоброе.
   В стране начались перемены. При жизни отца королевы Марии жизнь была опасна. Генрих был тираном, который привык считать, что платой за ошибку подданного служит его голова. Но при прежнем государе при дворе постоянно происходили драматические события, потому что король часто менял жен. Королева Мария хранила верность своему мужу, не могла на него надышаться, но испанская мрачность уже овладела двором.
   Было и другое. В стране вводились испанские законы. Истинной церковью считалась Святая Римская церковь, много говорили об еретиках.
   А потом запылали костры в предместье Лондона Смитфилде.
   Часто из своих садов мы видели поднимающийся дым, а когда ветер дул с запада, то чувствовали и запах. Нас кидало в дрожь, казалось, до нас доносятся крики умирающих.
   Королева получила новое имя. Теперь ее звали Мария Кровавая.
 
   Стоял холодный февральский день 1555 года, когда в Аббатство прибежали Питер и Пол. Сначала я не поняла, что случилось. Они говорили так бессвязно:
   — Они пришли… они везде искали…
   — Они забрали книги…
   — Они привязали свою барку у нашей пристани… Я попросила:
   — Питер, Пол, расскажите мне все с начала. Что случилось?
   Довольно быстро я все поняла. Случилось то, что уже давно могло случиться, ведь Саймон Кейсман являлся поборником новой веры.
   Неожиданно Пол начал плакать.
   — Они забрали нашего отца, — сказал он.
   — Где ваша мать?
   — Она там сидит… смотрит. Она все молчит. Пойдем скорее, Дамаск! Пойдем с нами!
   Я поспешила в Кейсман-корт.
   Я вошла в дом, где стол был накрыт для обеда и подумала: «Именно сюда, в этот зал люди короля пришла за моим отцом… По доносу Саймона Кейсмана они арестовали его, а теперь они пришли за Саймоном Кейсманом».
   Матушка сидела за столом. На лице у нее было написано изумление. Я стала возле нее на колени и взяла ее руку в свою.
   — Мама, — сказала я, — я здесь.
   — Это Дамаск? Моя девочка Дамаск, — прошептала она.
   — Да, мама, я здесь.
   — Они пришли и забрали его.
   — Да, я знаю.
   — Почему они забрали его? Почему?
   — Может быть, он вернется, — уверила я ее, хотя хорошо знала, что он не возвратится. Разве близнецы не сказали мне, что при обыске нашли его книги? Он был обречен как еретик.
   — Мама, тебе нужно прилечь. Я дам тебе твою настойку. Если ты сможешь немного поспать, то, когда ты проснешься…
   — Он вернется?
   — Может быть. Возможно, что они взяли его для допроса.
   Она схватила меня за руку:
   — Так и есть. Они взяли его, чтобы допросить по какому-нибудь делу. Он вернется. Он хороший человек, Дамаск.
   — Мама, — попросила я, — позволь мне уложить тебя в постель.
   Близнецы смотрели на меня так, словно я обладала особой силой утешения. Как же я желала, чтобы так оно и было!
   Впервые в жизни я была бы счастлива видеть, как Саймон Кейсман входит в дом.
   — Что плохого он сделал? — спрашивала она.
   — Будем надеяться, что он скоро вернется и расскажет тебе обо всем!
   Она позволила уложить себя в постель. Я послала за успокаивающим питьем и подумала, что уже дважды у нее забирали мужей и дважды — во имя веры.
 
   Когда она уснула, я вернулась в Аббатство. Входя в дом, я встретила Бруно.
   — Я иду от матери. Она убита горем, — сказала я.
   — Значит, они арестовали его, — произнес Бруно, и на его губах заиграла улыбка.
   — Ты знал! — воскликнула я.
   Он кивнул, многозначительно улыбаясь.
   — Ты… ты это подстроил. Ты донес на него! — воскликнула я.
   — Он еретик, — ответил Бруно.
   — Он муж моей матери.
   — Разве ты забыла тот день, когда он хотел сделать то же самое со мной?
   — Значит, это месть, — сказала я.
   — Нет. Это правосудие.
   — О, Боже! — воскликнула я. — Они сожгут его на костре.
   — Это награда еретикам.
   Я закрыла лицо руками, потому что больше не могла смотреть на Бруно.
   — Так переживать из-за убийцы своего отца! Я повернулась и выбежала из комнаты.
   Девочки пришли ко мне.
   — Мама, значит, это правда? — спросила Кэтрин, она была взволнована. — Они забрали Саймона Кейсмана. Что с ним сделают?
   — Он умрет, — сказала Хани. — Его казнят. Лицо Кэтрин сморщилось.
   — Они не могут этого сделать, правда? Они не могут… его! Он ведь твой отчим.
   — Его некому защитить, — печально ответила я.
   — Они сожгут его, — спросила Кэтрин, — просто потому, что он считает, что Богу нужно поклоняться иначе? Я знаю, что он еретик, а еретики злые, но сжечь его…
   — Дотла, — мрачно закончила Хани. Обе были слишком молоды, чтобы обсуждать такие ужасы. Я сказала:
   — Возможно, этого не случится. Я собираюсь привести сюда близнецов. Будьте добры к ним, помните, что их отец…
   Девочки кивнули.
   Я отправилась в свой старый дом ухаживать за матушкой. Я сидела рядом с ней и пыталась говорить о пустяках: о саде, о делах по хозяйству. Но она все время прислушивалась, не стукнет ли барка о причал. Мать хотела услышать голос, который, как я была уверена, она больше никогда не услышит.
   Она хотела говорить о Саймоне Кейсмане, потому что думала именно о нем. Она рассказывала мне о том, как он всегда был добр к ней, как счастливо они прожили с ним многие годы.
   — Он — идеальный муж, — сказала она. А я думала о том чудесном человеке, моем отце, и спрашивала себя, так ли горевала о нем мать, хотя и знала ответ.
   — Саймон очень умный, — говорила она. — Он хотел знать, о чем люди пишут, о чем думают.
   — Ах, бедный Саймон Кейсман, ему бы следовало знать, что не надо проявлять интерес к запрещенному.
   — Лучше бы государством управляла королева Джейн. Тогда бы это не произошло.
   «Ах, мама, — подумала я, — у тебя было бы все в порядке. Но, возможно, арестовали бы Бруно».
   Я неожиданно вспомнила, что все это случилось из-за Бруно. Он поступил с Саймоном Кейсманом так, как тот собирался поступить с ним.
   Я знала, что запомню это навсегда. Я ненавидела Саймона, но с ужасом думала, что его предал мой муж.
   Наступил новый день. Матушка хотела идти в Хэмптон-корт, чтобы упасть к ногам королевы и умолять простить ее мужа.
   Саймон Кейсман был еретиком, его пытали, и, насколько я знала, он не отказался от своей веры. Странный человек — в нем было так много злого, а все же моя мать считала его идеальным мужем, и он остался верен своим убеждениям перед лицом смерти.
   В день казни ее мужа я напоила матушку маковым соком, и она уснула. Я вышла в сад и взглянула в сторону города. Над рекой плыло облако дыма. В предместье Смитфилд горели костры.
   Потом я вернулась и села у постели матери, чтобы утешить ее, когда она проснется.

СМЕРТЬ КОЛДУНЬИ

   Прошел год с тех пор, как Саймона Кейсмана сожгли как еретика. Казалось, матушка состарилась на десять лет. Кейсман-корт возвратили его законной владелице — мне, жене доброго католика, не поддержавшего правление еретиков, возродившего Аббатство.
   Я не стала говорить матушке, что дом отдали мне. Ее горе было слишком велико, чтобы она могла думать о таких вещах. Она продолжала жить в печальном и опустевшем поместье.
   Часто приезжал Руперт. Он предложил свою помощь в организации работ в Кейсман-корте. Я часто виделась с ним, а его нежность к моей матери глубоко трогала меня.
   Я любила Руперта. Это не было пылкой страстью — просто прочной и нежной привязанностью. С тех пор как Бруно предал Саймона Кейсмана, я испытывала к нему отвращение. Он знал об этом и ненавидел меня. Хани была права, когда говорила, что моему мужу необходимо постоянное восхищение. Я бы даже сказала, обожание.
   Несмотря на потрясение, вызванное смертью Саймона Кейсмана, привязанность Кэтрин к отцу усилилась. Они часто бывали вместе, и я уверена, что Бруно получал удовольствие, настраивая ее против меня. Я страдала от того, что годы, прожитые с Кэтрин в любви и преданности, так легко перечеркнуты. Но Бруно одурманил ее, как до нее многих других. И Бог свидетель, я могла это понять. Разве не была я сама когда-то, как и другие, очарована им?
   Хани с удовлетворением, которое не могло меня не тревожить, следила за тем, как растет привязанность Кэтрин к отцу и как моя дочь отдаляется от меня.
   Настали мрачные времена, но никогда прежде не было такого несогласия в моей семье.
   Все больше времени я проводила в моем старом доме, где матушка всегда радовалась моему приходу. Руперт частенько приезжал туда, и мы подолгу сидели втроем, находя утешение в беседах о прошлом.
   Это был жуткий год. Я помню тот страшный мартовский день, когда архиепископа Кранмера сожгли перед колледжем Бейлиол в Оксфорде. Говорили, что сначала он протянул в пламя правую руку, ибо ею подписал свое отречение от веры.
   В тот год сожгли девяносто четыре человека, из них сорок пять — женщины. Были среди них и дети.
   Очень трудно было заниматься обычными делами по хозяйству. Когда бы я не выходила из дома, меня все время преследовал запах костров Смитфилда. И каждый раз, когда я представляла корчащегося в агонии Саймона Кейсмана, я вспоминала, что именно Бруно обрек его на такую смерть.
 
   Кейт написала из Ремуса. Кэри исполнялось шестнадцать лет, и она хотела бы устроить бал, чтобы отпраздновать его день рождения.
   Молодежь образовалась. Мы жили в тревожное время, и хотелось хоть на время забыть об арестах и о том, что за ними последует. Кейт предоставляла нам такую возможность.
   Хани, Кэтрин, близнецы и я отправились в замок Ремус в сопровождении нескольких слуг. Бруно отклонил приглашение, матушка тоже предпочла остаться дома. И когда наша барка поплыла вверх по реке, увозя нас подальше от костров инквизиции и Тауэра, я почувствовала, как мое настроение понемногу улучшается.
   Я с удовольствием наблюдала за Кэтрин, которая не скрывала своего волнения, вызванного предстоящим балом, и в то же время размышляла, не следовало ли ее оставить с отцом. Я сшила ей платье из золотистого итальянского бархата. Лиф был жестким. Спереди платье было открытым, чтобы показать богато вышитую юбку из парчи, привезенной тоже из Италии. Платье Хани было похожим, но из синего бархата. Хани было почти семнадцать, а Кэтрин пятнадцать лет. Я с болью подумала: «Они становятся взрослыми. Скоро придет время подыскивать им мужей».
   Как приятно было снова очутиться в компании Кейт. Даже теперь, когда ей было за тридцать, она была не менее привлекательна, чем в семнадцать лет. Я не могла понять, почему она вновь не вышла замуж. Конечно, не из-за верности памяти Ремусу.
   Она неплохо проводила время в замке. Все, гостившие у нее сейчас, были правоверными католиками. Кейт достало ума не вмешиваться в политику, она просто относилась к категории людей, что «клонятся по ветру».
   Как только мы прибыли, Кейт пригласила меня поболтать наедине. Она рассыпала комплименты внешности девочек.
   — Будет нетрудно подыскать им мужей. Они обе красивы, а у Кэтрин к тому же хорошее приданое. А как насчет Хани?
   — Она получит такое же.
   — Ах да, Кейсман-корт теперь принадлежит тебе. — Тень пробежала по ее лицу. — Все-таки жаль Саймона Кейсмана Как твоя мать?
   — Она состарилась лет на десять. По-прежнему возится в саду. Благодарение Богу, она любит это. Ах, Кейт, в какой печальной стране мы живем!
   — Не правда ли, в Англии было веселее в дни нашей юности, при короле Генрихе? Но у меня есть предчувствие, что грядут перемены. Королева больна, — Кейт понизила голос. — Следует быть осторожной, когда говоришь такое. Бедная женщина! Но ведь она стала причиной несчастья тысяч людей.
   — Сама королева? Или ее министры?
   — А, все равно. Она фанатичка и окружена фанатиками.
   — Эти костры, на которых сжигают заживо. Такого кошмара еще никогда не было.
   — Не забудь тех, кто был повешен, утоплен или четвертован.