Карр Филиппа. Роковой шаг

   — Я была поблизости и видела тебя в зеркале.
   — Тебе это приснилось.
   — Нет. Я не спала и видела все очень отчетливо. У тебя была выигрышная карта в кармане нижней юбки. Я видела, как ты вытащила ее после того, как карты были розданы.
   — Это не правда.
   — Говорю тебе, что я видела твой трюк.
   — В зеркале! Но это невозможно. И что ты пытаешься доказать?
   — Только то, что я видела твое мошенничество.
   — Чепуха.
   — Нет, не чепуха, и ты это знаешь. Ланс никогда не допустил бы этого.
   — Ты уже сообщила ему свои ужасные обвинения?
   — Еще нет.
   — Еще нет! Но собираешься это сделать? Я колебалась, но увидев, как в ее глазах вспыхнула надежда, я убедилась, что она действительно виновна.
   — Я не знаю, как мне поступить, — сказала я. — О, Эмма, как ты могла сделать подобное!
   — У тебя нет доказательств, только твое слово против моего.
   — Не думаешь ли ты, что Ланс скорее поверит тебе, чем своей жене?
   — Нет… он поверит тебе, и тогда… Она тупо уставилась в пространство.
   — Зачем ты это сделала?
   — Но я не делала этого, не делала!
   — Пожалуйста, не лги мне. Я видела все и ужасно огорчена.
   Ее лицо внезапно дрогнуло, и она начала плакать. Это растрогало меня. Я всегда считала, что она женщина с характером, способная постоять за себя. Ее несчастный вид заставил меня пожалеть ее.
   — Эмма, — продолжала я, — но почему? Зачем?
   — Кажется, мне придется теперь уйти, — сказала она. — Ты расскажешь Лансу, и он прогонит меня. Он никогда бы не потерпел здесь обмана. Я не собиралась долго заниматься этим… только пока не поправлю дела. Ты не представляешь, что значит жить на милостыню. Я хотела работать… делать что-то для тебя и Жан-Луи. Я мечтала о нашей независимости. Я хотела .
   — Но не таким образом, как вчера.
   — Знаю. Но я увидела, что это возможно, и сделала это. Я откладывала деньги, Клариеса, копила для себя и Жан-Луи.
   — Деньги, которые тебе не принадлежат.
   — Они все — богачи. Для них это ничего не значит.
   — Но это не причина поступать таким образом.
   — Я знаю, что не права. Но я слаба и потому пошла на это. Я заслуживаю всего, что ждет меня. Лучше бы ты сразу рассказала обо всем Лансу, и я бы стала строить планы… хотя и не знаю, куда мне идти.
   Я наблюдала за Эммой. На ее лице было написано очевидное отчаяние. Я представила, как она пожирает глазами свои выигрыши, называя их средством достижения независимости Она устремила на меня умоляющие глаза.
   — Как чудесно было здесь. Ты была так добра… ты и Ланс. Но я понимаю, что должна уйти. Ты собираешься рассказать все Лансу, да?
   — Он больше не позволит тебе играть, — сказала я.
   — Я знаю. И найдет какой-нибудь предлог, чтобы отослать меня.
   — Эмма, — медленно сказала я, — если я пообещаю не говорить ему, обещаешь ли ты никогда не жульничать?
   Она схватила мои руки и крепко их сжала.
   — О, конечно, обещаю! — воскликнула она. Я вышла из комнаты, чувствуя себя совершенно опустошенной. Мне казалось, что я нашла единственно возможный выход из этой ситуации.
   Удача за карточным столом внезапно покинула Эмму.
   — Так бывает, — сказал Ланс. — Вам фантастически везло, и вдруг… Везение кончилось, но оно вернется.
   — Не думаю, что оно когда-нибудь вернется, — грустно сказала Эмма.
   Я была удовлетворена. Она больше не жульничала.
   Я много думала о ее судьбе и искала ей оправдание. Она переехала к нам из Франции в поисках отцовской родни и новой жизни; ее существование было полно неопределенности, и она мечтала об обеспеченности. Мне казалось, что она и замуж вышла ради этого (как можно было понять из некоторых ее слов), а потом последовали крах «Компании»и смерть мужа, и все было потеряно.
   Эмма продолжала участвовать в игре, хотя и с меньшим рвением, чем раньше. Радость успеха сменялась у нее унынием при проигрыше. Я говорила ей, что нельзя так втягиваться в игру, но, к сожалению, в ней признаки той же лихорадки азарта, которая овладевала Лансом.
   Она уже не могла остановиться.

САБРИНА

   Быстро летели месяцы. Осенью я посетила Эндерби. Это был грустный визит, поскольку, едва увидев Дамарис, я поняла, что ее здоровье еще ухудшилось. Теперь она редко покидала кровать, и в этих случаях ее несли вниз, в гостиную, где она лежала на диване. Джереми всегда сам носил ее, и трагедия уже начинала сквозить в его взоре. Его нежность и преданность Дамарис были очень трогательны, но мне было ясно, что он все еще осуждает Сабрину.
   Она прильнула ко мне, когда я приехала… новая Сабрина, растерявшая беззаботное веселье, столь присущее ее натуре. Она стала задумчивой и непокорной.
   — Это чистое наказание, — сказала Нэнни Керлью, единственная, кто мог управиться с Сабриной.
   Я была потрясена, ибо поняла, что трагедия на льду еще не завершилась.
   Сначала Сабрина была очень рада видеть меня и просила остаться с ней навсегда. Когда я сказала, что должна вернуться домой, ведь Эндерби — вовсе не мой дом, она надулась и несколько дней избегала меня. И я убедилась, что заявление Нэнни Керлью о том, что Сабрина — сущее наказание, полностью соответствует истине.
   Я много времени проводила с Дамарис. Она хотела, чтобы я была с ней рядом. Ее лицо очень похудело, и под глазами появились темные круги от боли, которую она испытывала.
   Она никогда не говорила об этом, но к ней возвращалась немощность, которая мучила ее в молодости до того, как она побудила себя заботиться о Джереми и обо мне. Я знала, что она пытается напрячь силы, так как ее очень беспокоит Сабрина и в особенности ее отношения с отцом. Мне кажется, что она считала их обоих детьми, которые нуждаются в ее заботе и руководстве, но она была слишком больна, слишком страдала от боли и слишком устала, чтобы уделять им необходимое внимание.
   Она не говорила о происшествии на льду и о будущем, но зато находила большую радость в беседах о прошлом, о ее путешествии в Париж. Мы как будто вновь переживали тот момент, когда Жанна вошла в подвал с подносом фиалок, ведя за собой Дамарис.
   — С тех пор фиалки стали моими любимыми цветами, — сказала Дамарис.
   Иногда в комнату заходил Джереми и сидел, молча наблюдая за ней. Она была для него всем. Она подняла его из Пучины Уныния, показала, что счастье — великое счастье — существует для него так же, как и для всех остальных.
   Присцилла очень беспокоилась о дочери.
   — Дамарис угасает, — говорила она. — Ей хуже, чем когда-либо. Тогда она была моложе. Этот последний выкидыш лишил ее всех сил. Боюсь, она больше не сможет бороться.
   — У нее сильный характер, — ответила я, — Она будет бороться изо всех сил ради Джереми и Сабрины.
   — Увы, — продолжала Присцилла, — он не может простить девочку. Каждый раз, смотря на нее, он думает, что это ее вина. И это отражается в его глазах.
   — Бедная Сабрина!
   — Она очень своенравна. Это вторая Карлотта. Ты обычно ладила с Сабриной, Кларисса, но теперь она, кажется, и с тобой воюет.
   — Ей нужно почувствовать, что все случившееся — не ее вина.
   — Но это ее вина. И она достаточно разумна, чтобы видеть это. Если бы она не заупрямилась и не пошла бы кататься на коньках, Дамарис была бы здорова и с ребенком все обошлось бы благополучно. С какой стороны ни посмотри, все упирается в Сабрину.
   — Она всего лишь ребенок, и преувеличение ее вины только ухудшает дело.
   Присцилла беспомощно пожала плечами.
   — А моя мать очень беспокоится об отце. Я думаю, ему повезет, если он переживет зиму. И если с ним что-то случится… это может отразиться на Арабелле. Дорогая, тебе лучше не приезжать на Рождество. Это было бы слишком тяжело для обитателей Эверсли, да и в Эндерби будет нелегко. Кажется, для меня найдутся дела в обоих местах.
   — Я приеду весной, — сказала я. — Тогда все будет иным.
   Мои слова, к сожалению, оказались пророческими.
   Мы провели это Рождество в Клаверинге, как обычно, всласть поиграв в карты.
   В рождественское утро среди моих подарков оказался длинный узкий футляр из темно-зеленого бархата, и когда я его открыла, то обнаружила в нем ожерелье из сверкающих бриллиантов и изумрудов. Ланс наблюдал за мной, пока я его вынимала.
   — Ланс! — воскликнула я. — Это от тебя?
   — От кого же еще? Не скажешь ли ты, что привыкла получать такие подарки от других?
   — Оно прекрасно, — сказала я, тут же вспомнив обо всех неоплаченных счетах, относительно которых Ланс проявлял такую беззаботность.
   — Надень его, — приказал он.
   Я надела. Ожерелье преобразило меня.
   — Дай-ка взглянуть на тебя! — сказал он. — А, я знал это! Оно оттеняет зеленый цвет твоих глаз.
   — Но, Ланс, оно ужасно дорогое.
   — Только самое лучшее подойдет тебе, любимая, — ответил мой муж.
   — Тебе не следовало…
   Я хотела сказать, что мне было бы приятней получить какой-либо менее дорогой подарок, но, конечно, не смогла этого произнести.
   — Мне немного повезло в игре, — сказал он.
   — Лучше бы ты приберегал выигрыши для погашения проигрышей.
   — Проигрыши! Не говори о них. Это слово, которое мне очень не нравится.
   — Тем не менее оно существует…
   Я запнулась. Получалось, что я опять читаю ему лекцию. Вероятно, это беспокойство о его увлечении азартной игрой делало меня такой сварливой. Я продолжала:
   — Ланс, я люблю тебя. Как прекрасно и удивительно, что ты подарил мне такой подарок.
   Я надела ожерелье в тот же вечер. Оно выглядело великолепно на белом парчовом платье.
   Когда я его надела, Жанна почти любовно провела по нему пальцами.
   — Это самое красивое ожерелье, какое я когда-либо видела, — заметила она. — Сэр Ланс понимает, что такое красота. Можно подумать, что он…
   — Француз, — закончила за нее я. — Я очень рада, что ты одобряешь моего мужа, Жанна.
   — Но мне не нравится, что он слишком нравится другой.
   Она намекала на Эмму. Неужели она никогда не преодолеет своего предубеждения к моей единокровной сестре!
   — Ей подарили красивую брошь. Губы Жанны кривились от неодобрения, ведь именно Ланс подарил Эмме эту брошь.
   — Но нынче Рождество, Жанна. Пора подарков. Жанна продолжала выражать неодобрение, пока вынимала мое кольцо из футляра, чтобы я надела его. Она обращалась с ним с большим почтением после того, как услыхала, что оно раньше принадлежало королеве.
   Ее глаза не отрывались от ожерелья.
   — Оно так красиво, — сказала она, — думаю, что оно стоит цветочного магазина на улице Сент-Оноре.
   — Стоит цветочного магазина!
   — Я имею в виду, если его продать… Вы могли бы купить цветочный магазин в сердце Парижа за эти деньги.
   — О, Жанна, — сказала я с упреком, — из-за тебя я буду чувствовать себя так, будто прогуливаюсь с цветочным магазином вокруг шеи.
   Позднее мне пришлось вспомнить этот разговор.
   Странно было праздновать Рождество без семьи, и я даже обрадовалась, когда оно прошло. Здесь слишком много играли в карты, а мои мысли были в Эндерби с Дамарис и Сабриной.
   Это была суровая зима. Мы оставались в Лондоне, где погода была чуть мягче, но даже там в течение нескольких дней лежали высокие снежные сугробы, завалившие двери домов, и мы не могли выйти на улицу.
   Оттепель началась в конце февраля, а в начале марта я получила письмо от Присциллы:
   «Я не хотела, чтобы ты рисковала в дороге, но мне кажется, что тебе следует выехать при первой возможности. Дамарис стало хуже. Вероятно, ревматизм затронул сердце. Я думаю, что ты должна приехать, дорогая. Она мечтает повидаться с тобой, но не признается в этом из-за опасения, что ты подвергнешься риску в пути, а она не может этого допустить».
   Я показала письмо Лансу. Он не хотел покидать сейчас Лондон. У него было несколько приглашений к нашим знакомым, и я знала, что он собирается нанести им визиты. Более того, его присутствие требовалось в усадьбе. В то же время он не мог допустить, чтобы я путешествовала одна.
   — У меня будет все в порядке, — сказала я. — Мне надо ехать, так как на этом настаивает Присцилла. Я захвачу с собой слуг.
   — Я поеду с тобой, — возразил он.
   Мне было приятно его желание сопровождать меня, но потом я стала размышлять, что меня ожидает в Эндерби. Ясно, что Дамарис очень больна. Если она умрет (а у меня было такое ужасное предчувствие), я должна буду подумать о Сабрине, и я знала, что мне лучше удалось бы справиться с ожидающими меня трудностями, если бы я приехала одна.
   Когда Ланс бывал там, Сабрина держалась отчужденно. В ее маленьком ревнивом сердце таилось нелепое, но пылкое чувство обиды, и оно было направлено против Ланса только потому, что она считала, будто он для меня важнее всех.
   Я сказала:
   — Не знаю, что я там найду. Уверена, что у всех подавленное настроение. Сабрина теперь очень несчастна. Ланс, я думаю, что смогу управиться одна.
   Он сразу понял меня. Возможно, он даже почувствовал облегчение. Грустные дела не привлекали его. Ему нравилось все, связанное с удовольствиями.
   — Как хочешь, — сказал он, — но если ты все-таки пожелаешь, чтобы я поехал с тобой, тебе стоит только сказать об этом.
   — Я знаю, — сказала я благодарно, — и спасибо тебе, Ланс.
   Жанна настаивала на том, чтобы поехать со мной. Она считала, что я буду нуждаться в ней. И я была рада ее компании.
   — А сэр Ланс, — продолжала она, — он останется дома?
   — Я сказала ему, что так будет лучше. Она покачала головой:
   — Ему следовало бы ехать с вами. Нельзя оставлять его одного с…
   Она не докончила, и я не просила ее уточнить.
   И вот в последний день марта я выехала в Эндерби.
   Хотя мне было ясно, что Дамарис серьезно больна, все же я оказалась неподготовленной к тому, что нашла здесь.
   Это и в самом деле был дом скорби. К моему приезду Дамарис уже умерла. Ее сердце ослабело еще в молодости, во время первого приступа ревматической лихорадки, и возвращение болезни было свыше ее сил.
   Едва войдя в дом, я почувствовала, что он доволен, так как это его естественное состояние. Счастью, веселью, празднику не было места с Эндерби. Этот дом снова стал живым, он обрел свою родную стихию — зло и угрозы, навеянные трагедиями прошлого.
   В маленькой комнате на первом этаже стоял гроб. Комната была затемнена занавесями, висевшими на окнах. При свете двух свечей лежавшая в гробу Дамарис выглядела молодой и красивой, и следы боли сошли с ее лица. На голове у нее был белый чепец из тонкого брюссельского кружева, и я разглядела верх рубашки с кружевным воротом. Дамарис выглядела такой мирной, отстраненной от всех хлопот жизни. Она отдыхала, но что оставалось тем, кого она покинула?
   Джереми выглядел человеком, сбившимся с пути и отчаявшимся найти его снова. Он был похож на призрак. По словам Смита, мой дядя не ел и не спал. Казалось, он не способен понять, что она ушла навсегда.
   — Я в отчаянии, — сказал Смит. — Когда она приехала, все здесь преобразилось. Она была сущим ангелом. И вот теперь она отправилась к ангелам… если вы верите в такие вещи. Они поступили бы лучше, разрешив ей остаться здесь. Ангелы могли бы обойтись и без нее, а мистер Джереми не может. Она ушла, и все изменилось и будет как прежде. Не знаю, что и делать, мисс Кларисса. Ведь осталась маленькая сирота. Что с нею станется?
   — Мы что-нибудь придумаем, Смит, не бойся, — сказала я.
   Сабрина не пришла поздороваться со мной, как она это делала прежде. Я спросила Нэнни Керлью:
   — Где она?
   — Последние дни никто не может справиться с этим ребенком, — ответила Нэнни. — Она замкнулась в себе и, кажется, никого не хочет видеть.
   Наконец я отыскала Сабрину в одной из мансард. Она сидела под старым столом и делала вид, что читает.
   — Привет, Сабрина, — сказала я. — Ты не знала, что я приехала?
   — Знала, — ответила она и уткнулась в книгу. Я забралась под стол, села рядом с ней и обняла ее.
   — Мне казалось, ты будешь рада видеть меня. А ты не рада?
   — Не уверена.
   Я начала выбираться из-под стола, но Сабрина слегка придвинулась ко мне и сказала:
   — Она умерла.
   Я снова села и прижалась к ней:
   — Да.
   — У меня теперь нет мамы.
   — Дорогая Сабрина, у тебя есть все мы. У тебя есть дедушка, бабушка, прабабушка… и я.
   — Все думают, что я ее убила.
   — Никто так не думает.
   — Они не говорят этого, но подразумевают, и это так и есть, да? Потому что она вытащила меня из замерзшего пруда.
   — Это был несчастный случай, Сабрина.
   — Но я подготовила этот несчастный случай, и папа ненавидит меня.
   — Разумеется, нет.
   — Зачем ты это говоришь, если знаешь, что ненавидит? Почему люди всегда лгут? Мы должны говорить правду.
   — Конечно, должны, и мы говорим правду. Твой отец вовсе не ненавидит тебя.
   — Ты лжешь, — сказала она. — Не надо лгать. Мне неважно, ненавидит ли он меня; я тоже ненавижу его. Я обняла ее и крепко прижала к себе, говоря:
   — Сабрина, моя дорогая малышка Сабрина. Вдруг я почувствовала, как она прижалась ко мне. Я подумала, что она сейчас заплачет, и это было бы для нее благом. Но она не расплакалась. Вместо этого она чуть слышно сказала:
   — Останься здесь, Кларисса. Я погладила ее по волосам.
   — Я буду заботиться о тебе, Сабрина, — сказала я.
   После этого она перестала избегать меня, и я почувствовала, что добилась успеха.
   Я направилась в Довер-хаус. Бедную Присциллу совсем придавило горе. Дамарис была ее любимой дочерью. Я не думаю, что она когда-либо понимала мою мать: Карлотта всю свою жизнь была экзотической и яркой. А Дамарис была спокойной, нежной домоседкой, дочкой, которую хочет всякая женщина, — доброй, великодушной дочкой, самоотверженной до крайности, дающей все и жертвующей всем. Этой милой, любящей, простой Дамарис не было больше; она ушла, оставив за собой столь многих скорбящих о ней, чьи судьбы стали беднее без нее, людей, которые нуждались в ней.
   В Эверсли было мрачно. Карлтон не выбирался из кровати, и Арабелла ощущала острое беспокойство о его здоровье. Смерть Дамарис оказалась ударом, который ей было нелегко сейчас выдержать.
   Это действительно был дом скорби.
   Апрельским днем, через неделю после смерти, Дамарис похоронили на церковном кладбище, где покоились несколько поколений Эверсли.
   Я никогда не забуду угрюмого звона колокола, когда носильщики внесли гроб в церковь. Я держала Сабрину за руку. Она была очень спокойна, и ее прекрасные глаза казались огромными на бледном лице.
   Когда мы стояли вокруг могилы и прислушивались к звукам падения земли на гроб, девочка судорожно прижалась ко мне, и я обняла ее, утешая. Она отвернулась от могилы и уткнулась лицом в мою юбку.
   Я не смела взглянуть на Джереми, который был словно во сне. Я видела, что Смит стоит рядом с ним, и была благодарна Смиту. Он заботился о Джереми в прошлом и будет делать это и теперь.
   Дома нас ждали поминальные закуски — ветчина, говядина, маленькие пирожки и подогретое вино с пряностями. Наша компания, спокойная и грустная, собралась в большом холле. Все говорили о многочисленных достоинствах Дамарис. На похоронах обычно хвалят достижения и таланты усопшего, но в случае с Дамарис эти слова были заслужены.
   Как нам будет не хватать ее! Этот дом не сможет оставаться прежним. Я поняла, что именно ее присутствие рассеивало его зловещую атмосферу.
   Жанна говорила, что это несчастливый дом; теперь и мне казалось, что он посещаем злыми духами.
   Гости разъехались, и дом затих. Джереми пошел в комнату, которую они делили с Дамарис, и замкнулся в своем горе.
   Я предложила Сабрине прогуляться по саду, и она согласилась пойти со мной. Некоторое время она молчала, а затем начала говорить о похоронах.
   — Моя мама лежит в этой большой дыре, в ящике, — сказала она. — В таком красивом ящике из полированного дерева с множеством золота на нем.
   — Бронзы, — сказала я.
   — Золото лучше бронзы. Но нельзя же хоронить в золоте, правда? Оно стоит слишком много. Могильные камни похожи на старух или стариков, завернутых в серые плащи.
   — Да, — согласилась я. — Немного похожи.
   — Ночью они перестают быть камнями и превращаются в людей.
   — Кто тебе это сказал?
   — Я слышала, что они так говорили. Она имела в виду слуг. Я знала, что некоторые из них убеждены, будто в Эндерби живут призраки.
   — И, — продолжала Сабрина, — могилы раскрываются, а покойники выходят из гробов.
   — Это чепуха.
   — Они танцуют на могилах, и если кто-нибудь заходит туда в это время, они хватают его и не позволяют уйти. Они отнимают у него сердце и все остальное и берут их себе. Затем они вновь оживают, а тот другой умирает.
   — Да где же ты слышала такие байки?
   — Не скажу.
   — Ты сама придумала их.
   — Может быть.
   — Сабрина, — сказала я, — как славно нам с тобой вдвоем. Ты согласна?
   — Было бы славно, если бы…
   — Если бы что? — спросила я.
   — Ничего, — сказала она.
   Мне казалось, что прежняя Сабрина возвращается. Она уже немного смеялась. И я подумала: она приходит в норму. Все же она еще совсем ребенок.
 
   Я провела три недели в этом траурном доме, и в течение всего этого времени грусть не проходила.
   Джереми лелеял свое горе. Он принадлежал к тому сорту людей, которые сосредоточивают всю свою нежность на одной особе, и этой особой была для него Дамарис. Его жена была центром его жизни, и любовь к ней, потребность в ней были такие великие, что ничто иное не могло спорить с «этим. Для Джереми жена всегда была главной, и хотя он любил своего ребенка, Сабрина занимала второстепенное место в его сердце. Он хотел сына, и Дамарис надеялась подарить ему малыша. Эта неудача была горьким разочарованием, но она была все же не так важна по сравнению с потерей Дамарис. Когда она умерла, Джереми потерял волю к жизни, и это не позволяло ему приспособиться к новым обстоятельствам. Он не делал никаких усилий в этом направлении. Так как к трагедии привел капризный, бездумный поступок Сабрины, Джереми вспоминал о нем всякий раз, когда видел дочь. Я понимала, что для Сабрины лучше бы держаться вдали от него. Она тоже понимала это, бедняжка, и лишившись матери, которую очень любила, она не находила никого, с кем могла бы утешиться, кроме меня и Нэнни Керлью.
   Мне нужно было возвращаться в Лондон, но я чувствовала, что не могу оставить Сабрину в этом несчастье. Поэтому я оставалась там и проводила с ней как можно больше времени. И я была вознаграждена редкими проблесками ее прежнего характера. Но однажды ночью она исчезла. Нэнни Керлью в испуге прибежала ко мне.
   — Я пошла в ее комнату, — сказала она. — Сабрина готовилась ложиться. Я слышала, как она произносит молитву. Я видела, как она легла в постель, и сказала, что вы расскажете ей сказку.
   — Я действительно заходила к ней, — ответила я. — Но она спала, поэтому я поправила одеяло и поцеловала ее на ночь.
   — Так эта шалунья, — сказала Нэнни Керлью, — должно быть, встала и куда-то ушла.
   — Но зачем?
   — Никогда нельзя знать, как поступит мисс. Но она что-то задумала, будьте уверены.
   — Мы должны найти ее, Нэнни, и вернуть в постель. Мне кажется, что она в мансарде. Ей нравится прятаться там.
   — Я подымусь туда и взгляну.
   — Я пойду с тобой, — сказала я.
   Мы были обескуражены, убедившись, что Сабрины нет в мансарде. Мы искали ее по всему дому. Никто ее не видел. Нэнни Керлью и я с беспокойством смотрели друг на друга.
   — Должно быть, она ушла, — сказала я — Но почему… и куда?
   — Она странно вела себя последнее время. Она до сих пор огорчена потерей матери… а тут еще ее отец. Похоже, она боится его и все твердит, что ненавидит его.
   — Бедная, бедная Сабрина. Мы должны скорее найти ее, Нэнни.
   Мы поспешно вернулись в ее комнату. Ее тапочки исчезли, так же как и ночная накидка, но остальная одежда была на месте.
   — Она не могла уйти далеко, — сказала я. — Она не одета для выхода из дома. О, куда же она пошла?
   Я старалась вспомнить любимые места Сабрины. К ним относилась конюшня. Мы пошли туда, но там не было даже ее следа. Пони стоял в стойле, и это несколько обнадеживало. Мысль о ее ночной поездке верхом на пони ужасала.
   Когда мы выходили из конюшни, к нам подбежал Демон, пес Джереми, который держался поодаль все эти траурные дни, как будто осознавая трагедию, обрушившуюся на дом. Но он постоянно находился в компании Сабрины.
   Я позвала его:
   — Демон, Демон, где она? Где Сабрина? Он коротко гавкнул и посмотрел на меня грустными глазами.
   — Найди ее, Демон, — сказала я. — Пожалуйста, Демон, найди Сабрину.
   Пес помахал хвостом, посмотрел на нас и заскулил. Потом он повернул и пустился бежать к дому. Я в разочаровании последовала за ним, так как была уверена, что Сабрины там нет.
   Когда мы приблизились к дому, появился Смит.
   — Эй, Демон! — закричал он. — Я искал тебя, песик Тут он увидел нас.
   — О, Смит, — воскликнула я, — мы не можем найти Сабрину.
   Смит нахмурился.
   — Значит, ее нет в постели?
   — Нет. Мы обыскали весь дом. Она, должно быть, ушла, но я не могу понять почему и куда. Нет ли у тебя соображений на этот счет?
   Между Сабриной и Смитом была особая связь. Он принадлежал к тем людям, которые мало водятся с взрослыми, но тянутся к детям. Я знала это, чувствовала это и Сабрина.
   — Бедняжка, — сказал он. — Это тяжелое время для нее… Хозяйка… умерла. Хозяин такой…
   — Я беспокоюсь, Смит, и Нэнни тоже. Куда же она могла пойти?
   Подумав мгновение, Смит сказал:
   — Демон нас приведет к ней. Он почует, где находится маленькая хозяйка. Давай, песик.
   Демон насторожил уши и неподвижно застыл, как бы принюхиваясь к воздуху, затем быстро побежал от дома. Потом остановился и оглянулся на нас.