Страница:
— Спасибо, — ответила она, — но ты должен понять: хоть я тебя по-прежнему люблю, я не могу выйти за тебя замуж.
— Что ты хочешь этим сказать?
Уоррен пришел в крайнее изумление, более того — ему почудилось, будто он не понял ее.
Она подняла на него молящие глаза.
— Я не хочу, чтобы ты на меня сердился.
— Конечно, я не буду сердиться на тебя! Да и как я могу! Однако я не возьму в толк, о чем ты говоришь.
— Я говорю, милый Уоррен, что, продолжая любить тебя, собираюсь выйти за Реймонда!
Уоррен безмолвно уставился на нее, у него было такое ощущение, будто его оглушили чем-то тяжелым: до его сознания никак не мог дойти смысл ее слов.
Спустя какое-то время он услышал свой голос, показавшийся ему чужим.
— Выйти за Реймонда? Как ты можешь?!
Ведь он только в прошлом ноябре достиг совершеннолетия!
— Он хочет жениться на мне, но, конечно, мы обязаны подождать до конца моего траура.
— И ты правда думаешь, что можешь так поступить со мной? — Уоррен с трудом выталкивал слова из непослушных губ.
— Прошу меня простить, милый Уоррен, но ты должен понять.
— Что я должен понять?
Она медлила с ответом.
Тогда он догадался сам.
— Ты хочешь сказать, что Реймонд рано или поздно станет маркизом Баквудом?
— Ты сам говорил, что этот дом был бы мне под стать.
— Так вот в чем дело!
Ему показалось, будто поезд с головокружительной скоростью завертелся вокруг него.
Заметив наконец, что они подъехали к Педдинктонскому вокзалу, он сообразил, что Магнолия очень тонко рассчитала время своего признания — оно совпало с моментом их прибытия в Лондон.
Через минуту носильщик отворил снаружи дверь купе, появилась служанка Магнолии — конфиденциальный разговор больше не мог продолжаться.
Магнолию ждала закрытая карета.
Когда они подошли к ней, Уоррен приподнял шляпу в знак прощания и пошел прочь.
Он не произнес ни единого слова с тех пор, как сошел с поезда.
Только в наемном экипаже с высокими козлами для кучера, который вез его в клуб, Уоррен обнаружил, что дрожит от гнева.
В то же время чувство безвозвратной потери полностью овладело всем его существом, создавая впечатление, будто само небо раскололось и обломки рушатся ему на голову.
Он любил Магнолию до сего момента, как никогда в жизни никого не любил, и верил в искренность ее чувства.
Теперь обрывки разговоров начали воскресать в его памяти.
«Опасаюсь, мы вовсе не будем богаты, драгоценная моя, — говорил он ей когда-то. — Хотя мой отец и получил необычайно щедрое содержание от дяди, мне придется по-прежнему обеспечивать мою мать».
«Я люблю тебя за то, что ты — это ты! — отвечала Магнолия тихим, нежным голосом. — Даже если б у тебя не было ни гроша за душой, я бы все равно тебя любила!»
«Дорогая, есть ли кто в этом мире чудеснее тебя!»
В другой раз он говорил:
«Как только ты позволишь мне сказать дяде, что мы помолвлены, он, конечно, выделит нам дом в имении. Там есть несколько маленьких премилых особняков; в любом из них ты, несомненно, сможешь создать уют».
«Все, чего я хочу, — это создать для тебя настоящий домашний очаг», «Я знаю, у тебя это получится, а со временем мы постараемся накопить денег и обзавестись также маленьким домом в Лондоне».
«Надеюсь, он будет достаточно вместительным, чтобы я могла принимать твоих друзей. Из-за нашего брака те, кто тебя любит, не должны лишиться твоего общества. Но я знаю — женщины будут мне завидовать, потому что у меня такой умный, красивый и обаятельный муж».
«Мы купим дом с большой столовой и огромной гостиной», — пообещал Уоррен.
Однако он не был уверен, хватит ли у него средств.
Тем не менее, всем сердцем любя Магнолию, он уже начал экономить и откладывать деньги на покупку вещей, которые ей понадобятся, когда она станет его женой.
Ведь у него действительно было много богатых и, как выражалась она, «влиятельных» друзей, им придется бывать на званых приемах в аристократических домах, где он всегда бывал желанным гостем.
Значит, ей понадобится несколько потрясающих вечерних платьев, и ему придется урезать расходы на те маленькие прихоти, которые он позволял себе, будучи холостяком.
Но никакая жертва ради нее не казалась ему чрезмерной, он готов был распластаться перед ней, сложить к ее ногам все, что имел.
Сейчас он едва мог поверить, что, испытывая к нему большое чувство, как она утверждала, Магнолия может выйти замуж за мальчишку, чуть старше ее самой и пока еще по-юношески несерьезного, незрелого.
Реймонд вовсе не был умен и имел очень мало положительных качеств, кроме прямодушия и нескрываемого желания наслаждаться жизнью, не заботясь ни о чем другом.
Маркиз, хотя и никогда не признавался в этом вслух, был слегка разочарован в сыне.
Отзывы о его успеваемости в колледже никогда не были благоприятными, и его два раза чуть, не отчислили из Оксфорда за отсутствие прилежания.
Впоследствии, когда отец пытался научить его управлять имением, Реймонд и здесь не проявил особого интереса: оно заботило его лишь в той мере, в какой могло доставлять ему средства на развлечения.
Уоррен не считал Реймонда серьезным человеком и не мог вообразить его вообще чьим-либо мужем, тем более мужем Магнолии.
Мысль, что она выходит замуж за него лишь потому, что он в один прекрасный день станет маркизом Баквудом, внушала Уоррену ужас и отвращение, одновременно унижая его, так как он по-прежнему любил эту женщину и не представлял своей жизни без нее.
Еще до того момента, когда он попал в клуб и выпил много бренди, он пришел к заключению, что вопрос скорее не в том, как он сможет жить без нее, а в полнейшей апатии к жизни.
Тогда-то его и увидел Эдвард.
— Теперь послушай, Уоррен, — сказал он. — У меня к тебе предложение, и я хочу, чтобы ты его как следует обдумал.
— Самое разумное, что я сейчас могу, — это броситься в Темзу! — сдавленным голосом произнес Уоррен. — Едва ли я утону, но я мог бы умереть от простуды!
— У меня есть лучшее предложение.
— Какое?
Игнорируя угрюмый тон друга, Эдвард спокойно ответил:
— Ты можешь поехать со мной в Африку.
— В Африку?
В голосе Уоррена слышалась нотка удивления, и Эдвард подумал, что на худой конец удалось пробудить в нем любопытство.
— Я отправляюсь туда собирать материал для новой книги, — объяснил Эдвард. — Кроме того, я намерен исследовать те места Сахары и Марокко, где до сих пор побывало не так уж много людей и, по-моему, не был ни один англичанин. Мы также могли бы поохотиться на крупную дичь. А еще мы можем погибнуть в песчаной буре или быть убиты каким-нибудь диким племенем!
— Это решило бы мою проблему, во всяком случае! — заметил Уоррен.
— Согласен, это избавило бы от многих хлопот, предоставив возможность умереть весьма интересным и необычным способом.
Повисло молчание.
— Поедем со мной! — сказал наконец Эдвард. — Думаю, не пожалеешь, и по крайней мере тебе не придется сидеть здесь, оплакивая Магнолию и гадая, что она сейчас делает с Реймондом.
Чуть поразмыслив, он прибавил:
— Вероятнее всего, тебе придется отражать атаки рептилий и других опасных животных, страдать от жажды в палатке, которая в любой миг может быть сорвана и унесена ветром!
— Звучит не очень заманчиво!
— Я не могу обещать тебе пуховые перины или экзотические удовольствия Востока! — продолжал Эдвард. — Но у тебя будет возможность за что-то сражаться, а, по-моему, именно это тебе и нужно в данное время.
Оба долго молчали.
Уоррен мысленно представил Магнолию и вдруг возненавидел ее со всей яростью обделенного любовью человека, а затем сказал:
— Ладно, если хочешь, я поеду с тобой. Но ты возьмешь на себя все приготовления, пока я буду напиваться здесь до бесчувствия!
Возвращаясь в прошлое, Уоррен опять услышал, как произносит эти слова; он презирал себя за слабость и глупость.
Как он мог полюбить женщину, которая отвергла его ради титула!
Но сейчас, спустя год, с письмом в руке, он почувствовал: оно разбередило в нем что-то, давно забытое.
От письма исходил запах духов Магнолии, а изгибы букв, написанных ее рукой, напоминали очертания ее груди, ее тонкого стана.
Внезапно он ощутил на губах тепло ее губ, от чего когда-то учащенно бились их сердца.
Они так жаждали друг друга!
«Магнолия! Магнолия!»
Все тело изнывало от тоски по ней.
Однако, черт побери, зачем она написала ему теперь?
Глава 2
На мгновение буквы на голубой почтовой бумаге заплясали перед его глазами.
Потом он прочитал:
Самый дорогой, самый любимый Уоррен!
Как ты мог так жестоко покинуть меня, не сообщив, куда отправляешься? Я не могла поверить, что ты уехал из Англии.
Я знаю, как глупо себя вела, будучи в припадке безумия, которого не могу объяснить, но мне совершенно ясно: это было временное помешательство.
Теперь, имея время все хорошенько обдумать, я поняла, что в моей жизни есть лишь один мужчина — ты!
Я люблю тебя и могу только умолять, даже встану на колени, если ты потребуешь, чтобы ты меня простил.
Не могу свыкнуться с мыслью, что потеряла такое чудо, такую драгоценность, как твоя любовь. Единственным прощением мне за то, что я не оценила ее прежде, может служить то обстоятельство, что я никогда раньше не встречала никого, похожего на тебя.
Твой дядя сказал мне, что ты где-то в Африке и у него нет адреса, поэтому я лишь могу послать это письмо в Париж, где, как я узнала, ты сделаешь первую остановку по пути домой.
Когда прочтешь его, милый, прости мне мою глупость и думай только о том, как счастливы мы были до поездки в Баквуд.
Позволь мне еще раз занять место в твоем сердце.
Прости меня, и пусть мы снова испытаем то блаженство, которое оба познали, когда ты поцеловал меня в первый раз.
Люблю тебя! Люблю тебя!
Твоя кающаяся и смиренная Магнолия.
Дочитав письмо, Уоррен ошеломленно уставился на него, не в силах поверить своим глазам.
Он посмотрел на дату — письмо было написано девять месяцев назад, то есть через месяц после его отъезда из Англии.
Казалось просто невообразимым, чтобы Магнолия могла столь решительно и быстро изменить свое намерение, и он перечитал письмо еще раз.
Ведь должно же существовать какое-то объяснение, хотя он не представлял, что бы это могло быть.
Он просмотрел всю кипу писем и наконец под какими-то счетами и полудюжиной конвертов, в которых, как он догадался, находились приглашения — все посланные в Уайт-клуб в Лондоне и переотправленные сюда, — он нашел письмо, адресованное непосредственно в отель «Мерис» его матерью.
Посмотрев на ее аккуратный аристократический почерк, Уоррен подумал, что он сильно отличается от довольно размашистой, вычурной манеры выводить буквы Магнолии.
Однако, не желая углубляться в предвзятые сравнения, он вскрыл конверт и прочитал:
Мой милый сын!
Я так обрадовалась, получив от тебя письмо, посланное из Касабланки, в котором ты сообщаешь, что находишься по пути домой.
Мне было чрезвычайно необходимо связаться с тобой, и это явилось как бы ответом на мои молитвы, когда ты написал мне и уведомил, что недалек час твоего возвращения в Англию.
Важно, чтобы ты, как только получишь это письмо, немедленно прибыл домой.
Я понимаю, тебя крайне огорчит, что Реймонд три дня назад упал с лошади во время скачки и, как я только что узнала, умер сегодня утром от полученных травм.
Это случилось, насколько мне известно, во время полуночной бешеной гонки с препятствиями, в которой он принял участие, будучи в гостях у друга; я думаю, все участники соревнования перед тем основательно пообедали и, вероятно, слишком много выпили.
Теперь бедный Реймонд мертв, и доктор Грегори, который пришел сообщить мне это, также принес скорбную весть, что у твоего дяди Артура был сердечный приступ.
Он уже несколько месяцев чувствовал себя неважно по причине избыточного веса.
В довершение ко всему несчастный случай с Реймондом его и вовсе подкосил.
Он в коме, хотя все еще жив, и доктор Грегори со всей откровенностью сказал, что у него мало шансов на выздоровление.
Поэтому ты понимаешь, дорогой Уоррен, какая возникла необходимость в твоем присутствии здесь, и мне остается лишь возносить молитвы, чтобы ты получил это письмо как можно скорее. Пожалуйста, извести меня телеграммой по его получении.
Мне очень жаль, что твое возвращение домой будет омрачено такими печальными новостями и чувством утраты, которое нам обоим предстоит испытать.
В то же время я знаю, ты с честью примешь на себя переходящие к тебе обязанности и будешь исполнять их добросовестно, с достоинством и сострадательностью, что было столь характерно для твоего отца.
Бог да благословит тебя, мой милый сын, я с нетерпением жду вести от тебя.
Твоя преданная и любящая мать,
Элизабет Вуд.
Если письмо Магнолии повергло его в шок, то от письма матери у него перехватило дыхание.
Невозможно было поверить, что кузен Реймонд, такой молодой и жизнерадостный, умер, а дядя скорее всего не выживет.
Он понимал, что вследствие этого вся его жизнь изменится, но в то же время отказывался верить сообщению матери.
Даже в самых смелых мечтах он никогда не видел себя маркизом Баквудом.
Точно так же Уоррен знал, что его отцу не Приходило в голову, будто он может стать наследником своего брата.
Лорд Джон не питал честолюбивых надежд такого рода, и вообще в его душе не было места даже для унции зависти.
«Никто не может быть лучшим главой рода, чем Артур», — часто говаривал он.
Когда он заболел и перенес очень серьезную операцию, зная, что после нее ему не суждено оправиться, он сказал сыну: «Заботься о матери и помогай Артуру, чем только можешь. Я знаю, он рассчитывает на тебя».
«Да, конечно, папа».
Отец ответил ему слабой улыбкой.
«Ты хороший сын, Уоррен, — произнес он, совершенно обессиленный. — Я всегда очень гордился тобой!»
В данную минуту Уоррен невольно пожалел, что отец теперь не может занять место своего брата.
Потом он поймал себя на мысли, что прикидывает, кто бы мог помочь ему нести обязанности главы рода.
Он хорошо понимал, что многие Вуды станут обращаться к нему за помощью и советом в надежде, что он окажется достойным блюстителем родового имени.
На какой-то миг внезапно возложенный на него долг показался ему слишком непомерным.
Он будет ответствен не только за огромные имения во многих местностях Англии, но и за сиротские приюты, богадельни, школы, а также за благотворительные организации, одни лишь наименования которых занимают три страницы форматом шестнадцать на тринадцать дюймов.
Существовали также наследственные обязанности, которые маркиз Баквуд должен был исполнять при дворе.
Уоррен знал, что королева Виктория хорошо относилась к дяде и часто вызывала его в Виндзорский дворец, чтобы посоветоваться с ним.
Подумав о королеве, Уоррен чуть ли не вытянулся по стойке «смирно».
Он не только почитал ее величество, но и пылко восхищался ею, сознавая, в какой мере территориальное расширение, процветание и престиж Британской империи обусловлены ее пребыванием на троне, а также умением королевы воодушевлять своих подданных.
Потом он вспомнил, как настоятельно необходимо матери его присутствие, снова посмотрел на письмо и обнаружил, что оно написано три дня назад.
«Первое, что я обязан сделать завтра утром, — это уехать в Англию», — заключил он, решив узнать у консьержа время отправления с Северного вокзала поездов, согласованное с пароходным расписанием.
Одновременно он собирался попросить телеграфный бланк, дабы предотвратить волнения матери сообщением о своем отъезде.
Отодвинув в сторону прочие письма, он заметил на конверте матери дату, проставленную служащим отеля, благодаря чему установил, что оно пришло вчера, через два дня после того, как было написано.
На конверте стояло совершенно четкое «27 июня» с цифрой «семь», перечеркнутой поперек на иностранный лад.
Вот тогда-то Уоррену и пришла в голову некая идея, и он поднял с пола конверт Магнолии, валявшийся у него под ногами.
На нем тоже была надпись, сделанная служащим отеля: «27 июня»..
Несколько секунд он таращился на конверт, озадаченный увиденным.
Потом сверился с письмом Магнолии, на котором была тоже совершенно четкая дата; «20 октября 1893».
Он все понял, и язвительная усмешка тронула губы, придав его лицу дьявольское выражение.
Да, именно этого и следовало ожидать от Магнолии — сразу после смерти Реймонда она должна была принять меры к тому, чтобы не упустить Уоррена.
Мысль о подобном цинизме возбудила в нем жажду убийства.
Он швырнул конверт на пол и застыл у окна, глядя на улицу невидящими глазами.
Последние лучи солнца, догоравшие на парижских крышах, привносили в красоту города какой-то особенный шарм.
Но Уоррен видел перед собой только холодно красивое лицо Магнолии, замышляющей сатанинский план: всеми правдами и не правдами стать маркизой Баквуд.
Ему хотелось уничтожить ее.
И это женщина, которую он когда-то любил!
Как могла она вообразить, что он попадется та эту удочку?
Последние остатки чувства, еще теплившиеся в нем, в один миг исчезли из его сердца.
Теперь он знал, даже если она опустится перед ним на колени, чтобы с мольбою глядеть на него снизу вверх своими темными влажными глазами, его единственным желанием будет ударить ее.
Он словно воочию видел, какой работой занят был ее изобретательный ум, когда она уразумела, что, потеряв Реймонда, должна любой ценой заполучить Уоррена обратно.
Поэтому она состряпала на первый взгляд весьма тонкий план: послать ему письмо, якобы написанное почти сразу после его отъезда за границу.
Если б администрация отеля не придавала такого значения пунктуальной отметке дат на прибывающей почте, он бы никогда не догадался, что послание лживо.
Чтобы проверить, нет ли здесь какой-нибудь ошибки, Уоррен просмотрел и все другие письма — на каждом из них стояла дата получения, написанная рукой консьержа.
По правде говоря, сам он не давал указаний относительно своей почты секретарю Уайт-Клуба, но знал, что Эдвард распорядился пересылать письма в Париж; вероятно, он сделал такое же заявление по поводу писем своего друга.
Единственным человеком, которому он дал свой адрес, была его мать, и Уоррен недоумевал, как Магнолия могла добыть у нее эту информацию, не возбудив подозрений.
Потом его посетила еще одна идея, и, просмотрев всю пачку писем, теперь уже разбросанную по полу, он нашел то, которое рассчитывал обнаружить.
Оно было датировано, как и письмо матери, третьим днем, считая с сегодняшнего, и было отправлено из конторы адвокатов его дяди — она находилась в ближайшем городе графства.
Уоррен догадался, что именно у них Магнолия добыла его адрес в Париже, а они, в свою очередь, — от его матери.
Письмо адвокатов было подписано одним из компаньонов конторы; Уоррен хорошо его знал, так как тот был другом его покойного отца.
Компаньон выражал глубочайшее соболезнование в связи с кончиной его двоюродного брата, Реймонда.
Он также просил Уоррена вернуться сразу же по получении письма, так как ему необходимо лично решать все вопросы, связанные с имением, поскольку его дядя сейчас не в состоянии это делать.
Из прочитанного Уоррен со всей очевидностью понял, что адвокат, так же как и мать, считает — на выздоровление маркиза нет надежды, и они возлагают на его плечи бремя ответственности еще при жизни маркиза.
Аккуратно положив письмо адвоката на стол, Уоррен поставил ногу на присланный Магнолией листок голубой бумаги и с яростью вдавил его каблуком в ковер.
Луна стояла высоко в небе, и звезды сверкали алмазным блеском, а Уоррен шагал по берегу Сены.
Когда он был с Эдвардом в Африке, они иногда размышляли о том, что будут делать по возвращении в цивилизованный мир.
«Мы проведем несколько дней в Париже, старина, — говорил Эдвард. — Я всегда считал его подходящим местом для наведения мостов между первобытным и просвещенным».
Уоррен обозревал пространство пустыни, уходящее вдаль к неподвижному горизонту, где песок сливается с небом.
«Мне кажется, — иронично отвечал он, — ты имеешь в виду „Мулен-Руж“ и ресторан „У Максима“.
«Когда я нахожусь в экспедиции вроде этой, — продолжал Эдвард, — я вдруг замечаю, что совсем забыл, как выглядит привлекательная женщина. Был бы счастлив в данную минуту приветствовать здесь какую-нибудь сирену из ресторана „У Максима“ и с удовольствием посмотрел бы, как вскидывают в канкане ножки девицы из „Мулен-Руж“.
Уоррен рассмеялся, а потом серьезно сказал:
«А вот чего бы мне хотелось — так это бокала шампанского! Если придется пить, воду на козлиного бурдюка еще много дней, я, пожалуй, сойду с ума!»
«Ты и без того непременно сойдешь с ума!» — отпарировал Эдвард, посмотрев на палящее солнце у них над головой.
Они были в пути уже четыре дня, и вода в бурдюке из козлиной кожи, которую им приходилось пить, приобретала все более неприятный вкус.
«Завтра мы сможем пополнить наши запасы, — пообещал Эдвард. — Правда, у меня есть основания опасаться, что еда будет не столь изысканная, как на приемах в Пале-Рояле. К тому же после всех лишений, которые ты испытываешь в настоящий момент, придется отдать твою одежду портному, дабы ушить ее на несколько дюймов, прежде чем сможешь опять ее носить».
Тогда Уоррен воспринял его слова со смехом, но сегодня, переодеваясь к обеду, обнаружил, что Эдвард был прав.
Его одежда, если он хочет, чтобы она сидела на нем так же безупречно, как до отъезда в Африку, несомненно, нуждается в услугах опытного портного.
В то же время мускулы стали тверже и, каким бы абсурдным это ни могло показаться, у него было ощущение, что и плечи сделались шире.
Скорее всего бесконечная езда на арабских скакунах либо на верблюдах способствовала атлетическому развитию тела, но вот пища годилась лишь для поддержания жизни, а не для того, чтобы доставлять удовольствие.
Однако размышления о проблемах, прошлых, нынешних и будущих, не помешали ему оценить отличный обед, съеденный в маленьком ресторане недалеко от гостиницы.
Уоррен даже вскользь подумал: не будь он обеспокоен тем, что его ждет дома, он, пожалуй, навестил бы одну аппетитную даму, с которой провел несколько восхитительных вечеров, посещая Париж.
Когда они с Эдвардом находились здесь проездом по пути в Африку, он настолько был выбит из колеи откровениями Магнолии, что предоставил Эдварду выбор развлечений на тот вечер.
Сначала они отправились в «Фоли-Бержер», а потом он оставил Эдварда в ресторане «У Максима», даже не потанцевав ни с одной из соблазнительных официанток.
Хотя в Африке его посещали совершенно другие идеи, о первоочередных развлечениях в Париже сейчас он мог только думать.
Поэтому он поел в одиночестве, и, поскольку погода была теплая, решил пройтись перед сном.
Служащий отеля нашел для него расписание, и Уоррен рассчитал: если ему повезет, то он окажется в доме матери поздно вечером на следующий день.
Он отправил ей телеграмму, что приедет около десяти часов вечера, предупредив, чтобы она не волновалась, если попадет домой позже.
Однако летом вероятность того, что переправа на пароходе через Ла-Манш продлится долее запланированного, была не столь велика, нежели в другое время года, когда море чаще штормит.
Сегодня вечером не наблюдалось даже дуновения ветерка, и ни один листок не шелестел на деревьях, окаймлявших берега реки.
Уоррен медленно шагал под деревьями и думал, что лунные блики, играющие на огромных зданиях и крышах, разительно отличаются от лунного света, сочившегося сквозь ветви пальм, под которыми они ночевали в оазисах, конечно, в тех случаях, когда удавалось их найти.
Но чаще всего они разбивали палатку среди камней и грубых кустарников, где следовало опасаться змей, скорпионов и полчищ надоедливых насекомых, так и норовивших забраться к ним в спальный мешок или за ворот рубашки.
Потом он криво усмехнулся, сравнив цоканье конских копыт по гудронному покрытию шоссе с фырканьем верблюдов и грубой манерой арабских слуг откашливаться, прежде чем харкнуть и сплюнуть.
Все это подсказало ему некое образное заключение: теперь он может облачиться в шелк после долгого ношения одежды из мешковины.
Он перешел через мост, чтобы взглянуть на собор Парижской Богоматери, под которым серебрились воды Сены.
Уоррен вспомнил, как, впервые приехав в Париж совсем еще молодым, снял номер в гостинице на левом берегу, потому что там все стоило гораздо дешевле.
Когда он вышел из отеля и направился к Сене, он прежде всего увидел этот древний собор, показавшийся ему удивительно романтичным.
Он положил локти на холодные камни парапета, идущего вдоль берега великой реки, и наблюдал, как баржа с красными и зелеными огнями, отражавшимися в воде, неторопливо движется мимо него по течению.
Неожиданно он заметил что-то на тропе пониже парапета, проложенной некогда для лошадей, которые тащили бечевой баржи, следовавшие через Париж к месту назначения.
— Что ты хочешь этим сказать?
Уоррен пришел в крайнее изумление, более того — ему почудилось, будто он не понял ее.
Она подняла на него молящие глаза.
— Я не хочу, чтобы ты на меня сердился.
— Конечно, я не буду сердиться на тебя! Да и как я могу! Однако я не возьму в толк, о чем ты говоришь.
— Я говорю, милый Уоррен, что, продолжая любить тебя, собираюсь выйти за Реймонда!
Уоррен безмолвно уставился на нее, у него было такое ощущение, будто его оглушили чем-то тяжелым: до его сознания никак не мог дойти смысл ее слов.
Спустя какое-то время он услышал свой голос, показавшийся ему чужим.
— Выйти за Реймонда? Как ты можешь?!
Ведь он только в прошлом ноябре достиг совершеннолетия!
— Он хочет жениться на мне, но, конечно, мы обязаны подождать до конца моего траура.
— И ты правда думаешь, что можешь так поступить со мной? — Уоррен с трудом выталкивал слова из непослушных губ.
— Прошу меня простить, милый Уоррен, но ты должен понять.
— Что я должен понять?
Она медлила с ответом.
Тогда он догадался сам.
— Ты хочешь сказать, что Реймонд рано или поздно станет маркизом Баквудом?
— Ты сам говорил, что этот дом был бы мне под стать.
— Так вот в чем дело!
Ему показалось, будто поезд с головокружительной скоростью завертелся вокруг него.
Заметив наконец, что они подъехали к Педдинктонскому вокзалу, он сообразил, что Магнолия очень тонко рассчитала время своего признания — оно совпало с моментом их прибытия в Лондон.
Через минуту носильщик отворил снаружи дверь купе, появилась служанка Магнолии — конфиденциальный разговор больше не мог продолжаться.
Магнолию ждала закрытая карета.
Когда они подошли к ней, Уоррен приподнял шляпу в знак прощания и пошел прочь.
Он не произнес ни единого слова с тех пор, как сошел с поезда.
Только в наемном экипаже с высокими козлами для кучера, который вез его в клуб, Уоррен обнаружил, что дрожит от гнева.
В то же время чувство безвозвратной потери полностью овладело всем его существом, создавая впечатление, будто само небо раскололось и обломки рушатся ему на голову.
Он любил Магнолию до сего момента, как никогда в жизни никого не любил, и верил в искренность ее чувства.
Теперь обрывки разговоров начали воскресать в его памяти.
«Опасаюсь, мы вовсе не будем богаты, драгоценная моя, — говорил он ей когда-то. — Хотя мой отец и получил необычайно щедрое содержание от дяди, мне придется по-прежнему обеспечивать мою мать».
«Я люблю тебя за то, что ты — это ты! — отвечала Магнолия тихим, нежным голосом. — Даже если б у тебя не было ни гроша за душой, я бы все равно тебя любила!»
«Дорогая, есть ли кто в этом мире чудеснее тебя!»
В другой раз он говорил:
«Как только ты позволишь мне сказать дяде, что мы помолвлены, он, конечно, выделит нам дом в имении. Там есть несколько маленьких премилых особняков; в любом из них ты, несомненно, сможешь создать уют».
«Все, чего я хочу, — это создать для тебя настоящий домашний очаг», «Я знаю, у тебя это получится, а со временем мы постараемся накопить денег и обзавестись также маленьким домом в Лондоне».
«Надеюсь, он будет достаточно вместительным, чтобы я могла принимать твоих друзей. Из-за нашего брака те, кто тебя любит, не должны лишиться твоего общества. Но я знаю — женщины будут мне завидовать, потому что у меня такой умный, красивый и обаятельный муж».
«Мы купим дом с большой столовой и огромной гостиной», — пообещал Уоррен.
Однако он не был уверен, хватит ли у него средств.
Тем не менее, всем сердцем любя Магнолию, он уже начал экономить и откладывать деньги на покупку вещей, которые ей понадобятся, когда она станет его женой.
Ведь у него действительно было много богатых и, как выражалась она, «влиятельных» друзей, им придется бывать на званых приемах в аристократических домах, где он всегда бывал желанным гостем.
Значит, ей понадобится несколько потрясающих вечерних платьев, и ему придется урезать расходы на те маленькие прихоти, которые он позволял себе, будучи холостяком.
Но никакая жертва ради нее не казалась ему чрезмерной, он готов был распластаться перед ней, сложить к ее ногам все, что имел.
Сейчас он едва мог поверить, что, испытывая к нему большое чувство, как она утверждала, Магнолия может выйти замуж за мальчишку, чуть старше ее самой и пока еще по-юношески несерьезного, незрелого.
Реймонд вовсе не был умен и имел очень мало положительных качеств, кроме прямодушия и нескрываемого желания наслаждаться жизнью, не заботясь ни о чем другом.
Маркиз, хотя и никогда не признавался в этом вслух, был слегка разочарован в сыне.
Отзывы о его успеваемости в колледже никогда не были благоприятными, и его два раза чуть, не отчислили из Оксфорда за отсутствие прилежания.
Впоследствии, когда отец пытался научить его управлять имением, Реймонд и здесь не проявил особого интереса: оно заботило его лишь в той мере, в какой могло доставлять ему средства на развлечения.
Уоррен не считал Реймонда серьезным человеком и не мог вообразить его вообще чьим-либо мужем, тем более мужем Магнолии.
Мысль, что она выходит замуж за него лишь потому, что он в один прекрасный день станет маркизом Баквудом, внушала Уоррену ужас и отвращение, одновременно унижая его, так как он по-прежнему любил эту женщину и не представлял своей жизни без нее.
Еще до того момента, когда он попал в клуб и выпил много бренди, он пришел к заключению, что вопрос скорее не в том, как он сможет жить без нее, а в полнейшей апатии к жизни.
Тогда-то его и увидел Эдвард.
— Теперь послушай, Уоррен, — сказал он. — У меня к тебе предложение, и я хочу, чтобы ты его как следует обдумал.
— Самое разумное, что я сейчас могу, — это броситься в Темзу! — сдавленным голосом произнес Уоррен. — Едва ли я утону, но я мог бы умереть от простуды!
— У меня есть лучшее предложение.
— Какое?
Игнорируя угрюмый тон друга, Эдвард спокойно ответил:
— Ты можешь поехать со мной в Африку.
— В Африку?
В голосе Уоррена слышалась нотка удивления, и Эдвард подумал, что на худой конец удалось пробудить в нем любопытство.
— Я отправляюсь туда собирать материал для новой книги, — объяснил Эдвард. — Кроме того, я намерен исследовать те места Сахары и Марокко, где до сих пор побывало не так уж много людей и, по-моему, не был ни один англичанин. Мы также могли бы поохотиться на крупную дичь. А еще мы можем погибнуть в песчаной буре или быть убиты каким-нибудь диким племенем!
— Это решило бы мою проблему, во всяком случае! — заметил Уоррен.
— Согласен, это избавило бы от многих хлопот, предоставив возможность умереть весьма интересным и необычным способом.
Повисло молчание.
— Поедем со мной! — сказал наконец Эдвард. — Думаю, не пожалеешь, и по крайней мере тебе не придется сидеть здесь, оплакивая Магнолию и гадая, что она сейчас делает с Реймондом.
Чуть поразмыслив, он прибавил:
— Вероятнее всего, тебе придется отражать атаки рептилий и других опасных животных, страдать от жажды в палатке, которая в любой миг может быть сорвана и унесена ветром!
— Звучит не очень заманчиво!
— Я не могу обещать тебе пуховые перины или экзотические удовольствия Востока! — продолжал Эдвард. — Но у тебя будет возможность за что-то сражаться, а, по-моему, именно это тебе и нужно в данное время.
Оба долго молчали.
Уоррен мысленно представил Магнолию и вдруг возненавидел ее со всей яростью обделенного любовью человека, а затем сказал:
— Ладно, если хочешь, я поеду с тобой. Но ты возьмешь на себя все приготовления, пока я буду напиваться здесь до бесчувствия!
Возвращаясь в прошлое, Уоррен опять услышал, как произносит эти слова; он презирал себя за слабость и глупость.
Как он мог полюбить женщину, которая отвергла его ради титула!
Но сейчас, спустя год, с письмом в руке, он почувствовал: оно разбередило в нем что-то, давно забытое.
От письма исходил запах духов Магнолии, а изгибы букв, написанных ее рукой, напоминали очертания ее груди, ее тонкого стана.
Внезапно он ощутил на губах тепло ее губ, от чего когда-то учащенно бились их сердца.
Они так жаждали друг друга!
«Магнолия! Магнолия!»
Все тело изнывало от тоски по ней.
Однако, черт побери, зачем она написала ему теперь?
Глава 2
На мгновение буквы на голубой почтовой бумаге заплясали перед его глазами.
Потом он прочитал:
Самый дорогой, самый любимый Уоррен!
Как ты мог так жестоко покинуть меня, не сообщив, куда отправляешься? Я не могла поверить, что ты уехал из Англии.
Я знаю, как глупо себя вела, будучи в припадке безумия, которого не могу объяснить, но мне совершенно ясно: это было временное помешательство.
Теперь, имея время все хорошенько обдумать, я поняла, что в моей жизни есть лишь один мужчина — ты!
Я люблю тебя и могу только умолять, даже встану на колени, если ты потребуешь, чтобы ты меня простил.
Не могу свыкнуться с мыслью, что потеряла такое чудо, такую драгоценность, как твоя любовь. Единственным прощением мне за то, что я не оценила ее прежде, может служить то обстоятельство, что я никогда раньше не встречала никого, похожего на тебя.
Твой дядя сказал мне, что ты где-то в Африке и у него нет адреса, поэтому я лишь могу послать это письмо в Париж, где, как я узнала, ты сделаешь первую остановку по пути домой.
Когда прочтешь его, милый, прости мне мою глупость и думай только о том, как счастливы мы были до поездки в Баквуд.
Позволь мне еще раз занять место в твоем сердце.
Прости меня, и пусть мы снова испытаем то блаженство, которое оба познали, когда ты поцеловал меня в первый раз.
Люблю тебя! Люблю тебя!
Твоя кающаяся и смиренная Магнолия.
Дочитав письмо, Уоррен ошеломленно уставился на него, не в силах поверить своим глазам.
Он посмотрел на дату — письмо было написано девять месяцев назад, то есть через месяц после его отъезда из Англии.
Казалось просто невообразимым, чтобы Магнолия могла столь решительно и быстро изменить свое намерение, и он перечитал письмо еще раз.
Ведь должно же существовать какое-то объяснение, хотя он не представлял, что бы это могло быть.
Он просмотрел всю кипу писем и наконец под какими-то счетами и полудюжиной конвертов, в которых, как он догадался, находились приглашения — все посланные в Уайт-клуб в Лондоне и переотправленные сюда, — он нашел письмо, адресованное непосредственно в отель «Мерис» его матерью.
Посмотрев на ее аккуратный аристократический почерк, Уоррен подумал, что он сильно отличается от довольно размашистой, вычурной манеры выводить буквы Магнолии.
Однако, не желая углубляться в предвзятые сравнения, он вскрыл конверт и прочитал:
Мой милый сын!
Я так обрадовалась, получив от тебя письмо, посланное из Касабланки, в котором ты сообщаешь, что находишься по пути домой.
Мне было чрезвычайно необходимо связаться с тобой, и это явилось как бы ответом на мои молитвы, когда ты написал мне и уведомил, что недалек час твоего возвращения в Англию.
Важно, чтобы ты, как только получишь это письмо, немедленно прибыл домой.
Я понимаю, тебя крайне огорчит, что Реймонд три дня назад упал с лошади во время скачки и, как я только что узнала, умер сегодня утром от полученных травм.
Это случилось, насколько мне известно, во время полуночной бешеной гонки с препятствиями, в которой он принял участие, будучи в гостях у друга; я думаю, все участники соревнования перед тем основательно пообедали и, вероятно, слишком много выпили.
Теперь бедный Реймонд мертв, и доктор Грегори, который пришел сообщить мне это, также принес скорбную весть, что у твоего дяди Артура был сердечный приступ.
Он уже несколько месяцев чувствовал себя неважно по причине избыточного веса.
В довершение ко всему несчастный случай с Реймондом его и вовсе подкосил.
Он в коме, хотя все еще жив, и доктор Грегори со всей откровенностью сказал, что у него мало шансов на выздоровление.
Поэтому ты понимаешь, дорогой Уоррен, какая возникла необходимость в твоем присутствии здесь, и мне остается лишь возносить молитвы, чтобы ты получил это письмо как можно скорее. Пожалуйста, извести меня телеграммой по его получении.
Мне очень жаль, что твое возвращение домой будет омрачено такими печальными новостями и чувством утраты, которое нам обоим предстоит испытать.
В то же время я знаю, ты с честью примешь на себя переходящие к тебе обязанности и будешь исполнять их добросовестно, с достоинством и сострадательностью, что было столь характерно для твоего отца.
Бог да благословит тебя, мой милый сын, я с нетерпением жду вести от тебя.
Твоя преданная и любящая мать,
Элизабет Вуд.
Если письмо Магнолии повергло его в шок, то от письма матери у него перехватило дыхание.
Невозможно было поверить, что кузен Реймонд, такой молодой и жизнерадостный, умер, а дядя скорее всего не выживет.
Он понимал, что вследствие этого вся его жизнь изменится, но в то же время отказывался верить сообщению матери.
Даже в самых смелых мечтах он никогда не видел себя маркизом Баквудом.
Точно так же Уоррен знал, что его отцу не Приходило в голову, будто он может стать наследником своего брата.
Лорд Джон не питал честолюбивых надежд такого рода, и вообще в его душе не было места даже для унции зависти.
«Никто не может быть лучшим главой рода, чем Артур», — часто говаривал он.
Когда он заболел и перенес очень серьезную операцию, зная, что после нее ему не суждено оправиться, он сказал сыну: «Заботься о матери и помогай Артуру, чем только можешь. Я знаю, он рассчитывает на тебя».
«Да, конечно, папа».
Отец ответил ему слабой улыбкой.
«Ты хороший сын, Уоррен, — произнес он, совершенно обессиленный. — Я всегда очень гордился тобой!»
В данную минуту Уоррен невольно пожалел, что отец теперь не может занять место своего брата.
Потом он поймал себя на мысли, что прикидывает, кто бы мог помочь ему нести обязанности главы рода.
Он хорошо понимал, что многие Вуды станут обращаться к нему за помощью и советом в надежде, что он окажется достойным блюстителем родового имени.
На какой-то миг внезапно возложенный на него долг показался ему слишком непомерным.
Он будет ответствен не только за огромные имения во многих местностях Англии, но и за сиротские приюты, богадельни, школы, а также за благотворительные организации, одни лишь наименования которых занимают три страницы форматом шестнадцать на тринадцать дюймов.
Существовали также наследственные обязанности, которые маркиз Баквуд должен был исполнять при дворе.
Уоррен знал, что королева Виктория хорошо относилась к дяде и часто вызывала его в Виндзорский дворец, чтобы посоветоваться с ним.
Подумав о королеве, Уоррен чуть ли не вытянулся по стойке «смирно».
Он не только почитал ее величество, но и пылко восхищался ею, сознавая, в какой мере территориальное расширение, процветание и престиж Британской империи обусловлены ее пребыванием на троне, а также умением королевы воодушевлять своих подданных.
Потом он вспомнил, как настоятельно необходимо матери его присутствие, снова посмотрел на письмо и обнаружил, что оно написано три дня назад.
«Первое, что я обязан сделать завтра утром, — это уехать в Англию», — заключил он, решив узнать у консьержа время отправления с Северного вокзала поездов, согласованное с пароходным расписанием.
Одновременно он собирался попросить телеграфный бланк, дабы предотвратить волнения матери сообщением о своем отъезде.
Отодвинув в сторону прочие письма, он заметил на конверте матери дату, проставленную служащим отеля, благодаря чему установил, что оно пришло вчера, через два дня после того, как было написано.
На конверте стояло совершенно четкое «27 июня» с цифрой «семь», перечеркнутой поперек на иностранный лад.
Вот тогда-то Уоррену и пришла в голову некая идея, и он поднял с пола конверт Магнолии, валявшийся у него под ногами.
На нем тоже была надпись, сделанная служащим отеля: «27 июня»..
Несколько секунд он таращился на конверт, озадаченный увиденным.
Потом сверился с письмом Магнолии, на котором была тоже совершенно четкая дата; «20 октября 1893».
Он все понял, и язвительная усмешка тронула губы, придав его лицу дьявольское выражение.
Да, именно этого и следовало ожидать от Магнолии — сразу после смерти Реймонда она должна была принять меры к тому, чтобы не упустить Уоррена.
Мысль о подобном цинизме возбудила в нем жажду убийства.
Он швырнул конверт на пол и застыл у окна, глядя на улицу невидящими глазами.
Последние лучи солнца, догоравшие на парижских крышах, привносили в красоту города какой-то особенный шарм.
Но Уоррен видел перед собой только холодно красивое лицо Магнолии, замышляющей сатанинский план: всеми правдами и не правдами стать маркизой Баквуд.
Ему хотелось уничтожить ее.
И это женщина, которую он когда-то любил!
Как могла она вообразить, что он попадется та эту удочку?
Последние остатки чувства, еще теплившиеся в нем, в один миг исчезли из его сердца.
Теперь он знал, даже если она опустится перед ним на колени, чтобы с мольбою глядеть на него снизу вверх своими темными влажными глазами, его единственным желанием будет ударить ее.
Он словно воочию видел, какой работой занят был ее изобретательный ум, когда она уразумела, что, потеряв Реймонда, должна любой ценой заполучить Уоррена обратно.
Поэтому она состряпала на первый взгляд весьма тонкий план: послать ему письмо, якобы написанное почти сразу после его отъезда за границу.
Если б администрация отеля не придавала такого значения пунктуальной отметке дат на прибывающей почте, он бы никогда не догадался, что послание лживо.
Чтобы проверить, нет ли здесь какой-нибудь ошибки, Уоррен просмотрел и все другие письма — на каждом из них стояла дата получения, написанная рукой консьержа.
По правде говоря, сам он не давал указаний относительно своей почты секретарю Уайт-Клуба, но знал, что Эдвард распорядился пересылать письма в Париж; вероятно, он сделал такое же заявление по поводу писем своего друга.
Единственным человеком, которому он дал свой адрес, была его мать, и Уоррен недоумевал, как Магнолия могла добыть у нее эту информацию, не возбудив подозрений.
Потом его посетила еще одна идея, и, просмотрев всю пачку писем, теперь уже разбросанную по полу, он нашел то, которое рассчитывал обнаружить.
Оно было датировано, как и письмо матери, третьим днем, считая с сегодняшнего, и было отправлено из конторы адвокатов его дяди — она находилась в ближайшем городе графства.
Уоррен догадался, что именно у них Магнолия добыла его адрес в Париже, а они, в свою очередь, — от его матери.
Письмо адвокатов было подписано одним из компаньонов конторы; Уоррен хорошо его знал, так как тот был другом его покойного отца.
Компаньон выражал глубочайшее соболезнование в связи с кончиной его двоюродного брата, Реймонда.
Он также просил Уоррена вернуться сразу же по получении письма, так как ему необходимо лично решать все вопросы, связанные с имением, поскольку его дядя сейчас не в состоянии это делать.
Из прочитанного Уоррен со всей очевидностью понял, что адвокат, так же как и мать, считает — на выздоровление маркиза нет надежды, и они возлагают на его плечи бремя ответственности еще при жизни маркиза.
Аккуратно положив письмо адвоката на стол, Уоррен поставил ногу на присланный Магнолией листок голубой бумаги и с яростью вдавил его каблуком в ковер.
Луна стояла высоко в небе, и звезды сверкали алмазным блеском, а Уоррен шагал по берегу Сены.
Когда он был с Эдвардом в Африке, они иногда размышляли о том, что будут делать по возвращении в цивилизованный мир.
«Мы проведем несколько дней в Париже, старина, — говорил Эдвард. — Я всегда считал его подходящим местом для наведения мостов между первобытным и просвещенным».
Уоррен обозревал пространство пустыни, уходящее вдаль к неподвижному горизонту, где песок сливается с небом.
«Мне кажется, — иронично отвечал он, — ты имеешь в виду „Мулен-Руж“ и ресторан „У Максима“.
«Когда я нахожусь в экспедиции вроде этой, — продолжал Эдвард, — я вдруг замечаю, что совсем забыл, как выглядит привлекательная женщина. Был бы счастлив в данную минуту приветствовать здесь какую-нибудь сирену из ресторана „У Максима“ и с удовольствием посмотрел бы, как вскидывают в канкане ножки девицы из „Мулен-Руж“.
Уоррен рассмеялся, а потом серьезно сказал:
«А вот чего бы мне хотелось — так это бокала шампанского! Если придется пить, воду на козлиного бурдюка еще много дней, я, пожалуй, сойду с ума!»
«Ты и без того непременно сойдешь с ума!» — отпарировал Эдвард, посмотрев на палящее солнце у них над головой.
Они были в пути уже четыре дня, и вода в бурдюке из козлиной кожи, которую им приходилось пить, приобретала все более неприятный вкус.
«Завтра мы сможем пополнить наши запасы, — пообещал Эдвард. — Правда, у меня есть основания опасаться, что еда будет не столь изысканная, как на приемах в Пале-Рояле. К тому же после всех лишений, которые ты испытываешь в настоящий момент, придется отдать твою одежду портному, дабы ушить ее на несколько дюймов, прежде чем сможешь опять ее носить».
Тогда Уоррен воспринял его слова со смехом, но сегодня, переодеваясь к обеду, обнаружил, что Эдвард был прав.
Его одежда, если он хочет, чтобы она сидела на нем так же безупречно, как до отъезда в Африку, несомненно, нуждается в услугах опытного портного.
В то же время мускулы стали тверже и, каким бы абсурдным это ни могло показаться, у него было ощущение, что и плечи сделались шире.
Скорее всего бесконечная езда на арабских скакунах либо на верблюдах способствовала атлетическому развитию тела, но вот пища годилась лишь для поддержания жизни, а не для того, чтобы доставлять удовольствие.
Однако размышления о проблемах, прошлых, нынешних и будущих, не помешали ему оценить отличный обед, съеденный в маленьком ресторане недалеко от гостиницы.
Уоррен даже вскользь подумал: не будь он обеспокоен тем, что его ждет дома, он, пожалуй, навестил бы одну аппетитную даму, с которой провел несколько восхитительных вечеров, посещая Париж.
Когда они с Эдвардом находились здесь проездом по пути в Африку, он настолько был выбит из колеи откровениями Магнолии, что предоставил Эдварду выбор развлечений на тот вечер.
Сначала они отправились в «Фоли-Бержер», а потом он оставил Эдварда в ресторане «У Максима», даже не потанцевав ни с одной из соблазнительных официанток.
Хотя в Африке его посещали совершенно другие идеи, о первоочередных развлечениях в Париже сейчас он мог только думать.
Поэтому он поел в одиночестве, и, поскольку погода была теплая, решил пройтись перед сном.
Служащий отеля нашел для него расписание, и Уоррен рассчитал: если ему повезет, то он окажется в доме матери поздно вечером на следующий день.
Он отправил ей телеграмму, что приедет около десяти часов вечера, предупредив, чтобы она не волновалась, если попадет домой позже.
Однако летом вероятность того, что переправа на пароходе через Ла-Манш продлится долее запланированного, была не столь велика, нежели в другое время года, когда море чаще штормит.
Сегодня вечером не наблюдалось даже дуновения ветерка, и ни один листок не шелестел на деревьях, окаймлявших берега реки.
Уоррен медленно шагал под деревьями и думал, что лунные блики, играющие на огромных зданиях и крышах, разительно отличаются от лунного света, сочившегося сквозь ветви пальм, под которыми они ночевали в оазисах, конечно, в тех случаях, когда удавалось их найти.
Но чаще всего они разбивали палатку среди камней и грубых кустарников, где следовало опасаться змей, скорпионов и полчищ надоедливых насекомых, так и норовивших забраться к ним в спальный мешок или за ворот рубашки.
Потом он криво усмехнулся, сравнив цоканье конских копыт по гудронному покрытию шоссе с фырканьем верблюдов и грубой манерой арабских слуг откашливаться, прежде чем харкнуть и сплюнуть.
Все это подсказало ему некое образное заключение: теперь он может облачиться в шелк после долгого ношения одежды из мешковины.
Он перешел через мост, чтобы взглянуть на собор Парижской Богоматери, под которым серебрились воды Сены.
Уоррен вспомнил, как, впервые приехав в Париж совсем еще молодым, снял номер в гостинице на левом берегу, потому что там все стоило гораздо дешевле.
Когда он вышел из отеля и направился к Сене, он прежде всего увидел этот древний собор, показавшийся ему удивительно романтичным.
Он положил локти на холодные камни парапета, идущего вдоль берега великой реки, и наблюдал, как баржа с красными и зелеными огнями, отражавшимися в воде, неторопливо движется мимо него по течению.
Неожиданно он заметил что-то на тропе пониже парапета, проложенной некогда для лошадей, которые тащили бечевой баржи, следовавшие через Париж к месту назначения.