Страница:
Она была так поглощена своим счастьем, что не заметила, как омрачилось лицо Элизабет и в глазах сестры появилась зависть. На следующий день, сидя в саду с Кристин, Лидия спокойно подсчитывала про себя, что пройдет еще полчаса и Филип будет сними. Утром она потратила довольно много времени, листая справочник движения поездов, и даже с учетом опозданий и поломок Филип должен был успеть на дневной поезд из Лондона. Кристин прервала ее мысли:
— О чем ты думаешь, мама? Мы разговариваем обо мне.
— Прости, дорогая, — ответила Лидия. — Признаюсь, я размышляла, сумеет ли Филип попасть на один поезд с твоим отцом, или мне следует заказать такси на тот случай, если он приедет позже.
— Какой теперь Филип?
— Очень милый.
— В этом-то я уверена. Ты бы так ответила в любом случае. Матери ведь всегда больше любят сыновей, не так ли?
— Неправда, — возразила Лидия. — Это одно из тех смешных заблуждений, которые обычно повторяют до тех пор, пока сами не начинают в них верить. Я искренне полагаю, что нельзя любить одного ребенка больше, чем остальных своих детей. Их любишь всех, но каждого по-своему. Если бы Филипа убили, я бы не стала любить тебя больше, и наоборот. Я люблю вас обоих с той силой, на которую только способна. Мне всегда казалось каким-то богохульством представление о том, что внутри нас находится определенный резерв любви, которую мы скупо раздаем порциями.
— Я никогда об этом не думала, — призналась Кристин. — Помню только, как ревновала Филипа: он ведь всегда был красавчиком и мог делать для тебя то, что мне не по силам.
— А я помню, как Филип жаловался, что после твоего рождения все наше внимание отдано только тебе, — сказала Лидия, — особенно это касалось отца.
— Как раз тот случай, который абсолютно развенчивает твою теорию, мама. Папа действительно любит меня больше, тебе это известно. И сказать почему?
— Почему? — спросила Лидия.
— Потому что он ревнует к Филипу. Он сам еще слишком молод, чтобы иметь взрослого сына. Возможно, я ошибаюсь, поскольку не видела их вместе последние четыре года, но я помню, как эта мысль пришла ко мне уже давно, и, судя по одному или двум замечаниям, оброненным папой после моего приезда, я думаю, что старый порядок не меняется[2].
— Ты меня приводишь в ужас! — воскликнула Лидия. — Я-то считала тебя милым ребенком, играющим в куклы, а ты все время наблюдала, критиковала и составляла собственное мнение о нас.
— Полагаю, все дети так поступают, — довольным голосом заметила Кристин. — Наверное, жизнь в Америке научила меня выражать свои мысли. Они там все очень много говорят, причем то, что думают. Мне всегда казалось, что здесь произносят вслух только то, чего от них ждут.
— Я начинаю думать, что, быть может, ты права, — засомневалась Лидия, ее позабавили и одновременно очень удивили откровения дочери.
— Знаю, ты ждешь от меня какого-нибудь примера, — продолжала Кристин. — Очень хорошо — тетя Элизабет. То, что она говорит, и то, что думает, — совершенно разные вещи.
— Откуда ты знаешь? Кристин рассмеялась:
— Я знаю очень многое. Тетя Иоанна сказала, что причиной тому, должно быть, моя русская кровь. Услышав это, я немало прочитала из русской литературы и пришла к заключению — в ее словах что-то есть. Если русские и вправду такие, как в книгах, которые они пишут о себе, значит, они жуткие интроверты и в них живет неискоренимое любопытство к побудительным мотивам любого поступка. Прямо мой портрет. А какой была моя бабушка? Лидия немного помолчала.
— Тебе придется спросить отца, потому что я, конечно, никогда не видела ее. Но, судя по фотографиям, она была очень красивая. Я ждала, что ты будешь похожа на нее, но этого не случилось, и все же у меня такое впечатление, что ты, несомненно, напоминаешь какого-то более древнего предка.
— А что тебе рассказывал папа о своей матери? — настаивала Кристин.
— То, что она родилась в известной русской семье. Они не принадлежали к титулованной знати, но ее отец служил библиотекарем в одном из царских дворцов, а мать, насколько я знаю, была учительницей или гувернанткой царских детей. Твоя бабушка познакомилась с твоим дедушкой, когда он был дипломатическим атташе в Петрограде. Они полюбили друг друга и поженились, она покинула Россию, чтобы следовать за ним по всему миру, куда бы ни приводила его служба. Когда началась революция, ее родителей расстреляли. К тому времени они уже оба были пожилыми людьми, но, мне кажется, твоя бабушка так горевала, что именно это и послужило причиной ее смерти.
— Она была музыкальна? — спросила Кристин.
— Не особенно, — ответила Лидия. — Но, как я поняла, ее дедушка был прекрасным музыкантом и сочинил несколько опер, которые до сих пор исполняют в России.
Кристин молчала какое-то время, и Лидии захотелось узнать, что происходит в тот момент в голове девушки. Она правильно догадалась: мысль о русской крови привлекала дочь. В этом виделась какая-то романтика, а Кристин была достаточно молода и к тому же достаточно англичанка, чтобы желать блеска и радостного волнения, связанных с тем, что она не такая, как все.
— Но помни, — мягко сказала Лидия, — ты только на четверть русская.
— И все же ты сама сейчас доказала, что какие-то вещи передаются, минуя несколько поколений, — сказала Кристин, — иногда я чувствую в себе очень много русского.
— Ну и каково же ощущать себя русской? — поинтересовалась Лидия, забавляясь.
Кристин потянулась и поднялась с травы.
— Не скажу, мамочка, потому что ты смеешься надо мной. Но в один прекрасный день вы все удивитесь.
Лидия пришла в легкое замешательство. Ей хотелось лучше понимать дочь, и она еще раз напомнила себе, как делала по любому поводу, что должна иметь терпение, должна ждать. Она вспомнила темные дни после несчастного случая. Если она прошла через это, неужели ей нужно бояться теперь?
Затем ее сердце сильно забилось, когда она услышала в доме голоса. Она повернула голову и увидела, что к ней шагают двое мужчин, которых она любила больше всех в жизни; Иван двигался с живостью, и вечернее солнце полыхало на его волосах, а рядом вышагивал Филип, по сравнению с отцом казавшийся грузным, он был в военно-морской форме — высокий, светловолосый, настоящий англичанин.
— Привет, ма, я вернулся.
В его возгласе, как и в ответе Лидии, слышалась неподдельная радость.
— Дорогой! Как чудесно вновь видеть тебя.
Он подошел поближе, и только тогда она заметила, что рука у него на перевязи, у нее вырвался легкий крик. Филип предвосхитил вопрос.
— Да, небольшая царапина, — сказал он. — Здорово, правда? Это значит, что мне положен вполне приличный отпуск. Ты рада?
На нее нахлынули противоречивые чувства, из которых трудно было выделить главное. Лидии удалось произнести:
— Я рада, что ты дома. Но что же произошло?
— У нас было небольшое представление, — небрежно бросил сын. — Позже вы еще услышите об этом.
— От кого? — спросила Лидия, недоумевая.
Но тут вмешалась Кристин, которая внимательно слушала весь разговор:
— Не хочешь ли ты сказать, что получишь медаль? Филип взглянул на нее и взмахнул здоровой рукой.
— Неужели это моя сестричка, которая вернулась домой из страны благоденствия? — спросил он.
— Она самая, — сказала Кристин, целуя его. — Ты ничуть не изменился, только вырос.
— Черт возьми! Ты меня обставила, — воскликнул Филип, — ведь с той минуты, как я услышал от папы, что ты вернулась, я намеревался сказать «как ты выросла»!
— А разве не так? — решительно потребовала ответа Кристин.
Филип оглядел ее критическим взором.
— Ты что-то с собой сделала, я еще не понял, что именно, но в целом хорошо.
Иван наклонился к Лидии и поцеловал, словно желая привлечь ее внимание к себе.
— Поезд был битком набит, — пожаловался он, — поэтому мы с Филипом не встретились, пока не вышли на платформу.
— Бедный, ты устал? — ласково проговорила Лидия. — В гостиной ты найдешь лед. Почему бы тебе не выпить чего-нибудь холодного? — А затем, повернувшись к Филипу, словно не в силах больше сдерживаться, спросила: — Это правда, дорогой, что тебя наградят?
— В воздухе витают слухи на этот счет, — ответил Филип. — Но не радуйтесь заранее, пока награда не окажется у меня на груди.
— Мы должны за это выпить, — сказал Иван, направляясь в гостиную.
Голос у него звучал весело, но Лидии почему-то показалось, что он расстроен. Она еще поговорила с Филипом и Кристин какое-то время, а затем, видя, что Иван и не думает возвращаться в сад, поехала к дому. Иван сидел в гостиной, погрузившись в огромное кресло. Она быстро подъехала к нему.
— В чем дело, дорогой? — спросила она.
— А что?
Она поняла по тону, что Иван сегодня намерен покапризничать.
— Что случилось? — настаивала она. — Ты чем-то расстроен?
— Чем я могу быть расстроен? — спросил Иван. — Дочь вернулась из Америки, сын приехал в отпуск, а жена так обожает своих детей, что все внимание отдает только им. Чего большего мне желать?
Лидия наклонилась и тронула его руку:
— Дорогой, я люблю тебя. Наши дети это только часть нас самих, поэтому, наверное, я их так люблю.
— Все правильно, что ты любишь их, — сказал Иван. — Но иногда мои дети заставляют меня чувствовать себя стариком.
Так, значит, это правда. Лидия поняла, что раздобыла ключ к его настроению и к его ревности. Кристин оказалась в чем-то права — он ревновал к Филипу, ревновал, потому что рядом с ним превращался в старика. Иван, который, казалось, навсегда останется молодым, чувствовал себя не в своей тарелке рядом с истинной молодостью, веселым беззаботным Филипом двадцати одного года от роду. Лидия подыскивала слова, чтобы утешить его, но это оказалось сложным.
— Мы все должны когда-нибудь постареть, дорогой, — наконец произнесла она.
— Я знаю, — раздраженно отозвался Иван, — но нужно ли притворяться, что мы радуемся этому? Лично я ненавижу старость, ненавижу, слышишь?
Он вскочил на ноги и начал метаться по комнате, как всегда делал в минуту душевного волнения.
— Наши тела увянут и ослабеют, мы превратимся в дряхлых стариков, потеряем радость ощущения жизни. Господи! И зачем только придумана эта пытка человечества — возраст?
Лидия промолчала. Здесь она была не в силах ни успокоить, ни помочь. Ей показалось, что Иван сейчас испытывает в ничтожно малой степени тот протест против неизбежного, который возник в ней после несчастья. Тогда она научилась понимать, что не стоит попусту тратить силу ни на сопротивление, ни на горе, что неизбежное нужно принимать таким, как есть.
— Какой смысл во всем этом, — спрашивал Иван, — смысл в жизни? Существует ли вообще что-то кроме жизни, и если да, то почему все окутано такой тайной?
— Дорогой, нельзя ответить на эти вопросы.
— Конечно, нельзя, — подхватил Иван. — И поэтому бедные несмышленыши вроде нас должны тащиться, еле волоча ноги, навстречу дряхлости, утешаясь красивой сказочкой о лучшем мире, который придет вслед за этим. А кому он нужен, этот лучший мир, если ты молод, счастлив и влюблен?
У Лидии от жалости защемило сердце. И тут, когда Иван замолчал, а она подыскивала слова, из сада донесся взрыв смеха: Филип смеялся молодо, задорно, от души, и к нему присоединилась Кристин радостно и звонко.
Иван изменился в лице, и на секунду Лидии показалось, что в его глазах промелькнула ненависть. Не говоря больше ни слова, он вышел из комнаты и хлопнул дверью так, что звук разнесся гулким эхом, а хрустальные подвески люстры, вздрогнув, зазвенели.
Глава 6
— О чем ты думаешь, мама? Мы разговариваем обо мне.
— Прости, дорогая, — ответила Лидия. — Признаюсь, я размышляла, сумеет ли Филип попасть на один поезд с твоим отцом, или мне следует заказать такси на тот случай, если он приедет позже.
— Какой теперь Филип?
— Очень милый.
— В этом-то я уверена. Ты бы так ответила в любом случае. Матери ведь всегда больше любят сыновей, не так ли?
— Неправда, — возразила Лидия. — Это одно из тех смешных заблуждений, которые обычно повторяют до тех пор, пока сами не начинают в них верить. Я искренне полагаю, что нельзя любить одного ребенка больше, чем остальных своих детей. Их любишь всех, но каждого по-своему. Если бы Филипа убили, я бы не стала любить тебя больше, и наоборот. Я люблю вас обоих с той силой, на которую только способна. Мне всегда казалось каким-то богохульством представление о том, что внутри нас находится определенный резерв любви, которую мы скупо раздаем порциями.
— Я никогда об этом не думала, — призналась Кристин. — Помню только, как ревновала Филипа: он ведь всегда был красавчиком и мог делать для тебя то, что мне не по силам.
— А я помню, как Филип жаловался, что после твоего рождения все наше внимание отдано только тебе, — сказала Лидия, — особенно это касалось отца.
— Как раз тот случай, который абсолютно развенчивает твою теорию, мама. Папа действительно любит меня больше, тебе это известно. И сказать почему?
— Почему? — спросила Лидия.
— Потому что он ревнует к Филипу. Он сам еще слишком молод, чтобы иметь взрослого сына. Возможно, я ошибаюсь, поскольку не видела их вместе последние четыре года, но я помню, как эта мысль пришла ко мне уже давно, и, судя по одному или двум замечаниям, оброненным папой после моего приезда, я думаю, что старый порядок не меняется[2].
— Ты меня приводишь в ужас! — воскликнула Лидия. — Я-то считала тебя милым ребенком, играющим в куклы, а ты все время наблюдала, критиковала и составляла собственное мнение о нас.
— Полагаю, все дети так поступают, — довольным голосом заметила Кристин. — Наверное, жизнь в Америке научила меня выражать свои мысли. Они там все очень много говорят, причем то, что думают. Мне всегда казалось, что здесь произносят вслух только то, чего от них ждут.
— Я начинаю думать, что, быть может, ты права, — засомневалась Лидия, ее позабавили и одновременно очень удивили откровения дочери.
— Знаю, ты ждешь от меня какого-нибудь примера, — продолжала Кристин. — Очень хорошо — тетя Элизабет. То, что она говорит, и то, что думает, — совершенно разные вещи.
— Откуда ты знаешь? Кристин рассмеялась:
— Я знаю очень многое. Тетя Иоанна сказала, что причиной тому, должно быть, моя русская кровь. Услышав это, я немало прочитала из русской литературы и пришла к заключению — в ее словах что-то есть. Если русские и вправду такие, как в книгах, которые они пишут о себе, значит, они жуткие интроверты и в них живет неискоренимое любопытство к побудительным мотивам любого поступка. Прямо мой портрет. А какой была моя бабушка? Лидия немного помолчала.
— Тебе придется спросить отца, потому что я, конечно, никогда не видела ее. Но, судя по фотографиям, она была очень красивая. Я ждала, что ты будешь похожа на нее, но этого не случилось, и все же у меня такое впечатление, что ты, несомненно, напоминаешь какого-то более древнего предка.
— А что тебе рассказывал папа о своей матери? — настаивала Кристин.
— То, что она родилась в известной русской семье. Они не принадлежали к титулованной знати, но ее отец служил библиотекарем в одном из царских дворцов, а мать, насколько я знаю, была учительницей или гувернанткой царских детей. Твоя бабушка познакомилась с твоим дедушкой, когда он был дипломатическим атташе в Петрограде. Они полюбили друг друга и поженились, она покинула Россию, чтобы следовать за ним по всему миру, куда бы ни приводила его служба. Когда началась революция, ее родителей расстреляли. К тому времени они уже оба были пожилыми людьми, но, мне кажется, твоя бабушка так горевала, что именно это и послужило причиной ее смерти.
— Она была музыкальна? — спросила Кристин.
— Не особенно, — ответила Лидия. — Но, как я поняла, ее дедушка был прекрасным музыкантом и сочинил несколько опер, которые до сих пор исполняют в России.
Кристин молчала какое-то время, и Лидии захотелось узнать, что происходит в тот момент в голове девушки. Она правильно догадалась: мысль о русской крови привлекала дочь. В этом виделась какая-то романтика, а Кристин была достаточно молода и к тому же достаточно англичанка, чтобы желать блеска и радостного волнения, связанных с тем, что она не такая, как все.
— Но помни, — мягко сказала Лидия, — ты только на четверть русская.
— И все же ты сама сейчас доказала, что какие-то вещи передаются, минуя несколько поколений, — сказала Кристин, — иногда я чувствую в себе очень много русского.
— Ну и каково же ощущать себя русской? — поинтересовалась Лидия, забавляясь.
Кристин потянулась и поднялась с травы.
— Не скажу, мамочка, потому что ты смеешься надо мной. Но в один прекрасный день вы все удивитесь.
Лидия пришла в легкое замешательство. Ей хотелось лучше понимать дочь, и она еще раз напомнила себе, как делала по любому поводу, что должна иметь терпение, должна ждать. Она вспомнила темные дни после несчастного случая. Если она прошла через это, неужели ей нужно бояться теперь?
Затем ее сердце сильно забилось, когда она услышала в доме голоса. Она повернула голову и увидела, что к ней шагают двое мужчин, которых она любила больше всех в жизни; Иван двигался с живостью, и вечернее солнце полыхало на его волосах, а рядом вышагивал Филип, по сравнению с отцом казавшийся грузным, он был в военно-морской форме — высокий, светловолосый, настоящий англичанин.
— Привет, ма, я вернулся.
В его возгласе, как и в ответе Лидии, слышалась неподдельная радость.
— Дорогой! Как чудесно вновь видеть тебя.
Он подошел поближе, и только тогда она заметила, что рука у него на перевязи, у нее вырвался легкий крик. Филип предвосхитил вопрос.
— Да, небольшая царапина, — сказал он. — Здорово, правда? Это значит, что мне положен вполне приличный отпуск. Ты рада?
На нее нахлынули противоречивые чувства, из которых трудно было выделить главное. Лидии удалось произнести:
— Я рада, что ты дома. Но что же произошло?
— У нас было небольшое представление, — небрежно бросил сын. — Позже вы еще услышите об этом.
— От кого? — спросила Лидия, недоумевая.
Но тут вмешалась Кристин, которая внимательно слушала весь разговор:
— Не хочешь ли ты сказать, что получишь медаль? Филип взглянул на нее и взмахнул здоровой рукой.
— Неужели это моя сестричка, которая вернулась домой из страны благоденствия? — спросил он.
— Она самая, — сказала Кристин, целуя его. — Ты ничуть не изменился, только вырос.
— Черт возьми! Ты меня обставила, — воскликнул Филип, — ведь с той минуты, как я услышал от папы, что ты вернулась, я намеревался сказать «как ты выросла»!
— А разве не так? — решительно потребовала ответа Кристин.
Филип оглядел ее критическим взором.
— Ты что-то с собой сделала, я еще не понял, что именно, но в целом хорошо.
Иван наклонился к Лидии и поцеловал, словно желая привлечь ее внимание к себе.
— Поезд был битком набит, — пожаловался он, — поэтому мы с Филипом не встретились, пока не вышли на платформу.
— Бедный, ты устал? — ласково проговорила Лидия. — В гостиной ты найдешь лед. Почему бы тебе не выпить чего-нибудь холодного? — А затем, повернувшись к Филипу, словно не в силах больше сдерживаться, спросила: — Это правда, дорогой, что тебя наградят?
— В воздухе витают слухи на этот счет, — ответил Филип. — Но не радуйтесь заранее, пока награда не окажется у меня на груди.
— Мы должны за это выпить, — сказал Иван, направляясь в гостиную.
Голос у него звучал весело, но Лидии почему-то показалось, что он расстроен. Она еще поговорила с Филипом и Кристин какое-то время, а затем, видя, что Иван и не думает возвращаться в сад, поехала к дому. Иван сидел в гостиной, погрузившись в огромное кресло. Она быстро подъехала к нему.
— В чем дело, дорогой? — спросила она.
— А что?
Она поняла по тону, что Иван сегодня намерен покапризничать.
— Что случилось? — настаивала она. — Ты чем-то расстроен?
— Чем я могу быть расстроен? — спросил Иван. — Дочь вернулась из Америки, сын приехал в отпуск, а жена так обожает своих детей, что все внимание отдает только им. Чего большего мне желать?
Лидия наклонилась и тронула его руку:
— Дорогой, я люблю тебя. Наши дети это только часть нас самих, поэтому, наверное, я их так люблю.
— Все правильно, что ты любишь их, — сказал Иван. — Но иногда мои дети заставляют меня чувствовать себя стариком.
Так, значит, это правда. Лидия поняла, что раздобыла ключ к его настроению и к его ревности. Кристин оказалась в чем-то права — он ревновал к Филипу, ревновал, потому что рядом с ним превращался в старика. Иван, который, казалось, навсегда останется молодым, чувствовал себя не в своей тарелке рядом с истинной молодостью, веселым беззаботным Филипом двадцати одного года от роду. Лидия подыскивала слова, чтобы утешить его, но это оказалось сложным.
— Мы все должны когда-нибудь постареть, дорогой, — наконец произнесла она.
— Я знаю, — раздраженно отозвался Иван, — но нужно ли притворяться, что мы радуемся этому? Лично я ненавижу старость, ненавижу, слышишь?
Он вскочил на ноги и начал метаться по комнате, как всегда делал в минуту душевного волнения.
— Наши тела увянут и ослабеют, мы превратимся в дряхлых стариков, потеряем радость ощущения жизни. Господи! И зачем только придумана эта пытка человечества — возраст?
Лидия промолчала. Здесь она была не в силах ни успокоить, ни помочь. Ей показалось, что Иван сейчас испытывает в ничтожно малой степени тот протест против неизбежного, который возник в ней после несчастья. Тогда она научилась понимать, что не стоит попусту тратить силу ни на сопротивление, ни на горе, что неизбежное нужно принимать таким, как есть.
— Какой смысл во всем этом, — спрашивал Иван, — смысл в жизни? Существует ли вообще что-то кроме жизни, и если да, то почему все окутано такой тайной?
— Дорогой, нельзя ответить на эти вопросы.
— Конечно, нельзя, — подхватил Иван. — И поэтому бедные несмышленыши вроде нас должны тащиться, еле волоча ноги, навстречу дряхлости, утешаясь красивой сказочкой о лучшем мире, который придет вслед за этим. А кому он нужен, этот лучший мир, если ты молод, счастлив и влюблен?
У Лидии от жалости защемило сердце. И тут, когда Иван замолчал, а она подыскивала слова, из сада донесся взрыв смеха: Филип смеялся молодо, задорно, от души, и к нему присоединилась Кристин радостно и звонко.
Иван изменился в лице, и на секунду Лидии показалось, что в его глазах промелькнула ненависть. Не говоря больше ни слова, он вышел из комнаты и хлопнул дверью так, что звук разнесся гулким эхом, а хрустальные подвески люстры, вздрогнув, зазвенели.
Глава 6
Кристин шла по тихой, довольно грязной улочке на севере Лондона и рассматривала номера на дверях под портиками. Наконец она нашла дом, который искала, и, поднявшись по ступеням, нажала кнопку звонка. Дверь не сразу открыл старый и явно подозрительный слуга.
— Могу я видеть сэра Фрейзера Уилтона? — спросила Кристин.
— Сэр Фрейзер никого не принимает, если заранее не назначено.
— Мне назначено, — ответила Кристин. — Мое имя мисс Станфилд.
Слуга неохотно впустил ее, как будто все еще подозревал, что она проникла сюда без разрешения. Он провел Кристин в большую мрачную комнату и закрыл за ее спиной дверь.
Кристин огляделась. Комната была убрана в викторианском стиле: тяжеловесные портьеры висели на стенах, обтянутых красной парчой, окна были завешаны портьерами того же цвета, бархат с кисточками и бахромой отлично справлялся со своей задачей — не пропускать в комнату ни воздуха, ни света.
Кристин охватило разочарование, а затем и предчувствие дурного. Она ожидала увидеть нечто совсем другое и даже на секунду засомневалась, не покинуть ли ей этот дом немедленно. Она зашелестела письмом, которое не переставая вертела в руке, но не успела прийти к решению, как дверь открылась.
— Прошу следовать за мной, мисс.
Кристин пошла за старым дворецким по длинному коридору, который, как она догадалась, уводил ее в глубь дома. Дворецкий открыл дверь и объявил:
— Мисс Станфилд, сэр.
У Кристин возникло мимолетное впечатление света и простора, затем она увидела человека, который поднялся поприветствовать ее из-за стола в дальнем конце комнаты. Сэр Фрейзер Уилтон был пожилой человек — это она уже знала, — но держался он великолепно, й когда протянул ей руку, гостеприимно улыбаясь, она без труда поняла, что перед ней именно тот, чей мозг интриговал и поражал весь ученый мир в течение полувека. Первым заговорил сэр Фрейзер:
— Здравствуйте, мисс Станфилд. Кажется, вы принесли письмо от одного моего старинного друга? Присядьте, пожалуйста. — Он указал на глубокое удобное кресло возле стола.
— Вот оно, — ответила Кристин, — и мистер Вандерфельт просил меня передать письмо вместе с его любовью.
Сэр Фрейзер взял конверт, но распечатывать не стал. Вместо этого, он взглянул на Кристин с задорным блеском в глазах.
— Как поживает мой друг Кауан? — спросил он. — Все еще задает перцу нью-йоркской интеллигенции?
— У него все хорошо, — ответила Кристин. — Мне кажется, я до сих пор никого не встречала, кто бы так радовался жизни.
Сэр Фрейзер рассмеялся:
— А почему бы и нет? Он знает в ней толк, на что большинство из нас, бедных глупцов, не способно. А теперь, моя дорогая, я прочту то, что хотел сообщить наш общий друг.
Он разрезал конверт длинным костяным ножом и вынул письмо.
Кристин осмотрелась. Комната, в которой она оказалась, поразительно отличалась от той, где она ожидала приема. Это было большое, высокое и продолговатое помещение, перестроенное, как правильно догадалась Кристин, из всех комнат задней половины дома. Сейчас отделанные сосной стены служили прибежищем для огромного собрания книг, а окна по обеим сторонам комнаты выходили в маленький внутренний дворик, весь заполненный цветами, и на тихую улочку.
Только о большом открытом камине, который топился бревнами, можно было сказать, что он является данью старым традициям. Все остальное было современным, в особенности письменный стол — полированное дерево с хромированной отделкой, — за которым сидел сэр Фрейзер. Это была необычная комната и по-настоящему красивая; Кристин еще раз удивилась ее непохожести на гостиную и поняла, что именно такой кабинет она ожидала увидеть у великого ученого.
Сэр Фрейзер медленно прочитал письмо Кауана Вандерфельта, а дойдя до конца, внимательно рассмотрел подпись, словно хотел убедиться, что она настоящая. Затем он отложил письмо в сторону и посмотрел на Кристин:
— Очень необычное письмо, молодая дама. Кристин улыбнулась. Она не совсем понимала, что ей следует сказать.
— Надеюсь, это не один из розыгрышей Кауана? — поинтересовался сэр Фрейзер.
Кристин покачала головой:
— Нет, каждое слово в нем правда.
— Гм, — сэр Фрейзер вновь взглянул на письмо, — а какой совет вам дал наш выдающийся друг, кроме того, что велел связаться со мной?
— Он взял с меня два обещания, — ответила Кристин. — Во-первых, я никому не буду рассказывать о себе, пока не увижусь с вами, а во-вторых, я никогда не стану изучать медицину или хирургию.
— А почему он попросил вас об этом? — заинтересовался сэр Фрейзер.
— Мистер Вандерфельт говорит: нет ничего опаснее, чем дилетант с ограниченными знаниями, и если я попытаюсь использовать мозги, а не инстинкт, то он опасается за последствия.
Сэр Фрейзер фыркнул:
— Как это похоже на Кауана. Называет себя реалистом, но я сомневаюсь, что он сам практикует собственные теории. Давайте-ка начнем с вами с самого начала, и вы расскажете всю историю своими словами так, как хотите.
Сэр Фрейзер в ожидании откинулся в кресле, но его взгляд задержался на секунду на одном предложении в письме, лежащем перед ним, которое гласило:
Смею вас заверить, мой дорогой Фрейзер, что я за свою жизнь встречал тысячи — чуть не написал миллионы — целителей, но они всегда приписывали свои способности какому-нибудь африканскому божку, Святому Духу или внутреннему голосу. И вот впервые что-то настоящее, без прикрас и ужимок. Посмотрите, быть может, вы разберетесь, лично я сбит с толку.
Кристин сначала помедлила, словно не зная, как начать, а затем очень спокойно, без малейших признаков волнения, заговорила:
— После Дюнкерка я уехала в Америку, где поселилась у своей двоюродной бабушки в Виргинии, она владеет огромным поместьем. У нее всегда живет несколько внуков, а некоторые из них были моего возраста, поэтому я, как можете себе представить, прекрасно проводила время. Меня восторгала разница между той жизнью и тем, что я знал а дома, а особенно мне была интересна негритянская прислуга. Некоторые из них служили у бабушки много лет. Мы часто забегали к ним в домики выпить кофе, поесть фруктов или просто поболтать, потому что дети очень хорошо знали их. Я тоже разговаривала с ними, и они мне очень полюбились.
Я прожила в Америке больше двух лет — мне еще не было шестнадцати, — когда однажды мы поехали проведать старую негритянку, которая жила возле реки, протекавшей по территории поместья. Кажется, она когда-то служила поварихой в доме бабушки, но ушла на покой из-за возраста. Мы все знали старушку Сару, и так повелось, что дети и внуки в доме в свои дни рождения приходили ее навестить. В этот раз ни у кого не было дня рождения, но бабушка узнала, что в Нью-Йорке умерла дочь Сары и что ее ребенка привезли старой женщине. Бабушка сама не могла повидать Сару в тот день, поэтому послала нас как следует все разузнать.
Мы отправились туда на наших пони и почти через два часа доехали до крошечного домика, построенного для Сары на территории поместья. Там жила небольшая колония негров в домах и коттеджах, которые вместе составляли то, что мы здесь называем образцовой деревней. У бабушки Иоанны были грандиозные идеи по улучшению жизненного уровня негритянской прислуги. Мы спрыгнули с наших пони, вызывая из дома Сару, и были удивлены, когда она не вышла, как обычно, к дверям поприветствовать нас. Мы подошли к домику, постучали и услышали ее голос, велевший нам зайти. Мы вошли в крошечную кухню, где горел яркий огонь, перед печкой сидела Сара с младенцем на руках.
«Входите, мисси, — сказала она моей кузине, — и закрывайте плотнее дверь. Этот младенец очень болен».
Конечно, мы сгрудились вокруг, чтобы взглянуть на ребенка. Это было маленькое существо, девочка пяти месяцев от роду, как я узнала позже, и в тот момент вид у нее был, безусловно, ужасный.
«Что с ним случилось?» — спросили мы.
«Этот ребенок болен до смерти, мисси», — ответила Сара.
«Какой ужас!» — воскликнули мы.
«Но ведь можно что-то сделать?» — спросила я.
«Я поеду расскажу бабушке, — сказала моя кузина. — Наверное, она сумеет устроить его в больницу».
«Бесполезно, — скорбно повторила Сара. — Этот ребенок умрет».
Она говорила ровным, обреченным тоном, к которому, как я потом узнала, прибегают все негры, когда, по собственному их выражению, «чуют смерть». Но тогда я впервые столкнулась с таким отношением, и что-то внутри меня восстало против добровольного отказа от борьбы, позволявшего умереть этой курчавой крохе.
«Давайте сами отвезем ее, — вырвалось у меня. — Позвольте мне подержать ее, Сара».
К моему удивлению, старая женщина положила ребенка мне на руки. Наверное, она просто была рада возможности отдохнуть и размяться. Я крепко прижала к себе ребенка и села возле огня. И пока я держала младенца, внезапно поняла, что с ним не так. Я увидела его тельце абсолютно ясно, слезно это была математическая задача, — болезнь отдела в маленьком животике. Ребенок был закутан в шали. Я развернула их и положила свободную руку на маленький черный живот. Почти не сознавая, что делаю, я начала медленно массировать. Другие дети продолжали разговаривать, расспрашивать Сару о ребенке и о том, как он к ней попал, и о дочери, которая умерла в Нью-Йорке. Сара занялась приготовлением кофе и предложила им печенье из большой жестянки.
А я молча сидела и массировала ребенка, чувствуя не понятную силу, пронзившую пальцы, — между мной и ребенком проходили какие-то волны. Я знала с абсолютной уверенностью, что от моих движений ему становится лучше. Никто не обращал на меня внимания, и, должно быть, я просидела там не меньше пяти минут, когда внезапно младенец открыл глаза и начал плакать. Сара вздрогнула, словно в нее выстрелили.
«Господи, помилуй! — воскликнула она. — Этот ребенок плачет впервые, как здесь объявился».
«Он голоден, — сказала я. — Дай ему молока».
Я все еще не отнимала руку от животика, и мне показалось, что Сара странно смотрит на меня, но, не вдаваясь в разговоры, она подогрела молоко в бутылочке, дала его младенцу, и тот начал живо сосать.
Можно было бы предположить, что на черном ребенке трудно разглядеть признаки болезни, но как только бедная крошка принялась за свою бутылочку, лицо ее изменилось: исчез легкий серый налет и черты лица больше не выглядели заостренными. Когда девочка расправилась с молоком, она улыбнулась и свернулась калачиком на своих шалях, словно готовилась заснуть. И тогда Сара подошла ко мне и внимательно посмотрела.
«Мисси Кристин, — сказала она, — что вы сделали с этим ребенком?»
Впервые я почувствовала смущение.
«Не думаю, что девочка была серьезно больна, — запинаясь ответила я. — Я потерла ей животик, только и всего».
Старая женщина наклонилась надо мной, взяла мою руку и принялась внимательно разглядывать ладонь.
«Целительница, — наконец произнесла она. — Разрази меня гром, но в этом доме свершилось чудо! Моя внучка будет жить!»
А потом она набросила фартук на голову и начала рыдать. Я ужасно смутилась и, честно говоря, не понимала, что происходит. Вскоре после этого мы поехали домой, и по дороге все надо мной посмеивались, предупреждая: если я не буду осторожна, негры решат, что я какое-то божество, и начнут поклоняться мне. Тогда это казалось прекрасной шуткой.
Бабушка выслушала наш взволнованный, сбивчивый рассказ, из которого она ничего не поняла, кроме того, что у Сары в доме появилась внучка и что ребенок болен. Бабушка послала за семейным доктором, милейшим старичком, который жил в ближайшем городе, и он в тот же вечер отправился осмотреть младенца. Когда он вернулся — я очень хорошо помню, это было после обеда, и мы все танцевали в большой гостиной, — он подозвал меня и подробно расспросил, что я сделала с ребенком. Я рассказала ему, как было, — что я просто-напросто потерла ребенку животик, девочка проснулась и выглядела голодной. Мне он почти ничего не сказал, но с бабушкой проговорил очень долго наедине.
Когда он ушел, она позвала меня и сказала, что в будущем я должна быть очень осторожной и не вмешиваться в жизнь негров и их детей. По ее словам, они полны предрассудков, и, хотя в данном случае я, по-видимому, оказалась полезной, ребенок все же мог умереть, и тогда его смерть неизбежно связали бы со мной. Конечно, я пообещала ей легко и не особенно задумываясь, что никогда больше не дотронусь ни до одного черного ребенка. Да и мне самой не так уж было интересно, потому что к этому времени я уже начала забывать или, скорее, подвергать сомнению то, что произошло со мной, когда я держала на руках девочку.
Беря с меня обещание, и моя бабушка, и доктор забыли о самих неграх. Сара была известной говоруньей, к тому же ее знали в каждом уголке поместья. История, по-видимому, распространилась с быстротой молнии, мало что потеряв при пересказе.
На следующий день мы пили чай на веранде, когда старый негр-дворецкий объявил, что у черного входа ждет молодая женщина, которая хочет видеть меня. Я, естественно, понятия не имела, что это могло означать, но бабушка сразу же поднялась, велев мне оставаться на месте, и вышла к женщине. Когда она вернулась, вид у нее был расстроенный и даже суровый, чего раньше никогда не бывало. Отведя меня в сторону, она сказала так, чтобы другие не слышали, что женщина прошагала пять миль и просит меня помочь ее ребенку с больной ногой. Бабушка, очевидно, держалась с ней очень сурово, отказывая во встрече со мной, но велела на кухне дать женщине еды, прежде чем отправить в обратный путь.
— Могу я видеть сэра Фрейзера Уилтона? — спросила Кристин.
— Сэр Фрейзер никого не принимает, если заранее не назначено.
— Мне назначено, — ответила Кристин. — Мое имя мисс Станфилд.
Слуга неохотно впустил ее, как будто все еще подозревал, что она проникла сюда без разрешения. Он провел Кристин в большую мрачную комнату и закрыл за ее спиной дверь.
Кристин огляделась. Комната была убрана в викторианском стиле: тяжеловесные портьеры висели на стенах, обтянутых красной парчой, окна были завешаны портьерами того же цвета, бархат с кисточками и бахромой отлично справлялся со своей задачей — не пропускать в комнату ни воздуха, ни света.
Кристин охватило разочарование, а затем и предчувствие дурного. Она ожидала увидеть нечто совсем другое и даже на секунду засомневалась, не покинуть ли ей этот дом немедленно. Она зашелестела письмом, которое не переставая вертела в руке, но не успела прийти к решению, как дверь открылась.
— Прошу следовать за мной, мисс.
Кристин пошла за старым дворецким по длинному коридору, который, как она догадалась, уводил ее в глубь дома. Дворецкий открыл дверь и объявил:
— Мисс Станфилд, сэр.
У Кристин возникло мимолетное впечатление света и простора, затем она увидела человека, который поднялся поприветствовать ее из-за стола в дальнем конце комнаты. Сэр Фрейзер Уилтон был пожилой человек — это она уже знала, — но держался он великолепно, й когда протянул ей руку, гостеприимно улыбаясь, она без труда поняла, что перед ней именно тот, чей мозг интриговал и поражал весь ученый мир в течение полувека. Первым заговорил сэр Фрейзер:
— Здравствуйте, мисс Станфилд. Кажется, вы принесли письмо от одного моего старинного друга? Присядьте, пожалуйста. — Он указал на глубокое удобное кресло возле стола.
— Вот оно, — ответила Кристин, — и мистер Вандерфельт просил меня передать письмо вместе с его любовью.
Сэр Фрейзер взял конверт, но распечатывать не стал. Вместо этого, он взглянул на Кристин с задорным блеском в глазах.
— Как поживает мой друг Кауан? — спросил он. — Все еще задает перцу нью-йоркской интеллигенции?
— У него все хорошо, — ответила Кристин. — Мне кажется, я до сих пор никого не встречала, кто бы так радовался жизни.
Сэр Фрейзер рассмеялся:
— А почему бы и нет? Он знает в ней толк, на что большинство из нас, бедных глупцов, не способно. А теперь, моя дорогая, я прочту то, что хотел сообщить наш общий друг.
Он разрезал конверт длинным костяным ножом и вынул письмо.
Кристин осмотрелась. Комната, в которой она оказалась, поразительно отличалась от той, где она ожидала приема. Это было большое, высокое и продолговатое помещение, перестроенное, как правильно догадалась Кристин, из всех комнат задней половины дома. Сейчас отделанные сосной стены служили прибежищем для огромного собрания книг, а окна по обеим сторонам комнаты выходили в маленький внутренний дворик, весь заполненный цветами, и на тихую улочку.
Только о большом открытом камине, который топился бревнами, можно было сказать, что он является данью старым традициям. Все остальное было современным, в особенности письменный стол — полированное дерево с хромированной отделкой, — за которым сидел сэр Фрейзер. Это была необычная комната и по-настоящему красивая; Кристин еще раз удивилась ее непохожести на гостиную и поняла, что именно такой кабинет она ожидала увидеть у великого ученого.
Сэр Фрейзер медленно прочитал письмо Кауана Вандерфельта, а дойдя до конца, внимательно рассмотрел подпись, словно хотел убедиться, что она настоящая. Затем он отложил письмо в сторону и посмотрел на Кристин:
— Очень необычное письмо, молодая дама. Кристин улыбнулась. Она не совсем понимала, что ей следует сказать.
— Надеюсь, это не один из розыгрышей Кауана? — поинтересовался сэр Фрейзер.
Кристин покачала головой:
— Нет, каждое слово в нем правда.
— Гм, — сэр Фрейзер вновь взглянул на письмо, — а какой совет вам дал наш выдающийся друг, кроме того, что велел связаться со мной?
— Он взял с меня два обещания, — ответила Кристин. — Во-первых, я никому не буду рассказывать о себе, пока не увижусь с вами, а во-вторых, я никогда не стану изучать медицину или хирургию.
— А почему он попросил вас об этом? — заинтересовался сэр Фрейзер.
— Мистер Вандерфельт говорит: нет ничего опаснее, чем дилетант с ограниченными знаниями, и если я попытаюсь использовать мозги, а не инстинкт, то он опасается за последствия.
Сэр Фрейзер фыркнул:
— Как это похоже на Кауана. Называет себя реалистом, но я сомневаюсь, что он сам практикует собственные теории. Давайте-ка начнем с вами с самого начала, и вы расскажете всю историю своими словами так, как хотите.
Сэр Фрейзер в ожидании откинулся в кресле, но его взгляд задержался на секунду на одном предложении в письме, лежащем перед ним, которое гласило:
Смею вас заверить, мой дорогой Фрейзер, что я за свою жизнь встречал тысячи — чуть не написал миллионы — целителей, но они всегда приписывали свои способности какому-нибудь африканскому божку, Святому Духу или внутреннему голосу. И вот впервые что-то настоящее, без прикрас и ужимок. Посмотрите, быть может, вы разберетесь, лично я сбит с толку.
Кристин сначала помедлила, словно не зная, как начать, а затем очень спокойно, без малейших признаков волнения, заговорила:
— После Дюнкерка я уехала в Америку, где поселилась у своей двоюродной бабушки в Виргинии, она владеет огромным поместьем. У нее всегда живет несколько внуков, а некоторые из них были моего возраста, поэтому я, как можете себе представить, прекрасно проводила время. Меня восторгала разница между той жизнью и тем, что я знал а дома, а особенно мне была интересна негритянская прислуга. Некоторые из них служили у бабушки много лет. Мы часто забегали к ним в домики выпить кофе, поесть фруктов или просто поболтать, потому что дети очень хорошо знали их. Я тоже разговаривала с ними, и они мне очень полюбились.
Я прожила в Америке больше двух лет — мне еще не было шестнадцати, — когда однажды мы поехали проведать старую негритянку, которая жила возле реки, протекавшей по территории поместья. Кажется, она когда-то служила поварихой в доме бабушки, но ушла на покой из-за возраста. Мы все знали старушку Сару, и так повелось, что дети и внуки в доме в свои дни рождения приходили ее навестить. В этот раз ни у кого не было дня рождения, но бабушка узнала, что в Нью-Йорке умерла дочь Сары и что ее ребенка привезли старой женщине. Бабушка сама не могла повидать Сару в тот день, поэтому послала нас как следует все разузнать.
Мы отправились туда на наших пони и почти через два часа доехали до крошечного домика, построенного для Сары на территории поместья. Там жила небольшая колония негров в домах и коттеджах, которые вместе составляли то, что мы здесь называем образцовой деревней. У бабушки Иоанны были грандиозные идеи по улучшению жизненного уровня негритянской прислуги. Мы спрыгнули с наших пони, вызывая из дома Сару, и были удивлены, когда она не вышла, как обычно, к дверям поприветствовать нас. Мы подошли к домику, постучали и услышали ее голос, велевший нам зайти. Мы вошли в крошечную кухню, где горел яркий огонь, перед печкой сидела Сара с младенцем на руках.
«Входите, мисси, — сказала она моей кузине, — и закрывайте плотнее дверь. Этот младенец очень болен».
Конечно, мы сгрудились вокруг, чтобы взглянуть на ребенка. Это было маленькое существо, девочка пяти месяцев от роду, как я узнала позже, и в тот момент вид у нее был, безусловно, ужасный.
«Что с ним случилось?» — спросили мы.
«Этот ребенок болен до смерти, мисси», — ответила Сара.
«Какой ужас!» — воскликнули мы.
«Но ведь можно что-то сделать?» — спросила я.
«Я поеду расскажу бабушке, — сказала моя кузина. — Наверное, она сумеет устроить его в больницу».
«Бесполезно, — скорбно повторила Сара. — Этот ребенок умрет».
Она говорила ровным, обреченным тоном, к которому, как я потом узнала, прибегают все негры, когда, по собственному их выражению, «чуют смерть». Но тогда я впервые столкнулась с таким отношением, и что-то внутри меня восстало против добровольного отказа от борьбы, позволявшего умереть этой курчавой крохе.
«Давайте сами отвезем ее, — вырвалось у меня. — Позвольте мне подержать ее, Сара».
К моему удивлению, старая женщина положила ребенка мне на руки. Наверное, она просто была рада возможности отдохнуть и размяться. Я крепко прижала к себе ребенка и села возле огня. И пока я держала младенца, внезапно поняла, что с ним не так. Я увидела его тельце абсолютно ясно, слезно это была математическая задача, — болезнь отдела в маленьком животике. Ребенок был закутан в шали. Я развернула их и положила свободную руку на маленький черный живот. Почти не сознавая, что делаю, я начала медленно массировать. Другие дети продолжали разговаривать, расспрашивать Сару о ребенке и о том, как он к ней попал, и о дочери, которая умерла в Нью-Йорке. Сара занялась приготовлением кофе и предложила им печенье из большой жестянки.
А я молча сидела и массировала ребенка, чувствуя не понятную силу, пронзившую пальцы, — между мной и ребенком проходили какие-то волны. Я знала с абсолютной уверенностью, что от моих движений ему становится лучше. Никто не обращал на меня внимания, и, должно быть, я просидела там не меньше пяти минут, когда внезапно младенец открыл глаза и начал плакать. Сара вздрогнула, словно в нее выстрелили.
«Господи, помилуй! — воскликнула она. — Этот ребенок плачет впервые, как здесь объявился».
«Он голоден, — сказала я. — Дай ему молока».
Я все еще не отнимала руку от животика, и мне показалось, что Сара странно смотрит на меня, но, не вдаваясь в разговоры, она подогрела молоко в бутылочке, дала его младенцу, и тот начал живо сосать.
Можно было бы предположить, что на черном ребенке трудно разглядеть признаки болезни, но как только бедная крошка принялась за свою бутылочку, лицо ее изменилось: исчез легкий серый налет и черты лица больше не выглядели заостренными. Когда девочка расправилась с молоком, она улыбнулась и свернулась калачиком на своих шалях, словно готовилась заснуть. И тогда Сара подошла ко мне и внимательно посмотрела.
«Мисси Кристин, — сказала она, — что вы сделали с этим ребенком?»
Впервые я почувствовала смущение.
«Не думаю, что девочка была серьезно больна, — запинаясь ответила я. — Я потерла ей животик, только и всего».
Старая женщина наклонилась надо мной, взяла мою руку и принялась внимательно разглядывать ладонь.
«Целительница, — наконец произнесла она. — Разрази меня гром, но в этом доме свершилось чудо! Моя внучка будет жить!»
А потом она набросила фартук на голову и начала рыдать. Я ужасно смутилась и, честно говоря, не понимала, что происходит. Вскоре после этого мы поехали домой, и по дороге все надо мной посмеивались, предупреждая: если я не буду осторожна, негры решат, что я какое-то божество, и начнут поклоняться мне. Тогда это казалось прекрасной шуткой.
Бабушка выслушала наш взволнованный, сбивчивый рассказ, из которого она ничего не поняла, кроме того, что у Сары в доме появилась внучка и что ребенок болен. Бабушка послала за семейным доктором, милейшим старичком, который жил в ближайшем городе, и он в тот же вечер отправился осмотреть младенца. Когда он вернулся — я очень хорошо помню, это было после обеда, и мы все танцевали в большой гостиной, — он подозвал меня и подробно расспросил, что я сделала с ребенком. Я рассказала ему, как было, — что я просто-напросто потерла ребенку животик, девочка проснулась и выглядела голодной. Мне он почти ничего не сказал, но с бабушкой проговорил очень долго наедине.
Когда он ушел, она позвала меня и сказала, что в будущем я должна быть очень осторожной и не вмешиваться в жизнь негров и их детей. По ее словам, они полны предрассудков, и, хотя в данном случае я, по-видимому, оказалась полезной, ребенок все же мог умереть, и тогда его смерть неизбежно связали бы со мной. Конечно, я пообещала ей легко и не особенно задумываясь, что никогда больше не дотронусь ни до одного черного ребенка. Да и мне самой не так уж было интересно, потому что к этому времени я уже начала забывать или, скорее, подвергать сомнению то, что произошло со мной, когда я держала на руках девочку.
Беря с меня обещание, и моя бабушка, и доктор забыли о самих неграх. Сара была известной говоруньей, к тому же ее знали в каждом уголке поместья. История, по-видимому, распространилась с быстротой молнии, мало что потеряв при пересказе.
На следующий день мы пили чай на веранде, когда старый негр-дворецкий объявил, что у черного входа ждет молодая женщина, которая хочет видеть меня. Я, естественно, понятия не имела, что это могло означать, но бабушка сразу же поднялась, велев мне оставаться на месте, и вышла к женщине. Когда она вернулась, вид у нее был расстроенный и даже суровый, чего раньше никогда не бывало. Отведя меня в сторону, она сказала так, чтобы другие не слышали, что женщина прошагала пять миль и просит меня помочь ее ребенку с больной ногой. Бабушка, очевидно, держалась с ней очень сурово, отказывая во встрече со мной, но велела на кухне дать женщине еды, прежде чем отправить в обратный путь.